1.
«О мой верный друг-дневник! Даже умным книгам не под силу раскрыть характер человека. Я раньше восхищалась красивой, мужественной смертью английской королевы Марии Стюарт. До сих пор вижу ее отрубленную голову — без парика, покрытую сединой. Много раз эта женская седина виделась мне во сне. Мы иногда перечитывали с Эвальдом памятные страницы романа Стефана Цвейга.
Но вчера Дэппэ признался мне:
— Русский Иван-партизан может умирать лучше Марии Стюарт.
Эвальд рассказал о гибели Мольса. Предупредил, чтобы эта неприятная история не была известна в городе. Он только дважды упомянул имя своего покойного соотечественника. Весь его рассказ был посвящен партизану Клименко.
— Если таких Иванов еще много на Руси, нам следует подумать о возвращении в Берлин,— с какой-то нескрываемой горечью сказал мне вчера Эвальд. Он умный человек, но я перестаю понимать его. Отношу мрачные мысли Эвальда к последним сводкам из-под Сталинграда. Причем здесь гибель Мольса? Дэппэ и шеф Хильфсгот всегда презирали этого выскочку. Если говорить откровенно, мои начальники даже обрадовались, что русский партизан угробил Мольса. Шеф доверительно сообщил, что месяц тому назад Мольс отослал в Ростов какую-то кляузу на руководство городских гестаповцев. Так что Мольс — своевременно исчезнувшая тень.
Больше всех говорит о дерзости Клименко начальник караула Пискунов. Ведь он тоже стоял около шурфа, рядом с партизаном, раздевал его. Иван Иванович мог поплатиться жизнью вместо Мольса. В тот день полицаи сбросили живьем двадцать человек в шахту. Кровь за кровь. С коммунистами иначе нельзя поступать.
Шеф приказал арестовать, истребить всю семью Клименко Жену партизана и его дочку наши отыскали на хуторе Поповке. Старуху полицаи прирезали в той самой землянке, куда она убежала из города. «Я хотел узнать, что находится в черепе партизанской жинки...»—так сказал мне следователь Павел Козловцев. Он беспощадный человек. Дочку Клименко арестовали и отправили в Новочеркасскую тюрьму. С этой партизанской семьей покончено.
А все же красиво ушел из жизни старик Клименко! Неужели все коммунисты такие отчаянные? На фронте русские солдаты бросаются живьем под танки фюрера, закрывают грудью амбразуры — все это понятно, там идет война. Человек может потерять на фронте рассудок. А здесь? В тылу? Выбрать себе такую гордую смерть! Да еще потянуть за собою в пропасть живого человека. Это объяснить и понять невозможно. Надо обладать какой-то сверхъестественной силой воли, чтобы решиться на такую неповторимую смерть. Мария Стюарт не годится в подметки шахтинскому партизану. Если русские узнают про смелость Клименко, они объявят его героем. Поэтому шеф и запретил нам рассказывать городским жителям о дерзости партизана. Все должно быть шито-крыто. Ничего особенного не произошло. Это как военная тайна. Но я все же проболталась и сообщила обо всем маме. Она не могла уснуть. Я тоже не нахожу себе места. Страшно».
«Верка Клюева жаловалась маме на то, что ее все гоняют на подсадку к арестованным. Она, говорит, измучилась. Но из гестапо по-прежнему уходить боится: свои убьют. Дэппэ успокоил Верку, обещал щедро отблагода-рить ее за очень полезные услуги. Она — самый достоверный источник следователей, без Верки невозможно узнать, какие разговоры ведут арестованные в подвале. А вообще, зачем такая изысканность в следственных делах? Все равно мы каждого расстреливаем, начальник тюрьмы Залазин отмечает в журнале «выбыл». А куда? Только один бог знает путь обреченного к смерти. До чего же немцы любят пунктуальность, просто удивляюсь.
В общей камере еще ждет своей участи местный диктор радиокомитета, коммунист. Белько его фамилия. Он каждый день развлекает своих земляков выдуманными сводками Совинформбюро. Его голос действительно похож на голос московского Юрия Левитана. По этому поводу Дэппэ сказал мне:
— Рейхсминистр Геббельс объявил, что как только армия фюрера возьмет Москву, на Красной площади немцы повесят двух москвичей — Илью Эренбурга и Юрия Левитана. Первого за его памфлеты, которые он каждый день печатает в «Красной звезде», второго за то, что московский диктор так неистово, злобно кричит на весь мир: «Смерть немецким оккупантам!»
Хильфсгот еще никого из приговоренных к смерти не приказывал повесить на центральной шахтинской площади. Если Белько будет упорствовать и откажется выдать местных главарей коммунистов, шахтинский Левитан может стать первым кандидатом на городскую виселицу».
«Вчера я заметила на столе Хильфсгота небольшой рисунок карандашом. Эскиз. Даже сама удивилась. Клименко сбрасывает в шурф Мольса. Натура художника всегда впечатлительна. Значит, шеф никак не может позабыть о дерзости партизана. Смерть Клименко преследует его. Да разве такому неуравновешенному человеку, как Хильфсгог, можно служить в гестапо? Он художник. По всему своему складу. Теперь мне понятно, почему так быстро уничтожили Клименко. Старик мог убить самого шефа на повторном допросе. Я в это верю».
«Нет, спокойствия мы все же не находим. Опять местные партизаны подожгли военный склад. Кто же в конце концов руководит городским подпольем коммунистов? Райком партии уничтожен, нет Холодова, нет Клименко, сотни коммунистов расстреляны в балках, под станцией Каменоломня. Так почему же по-прежнему нет спокойствия в городе? Дэппэ дознался, что местные коммунисты имеют связь с Ростовским подпольем. Будто бы секретарь подпольного обкома этими днями побывал в Шахтах. Кто он? Где скрывается? Ночные облавы ничего не дают. Каждый день в шурф сбрасывают и женщин, и детей, я уже не говорю о шахтерах. Вчера я видела, как Иван Иванович вывез со двора тюрьмы новую «смену». Среди них отправили Белько.
А где же спокойствие?»
«У нас были торжества. Всех полицаев выстроили на тюремном дворе. Парад принимал сам оберштурмбанфюрер Хильфсгот. Оказывается, шеф все же получил благодарность от командования за ликвидацию подпольного райкома. Хильфсгот в зените славы. Кое-что перепало и нижним чинам. У Дэппэ — восточная медаль. Начальнику отряда Василию Васильевичу повысили звание. Он стал теперь повыше сотника, еще одной дополнительной звездочкой украсил свои казацкие погоны. За идею с шурфом начальник караула Пискунов удостоен звания капрала! Много ли это? Но Иван Иванович доволен, чувствует себя на седьмом небе. А мы, канцелярские крысы,— следователи, я как переводчица? Ждать нам лучших времен? Хотя кривить душой не стану — личная благодарность от шефа, отрез на платье, 500 рублей и набор французских духов Коти — это тоже награда. Как говорят, по Сеньке и шапка.
Весь день полицаи горланили «Лили Марлайн» — бравурную песню о непобедимости немецкой армии. Вечером русские пили у Буша. Я была среди наших офицеров. Опять больше всех танцевала Мурка. Домой я возвратилась под утро».
«Мне рассказали еще об одном эпизоде у Красинского шурфа. Расстреливали Антонину Сапельникову — члена партии, депутата горсовета. Я ее помню после встреч на допросах: красивая, высокого роста, средней полноты. Работала перед войной на шахте откатчицей. Когда я хочу представить ее лицо, фигуру, невольно приходит на память киноартистка Эмма Цесарская, которая играла Аксинью в «Тихом Доне». Муж Сапельниковой, кажется, ходил в руководящих партийцах. У самого шурфа она крикнула:
— Товарищи! Погибаю на своей шахте, но за нас отомстят! Скоро возвратятся наши!
Пискунов ударил женщину в лицо. Раскровавил ей всю физиономию. И пристрелил на месте. Сам сбросил труп в пропасть. Говорят, начальник караула хорошо знал раньше эту партийку. Всю семью Сапельниковых знавал: сына Леньку, дочку Лидию, мать Марию Семеновну. После расстрела откатчицы дал слово, что истребит все отродье Сапельниковых. Иван Иванович зря не бросает обещаний на ветер. Капрал Пискунов хозяин своего слова.
Я и сейчас думаю: из какого материала сделаны коммунисты? Они неукротимые люди. Смерть им нипочем. Клименко — мужчина, он бывал на войне, а эта Сапельникова? Где эта шахтерка воспитала свой характер? Раньше я смотрела на людей и отличала их только по одежде: мужчина — в брюках, женщина — в юбке. Теперь я вижу другое — все коммунисты скроены из железа, из стали, они презирают смерть. У русских мало пушек, снарядов, самолетов, танков. Но у них имеется главное — люди. Об этом мне говорил Дэппэ. Он все понимает. И мне становится страшно смотреть на людей земли русской.
Да что русские? На днях уничтожили одну еврейскую семью. Мать, сестру, брата. Я запомнила их фамилию — Рубинштейн. И была среди этих евреев еще девчурка Бета, ей шестнадцать лет. Широкая улыбка, пышные девичьи волосы, клетчатая кофточка на ней. Лицо чистое, красивое. Ей бы только в кинофильмах сниматься. Такой бы жить и жить на белом свете. Дэппэ предложил ей отказаться от еврейской матери. Обещал сохранить жизнь девочке. Действительно ли он хотел сдержать свое слово, не знаю. Вероятней всего, это психологический акт. Дэппэ любит поиграть на нервах у человека, когда тот находится рядом со смертью.
— Нет!—сказала Бета.— У меня есть мать. Я люблю ее. Прощай, мама...
На глазах старухи-матери была расстреляна эта красавица-комсомолка. А ведь Бете сравнялось только шестнадцать. Кто же ее воспитал? Кто научил ребенка смотреть смерти в глаза? Признайся мне, боже!»
2.
Начальник карательного отряда Василий Васильевич по-своему расценил гибель Мольса: теперь он вправе считать себя единственным обладателем золотого парамоновского червонца, который немец закопал когда-то в его домашнем погребе.
Лишь одна неотступная думка терзала Василия Васильевича: почему же этот парамоновский червонец не уберег человека от погибели? Немец пронес свой золотой амулет через многие чужие земли, долгое время держал его при себе и завсегда господь бог хранил человека от смерти. Стоило немцу расстаться с этим золотым амулетом, как судьба в один момент покарала его. Значит, на самом деле в парамоновском червонце заключена какая-то неведомая колдовская сила. Ангел-хранитель все видит, да только сказать не может. Стоит ли сейчас прятать червонец в сырой земле подвала? Не лучше ли держать золотой при себе? Колдовская сила червонца наверняка сохранит жизнь Василию Васильевичу и принесет личную удачу. Чужую смерть нельзя принимать в расчет. Надо оградить собственную судьбу от ненастья.
С этой мыслью Василий Васильевич и возвратился домой. Вместо сожаления к Мольсу он обрадовался, что никогда больше не увидит этого самодовольного обладателя золотого червонца. Парамоновская реликвия наконец-то окажется в собственных руках. Только он, Василий Васильевич, будет единственным хозяином бесценного амулета. Золотой червонец приносил богатство старику Парамонову, его сыновьям — так неужели ж колдовская сила этого червонца обойдет стороной Василия Васильевича?
Он с малолетства верил в приметы. «Орел или решка?»—невольно спросил себя Василий Васильевич, когда откопал захоронку немца.
При свете керосиновой лампы двуглавый орел весело отливался дразнящей позолотой на его ладони. «Быть удаче...»—облегченно вздохнул Василий Васильевич. Подвальная сырость успела вдоволь охладить металл, и круглую монетку захотелось согреть своим торопливым дыханием. «Орел, орел... Счастье в моих руках...» — шептал он.
Еще заранее, перед тем как спуститься в погреб, Василий Васильевич прихватил иголку с ниткой. Он никогда не носил карманных часов, но доверял тайные захоронки от жены тому самому небольшому кармашку, который обычно прорезается на левой стороне брючного пояса; там прятались бумажки — десятки, четвертные—после получки, и его дотошная баба никогда не знала захоронок Василия Васильевича. Теперь в этом кармашке можно спрятать золотой амулет, самое заветное, что принесла ему добрая мать-судьбина. Черные нитки незаметно зашьют небольшой разрез поясного кармашка, и парамоновекий червонец всегда будет при новом хозяине.
Горбатая тень прыгала по низким сводам погреба. Он отвернулся от собственной тени, не хотел даже с нею разделять своей тайны.
«У меня настоящая жизня теперь впереди,— успокаивал себя Василий Васильевич.— За упокой Мольса можно и выпить». Его пальцы прощупывали под сукном брючного пояса заветную монетку.
Когда зашил потайной кармашек, конец нитки стянул тугим узлом. И невольно подумал: с прошлой собачьей жизнью надобно разделаться одним ударом, чтобы никакого следа не оставалось от нее. Советам теперь не возвратиться в город. Значит, надобно и свой прежний паспорт истребить, разорвать в клочья, сжечь, а пепел закопать в землю. Для новой власти у него теперь имеется более внушительный документ — удостоверение начальника карательного отряда гестапо. С такой бумагой не пропадешь! Золотой амулет обеспечит настоящую жизнь. Так зачем же хранить в погребе, под бочкой, «красный» паспорт? Пусть все прошлое, отжитое превратится в пепел...
3.
В этот вечер Ольга Мешкова затемно возвратилась домой. Дети уже спали. Татьяна встретила ее широко открытыми глазами.
— Где была, Оленька?
— Потом расскажу... Не спрашивай...
— К нам приходили...
— Кто?
— Полицаи. Тебя искали,— в голосе невестки Ольга услышала тревогу.
— Обо мне не горюй. Я не пропаду...
За последнее время Ольга избегала рассказывать про то, что доводилось ей увидеть своими глазами. Где была, с кем встречалась — об этом трудно признаться даже самому близкому человеку. Таня понимала ее. В молчаливом взгляде невестки Ольга находила и доброе участие, и желание разделить невысказанную боль.
— Ты устала, Кошка?—спросила Татьяна, когда вместе уселись на кровать.
Чтобы не выдать себя, Ольга закрыла лицо рукой. Потом склонила голову на плечо невестки, тихо шепнула:
— А ты, Кошка? И ты... устала?
— Я двужильная...
— Мы крепкой породы, Танюша,— согласилась Ольга.— Слезу из нас не выдавишь. Все сдюжим, Кошка...
И почему-то обеим стало легче на сердце от этих слов. Они давно не сидели вместе, истосковались друг по другу, не называли себя смешным девичьим прозвищем — Кошка. Таня молча обхватила рукой плечо подруги, и Ольга прильнула к ней. Да, теперь они вместе. Как прежде. Под белой простыней спят дети, Татьяна, видать, неспроста уложила троих малышей на своей кровати — ждала ее, Ольгу, чтобы невестка хотя бы ночью отдохнула с нею на одной подушке «Хорошая все же ты, Кошка...— подумала Ольга.— Малышей уложила рядком... Они наши... Родные...» У стены посапывает племянник, Аллочка разбросала ладошки, спит спокойно, Вовик уткнулся головой в плечо сестренки и беззвучно шевелит губами. Что бы ни случилось — они всегда будут вместе: и малыши, и Таня, и сама Ольга. Невестка никогда не оставит ее детей, присмотрит за племянником и племянницей так же, как за своим родным сыном. Что бы ни случилось...
— Ты все знаешь, Кошка?—тихо спросила Таня.— Наш человек опрокинул в шахту немца...
— Слышала...
— Как же это? Не испугался...
— Он был смелый. Я знала его.
— Кто такой?
— Коммунист Клименко. Наш... Партизан, — насупила Ольга брови.— Жаль, что только одного немца прихватил с собой...— добавила она и смолкла.
— Об этом во всех казармах говорят...— после недолгого молчания прошептала Татьяна.— Наши бабы собирали уголь... спрятались на терриконе и видели, как городских стреляли...
— Люди все знают. Я горжусь Клименко. Он отомстил гадам и за себя, и за нас с тобой, за всех шахтеров.
— Это же страшно, Оленька...
Татьяна увидела в глазах невестки злую искорку. Лицо Ольги никогда не было прежде таким строгим, сумрачным.
— Нам нельзя думать о страхе, Кошка,— каким-то незнакомым, словно чужим голосом отозвалась Ольга.— Ты навечно запомни, как умер Клименко. Мы коммунисты, Танюша... И еще скажу тебе... Если что случится со мною, не покидай котят... Аллочку, Вовика...
— Что же ты надумала, подруженька моя бесценная?
— Опосля узнаешь...— крепче стиснула руку подруги Ольга.— Я хвалю Клименко... Он большой человек...
-Лампу не зажигали. Комнатная темнота была спокойной. Луна заглянула в окно и оставила на полу желтоватый сноп света.
— А про семью Клименко знаешь?—спросила Ольга.— Я нонче ходила к ихней землянке. Говорят, его дочку в тюрьму бросили. Мне все хуторские рассказали... Полицаи изрезали ножами жену Клименко. Всю злость на ней высказали. А внучонок ихний живым остался... Его полицаи не приметили в суматохе. Забился малышка под кровать, да так и просидел там. Он видел, как бабушку ножами резали. Голоса своего не подал... Этим и спасся. Хуторские люди взяли к себе мальчонку...
— Что же такое делается на белом свете, Оленька? — отозвалась глухим вздохом невестка.— Полицаи наших детей истребят... Уходить нам надобно из поселка.
— Не думаю я об этом... Да куда ж мы с детьми тронемся? Разве унесу я двоих на руках...
— По хуторам скрываться будем. Утром пойдем...— добавила Татьяна.
Она терпеливо ждала согласия подруги. Ольга молчала. От лунного света лицо невестки казалось восковым. Густая прядка волос закрыла ее глаза.
— Клименко не покинул города. И мне нельзя уходить,— наконец-то сказала Ольга.— У меня есть задание... Утром я пойду, разузнаю все, а потом...
— Изловят тебя, Кошка моя родная...
— Живой немцам не дамся,— с подчеркнутым спокойствием ответила Ольга.— Смерти я не боюсь... Детишек только жаль...
— Об этом ты не думай, Кошка. И твоих, и своего я сберегу,— после раздумья промолвила Татьяна.
Вечерять Ольга отказалась. Лишь зачерпнула из ведра стакан воды. Потом долго, в томительном молчании, задержалась около постели, где спали дети. Татьяна успела взбить подушки на своей кровати, разделась, прилегла к стене и тихо позвала к себе Ольгу.
«Неужели это твоя последняя... домашняя ночь, Кошка?»— Татьяна обхватила плечи невестки. Вместе они прислушались, как за окном завывал неугомонный ветер. Ольга не отстранила горячую щеку. Ее дыхание было ровным.
— Вас много... партизанов?—спросила Татьяна.
— Много, Кошка. Спи.
— Боюсь я за тебя, Оленька...
— Утром поговорим... Утром. Спи.
И каждая понимала, что до самой зорьки им не удастся сомкнуть глаз. Вот так, бывало, они возвращались когда-то с вечерок, утомленные и счастливые падали на девичьи подушки, еще не успев опомниться от звонкого веселья, засыпали, прижавшись друг к другу. Далекое, невозвратное время... Ты уплывало зелеными веснами, шумело летней позолотой хлебов, обжигало лица добрым солнцем. И дождливая осень казалась обеим счастливой порою.
Они привыкли к холодным ветрам, не боялись стоять зимней стужей на эстакаде, гоняли вагонетки, пели задорные грушевские частушки и — довольные, счастливые — возвращались в свою теплую, шумную казарму. Они всегда были вместе... Неужели эта хмурая осенняя ночь посмеет разлучить их?
Иные мысли не давали покоя Ольге. Еще утром ее задержал полицейский патруль. Шла через Грушевский мост и наскочила на часовых. Полицаи спросили документы. Паспорта у нее не оказалось. Ольгу повели в участок. Там ее узнал один полицай «А ты еще вольной ходишь, коммунистка?— набросился он на Ольгу. — Где была? Зачем ходила на Поповку?» Более часа держали ее в холодной. Потом приказали снова доставить паспорт. Она не возвратилась к полицаям. Весь день просидела на старых карьерах. Лишь затемно вернулась домой. За ней приходили. Татьяна не знает, почему ее спрашивали полицаи. Арестовать могут ночью, утром Ольга хотела еще раз повидать малышей — Вовку, Аллочку, поэтому и заглянула домой. А динамит нужно обязательно доставить сапожнику Игнату Павловичу. Старик ждет. Завтра Ольга управится со своими делами, а сейчас надо позабыть обо всем — и про кошелку с динамитом, которую она спрятала в карьере, и про участок, и про угрозу полицаев.
«Живой я все одно им не дамся»,- успокаивала себя Ольга.
Она уснула первой. Татьяна обрадовалась ее притихшему дыханию Приподнявшись на локоть, смотрела в лицо Ольги. Как все же изменилась подруга за последнее время. Черные, густые ресницы остались прежними. Под глазами набежали морщинки... В уголках губ притаилась суровая усмешка. Маленькая ямочка на подбородке стала приметней. И мягкие волосы. Ее густые, каштановые волосы. Они лежат на подушке. Белая прядка на висках. Нет, это утренние блики несмело заполняют комнату. Спят дети Юрик, Вовка, Аллочка Родная, наша общая кровинка. Что бы ни случилось, Оленька. Что бы ни случилось... Мне не отговорить тебя. Если решила остаться в городе, ты останешься. Мои уговоры не разубедят тебя, Кошка. Я вижу румянец на твоих щеках... Спи спокойно. Тебе надобно сберечь свои силы. Для детей, для себя. Вчера опять приходили полицаи. Неужели они дознались про твоих друзей, Оленька? Ты ничего мне не рассказываешь. А ведь раньше между нами не было тайны. Значит, так надо. Надо, подруженька моя...
Татьяна решила утром подробнее расспросить невестку о встречах с Клименко. Поселковые женщины видели, как привезли к шурфу партизана. Теперь все говорят об этом. И Ольга... В ее глазах нет страха. Ольга гордится смелостью партизана. Она неспроста вспомнила Клименко... Никогда не просила сберечь детей... А сегодня... Что же такое с Ольгой? Неужели она... будет мстить за смерть товарища? Кошка моя ненаглядная... Спи... Спи спокойно... Я не оставлю в беде ни Аллочку, ни Вовку... Внучонка партизана тоже зовут Вовкой... Где он теперь скитается без деда, без бабушки, без матери? А его отец? Может, на фронте? С нашими... Внучонок-сиротинка по чужим людям бродит... А я сохраню, сохраню твоих малюток. Кошка.. Клянусь тебе в этом, родная... Аллочка очень похожа на тебя... Кровинка родная .. Как с одного портрета... Своей грудью вскормлю ее, никогда в беде не оставлю малютку...
До самого утра так и не сомкнула глаз Татьяна. Когда Ольга проснулась — в комнате было светло Невестка успела одеть Вовика, сынишка играл с картинками в дальнем углу.
Татьяну она заметила на второй кровати; под левой грудью невестка держала своего Юрку, другой кормила Аллочку.
— Не жалеешь ты себя, Кошка,— с легким укором заметила Ольга и взяла на руки свою дочурку.— Ишь, раскраснелась..— поцеловала она Аллочку.— Тетку беречь надо. У нее молочко для Юрки. А ты, лапушка, улыбаешься.. На мамку смотришь. Вот я тебя чайком побалую.. Ишь. какая проворная,— с этими словами Ольга захлопотала около печи.
На столе уже дымилась отварная картошка.
Только присели завтракать — в дверях раздался требовательный стук На пороге вырос хмурый мужчина. Был он в кубанке, при автомате. Татьяна сразу же узнала в нем вчерашнего полицая.
— Хлеб-соль. бабы... Которая из вас будет Мешкова?— спросил полицай.
Ольга молча приподнялась из-за стола.
— Собирайся. В участок Мешкову требуют...— нехотя бросил полицай.— Вчерась приходил... А нонче одному не приказано возвращаться. Собирайся...— Она была на участке. Ее отпустили... -—решилась Татьяна вступиться за невестку.
— Мое дело телячье. Сказано — доставить, я и доставляю,— спокойно объяснил полицай.— Из-за вас, коммунистов, одна морока нашему брату... Никакого отдыху нету,— признался он и сел на скамейку.
Сборы были долгими. Полицай, видать, не торопился идти в осеннюю стужу, хотел обогреться в натопленной комнате; автомат он поставил между ног и безучастно смотрел на женщин. Ольга тоже не спешила. Кирзовые стоптанные сапоги обула без портянок, на один носок. Оправила свою черную юбку. Дважды подходила к Аллочке. Потом сняла с гвоздя вельветовый, коричневого цвета жакет. У вешалки обняла Вовку.
— Ты бы позавтракала, Оленька... Конвойный подождет...— словно невзначай промолвила невестка.
— Успею... Ничего со мною не случится. Детей накорми. Таня. А я — потом...
Под рукой оказался пуховый платок. Ольга набросила его на голову, но раздумала и сняла.
— Пускай Аллочке останется... Вырастет — носить будет. Он теплый...— В этих словах слышалось прощание. Татьяна впервые поняла, что Ольга не надеется возвратиться домой.
— К чему такое говоришь, Кошка? Ты возьми, возьми платок,— забеспокоилась Татьяна.— На улице ветер, стужа... до города далеко идти... Аллочка будет в тепле. Ты не беспокойся...
Ольга не хотела огорчать подругу. Она согласилась. Покрыла голову пуховым платком. «Таня сдержит свое слово... Я поняла тебя, Кошка...— мгновенно промелькнуло в мыслях. — Аллочке будет тепло... Я знаю, знаю...»
— Ты береги сестренку, Вовик...— опять подошла к сыну Ольга. — Я скоро вернусь. Тетю слушайся. Она у нас добрая...— Ей поверилось, что другими словами невозможно обласкать малыша в эту горестную минуту расставания.
В комнате было душно. Свой вельветовый жакет Ольга не стала застегивать на все пуговицы. Длинным концом пухового платка прикрыла грудь. Строго взглянула на полицая.
— Что ж, казак... Веди меня... от моих детей...— сказала Ольга полицаю и первой направилась к порогу.
4.
Непогода опустилась над поселком. После ночного дождя ударил первый мороз. Деревья словно остекленели, покрылись звонкой коркой. Все небо заволокло густыми тучами. Ветер стучался в окно, завывал под крышей.
Сутки прошли в тревоге и ожиданиях. На второе утро Татьяна уговорила соседскую бабку Алену побыть с детьми, сама решила сходить в город — разузнать про Ольгу. До вечера бродила по улицам, была в полицейском участке, справлялась о невестке у стражников городской тюрьмы — и везде Татьяну прогоняли. Знакомая поселковая женщина рассказала, как вчерашним днем Мешкову вели к зданию гестапо. Татьяна пошла туда. Не чувствовала земли под ногами. Высокие деревянные ворота отыскала сразу. Постучалась в калитку. Чей-то хрипловатый голос спросил:
— Кого надо?
— Мне Мешкову. Невестку мою.
— Здеся она...— услышала Татьяна.
— Харчишек ей принесла. Возьми, добрый человек.
— Передачу утром берем. Зараз нельзя, — нехотя выглянуло из калитки усатое лицо часового.— Проходи, баба. Нынче Мешкову на допрос гоняли, сам видел...
— Она ж голодная. Со вчерашнего дня...— хотела объяснить Татьяна часовому
Но калитка захлопнулась перед ее глазами.
— В Германию отвезут твою невестку, там она откормится на заморских харчах,— прохрипел часовой в ответ. И было слышно, как его тяжелые шаги удалились от ворот в глубину подворья.
Долго еще стояла Татьяна около молчаливого кирпичного здания. Поземка кружила по тротуару. Вечерние сумерки окутывали улицу. Холодный ветер обжигал лицо.
Уходить из города и не повидаться с Ольгой, знать, что она совсем рядом, и не встретить ее, не сказать подруге хотя бы ласкового слова — большего испытания трудно было придумать для Татьяны. Она могла до утра простоять под этими высокими воротами. В мыслях было одно желание — своими глазами увидеть Ольгу. Пусть снежный ветер бьет в лицо. Не беда. От холода занемели ноги. Можно пройтись к дальнему углу и в быстром шаге согреться. Лишь бы утром встретить Ольгу...
«А как же дети? Юрик, Аллочка .. Бабка Алена накормит Вовика... А грудные малютки? Они с утра весь день голодные. И всю ночь, до завтра...» — это горестное раздумье остановило Татьяну недалеко от ворот гестапо. Возвращаться к молчаливому, сумрачному зданию она уже не могла. «Ольга здесь. Она живая... Вот только картофельные лепешки застыли... Завтра приготовлю ей свежих... Так будет лучше... К детям надо спешить.. Как они там, дома?» — Беспокойные мысли заслонили собою все — и усталость, и холодную дрожь во всем геле, и горькую досаду.
По дороге домой старалась убедить себя: с Ольгой ничего не случится, невестку отпустят из гестапо, в Германию ее не отправят, возвратят к детям. Часовой сказал неправду. Немцы — звери, что верно, но разве они посмеют разлучить материнское сердце с детьми-малютками? Все обойдется к лучшему. Ольга выстоит на допросах. Она крепкая, шахтерских кровей. Она сумеет постоять за себя...
Когда возвратилась домой, дети еще не спали. В комнате было холодно Печка потухла. Бабка Алена укрыла грудных ватным одеялом. Вовика одела в пальто, ушанку. Сама закуталась черной шалью.
— Я вам гостинцев принесла,— сказала Татьяна и раскрыла свой домашний узелок.
— А почему мамка к нам не идет?—спросил ее подбежавший Вовик.
— Завтра, завтра, сынок... Мамку работать послали. Как управится, так вернется...
— А мы такие лепешки ели утром, тетя...
— Их мама приготовила...
Бабка Алена не расслышала ее разговора с племянником. Сама спросила:
— Что с невесткой?
— Потом, бабушка, потом.— предупредительно остановила старуху Татьяна.— Дровишек принесу Печку надо растопить. Детей накормлю... Опосля все скажу,— с этими словами она и вышла из комнаты.
На дворе сильнее завьюжило. В сарае Татьяна не могла сдержаться. Прислонилась к стене, дала волю своим слезам. К детям возвратилась с красными, опухшими глазами. Захлопотала около печки, разожгла огонь и все время прятала лицо от присмиревшего Вовика.
Немного обогревшись, Татьяна успокоила крикунов-малышей. Свой Юрка жадно тянул грудь, Аллочка уснула сразу же, на руках.
— И ты, Вовик, раздевайся, ложись... Спаточки пора.
— Я мамку подожду, тетя...
— Она завтра вернется...
— До завтра подожду.
— Все дети спят, и тебе надоть укладываться. Я с тобой прилягу, Вовик. Будь умницей...— приласкала мальчонку Татьяна.
И пока Вовик не уснул, она лежала рядом. В печке звонко потрескивали дрова. Бабка Алена высыпала в печку цибарку угля, вновь спросила Татьяну:
— От меня не таись, касатка. С Ольгой што?
— Беда, бабушка. Допрашивают невестку. В гестапу Оленьку посадили. Оттуда людей не выпускают.
— Свиделась с нею?
— Какой там... Не допустили. От ворот гонят. Утром обещались передачу принять. Завтра опять пойду...
Вдовьему горю согласилась пособить бабка Алена.
— Тебе никак нельзя от деток отлучаться, касатка. Что с ними я поделаю? Криком кричат. Ты, Танюша, утречком харчишек приготовь. Сама отнесу передачу невестке. А ты с детьми лучше управишься.
На этом и порешили. Долго сидели в тягостном молчании. За окном неистово лютовала первая декабрьская вьюга. Слышно было, как гремел ветер по кровле, как где-то хлопала оторванная доска.
Утром, еще до того как проснулись дети, Татьяна собрала бабку Алену в город. Рассказала ей, как отыскать высокие гестаповские ворота. Проводила старую и словно опустошила собственную душу; может, бабка Алена увидит Ольгу? Самой хотелось взглянуть на подружку. Сказать ей ласковое слово. Успокоить. Чтобы за детишек не печалилась. Берегла себя. А малютки спят. Ничего не знают, не ведают Вовик и во сне звал: «Ма-ма». Обхватил ручонками теткину шею да так и проспал всю ночь.
Проснулся рано. И только открыл глазенки, спросил:
— Где мама?
— На работу ушла, сынок,— пересилила себя Татьяна, спасаясь выдать голосом свою тревогу.— Видишь, она уже и супу наварила, хлебец порезала. Наказывала, чтобы ты хорошо покушал. Не баловался.. За сестренкой присматривал.
Ни его, мальчишку, а самоё себя надеялась успокоить этими словами Татьяна. Заметила — прислушивается, Вовик к каждому ее слову. У самой горячий комок перехватил дыхание, и она смолкла. Неужели детское сердце чует, какая беда свалилась на Ольгу?
— А на дворе снег,— вдруг оживился племянник. - Ты пустишь меня гулять, тетя?
— Оденешься... покушаешь... и в снежки пойдешь играть...
— Мамка дозволила?
— Да... Да...
Ей и самой не терпелось остаться в комнате только с грудными малышами. Юрик и Аллочка ни о чем ни спросят. Отвечать на расспросы старшего — казнить себя. Пока ничего не известно. Пусть ребенок верит, что мамка скоро, скоро придет домой.
А время словно остановилось. Несколько раз Вовик прибегал со двора. Она опять отпускала племянника играть снежками. Стрелки настенных часов уже показывали полдень. Бабка Алена не приходила из города. Смутная догадка сменялась тревожным опасением: может, не нашла, не отыскала тех высоких ворот под кирпичным тяжелым навесом? А может, дожидается Ольгу.
Поздним вечером бабка Алена возвратилась из города с узелком. Как вошла в комнату, так и присела на лавку.
— Не приняли...
— Это почему же, бабушка?
— Выбыла... Выбыла...
Это страшное слово Татьяна разгадала по-своему. Поселковые бабы, ходившие и прежде к воротам гестапо, знали истинное его значение. «Выбыла»— все равно что навсегда ушла из жизни...
5.
Ее допрашивали только один раз.
— Коммунистка?
-Да.
— В партизанах была?
-Да.
— Мешкова Ольга?
-Да.
Ее даже не били. Все было ясно. Полицаи знали ее как жительницу шахтерского поселка. Немцам объяснили — она работала на эстакаде, ходила в комсомолках, потом стала членом партии, вероятнее всего — коммунисты оставили Мешкову в городе партизанить. Ее видели на хуторе Поповке, где укрывался красный командир Клименко. Встречала ли она там этого партизана? Ольга ничего не сказала об этом. Немец-следователь жадно всматривался в ее глаза. Она не опускала густых ресниц. Смотрела на немца в упор, как будто ждала его последнего слова.
И помнится, немец сказал:
— Я буду лично стрелять тебя. Ты упорная женщина. Такую мне не приходилось встречать.— Потом добавил: — Если перед расстрелом попросишь пощады... Если расскажешь нам о партизанах, я сохраню тебе жизнь, Мешкова. Ты — мать и обязана подумать о своих детях.
— Я мать,— согласилась Ольга.— У меня тоже есть мать— Родина. Проклинаю тебя, негодяй!..
И после этих слов ее не били. Немец лишь скривил губы в недоброй улыбке.
— Я сам... лично хочу стрелять тебя. Одну. Из этого маузера.
Ольга запомнила лицо, фигуру немца, чтобы не спутать его с другими гестаповцами, которые молча наблюдали за нею. У этого офицера длинная гусиная шея, веснушки на щеках, бесцветные брови, острый подбородок. Он свободно владеет русской речью. Зеленоватый френчик обтягивает костлявые плечи. Такого можно отличить среди сотни других немцев.
Она многое передумала за ночь, когда оказалась в камере смертников. И хотя перед глазами вставали лица друзей, виделись ей Аллочка, Вовик, Татьяна — немец не отступал. Ольга сама не хотела, чтобы он уходил из памяти. Даже в минутном сновидении зеленоватый френч стоял рядом.
Когда ее повели из камеры смертников, Ольга вздрогнула оттого, что в коридоре подвала теснились только одни полицаи. «Значит, трусоват немец»,— с досадой подумала она. Тяжелым шагом поднималась по ступенькам наверх. Все, что было определено заранее, что успокаивало сердце,— рушилось после каждой ступеньки. И морозный ветерок не облегчил затаенного дыхания, когда Ольга вышла из подвала. Рядом с нею встали другие арестованные. Полицаи бегали около черного грузовика. Ольга признала в одном из них поселкового жителя Семизора. Конвойными распоряжался Ванька Пискун. Немцы сгрудились в сторонке. Между ними не было ее офицера. «Заяц, подлюга»,— опять с досадой подумала Ольга.
— На погрузку!—неожиданно донесся из кабины его властный голос. Ольга не могла обознаться. Ее немец был здесь, он уже сидит рядом с шофером. Ждет. Вот он выглянул через стекло дверцы, встал на подножку грузовика. И в своей зеленоватой шинели немец такой же — длинный, худой, костлявый.
Других арестованных полицаи уже толкали в кузов. Ольга уступила дорогу женщине, старику. Ей хотелось быть последней. Чтобы убедиться: поедет ли ее немец вместе со всеми к шурфу, не останется ли он на тюремном дворе
— Чего рот раззявила, девка? Живо!—толкнул Ольгу полицай. Она молча поправила свой пуховый платок. Успела застегнуть на ходу верхний крючок жакета. «Вот так же, наверное, уезжал из тюрьмы и старик Клименко»,— почему-то подумала Ольга, когда взбиралась на подмосток машины. В глубину крытого кузова она не пошла, примостилась с краю, перед самой дверцей. После Ольги в машину затолкали еще четырех мужчин.
— Готово?—окликнул стражу ее немец.
— Полный порядок! — кажется, это был голос Ваньки Пискуна.
Дверца кузова заслонила свет. Люди молчали. Никто не знал, куда их повезут. Оттого, что в кабине сидел ее немец, Ольга понимала: он выполнит свою вчерашнюю угрозу.
...Все это вспомнилось Ольге, как только машина выехала из тюремного двора. Последние сутки начались с допроса. Потом была долгая, томительная ночь. Настало утро.
«Таня, конечно, накормила детей. У наших тепло в комнате. Дровишки имеются, угля припасли. Где будет доставать пропитание? Не стоило брать из дому пуховый платок, за него можно было выменять детям крупы, соли, молочка. Теперь поздно. Дома остались платья, туфли. На первое время им хватит. А потом, может, придут наши. Таня не оставит детей. Она поклялась. После этой клятвы — ничего не страшно. Мой немец едет. Он тут, за деревянной стеною. В таком кузове отвозили Клименко на шахту»,— мысли бежали и не могли остановиться. Ольга старалась представить лицо сынишки, но вместо него в темноте виделись выпученные глаза ее немца.
Ехали долго. Машину подбрасывало на дорожных увалах, и тогда люди не могли усидеть на своих местах, толкали друг друга.
«А динамит остался в карьере. Игнат Павлович ждет свою кошелку Если бы не проведала домашних — ушла бы в станицу. Клименко оставался в городе. Холодов—тоже. Другие остались. Разве я могла покинуть детей? Может, люди передадут записку, которую написала Татьяне в общей камере? Нет, не сумеют передать. Людей отвозят только на шахту Красина. Из тюрьмы — один путь».
Она не слышала, как заглох мотор. Дверца кузова вновь открылась. Клочок серого неба показался Ольге далекой ледяной крытой. Этот клочок висел над головой. Припорошенная снегом земля слепила глаза.
Полицаи схватили первой Ольгу. За ней — соседа-старика. Потом женщину. Мужчину в тулупе. Босоногого подростка. Другого мужчину.
— Остальным сидеть в машине,— приказал Ванька Пискун. — Второй сменой пойдете...
Ольга наконец-то увидела своего немца. Он стоял в отдалении, рядом с легковой машиной, и держал в руке маузер. Вот он обернулся к людям, которых отобрал Ванька Пискун, увидел Ольгу и замахал рукою.
— Мешкову отставить. Во вторую очередь,— крикнул офицер.
Вместо Ольги полицаи вытащили из машины подростка. Тот едва-едва стоял на ногах. По его лицу еще стекала кровь. Клочья рубашки кое-где прикрывали плечи, грудь. Четверо смертников поддержали парня, чтобы он не свалился на землю
— Шагом... арш!—раздался голос Ваньки Пискуна.— Прямо перед собой.
Ольга видела, куда пошли люди. Кипенно-белый снег запорошил все вокруг. Только под самым терриконом, шагах в двадцати от машины, чернело большое круглое пятно. Легкая испарина колыхалась над ним. Ветерок отгонял дымку, и в какое-то мгновение круглое пятно показалось ямой. «Шурф. Тот самый шурф,—стиснула зубы Ольга.— Значит... здесь...»
Сейчас она видела только спины полицаев. За ними стояли люди — там, перед самым шурфом. Двое мужчин поддерживали хлопца в разорванной рубашке.
— Прощайте, товарищи!—крикнул босоногий подросток.
— Умираю за Родину!
— Прощайте, братья!
Дружный залп автоматов в одно мгновение оборвал людские голоса. Над терриконом взмыла стая галок, перепуганных выстрелами. Ольга открыла глаза: на краю шурфа еще корчилась в агонии женщина, рядом с нею белел тулуп, остальные люди замертво свалились в пропасть. «Значит, здесь. Сейчас... мой черед... Только бы не ослабли руки.. Немец пристрелил женщину, столкнул ее в яму. Ванька Пискун стягивает с убитого тулуп. Значит... сейчас... здесь...» Ольга слышала — немец назвал ее фамилию. Подняла голову и видит, как шевелятся у него губы. Но голоса она не может разобрать. В правой руке немца — черный маузер.
Когда пуля прошивает тело, вероятно, боли невозможно услышать. Страшна не сама боль. Нестерпимо ее ожидание. Одно мгновение. Больше ничего. Самое трудное — не думать о выстреле. Ольге казалось, что она стоит на месте. Большое черное пятно около шурфа само идет ей навстречу. Ноги послушны, но Ольга не понимает, отчего она идет так медленно. Шурф приближается к ней все быстрее и быстрее. У края пропасти — черно-кровавые следы на снегу. Их можно достать рукою...
— Стой! — как-то невзначай услышала Ольга. Голос знакомый. Ее немец. Ольге хотелось облюбовать себе такое место, чтобы он находился под правой рукой.
— Я офицер,— ухмыльнулся немец.— Честь офицера— сдержать свое слово. Приговор подписан. Буду стрелять тебя в упор. Как решила — раскаяться или умереть?..
— Я умру коммунисткой,— бросила Ольга в лицо немцу. Оно такое же — это лицо: веснушки на щеках, бесцветные брови, острый подбородок. Только глаза его налиты кровью. В городе они были иными, похожими на две маслянистые капельки, брошенные в воду.
— Подумай, Мешкова...
«Прощай, Кошка... Прощай, Таня. Спасибо за то, что я вспомнила сейчас, как мы ласково называли друг дружку Кош-ка.. Я останусь ею. Твоей подругой. Сохрани моих детей.. Вовика. Аллочку... Прощай, Кошка...»
— Я жду...— опять послышался голос немца.— Или раскаяние, или смерть...
— Стреляй...— одним словом ответила Ольга.
Немец взвел курок. Он смотрел ей прямо в глаза. Потом опустил маузер. Подошел ближе Ольга терпеливо ждала, когда немец подойдет совсем близко. Он хочет увидеть страх в ее лице? Совсем другое... Немец тянется рукой к пуховому платку.
— Ты храбрая женщина. Мешкова,— вдруг улыбнулся офицер — Я хочу иметь твой платок..
— Бери... Снимай... Пользуйся,— спокойно согласилась Ольга.
Длинные концы платка она цепко держала в обоих кулаках. Страшилась одного, чтобы не хрустнули пальцы, не выдали ее замысла. Офицер уже совсем рядом. И только он хотел поднять руки, как Ольга взмахнула платком над его головою, обвила шею офицера.
— Не уйдешь теперь, гадина! — неистово закричала она.— Смерть за смерть.. Вот мой приговор! Помните Мешкову... Ко-о-ош-ку-у-у...
И вместе с немцем полетела в пропасть.
