1.
А февраль не переставал лютовать снежными метелями. В иной день непогода злобствовала с утра до вечерних сумерек. Но все чаще и чаще проглядывало солнце. Оно еще робко, с опаской заставляло горбиться высокие наметы сугробов, вызывало к жизни капель на крышах, пробуждало беспокойные ручейки в уличных проталинах,
Как ни буйствовали ночные метели, дневной воздух уже был наполнен пряным запахом недалекой весны.
Люди радовались оттепели. Ждали весну. Верили, что она вот-вот угомонит последние февральские метели.
За дальними степными увалами каждый день вспыхивали зарницы. По земле шел какой-то неуемный гул. Иному он казался весенним громом. Другой распознавал в этом гуле рокот далеких орудий.
И люди ждали весну. Каждый человек по-своему.
2.
На легкий скрежет в оконном стекле первой отозвалась Сашенька.
— К нам идут, папа...
Игнат Павлович никого не поджидал к себе в этот вечер. Скрежет в окне повторился. Чужие люди не могли знать условного царапанья по стеклу.
Отец поспешил выйти к воротам. Он недолго задержался во дворе. Сашенька видела, как отец провел на кухню двоих мужчин. И почему-то не предлагал гостям раздеться.
— Отдохнуть, конечно, можно...—В отцовском голосе слышалось сомнение.— Места у нас хватит. Да лучше б вы, друзья, сходили к коменданту. Без его разрешения не могу принимать на ночлег...
— Мы же свои, папаша... Неужели сомневаетесь?—это уговаривал отца тот, который стоял в желтом кожаном пальто.
Он снял кубанку. Сашенька не видела его лица. Второй мужчина зябко переступал с ноги на ногу. Его ветхая немецкая шинель была запорошена снегом. Он, видать, продрог на морозе до самых костей, и ему хотелось подойти скорее к печке. В нерешительности он оглядывал кухню.
— И пароль... и все... мы сказали, Игнат Павлович,— настаивал человек в кожаном пальто.— Коменданту нам показываться нельзя. Сами понимаете... Мы утречком уйдем.
Еще несколько минут гости о чем-то шептались с отцом. Из дальней комнаты трудно было разобрать их голоса. Сашенька видела, как высокий мужчина снял с себя кожаное пальто, уверенно повесил его на гвоздь. Он помог раздеться и своему товарищу. Уже оставшись в красноармейских гимнастерках, они вдвоем подсели к печке.
— От нашего Васи пришли. Разведчики. Сынок-то в Ягоднике. Совсем близко,— не желая скрывать своей радости, шепнул домашним Игнат Павлович.— Накормить служивых надо. Груша... А вы сидите... Люди голодные. Промерзли в дороге.. — захлопотал он вокруг стола.
Агриппина Васильевна не сразу опомнилась от новости. За всю войну сынок не присылал ни одной весточки. А он, Василий-сыночек, живой, невредимый. Он близко. В Ягодинке. На хуторе. Своим людям указал дорогу к родному дому, чтобы успокоить ее материнское сердце.
— Игнаша... Правда это?
— Все правда. Успокойся, Груша, — не находил себе места отец. — Людей накорми. Потом узнаем...
К счастью, от обеда остался картофельный суп. Сашенька сама нарезала хлеба. У матери нашлись и котлеты, и огурчики Добрым людям не жалко было подать и прибереженного сахара к чаю.
— Родные мои, сыночки... Про Васю расскажите. Как он? Живой, здоровый?—торопилась расспросить гостей Агриппина Васильевна. Она усадила чернявого рядом с собою. Приметила в этом высоком, крепко скроенном человеке старшего по службе.
— Василий? — не торопился с рассказом чернявый.-— Он... ничего. Жив-здоров. Вместе с нами в разведке бывает...
— Похудел? Не болеет?
— Все в порядке, мамаша. Привет вам всем передавал.
Чернявый быстро управился с тарелкой супа. Мать предложила гостю добавку, и тот не отказался. Уже осмелев, он потянулся к семейной фотокарточке, которая стояла на комоде. Сразу же ткнул в нее пальцем.
— А Василь заметно возмужал на фронте. Теперь он другой. Орел! Узнаешь его? — спросил чернявый своего товарища.
— Как же... Вот он. Рядом с отцом. Сейчас вы его и не узнаете, мамаша. Красавец,— с доброй улыбкой заметил второй гость.
— А что ж вы без оружия ходите, сыночки?—спросила гостей Агриппина Васильевна..
— Наше оружие — смекалка, мамаша. Разведчик по-иному воюет,— пояснил старухе чернявый.
Сомнений не могло быть. Люди пришли от Василия. Они знают сына, вместе с ним бродят по тылам врага. Василий Ткаченко остался на хуторе. Он рассказал друзьям, как можно отыскать в городе отца, мать, сестру. Через доверенных людей разведчики узнали пароль Игната Павловича. Надолго задерживаться в Шахтах они не имеют права. Ранним утром пойдут к Новочеркасску, там взорвут мост. Наши части уже совсем близко. Немцы бегут. После Сталинграда они отступают на запад. Через недельку-другую в Шахты придут наши, русские солдаты...
— А почему вы без хлеба едите?—вдруг прервала рассказ чернявого Сашенька.
Дочка пристально смотрела на второго разведчика. Тот даже смутился от ее замечания. Игнат Павлович и сам приметил, что второй мужчина как-то странно, мелкими щепотками, не по-солдатски отламывал кусочки хлеба. Ел он без аппетита. Или ему не по вкусу пришлась тарелка супа? А может, человек притомился в дороге?
Чтобы отвлечь от себя общее внимание хозяев, служивый принялся крошить хлеб в тарелку. Неловко застучал ложкой. И быстро-быстро стал хлебать загустевший суп.
— Ешьте, ешьте, сыночки. Чем богаты, тем и рады...— В материнском голосе слышалась добрая ласка.
— Из каких краев вы сами будете?—опять спросила своего соседа Сашенька.
— Вологодские мы...
Игнат Павлович строго посмотрел на дочку.
— Ты бы, голубушка, в свою комнату пошла. Люди устали, а ты с расспросами,— недовольно заметил он.
Чернявый вступился за хозяйскую дочку.
— Братишка... Василий... много мне рассказывал про свою сестренку. Хвалил ее. Невеста, говорит... Смышленая.— И вновь показал на семейную фотокарточку.— Была девчуркой, а теперь вишь как выросла. Немцы небось преследовали?
Сашенька резко поднялась из-за стола, выбежала на кухню.
Она еще не могла понять, что происходит в доме. Отец всегда был осторожным, предусмотрительным. Так почему же он сейчас верит каждому слову неизвестных людей? В похвале чернявого она угадывала насмешку. Брат Василий не мог называть ее невестой. Ведь он все, все знает...
Муж на фронте... А этот? Второй гость? Разве русский человек будет щепотками отламывать хлеб? Он смутился... Крошил хлеб в тарелку... Назвал себя вологодским, но в его речи нет характерного оканья... Кто они, эти ночные люди? Почему в них уверовал отец? Родной, умный человек... Ты обрадовался, что в доме заговорили про Василия. Он в Ягодинке... на хуторе... Можно ли поверить чужим людям с первого слова?
Она и не заметила, как мать пришла на кухню. Беспокойная улыбка светилась в материнских глазах.
— Вы... Вы поверили. Это ложь. Ма-ма... — Чтобы не выдать себя, Сашенька уткнулась лицом в плечо матери и уже не могла сдержаться от слез.
— Глупенькая моя. Доченька,— успокаивала ее старая.— От Васи привет получили, а ты плачешь... Он близко, близко. Скоро может и сам заглянет домой...— шептала мать.
Они вдвоем прислушивались к мужскому разговору в комнате.
— Сегодня в девять вечера могут бомбить город. Но вы, Игнат Павлович, не бойтесь,— уверенно сказал чернявый.
— Это наши...— подтвердил второй мужчина.— У нас теперь такая сила, папаша, одним махом опрокинем немца,
И опять в его голосе Сашенька не заметила вологодского оканья.
— Боюсь я, мама, сердцем чую...
— А ты успокойся. Иди к себе. Отдохни. Приляг с Лидочкой, усни...
В столовую возвращаться не хотелось. Мать понесла гостям котлеты. Как-то за общей суматохой Сашенька и позабыла, что в ее комнате спит маленькая племянница. Лидочку она принесла от тетки домой еще утром. Случись недоброе, ребенок может испугаться. Если бы на поздний час, Сашенька незаметно оделась и ушла бы из дома вместе с племянницей к тетке или убежала к знакомым
Девочка спала в кровати и, конечно, ничего ив слышала. Мужские голоса не умолкали в столовой. Через ковер, который отделял угловую комнату Сашеньки от столовой, можно было слышать разговор отца с гостями. Чужим людям трудно догадаться, что за ковром нет стены. Он надежно прикрывает собою высокий полукруг проема. У этого задрапированного простенка стоит комод. Отец неспроста оборудовал в доме изолированную комнату для Сашеньки. В ней частенько укрывались от немцев родительские друзья.
«Он догадливый у меня, папа,— старалась успокоить себя Сашенька.— Но почему сегодня отец так доверчиво принял неизвестных людей? Он обрадовался, что солдаты назвались товарищами Василия. Опять спрашивает чернявого про сына. Тот похваляется дружбой фронтовиков, шутит, смеется. Твердит одно — Василий в разведке, на хуторе. Скоро пожалует домой...»
А может быть, отец неспроста отослал ее, Сашеньку, в эту изолированную комнату? Чтобы дочка не вертелась на глазах у посторонних людей. Все слышала. А при случае и убежала бы из дому? Отец никогда не сделает опрометчивого шага, он все взвесит, все учтет.
Видно, гости управились и с котлетами. Мать гремела посудой, то и дело отлучалась на кухню.
— Кто бургомистр города?—узнала Сашенька голос чернявого.
— Да есть тут один... Его судили при нашей власти,— не замедлил отец с ответом—Пришелся по вкусу немцам.
— Почему ж вы не прибрали его к ногтю?
— Хотели, да наших арестовали.-..— тихим голосом пояснил отец.
— Много еще партизан в городе?
— Есть верные люди. К нам подмога из Ростова пришла. Своих руководителей мы потеряли. Многих в шурф сбросили немцы, а других...
— Говорят, в городе скрывается секретарь подпольного обкома? — это опять спрашивал чернявый.— Наша фронтовая разведка все знает...
— Не заходил этот человек ко мне. Слух имею, а встречаться с ростовским товарищем не довелось, — уклонился Игнат Павлович от прямого ответа.
Гости помолчали. Потом вологодский спросил отца:
— Если придут немцы, куда вы нас денете, папаша?
— У меня есть специальная комнатка. И запасной выход в доме...
— А если зайдет к вам несколько наших разведчиков? Тогда как? Фронт близко... Со дня на день наши могут освободить Шахты. Вы спрячете товарищей?—Это вновь допытывался чернявый.
— Всех укрою. Одних у себя схороню, а других к верной женщине отведу.
— Это далеко?
— В центре города...
— Дочь отведет?
— Она у меня ничего не знает. Со всеми делами мы управляемся с женою.
Сашенька едва удержалась, чтобы не крикнуть. Горло перехватил горячий комок. Она не узнавала своего отца. Почему он рассказывает все и про себя, и про маму?
Гости вдруг затараторили между собою на чистейшем немецком языке. «Тебе все понятно?» — «Конечно».— «Этому старику можно верить».— «Он многое знает».— «Мне старик нравится».— «Я доволен».— «Будем ложиться спать?» — «До утра отдохнем у хорошего хозяина».
— Значит, и немецким языком приходится вам пользоваться?— с завидным восторгом спросил отец гостей.
— А как же, папаша,— без смущения ответил чернявый.— Разведка есть сложное дело. Мы бродим по тылам врага. И за немцев себя выдаем. Всю войну прошли...
— Трудное, опасное дело,— посочувствовал отец гостям.
— Волков бояться — в лес не ходить. Есть такая в нашем русском народе умная пословица...
Сашенька не могла находиться в своей комнате. Когда выскочила на кухню, там увидела мать.
— Скажите, скажите отцу. Ма-ма... Это неправда,— шептала она матери и боялась, чтобы ее голоса не услышали чужие люди.— Отец поверил... Мы в ловушке. Мама...
— Глупости говоришь, — прикрыла мать ладонью заплаканное лицо Сашеньки.
— Это же неправда...
— Молчи. Отец знает. Человек и Васю узнал на карточке, и...
— Это немцы...
— Еще что выдумала?
Сашенька захотела еще раз взглянуть на чернявого. Быстро освежила свое лицо холодной водою. Наспех вытерла полотенцем щеки, лоб, глаза. Боялась, как бы чужие люди не увидели ее заплаканного лица. Уже не помня себя, она переступила порог столовой.
— Какой институт вы заканчивали, что так свободно говорите по-немецки? Вы офицер?—спросила Сашенька чернявого и застыла на месте
— Старший лейтенант.— улыбнулся тот молодой хозяйке.— Если хотите, обер-лейтенант. В Красной Армии много грамотных офицеров.
— Мой муж на фронте. Знаю...
— Офицер?
— Политрук. Он не владеет немецким языком...
— Это плохо, молодая жена... Нам, советским разведчикам, надо знать язык врага, уважаемая товарищ Ткаченко...
— Я ношу фамилию мужа...
-— Как позволите вас называть?
- Устименко.
— Очень приятно, товарищ Устименко,— не скрывал своей любезности чернявый.
— Где вы учились? — вновь спросила его Сашенька.— Я медичка. Знаю латынь. Понимаю немного немецкий... Я слышала, как вы хвалили папу... Он ничего не понял. А я все поняла...
— Не забегайте вперед. Потом узнаете...—с тем же подчеркнутым спокойствием ответил ей чернявый.— С вами бы я в разведку не пошел. У вас нет выдержки, дорогая товарищ Устименко.
Строгий отцовский взгляд требовал, чтобы Сашенька прекратила свои глупые вопросы. Агриппина Васильевна позвала дочку на кухню. И, опасаясь несговорчивого характера своей молодайки, она взяла Сашеньку за руку, вывела ее из столовой.
— Постыдилась бы чужих людей,— недовольно шепнула мать.— Они встретят Васю... Скажут, как мы их приняли. А ты...
— Верно, верно, мама. Чужие... Я ничего не понимаю. Вы с отцом...
Не договорив, Сашенька убежала в свою комнату.
Здесь надеялась успокоиться. Долго стояла около Лидочки. На всякий случай приготовила детское пальто, валенки, платок. Мысли разбегались. Возможно, чернявый и прав в своем укоре. На войне всякое бывает. Нашим разведчикам положено знать язык врага. Гости не побоялись говорить по-немецки. В сущности, они ничего дурного не сказали, даже похвалили отца. Нервы... Проклятые нервы! Родителям можно поверить. Надо успокоиться...
Пусть стучит сердце... Ему не всегда приходится доверять... На войне всякое бывает...
А за ковром опять бубнил голос отца:
— Что творилось в нашем городе... Страсть! В один час не расскажешь. Людей бросали живьем в шахты. Малых детей не жалели, проклятые супостаты. Мы с Грушей тут всего насмотрелись.
— Теперь недолго, папаша. Кончаются ваши муки...— Это успокаивал отца голос чернявого.— Красная Армия близко. Скоро мы освободим город. Бои идут километрах в пятидесяти. Мы вторую неделю по немецким тылам бродим. А как пройти к Новочеркасску ближним путем? — вдруг спросил чернявый.
— Сейчас посмотрим по карте. Я приберег ее, сынок... Было слышно, как отец открыл ящик комода. Потом голоса стихли. На столе шуршала бумага. Возможно, гости пристально рассматривали карту.
— Как Персиановку увидите...— пояснял отец разведчикам,— к лесу не подавайтесь. Там — немцы. Танки у них замаскированы. Наши люди ходят степью, балками... Карта школьная, хотите — возьмите с собой, сынки...
— Большая очень,— промолвил вологодский житель.— Надо бы вырезать Новочеркасск. У вас найдутся, папаша... эти, как их... ну?..— почему-то заикнулся он на последнем слове.
«Ножницы...» — самой себе подсказала Сашенька. Она хотела услышать от гостей только это простое русское слово. Томительное молчание показалось вечностью. И когда отец вернулся из кухни, гости поблагодарили хозяина, но так и не назвали этого слова.
«Я большая фантазерка...» — мысленно пристыдила себя Сашенька. За ковром резали толстую бумагу, а ей почему-то вспомнилось, как острым скальпелем открывают рану на живом теле. В глазах потемнело. Сердце опять сжалось. Беспокойная догадка вновь и вновь не выходила из головы. «Он мог попросить отца жестом... пальцами... дайте ножницы... И отец, конечно, понял человека...» —« Эта мысль показалась самой верной. Она успокоила Сашеньку.
Время уже подходило к девяти. Этого часа Сашенька ждала, чтобы еще раз проверить ночных гостей. Где-то, может быть за Попоькой или в стороне от Каменоломни, к городу подкатывался знакомый гул. Она прислушалась.
В небе летели самолеты. Этим поздним часом они появлялись и вчера, и позавчера. Бомбили немецкие эшелоны. На город не сбрасывали своего смертельного груза. И сейчас русские летчики кружат над станцией. Вот земля вздрогнула от одного удара... Второго...
«Да, да... чернявый предупредил. Ровно девять... минута в минуту... Он знает... Нашей разведке все известно...»— облегченно вздохнула Сашенька.
Мать стелила гостям на полу. Вероятно, они улягутся головами к комоду. Может быть, отнести нашим солдатам большую подушку? Нет... Она не должна показываться на глаза матери, отцу, ночным постояльцам. Пусть минутная размолвка с гостями забудется и отцом и матерью.
— Отдыхайте, сыночки... — Это заботливая Агриппина Васильевна прощалась с гостями.— Когда разбудить вас дозволите?
— Ровно в шесть.
— Я чайку вам согрею...
— Не беспокойтесь, мамаша... В окопах мы не привыкли баловаться чаями,— объяснил матери вологодский житель.
В доме стало тихо. Лидочка разбросала на подушке длинные ручонки. Самой хотелось еще посидеть на кровати.
«Ножницы...— опять припомнилось неотступное слово.— Он, конечно, показал отцу на пальцах... как разрезают бумагу. Разведчик не всегда объясняется словами... Я большая фантазерка. Обидела хороших людей и теперь не могу успокоиться. А Вася с ними. Любимый мой братишка... Как обрадовалась мама твоей весточке. Скоро, очень скоро закончится война. Ты, Василий, вернешься домой. Опять будешь рисовать свои картины. Пойдешь учиться на художника. Мы все будем вместе, в родном отцовском доме. Муж вернется с фронта. Где он? Где? Может, ты встречался с Устименко, Вася?»
За ковром возник настороженный шепот. Трудно было разобрать, о чем толковали гости. Кажется, она вновь услышала немецкие слова. Нет, говорили по-русски. Тихо, только для себя. Чернявый упрекал за что-то вологодского жителя. Тот ответил ему длинной немецкой фразой.
В какой-то предвоенной книжке Сашенька читала, как советский разведчик и во сне разговаривал на чужом, немецком языке. Он думал по-немецки. «Может быть, и этот ночной постоялец готовит себя к трудному завтрашнему пути? Чтобы и во сне оставаться не тем человеком, которым он бывает днем, среди людей. А Вася? Он тоже в разведке. Сколько опасностей довелось тебе претерпеть? Ты хотел стать художником, никогда не мечтал о военной гимнастерке. А теперь? Под какой крышей ты отыскал сегодня свой покой? В Ягодинке тебя приютят... На всей нашей земле много, очень много добрых людей. И тебя неизвестная хозяйка назовет своим сыном. Как наша мама назвала сегодня твоих друзей. Как отец...»
Сонная тишина подкралась невзначай. Сашенька, не раздеваясь, легла в кровать. Теплые ручонки племянницы были совсем рядом. Лидочка дышала в лицо, и эта детская теплота заставляла забыть недавние тревоги, сомнения. В жизни все бывает просто. Человек иногда думает плохо о людях. Они, люди, идут навстречу опасности, подают друг другу руки. Так зачем же думать скверно о людях? Пусть короткий сон освежит голову. В висках стучит Спать... Спать...
Когда ушли ночные постояльцы, Сашенька так и не уследила. За ковром уже гремели тяжелым столом, двигали его на середину комнаты. Отец недовольно бубнил матери, что она не уговорила служивых позавтракать на дорогу.
— У тебя всегда так, Груша...— не уступал отец.
— Я же приготовила узелок. Они отказались, Игна-ша...— поясняла мать.
Голоса родителей слышались на кухне. Как всегда бывало— старики уступят друг другу, и мир опять восторжествует между ними. Короткий спор отца с матерью даже вызвал улыбку. Вскоре проснулась Лидочка, обхватила ее шею своими длинными ручонками.
— Я спала, тетя?
— Очень хорошо спала. И ничего не слышала...
— Нас бомбили?
— Нет, было тихо. Ты сладко-сладко спала...
— А почему у меня на губах не сладко?
- Вот умоешься, и тогда будет хорошо...
Трехлетняя племянница не раз удивляла Сашеньку своими неожиданными вопросами.
На улице рассветало. За ставнями отзывался торопливый говор утренних пешеходов. Вот промчалась в сторону Грушевского моста какая-то машина. Лидочка опять уснула, прислонилась горячей щекою к открытому плечу Сашеньки. В доме было тихо. Наверное, и отец с матерью улеглись, чтобы отдохнуть зарею после беспокойной ночи.
«Далеко ли ушли ребята?—мелькнуло в голове.— Сегодня они взорвут мост. Скоротали ночь, и теперь идут чужими, неведомыми тропами».
Вдруг за калиткой послышались крики. Дворняжка бросилась к подворотне. Гулкие удары кулаков забарабанили по ставням.
— Открывай, хозяин!
Мать вбежала к Сашеньке.
— Полицаи, дочка...— в испуге промолвила Агриппина Васильевна.— Как хорошо, что солдаты успели из дома...
— Вы не волнуйтесь, мама...— вскочила с постели Сашенька и заметалась по комнате.
Лидочка открыла испуганные глаза.
— Бомбят, тетя?
— Нет, нет... девочка. Я возьму тебя на руки. Ты со мной...
На кухне уже гремели чужие сапоги.
— Где партизаны?
— Никого нет в доме, — спокойно пояснял отец.
— Они ночевали у тебя. Признавайся...
— Посторонних людей у нас не было.
— Брешешь, старик. Обыскать хату!—приказывал полицаям требовательный голос.
Чужие сапоги застучали в столовой. Полицаи вытаскивали ящики комода, гремели стульями. Не прошло и пяти минут, как двое распахнули дверь, ворвались к Сашеньке. Один заглянул под кровать, другой принялся выбрасывать из шкафа платья.
— Собирайся, молодайка! Живо!—строго приказал шустрый полицай.
— У меня ребенок...
— И его одевай. Всех заберем в участок. Вы прятали партизан... Одного уже схватили на выгоне. Собирайся!
Пока одевала перепуганного ребенка, Сашенька еще не верила, что всю семью могут арестовать, погнать из дому. Но потом, когда обулась, накинула на плечи пальто, повязала голову платком, Сашенька почувствовала, как сжалось сердце. Их арестуют. Отца, мать, ее и маленькую Лидочку бросят в тюремный подвал. Одного разведчика уже схватили. Так сказал полицай. Значит, правда. Русских разведчиков выследили. Их будут допрашивать вместе. Кого арестовали? Чернявого или другого, к которому Сашенька так недружелюбно отнеслась вечером?
— Иди вперед! — грубо толкнул ее полицай.
На кухне уже стояли одетые мать и отец. Словно прощаясь с родным домом, Игнат Павлович внимательно оглядывал стены, хотел было пройти в большую комнату, но полицай толкнул старика в спину автоматом, указал ему на дверь.
Отец вышел на улицу первым. Сашенька еще сильнее прижала к себе племянницу, обхватила ее обеими руками. Рядом шагала мать. Никогда Сашенька не видела ее такою сгорбленной, будто вмиг постаревшей. «О чем думала ты сейчас, родная? Скорей всего верила, что все обойдется хорошо. Злые люди не разлучат тебя с нами, добрая, ласковая мама...»
Вот и крыльцо полицейского участка. От своего подворья они прошли шагов двести. Лидочка все время настороженно смотрела в глаза, и Сашенька боялась, как бы ребенок не выскользнул из ее ослабевших рук. Мать поправила на ходу шубейку девочки, укрыла ее лицо от морозного ветра.
Их замкнули в каменном сарае. Здесь было темно, холодно. Где-то в дальнем углу слышались голоса. Отец позвал домашних к себе.
— Только спокойно, все обойдется...— шепнул он матери. Сам взял ребенка на руки, завернул Лидочку своим теплым пиджаком.— У нас никого не было. Так и знайте. Шуру надо вызволить. А мы с тобой, Груша, свое отжили...
— Как же это, Игнаша? —после недолгого молчания спросила мать.— Одного солдата схватили на выгоне. Другой все расскажет Васятке. Мы простудим Лидочку...
— Ей тепло. Согрею,— спокойно отозвался отец на шепот матери.
Сашенька верила и не верила во все, что случилось за этот недолгий утренний час. Объяснять родителям свою горькую догадку она не решалась. Чернявый постоялец не выходил из головы. Она как бы вновь увидела его насмешливые глаза. Неужели отец и теперь верит этим неизвестным людям?
3.
Их недолго продержали в каменном сарае. Четверо полицаев, вооруженных автоматами, вывели семью Ткаченко на улицу. Мать успела шепнуть дочери: «Домой, к себе поведут». И как-то увереннее держалась за Игнатом Павловичем. Сашенька опять несла на руках племянницу.
Но вот уже остался позади и родной дом. Отец незаметно оглянулся, потом опустил голову, пошел рядом с Агриппиной Васильевной. Широкая заснеженная улица вела к центру города. Снег хрустел под сапогами полицаев. Прохожие останавливались, молча смотрели вслед арестованным. Знакомая с детства улица показалась Сашеньке бесконечно длинной. Бывало, она за несколько минут проходила от дома к центру. Теперь ноги утопали в снегу, резиновые ботики казались непомерно тяжелыми, и каждый шаг стоил больших усилий. Морозный воздух перехватывал дыхание. Трудно было удерживать Лидочку на руках.
— Я пойду, тетя, ножками...— попросилась на землю девочка.
— Ты умница у меня. Иди, иди рядом...
Теперь пошли еще медленнее. Полицаи не торопили арестованных. Игнат Павлович взял ребенка за другую руку, и Сашенька впервые увидела суровый, настороженный взгляд отца. Мать немного приотстала. За спиной слышалось ее учащенное дыхание.
Встречные машины немцев заставили потесниться поближе к тротуару. Сидевшие на них солдаты не обращали внимания на арестованных. «Может, отступают?» — про себя подумала Сашенька. Немцы сидели в кузове хмурые, безразличные. Один кутался от встречного ветра в бабий полушалок.
Когда прошли развалины сгоревшего театра, с левой стороны осталась улица, которая сворачивала к базару. Там — главный полицейский участок. Куда же их гонят? Сашенька встретилась с отцовским взглядом и не увидела в нем ответа на свой вопрос. Главная улица ведет прямо к городской водонапорной башне. Ее высокая колоннада уже маячит на небольшом взгорке. Вот осталось позади и серое здание треста «Ростовуголь», Лидочка опять попросилась на руки. Неужели их поведут к вокзалу, посадят в арестантский вагон и отправят в Ростов? Нет... Полицаи остановили отца у деревянных ворот. На кирпичном одноэтажном доме Сашенька заметила табличку с номером 184; Советская улица, 184... На сто домов дальше от родительского подворья... Та самая улица, ровная, широкая, по которой она ходила девчонкой, играла в прятки, бегала в школу. Теперь отчий дом остался в низине, далеко, словно на краю земли... Впереди — открытые двери подвала. Рядом — отец, мать, Лидочка... «Почему они так спокойны, милые мои старики?»
Подвал оказался большим, глубоким. Каменные плиты пола были кое-где запорошены соломой. Единственное оконце отбрасывало блеклый свет на черные стены подвала. Отец споткнулся о большой резиновый скат и сразу же молча присел на него. Какие-то люди уступили Сашеньке с ребенком место на железных прутьях изломанной кровати.
— Городские небось?—полюбопытствовал какой-то мужчина, оказавшийся рядом с отцом. Игнат Павлович не ответил незнакомому человеку.
— Устал, Игнаша? — спросила мать.
— Молчи, Груша... Молчи...— В приглушенном голосе отца были и просьба и приказание. По всему видать, старик готовился к худшему. Он снял свой пиджак, накинул его на плечи матери.
— Здесь согреют...— недовольно буркнул Игнат Павлович.
— Верно. Согреют...— опять высказал сочувствие неизвестный мужчина.
Вскоре отца вызвали из подвала. Он не стал надевать пиджака. Молча поправил шапку-ушанку, с минуту постоял около матери. Когда полицай вторично назвал его фамилию, отец пошел на требовательный окрик полицая.
— Запомни, Груша... детей сбереги,— успел отец предупредить с порога.
Теперь Сашенька замечала только учащенное дыхание ребенка. Собственное сердце будто бы остановилось. Замерло. Детские озябшие ручонки отыскивали ее ладони.
— Дедушку домой отпустили? —это спросила Лидочка после того, как за дверью стихли отцовские шаги.
— Домой... домой...— сказала и своим словам не поверила Сашенька.— Ты лежи... лежи, девочка. Не замерзла? Я согрею твои ручки.
— Мне не холодно, тетя... Хлебца хочу.
Агриппина Васильевна прихватила из дому сухую пышку. Пока кормили Лидочку, время бежало незаметно. Может, десять минут, а может, больше — в хлопотах женщины позабыли о времени. Но стоило ребенку вернуть половинку пышки, и каждая минута ожидания казалась вечностью.
— Небось в гестапу повели вашего старика, бабы? — спросил все тот же любопытный мужчина.
— Ничего мы не знаем,— ответила ему Агриппина Васильевна. И Сашенька поняла — мать строго будет выполнять отцовский наказ: лишним словом не обмолвится. Почему их бросили в холодный подвал — никому не скажет. Кто ночевал в доме — не признается даже самим полицаям. «Ты всегда была строгой, мама... И теперь я вижу в тебе мужественного человека. Горе обрушилось на твои плечи. Но ты не показываешь своей страшной беды. Крепись, крепись, родная...» — Обо всем этом хотелось сказать матери.
Около дальнего простенка вновь послышались голоса:
— Если в гестапу угнали... значит, не вернется. А ежели тута — допросят, могут и отпустить старика.
— Где мы находимся?—спросила Сашенька.
— В полиции, молодайка...
— Здесь русские допрашивают?
— Русские на фронте воюют, а тут волки зубами клацают...— недовольно заметил мужчина. Другие арестованные молча согласились с его ответом.
Время, наверное, остановилось. Лидочка уснула на руках. А отец все еще не возвращался. От холода занемели ноги. Железные прутья изломанной кровати скрипели при малейшем движении. Чтобы не разбудить племянницу, Сашенька пересела на резиновый скат. Здесь было удобнее положить ребенка. Мать примостилась рядом. Молчала. Вероятно, не переставала думать о своем горе.
— Вася обо всем узнает...— шепнула мать.— Один-то человек сбежал, не поймали его...
— Вы поверили?
— Нашим людям завсегда надо верить, милая...
— А я... и сейчас...— Сашенька хотела было сказать о том, что не давало ей покоя.
Неистовый крик неожиданно подкатился к дверям подвала. Дверь распахнули. И что-то тяжелое, грузное свалилось на каменные плиты.
— Игнаша! Родной...— Агриппина Васильевна бросилась к дверям. Не успела мать всплеснуть руками, как полицаи сгребли ее и поволокли наверх.— Иг-на-ша!.. Живой?
Отец обливался кровью. Сашенька разорвала свою исподнюю рубашку. Кое-как обмотала клочком отцовскую голову. Он отыскал руку дочери, хотел подняться и вновь упал на каменные плиты.
— Все кончено, Саша...— прохрипел отец.— Ты была права, дочка. Все кончено... Чужие люди...
— О чем вы, папа?
— Тебя будут допрашивать. Ты ничего не знаешь... Все кончено, Саша... Если поведут в город... убегай... Все кончено...
— Я ничего не понимаю, папа...
— Потом узнаешь, родная... голубушка моя...
С трудом она перетащила отца поближе к резиновому скату. Лидочка закричала и сразу смолкла. Какая-то женщина взяла девочку на руки, отошла с нею в дальний угол подвала.
— Устименко тута? — вдруг услышала свою фамилию Сашенька. Она обернулась. На пороге стоял полицай. Автомат блестел в его больших руках.
— Я Устименко...
— Выходи!..
— У меня ребенок...
— Здеся оставляй своего щенка,—тем же простуженным, хриплым голосом крикнул полицай.
«Все кончено...»—так сказал отец.— «Если поведут в город... убегай...» Его последние слова. Сашенька не знала, куда идти. К распахнутой двери или на крик ребенка?
Полицай цепко схватил ее за воротник шубейки и вытолкнул из подвала.
— Тетя! Тетенька Саша! Не уходите! — кричала Лидочка. В подвале остался отец. Малютка-племянница. Куда-то погнали мать. «Увижу ли я вас, родные?»
Дневное солнце слепило глаза. Она шла длинным простенком каменного дома и видела, как падали снежинки. Полицай толкал в спину автоматом. Чтобы не упасть, она схватилась за высокие перила крыльца. Ладони почувствовали мокрый снег. Пальцы собрали холодный комок. Та-ким же холодным был лоб отца. Он там, в подвале с Лидочкой. Его избивали. Пытали, разбили голову. Она не успела перевязать отцу глубокий шрам на лбу.
— Иди! Иди!— вновь толкнул ее полицай автоматом. Ступеньки крыльца скрипнули под ногами, и она очутилась на пороге длинного коридора.
Полицай указал на обитую клеенкой дверь. Сам застыл у стены с автоматом.
Нет... Все было как во сне. И снежинки на дворе. И мокрый комок. И холодный лоб отца. И непослушные пальцы. И эта дверь, обитая черной клеенкой. И человек с автоматом, который стоял за спиною. И звуки какой-то знакомой мелодии. Бетховен? Чайковский? Моцарт? Она улавливала их настороженным слухом и не верила себе. Все как во сне. Лидочкин крик еще стоял в ушах. А звуки рояля слышались совсем близко, за дверью...
— Иди! Топай... прямо! — голос человека с автоматом требовал, приказывал открыть дверь.
Так бывает только во сне. И ладонь не чувствует прикосновения к черной клеенке. И дверь будто бы сама открылась, стоило лишь толкнуть ее легонько рукою. Навстречу еще сильнее подступили бравурные звуки рояля. Сашенька видела, как пальцы музыканта бегали по желтоватым клавишам Уже и дверь закрылась за нею, а она все еще не понимала, почему оказалась в этом странном мире неземных мелодий.
Немецкий офицер продолжал играть. Его черная голова склонялась над клавишами. Незнакомая мелодия торжествовала. Это был вихрь каких-то недоступных человеческих волнений. Шумело море, бурлили горные потоки. Грозовые молнии разрывали небо. А музыкант играл и играл. И даже не верилось, что этот офицер, перевитый армейскими ремнями, с большой черной кобурой на правом боку, умеет жить в мире неземных мелодий. То, что могло показаться раньше откровением человеческой души, ее светлым сиянием, теперь воспринималось как издевка, как злая насмешка над гением, создавшим чудо неземной песни.
Вдруг немец оборвал аккорд. И мгновенно смолкли горные потоки. Перестало шуметь море. Где-то в глубине рояля еще затихали струны. Дневной свет спокойно переливался на желтых клавишах. И в эту минуту немец резко встал, повернулся лицом к Сашеньке.
— Вы узнаете меня, фрау Устименко?
— Узнаю...—не сразу перевела дыхание Сашенька.
И хотя ночной постоялец успел сменить красноармейскую гимнастерку на китель эсэсовца, в нем нетрудно было узнать того самого чернявого, который назвался вчера отцу советским разведчиком, другом брата Василия.
— Вы довольны нашей встречей, фрау? — спросил он все тем же вкрадчивым голосом.
— Я... я... никогда не соглашусь быть немецкой фрау...— бросила Сашенька.
— Кто был вчера у вас? —строго взглянул на нее чернявый
— Немцы.
— Вы поняли это?
— Да. Отец поверил вам. Вы обманули его. Сказали про брата Василия... Мать обманули.
— А вас, фрау Устименко?
— Нет. Я все поняла, еще вчера...
— Вы дочь партизана? Содержателя главной конспиративной квартиры коммунистов?
— Я дочь своего отца,— гордо подняла голову Сашенька.
— Он партизан?
— Я ничего не знаю.
— Какую связь имеете с партизанами?
— Никакой.
Чернявый хотел было предложить Сашеньке кресло, но почему-то раздумал.
— Отец ваш, Игнат Павлович, тоже сказал, что вы непричастны к партизанам. Я верю отцу. Если вы, Устименко, будете благоразумны, мы сохраним вам жизнь.
— Жизнь? — переспросила она. — Ты...— Сашенька могла наговорить грубостей, но суровый взгляд эсэсовца остановил ее.— Ты играешь на рояле... избил моего отца... этими руками, которые...
— О женщины...— Чернявый как бы сменил гнев ка милость,— вы всегда сентиментальны... Музыка облегчает душу. Я — солдат...
— Ты зверь.
— Я понимаю вас, Александра Игнатьевна,— улыбнулся чернявый...— Нервы, волнения... Безумству храбрых поем мы славу. Вы знаете эти стихи? Молчите? Скромничаете... Ваш отец — храбрый человек. Вы можете спасти папашу, если...
— ...если скажу, что он партизан?—разгадала чужую мысль Сашенька.— Я ничего не знаю. В каждом русском вы видите партизана...
— О, это — поэзия! Я люблю прозу,— поиграл глазами чернявый. Он подошел ближе.— Назовите нам людей, которые заходили к отцу. Например, фамилию секретаря подпольного обкома. И мы отпустим вас на все четыре стороны... и вас, и отца, и мамашу. Чей ребенок был в квартире?—опять строго спросил он.
— Это моя племянница...
— Вы любите ее?
-Да.
— Ради сохранения жизни ребенка вы будете благоразумны, Александра Игнатьевна...
— Я ничего не могу сказать. Ничего не знаю.
Они встретились взглядами. Чернявый смотрел сурово. В уголках рта затаилась недобрая усмешка. Трудно было выдержать этот молчаливый взгляд.
Немец первым отвел глаза в сторону. И продолжал стоять. Почти рядом. Видно, о чем-то раздумывал. Сашенька ждала. Если в руках этого человека судьба отца, матери, Лидочки, он сейчас скажет. Нет, не скажет. И без слов понятно — никому не удастся вырваться на волю. Немец думает. Он хочет потуже затянуть смертельный узелок. Поэтому и спрашивает о друзьях родителей. «Если поведут в город... убегай...» — так сказал отец. Все кончено. Из этой светлой комнаты ее вновь отведут в подвал. Почему отец сказал про город? «Убегай...» Что с мамой? Где она? А Лидочка? Маленькая осталась на руках чужой женщины, там—в подвале. О девочке напомнил чернявый. «Ради сохранения жизни ребенка...» В его устах эти слова звучат как издевка, «...вы будете благоразумны...» Лидочка должна жить! Понимаешь ли ты это, немец? Жить! Ей исполнилось только три года...
— Вы позволите мне отнести ребенка к тете?—спросила Сашенька.
— Я подумаю...— не сразу ответил немец. Он подошел к письменному столу, поднял телефонную трубку и отдал какое-то приказание.
Вскоре за дверью послышались голоса, топот сапог.
Дверь распахнули и... на пол 6росили женщину. Она упала. Не могла подняться. Длинные всклокоченные волосы закрыли и лицо, и руки, и плечи «Ма-ма!» — захлебнулась Сашенька глухим вздохом. Рванулась, чтобы поставить мать на ноги, но полицай оттолкнул ее от старухи.
— Вэк! — крикнул чернявый полицаю. Тот быстро вышел из комнаты.
Все лицо Агриппины Васильевны было залито кровью. Она не могла поднять головы. Под разорванной кофточкой Сашенька увидела синяки на плечах, на руках. Через всю спину матери пролегла широкая кровоточащая ссадина.
— Ма-ма!
— Доченька моя... Ты здесь. Это хорошо. Где Лидочка? — из последних сил прошептала Агриппина Васильевна.
— Маленькая там, с папой... в подвале.
Немец стоял и чего-то ждал.
— Вы узнаете меня? — вдруг спросил чернявый.— Узнаете, мамаша?..
Лишь одним глазом могла взглянуть Агриппина Васильевна на стоявшего поодаль человека. Другой заплыл синим шрамом.
— И тебя... и того дружка. Что хлебушек ел, доченька, не по-русски...— тяжело вздохнула Агриппина Васильевна.— Его показывали мне. Рубашку на нем разорвали. Говорят, партизана мы укрывали. А он тоже немец. Как ты... подлая твоя душа... Говорят, споймали его, партизана, как вышли они из нашего дома Неправда это... Обманули вы моего старика Васенькой-сыночком задобрили.— Она смотрела теперь только на Сашеньку.— Я сына ждала, надеялась... А приняла к себе этих... Они убьют нас, Сашенька...
«— Твоя дочь партизанка?—крикнул немец.
— Нет...
В этом материнском «нет» слышалось все — и надежда спасти близкого человека, и прощание с дочерью. Агриппина Васильевна глубоко вздохнула.
— Моя дочь ничего не знает...— будто бы опасаясь, что немец не понял ее ответа, добавила мать.
— Врешь, старая ведьма! Нам все известно. Вы партизаны! — кричал немец.
Сашенька боялась, что он ударит мать сапогом. Заслонила собою голову матери, когда чернявый проходил мимо. Немец остановился у двери. Потом опять подошел к столу. Крикнул оттуда:
— Эй, кто там? Забрать!—приказал он вбежавшему полицаю.— Старуху и отца — в гестапо. Молодайку — в подвал! Живо!
На подмогу полицаю прибежал второй охранник. Сашенька обхватила плечи матери, но сильные мужские руки отбросили ее в сторону, гулкий удар приклада оглушил голову...
4.
Дэппэ остался доволен ночной операцией, которую успешно провели следователи Гостман и Брандт: еще одна конспиративная квартира шахтинских коммунистов была ликвидирована, семья сапожника Ткаченко арестована. Как ему рассказали, на первом допросе в полиции старики не признались, что они имеют связь с секретарем Ростовского подпольного обкома. Сапожника и его старуху Дэппэ приказал посадить в камеру смертников. К вечеру их доставят в гестапо. Он сам будет допрашивать упрямых стариков.
Но как быть с дочерью сапожника? У нее на руках трехлетняя племянница. Арестованная ни в чем не признается. Гостман и Брандт предлагают эту самую Устименко отвезти с племянницей к шурфу. Там, на месте, устрашить женщину смертью ребенка, если потребуется — бросить девочку в пропасть. Нет, такой вариант едва ли принесет успех. Гибель ребенка — пустая затея. Брандт и Гостман до сих пор не понимают, что русские не боятся смерти. Дэппэ видел в сохранении жизни ребенка начало клубка, который удастся распутать. Дочку сапожника надо выпустить в город. Она, несомненно, пойдет к своим людям. Предупредит коммунистов-главарей об аресте отца, матери. Будет пытаться установить связь с партизанами. Наружное наблюдение за Устименко приведет к другим квартирам шахтинских подпольщиков.
В этом варианте Дэппэ видел возможность отыскать следы секретаря Ростовского подпольного обкома, который, несомненно, укрывается в Шахтах.
Оберштурмбанфюрера беспокоило лишь одно неприятное обстоятельство: с каждым днем фронт приближается к городу, шеф уже говорил о подготовке к эвакуации. Красная Армия теснит войска фюрера, после Сталинграда русские наращивают удары по немецким частям. Если бы продержаться в Шахтах недельку-другую, секретарь подпольного обкома был бы в руках Дэппэ. Никогда еще подготовленная им операция не завершалась провалом. Сейчас главное — время, его нельзя попусту тратить на раздумья, выслушивать глупые советы Гостмана и Брандта. Следователи хорошо владеют русским языком, но они еще не знают, как надо уничтожать русских коммунистов...
— Выполняйте мой приказ! — отрубил Дэппэ. — С Устименко глаза не спускать. Каждый ее шаг должен быть мне известен. Выполняйте!
5.
Если бы Сашенька знала, что ждет ее впереди, она по-иному простилась бы и с отцом, и с матерью. Хотя бы спросила родителей, как жить ей одной на белом свете.
До вечера их вместе продержали в подвале. Лидочка съела остаток пышки, просила воды. Отец лежал в забытьи. У него отнялась правая нога. Только и сказал, что полицаи били его железными прутьями. Кое-как Сашенька перевязала голову матери. Агриппина Васильевна не жаловалась на боли.
— Все, все расскажи Васе, доченька...— шептала она.— Мы свое отжили. Теперь недолго мучиться. Дом не бросайте. Возвернется Вася, под одной крышей живите...
— Вы успокойтесь, мама. Нас всех отпустят.
— Один бог знает... доченька...
Дверь опять распахнули. На пороге выросла темная фигура полицая.
— Кто тут Устименко? Выходи!
— Я не одна,— привстала со своего места Сашенька.— У меня ребенок. Здесь папа, мама...
— Забирай дитё свое. На выход!—тем же глуховатым голосом объявил полицай.
За его спиной Сашенька увидела кубанку чернявого. Он стоял в своем кожаном пальто.
— Отца, мать отправят в Ростов,— сказал чернявый.— Вы, Александра Игнатьевна, можете идти с племянницей домой. Вас отпускаем...
В эти слова трудно было поверить. Если чернявый сказал про Ростов, значит, она никогда не увидит родителей. Их расстреляют. Сашенька бросилась к отцу, и тот собрал последние силы, чтобы вымолвить на прощание:
«Жизни тебе... голубушка... Домой сегодня не иди...» Полицай уже схватил Лидочку и понес ее из подвала. Детский крик, стон матери — все было рядом Сашенька успела поцеловать горячий отцовский лоб, хотела обернуться к матери, но чья-то сильная рука отбросила ее к двери.
— Ма-ма... Родная!
— Прощай, доченька...— Материнский голос отозвался уже за тяжелой дверью подвала.
— Всех! Всех... отпустите! — застучала кулаками по доскам Сашенька. Чернявый оторвал ее от двери, вытолкнул на снег.
— Иди... пока живая,—пригрозил он и пошел в глубину двора.
Теперь рядом была только Лидочка. В испуге она просилась на руки. И полицай, и чернявый уже стояли около ворот. Дожидались, когда Сашенька выйдет с ребенком на улицу.
Одна! На темной, безлюдной улице. Одна, без охраны. Отец и мать остались в подвале. Чернявый сказал, что родителей повезут на Ростов. Неправда! Ложь... «Если поведут по городу... убегай...»— вновь припомнились отцовские слова. Они помогли собраться с мыслями. Поли-цай, наверное, следит за нею через доски ворот. Лидочку надо взять на руки, чтобы не оставаться одной на улице. И бежать... Пусть выстрел опрокинет ее в снег. Она не отпустит Лидочку. «Убегай». Лишь одно слово вертелось в голове. В нем — и спасение, и надежда. Завтра утром она придет к этому каменному дому. Узнает и про отца, и про маму... А сейчас... бежать, бежать... По мокрому снегу, глухими переулками. Только бы чувствовать на своих руках живую Лидочку.
Посмотрела вокруг — никого. За ней нет погони. Нагнулась, схватила комок снега и жадно съела его. Лишь теперь спросила себя: почему ее отпустили немцы? Домой возвращаться нельзя. Об этом предупредил отец. Он знает многое. Надо оставить Лидочку у знакомых. Переодеться н уходить ночью из города. За ней могут следить. Немцы вновь нагрянут в отцовский дом. Незнакомые люди опять назовутся друзьями родителей. Ежели чернявый отпустил ее, значит, гестаповец придумал новую подлость для отца, для матери. Ее, Сашеньку, немцы так бы не отпустили. Она может оказаться в новой западне, и кто знает, какую подлость готовят немцы, чтобы расправиться и с отцом и с матерью? «Домой сегодня не иди...» — так сказал отец. Он предупредил о чем-то страшном. Куда же идти, где укрыться? К знакомым.... да, да... У своих людей она спрячет Лидочку... Ребенок останется живым. О себе не хотелось думать.
Она побежала. Чьи-то торопливые шаги послышались за спиною. Оглянулась — никого. Лидочка о чем-то спросила, и она не расслышала детского голоса. В мыслях было одно — бежать, бежать. Мимо чужих, молчаливых палисадников. Ноги утопали в снегу. Только бы поскорее уне-сти ребенка от смерти. Глухой переулок не отзывался даже собачьим лаем. Ночная тишина придавила к земле сугробы. Холодные звезды усыпали далекий горизонт. А над головой проплывало черное, непроглядное небо.
Сашенька остановилась около одинокого дерева. Перевела дыхание. Руки совсем замлели. На минуту опустила Лидочку, поставила ее рядом с собою. Центральные улицы остались позади. Здесь, в темном переулке, можно отдохнуть. Собраться с мыслями.
Она прислушалась. Где-то далеко-далеко, может, за Казенным лесом, вспыхивали беспокойные зарницы. К городу подступил издалека густой орудийный гул.
«Наши...— признала она далекую ночную канонаду.— Идут наши». Такого могутного гула не слышала земля с той поры, как город оставили русские солдаты. Они идут. И в ночь. И в холод. Идут, приближаются к городу. Орудийные залпы разрывают черные тучи.
Уже не помня себя, она подхватила на руки Лидочку. В этом хрупком детском тельце было все, что осталось у нее от несбыточного человеческого счастья.
6.
Вот и все.
Обоих стариков Ткаченко расстреляли у Красинского шурфа в тот самый февральский день, когда последний немец уходил из города. Игнат Павлович явственно слышал раскаты наших орудий. А потом в глаза ударила огненная молния немецких автоматов. Он успел лишь глотнуть терпкий весенний воздух, всплеснул руками... Вслед за ним Ванька Пискун толкнул в пропасть шурфа Агриппину Васильевну.
Вот и все...
