1.
Последние события обернулись как нельзя к худшему: Холодов расстрелян, дядя Микита и Фисунов после ареста словно в воду канули. С Евлаховым все труднее и труднее бывает связаться: он уже дважды назначал явку Александру и не приходил в условленное место. Лишь с одним сапожником Игнатом Павловичем можно встретиться, его дом пока что вне подозрения.
Про смерть Холодова Александр узнал от Ольги Мешковой. Встретил женщину около конного двора, перебросился с ней двумя-тремя словами, и она поведала ему о разговоре с холодовской невесткой. Клавдия Чугай видела, как стреляли Тимофея Семеновича. Попыталась было вытащить из ямы труп зятя и не смогла: немцы заметили ее в противотанковом рву и отогнали прочь, даже грозились пристрелить, потом засыпали убитых землей.
Весь этот день Александр не выходил из дому. Смерть Холодова обрушилась на него тяжелой глыбой, заслонила собой все думки и надежды. Рассказ Ольги Мешковой дополнялся все новыми и новыми картинами. Александр видел перед собой близкого человека, понимал, какие горестные муки довелось перенести ему.
Когда возвратился домой Женька, он сразу же заметил беспокойство старшего брата.
— Ты что. Жучок?
— Беда, братишка...— с трудом промолвил Александр.— Нашего Тимофея Семеновича больше не увидим...
— Где же он теперь?
— Расстреляли дядю Тиму,— сказал и отвернулся от Женьки, опасаясь взглянуть на братишку.
— Когда? Откуда ты знаешь?
— Знаю... Я все знаю,— нехотя произнес Александр после тяжелого раздумья.— Его стреляли, а он крикнул: «Коммунисты умеют умирать!» Запомни это, Женя... На всю жизнь запомни.
По всему выходило, что теперь надо обязательно отыскать Василия Михайловича. Где скрывается Евлахов, трудно понять. Но если по городу мелькают листовки райкома, значит, подпольщики действуют. Василек Капустин вместе с Женькой забегали сегодня на квартиру Клименко, и тот передал ребятам мины-самоделки. Ребята подложили эти «гостинцы» под немецкую пекарню. Завтра друзья опять пойдут к Ивану Тимофеевичу, старик обещал приготовить им новые взрывчатки.
— А на Красинском поселке что творится...— продолжал рассказывать младший братишка.— Встретил я Леньку Сапельникова, его мать забрало гестапо. Партейная она. Ленька — чернее тучи. Говорит, все одно отомщу немцам за маманьку. Недавно заарестовали начальника по-грузки Антоновича. Уже приходили полицаи за Куропят-никовой, побывали у Чуркиных. Ленька Сапельников сказывал, что полицаи' так и шастают по казармам, просто спасу нет. Водит гестаповцев Ванька Пискун. Он, подлюга, всех жителей знает...
Александр в свою очередь признался, как на него налетел около конного двора поселковый полицай Бондарев. «Ты чего высматриваешь под заборами, Фомин?»—«Да я дровишки, дяденька, собираю».— «Марш отседова, паршивец. А не то голову сверну. На окопы почему не выходишь?» — «Мать больная...» — «Брешешь! — еще сильнее озлобился полицай.— Уклоняешься, жеребец, от работы. Ишь, какой выбухал, а все за материным подолом укрываешься».
— Я подслушал, как маменька с отцом про бондаревскую жинку говорила,— перешел на доверительный шепот младший братишка.— Мой мужик, говорит, до всех доберется, кто на коммунистов работал. Злая эта Талалаиха, я ее давно заприметил. Шипит на соседей. В новые наряды обрядилась. Ей Бондарь каждый день узлы барахла таскает.
— Мы и до Бондаря доберемся. Всем полицаям конец придет,— постарался успокоить братишку Александр.— Вот что я тебе скажу... Будешь завтра у старика Клименко, напомни ему приказ Холодова. Уходить надо ему из города. Про смерть Тимофея Семеновича расскажи старику...
— Сказывал. Сам, говорит, знаю...
В эту ночь Женька так и не ушел с постели старшего брата. Он заснул только под утро. Александр тоже не сомкнул глаз до самого рассвета. Едва занялась зорька и проглянула в окна, Александр разбудил брата.
— Спать нам некогда, Женя. Ты слушай... Я пойду сначала к сапожнику, а ты сбегай к Петьке Титку. Скажи, чтобы он понадежнее припрятал на чердаке автоматы и патроны с дисками. План у меня есть...
— Какой?—еще не успев опомниться, спросил Женька.
— Двое политруков вчера сбежало из лагеря. Их упрятала тетка Олька. Дня два они пересидят в поселке, а потом будут вместе с Мешковой пробираться за Дон, к партизанам. Понял? Им надобно передать автоматы.
— Взять оружие у Петьки Титка?
— Потом скажу, как возвернусь от сапожника. Петьку Титка предупреди, чтобы он не отлучался из дому до вечера. Понял?
— А ты думаешь, не понял?..— с легкой обидой прошептал Женька и здесь же признался:—Дядю Тиму я во сне видел. Разговаривал с ним. Да ты растолкал меня, я и не успел дослушать его...
Александр ничего не ответил. Осторожно сполз с постели и молча стал одеваться.
— Батьке и мамке — молчок... Ничего не говори. Куда я отлучился, не знаю, мол...— предупредил он Женьку перед уходом из дому.
Сапожник Игнат Павлович не ждал к себе раннего гостя. Он поутру вышел во двор, чтобы смести опавшие листья. Когда услышал осторожные шаги и хруст бурьяна за досками — понял, что чужой человек не будет топтаться около потайного лаза. Минутой позже доска в заборе отошла в сторону, и он увидел обеспокоенное лицо Александра.
— Иди, иди, пострел...
— Я только на минутку, дядя Игнат,— поторопился Александр предупредить сапожника.— Ботинок распоролся...
— Пройдем ко мне. Тут я в починку не принимаю,— усмехнулся старик и провел гостя в свою мастерскую.
Домашние, вероятно, еще зоревали. Сонная тишина стояла во всем доме.
— Чего в такую рань?—спросил хозяин.
— Дело срочное. Потерял все связи. Тимофея Семеновича расстреляли.
— Довелось прослышать...
— От кого?
— Василий Михайлович присылал своего человека. Вернее, девчурку... Дашуткой ее зовут. Она и сказала про Холодова.
— А где Евлахов?
— В городе.
— Мне надо с ним встретиться.
Сапожник насупил свои мохнатые брови. На толстом мясистом носу появилась капелька пота.
— Вовремя заглянул ко мне, сынок. Василий Михайлович спрашивал про тебя и про твоего братишку. Нынешнюю Пехотную улицу знаешь?
— Что-то не доводилось слыхать про такую...
— Так ее немцы теперь окрестили по-своему... Пыль в глаза пускают. А для нас она завсегда Шевченковской останется.
— Такую знаю...
— Дом номер восемьдесят четыре. Запомни, такой же номер, как у меня, только по улице Шевченко. Там проживает старик, ему лет под шестьдесят. К нему зайди и поинтересуйся: «Не продаете, дедушка, щенков?» Он прогонит тебя. А ты скажи: «А купить не желаете?» Хозяин опять прогонит, а ты тогда спроси: «А можно к вам еще заглянуть?» Тут он тебя уже не отпустит от себя. Можешь расспрашивать его про Евлахова.
Александр запоминал каждое слово. На поверку пересказал старику пароль. Уже хотел было откланяться дяде Игнату, но тот задержал его.
— Василий Михайлович интересуется одним делом...— тихо промолвил сапожник.— Где проживает машинистка, что печатала листовки для Гудкова. И для Холодова.
— Знаю...
— Этот адресок понадобился Евлахову. Передай адресок старику, который проживает по улице Шевченко.
— А может, я сам доставлю адрес Василию Михайловичу?
— Делай, как говорят тебе. Самовольничать не положено в молодые годы, рановато...
После этих слов сапожник распрощался с Александром. Провожать гостя не вышел. Постоял у порога до тех пор, пока парень не скрылся за потайным лазом в заборе.
3.
От старика, который проживал на улице Шевченко, Александра хотели выгнать в первую же минуту. То ли строгий хозяин действительно плохо слышал, то ли прикидывался глухонемым: Александр дважды спросил его про щенков, настойчиво предлагал занести ему "на показ своих кутят — старик и слушать не хотел, выталкивал парня со двора, даже грозился спустить с цепи своего злого кобеля.
— Можно к вам еще заглянуть?—совсем тихо спросил Александр.
— Если кутята твои не хворые, забегай,— вдруг подобрел хозяин дома. —В цене можем и зараз столковаться. Пройдем, сынок, в хату.
Прежняя суровость хозяина подворья мгновенно сменилась добротой Старик проводил Александра к сенцам. Здесь еще раз внимательно оглядел незнакомца.
— Бегаешь, хлопец... Ботинки твои каши просят, в починку пора отдавать такую обувку,— для чего-то посоветовал он.
— Сапожник и сам предлагал подбить подошву, да мне некогда. И платить за работу нечем... дорого все.
— Или твой сапожник высокую цену заламывает? — Хозяин дома опять метнул суровый взгляд на Александра.— Звать-то как твоего сапожника?
— Дядя Игнат.
— Тогда проходи смелее в горницу. Все верно, купец, проходи.
Старика словно подменили. В просторной, по-бедному обставленной комнате он предложил парню скамейку, сам примостился рядом с гостем. Под густым разлетом седых бровей еще таилась пугливая настороженность.
—- По какому делу?—спросил он.
— Адресок надо вам передать для Василия Михайловича...
За спиной Александра неожиданно скрипнула дверь. Он обернулся и увидел самого Евлахова. Тот подошел к нему, обнял за плечи.
— Вот и встретились, купец. Думал, что покупатель откажется от твоего товара,— сдержанно улыбнулся Василий Михайлович.— С какими вестями припожаловал, Сашок?
— Тимофея Холодова расстреляли...
— Известно мне...— В голосе Василия Михайловича послышалась суровая нотка.— Мы теряем лучших людей. Но своей борьбы не прекратим. Нет...
После той памятной встречи с Холодовым в землянке слепого Евсеича Василий Михайлович заметно осунулся, даже постарел. На бледном лице его появились глубокие бороздки морщин, нос заострился. Под самыми висками Александр приметил посеребренную прядку.
Сообщив адрес машинистки, Александр согласился в этот же день посетить ее. Евлахов передал ему текст новой листовки, просил отпечатать не менее пятидесяти экземпляров и расклеить их по ближним горняцким по-селкам.
— У тебя есть, Сашок, надежные дружки? — спросил Евлахов.— Ты не стесняйся. Хозяин дома — наш человек... Есть у тебя верные товарищи, которые и в огонь и в воду пойдут?
— Полный порядок, Василий Михайлович! Как побросали мы школу, так и не расстаемся до сих пор. Гуртом не ходим, а по двое, по трое собираемся. Есть верные ребята на нашей Новой колонии, на Октябрьском поселке, на Воровском и на Грушевке имеются. Особенно один у нас — Витька Чертов. Ухарь настоящий! Чертом его полицаи обзывают. Не дает покоя немцам, три бензовоза спалил, барахло у них крадет, патроны. У него ни одного дня не бывает без приключений. Есть и другие орлы — Колька Чурсин, Заболотин Миша, Витек Астанков, Романцов Тимошка. Мы все себя партизанами считаем,..
— У вас и штаб свой есть, командир?—поинтересовался Василий Михайлович.
— Ничего у нас нет. Свою группу — а в нее вхожу я, младший братишка и мой дружок Капустин — мы договорились называть «Красный шахтер». Дядя Тимофей знал об этом и не раз давал задания. Ну, а я вроде за командира у своих ребят,— осекся на полуслове Александр.— Что делают другие пацаны, право, не знаю... Может, нам собраться всем вместе и ударить по немцам?
Василий Михайлович нахмурил брови. После недолгого молчания он опять посмотрел на Александра, вероятно, надеялся, что тот продолжит свой рассказ.
— Я смотрю на создавшуюся обстановку, Сашок, по-другому. Иметь единый отряд нет надобности. Мелкие группы принесут нам больше пользы. Сегодня бензовоз, завтра другой. Там склад спалили. Здесь оружие подбили, там живую силу. Все это идет в один котел.— Василий Михайлович вновь приумолк, словно хотел собраться с мыслями.— Поручаю тебе, товарищ Фомин, связаться и переговорить с каждым вожаком группы. Объясни им глазное — мы не грабители, не бандиты. Мы народные мстители. В городе верят нам и надеются на нас.
— Я так и понимаю...
— Это похвально, Сашок. Надо, чтобы каждый молодой патриот понимал это. В городе недавно был такой случай. Позарились какие-то хлопцы на немецкие буханки хлеба. Ну, стащили их, есть-то дома нечего. Когда принесли домой сверток, тут и ахнули. Думали, что хлебцы-то они завернули в бархатную скатерть, а открыли ее, вместо скатерти оказалось полковое эсэсовское знамя. Вот-те и на! Вроде оплошность допустили... Перепугались и выбросили знамя в колодец, забросали его каменьями. Будь ребята посмышленее, они должны были поступить иначе... Измазать надо было это знамя, разорвать его на куски и выставить на людном месте. Да еще и хлесткую подпись сделали бы: «Мы — партизаны! Всем вашим знаменам будет капут, проклятые фашисты!» Вот тогда бы другой коленкор получился... Как?
— А ведь верно,— блеснул глазами Александр.— Переполох-то какой можно было бы наделать...
— Немецкие интенданты и до сих пор рыскают по кварталам города. Переполох у немцев получился, но наши жители о нем не знают. А должны были знать. Скажешь, мелочь? Нет, Сашок. У партизана мелочей не бывает. Ему все важно. А то наши мальцы хлеб украли, съели буханки и считают, что они повоевали с фашистами. Так воевать нам негоже.
Честно сказать, Александр позавидовал в душе тем хлопцам, которым попался под руки такой трофей. Возможно, и он не сообразил бы выставить на посмешище поселковых жителей это знамя. Попадись ему такая важная находка сейчас — Александр поступил бы с ней так же, как советовал Василий Михайлович. Но в немецких машинах он пока находил консервы, хлеб, бензин, патроны, колбасу, спирт и разную другую мелочишку — знамена ему, к сожалению, не попадались.
— И откуда вы, Василий Михайлович, про все знаете?— чтобы утолить свое любопытство, спросил Александр.
— Подпольному горкому многое известно, Сашок. У нас всюду имеются верные люди,— пояснил Василий Михайлович.— И еще слушай... Это боевое задание горкома. Поручаю твоим ребятам установить связь с партизанами Раздорской станицы. Пошли туда надежных парней. Пускай они найдут в станице комсомольцев Чекунова Диму. Аброткина Петра. За последнее время к нам не поступают донесения о переправах немцев через Дон. Узнайте, почему до сих пор не взорвали мост, поторопите комсомольцев с этим делом. Немцы гонят из-за Дона ганки, орудия. Мы должны ликвидировать Раздорскую переправу. Понял? Не забыл фамилии ребят?
— Чекунов Дима, Петр Аброткин...
— Пароль «Волга». Отзыв «Москва».
— Все запомню, Василий Михайлович...
— Тогда... действуй. Доброго пути тебе, Сашок. Связь со мной не теряй. Сапожник Ткаченко всегда будет знать обо мне, где я нахожусь. На эту квартиру без надобности не приходи. Так надо...
За все время хозяин дома не обмолвился ни словом. Александр внимательно слушал Василия Михайловича и даже не заметил присутствия молчаливого старика Когда вышел с ним во двор, старик недовольно забормотал:
— Нет, сынок, по такой цене ты не продашь своих кутят Сбавляй цену, тогда сторгуемся...
— Самому нужны кутята, дедушка...— В тон ему ответил Александр и понимающе насупил брови.— Если бы знал про вашу жадность, не стал бы кланяться. Прощайте... — Скатертью тебе дорога, купец-молодец. Мир не без добрых людей Других покупателей найдешь.— С нескрываемой обидой хозяин распахнул перед ним калитку. Александр все же успел взглянуть в стариковские глаза и приметил в них добрую хитринку.
«У хорошего человека скрывается Василий Михайлович»,— невольно подумал он.
Утреннее беспокойство отступило прочь. Теперь он был не одинок. Тягостное чувство, охватившее душу после гибели Холодова, еще напоминало о себе. Он вслушивался в голос Василия Михайловича, смотрел в его утомленные глаза, а сам думал о другом человеке, которого никогда уже не доведется встретить. И замечал что-то сходное между Тимофеем Семеновичем и Евлаховым. Рядом с такими людьми смерть не страшна. И пусть она, костлявая, бродит по этим знакомым улицам, выглядывает из-за подворотни, таится за каждым углом. Теперь он не одинок. И его товарищи не будут одинокими.
Александр шел по знакомой улице, и все казалось ему иным, впервые увиденным, словно возвратившимся из недавнего прошлого. Как и прежде, шумела над головой листва акаций. Под ноги падала длинная тень от частокола палисадников. Он не замечал выбоин на узком тротуаре. И солнце светило в этот сентябрьский день совсем по-летнему. Свежий ветерок бил прямо в лицо. Александр не видел перед собой случайных прохожих. Верилось, что широкая улица распахнулась сейчас только для него одного, он идет мимо тех самых домов, которые будут вечно стоять под этими приветливыми акациями, и деревья никогда не перестанут шуметь листвой.
4.
За последнюю неделю Иван Тимофеевич Клименко не отлучался из дому. Мины-самоделки уносили от него братья Фомины. Анна Ивановна встречала и провожала хлопцев. Раза два супруга наведывалась к Калюжному и возвращалась от старого приятеля с кульком взрывчатки. Все складывалось как нельзя лучше: Иван Тимофеевич наконец-то увидел себя в большом, настоящем деле.
Как-то во дворе появились немцы, человек десять. Анна Ивановна спросила по-ихнему: «Вы к кому, господа?» «Вэк, вэк, матка...» — смущенно ответил ей крайний, а потом подошел поближе и шепнул: «Сам-то дома?» И было странно слышать русские слова от человека, одетого в чужую зеленоватую форму. Когда солдаты встретились с Иваном Тимофеевичем, он пожал каждому руку, усадил всех десятерых на стулья, поинтересовался, как они справились с заданием. Пока разговаривали, дочка Тамара лускала семечки за воротами; она должна была подать сигнал, если заметит на улице недоброе.
— Кто это, Ваня?—после ухода гостей спросила мужа Анна Ивановна.
— Наши... На задании были. Из-за Дона пришли...
— В немецкой форме?
— Они же русские, Аннушка. Переоделись и свободно ходят по городу Потом расскажу...
Гнетущая неопределенность, в которой Иван Тимофеевич находился так долго, теперь развеялась, отступила прочь. Его мины-самоделки взрывали немецкие склады. Неведомые доселе тайные партизанские тропки идут те-перь и через его квартиру. Товарищи прислушиваются к его советам. Они видят в нем полезного человека.
Иван Тимофеевич многое передумал. Война с немцем-фашистом явно затягивается. Прежнее представление о слабости врага рухнуло. Гитлер вооружен до зубов. Его головорезы идут напролом. Мы еще не научились сдерживать вражеского натиска. Красная Армия уходит в глубь страны, и когда прекратится ее тягостное отступление — кто скажет? «Если завтра война, если завтра в поход...»— сколько наивной простоты слышится сейчас в этой торжественной песне! А ведь ее знавал, распевал в мирное время и млад и стар. «Будем бить врага на его собственной территории...» — в это верилось, это воспринималось подобно святой клятве. Что же сталось с нашей армией, где ее танки, где самолеты, где «бог войны» — прославленная русская артиллерия?
Сердце сжималось от обиды и не высказанной никому горькой досады. Подступившую к сердцу боль невозможно унять одними светлыми надеждами. Что с Москвой? Немцы все трубят и трубят о скором падении русской столицы. Неужели это свершится? Трудно, не под силу представить фашиста на Красной площади.
Иван Тимофеевич всегда чувствовал в себе тревогу — не такую, от которой мгновенно и страшно колет под сердцем, а ту самую, которая заставляет отыскивать выход из трудного, казалось бы, непреодолимого обстоятельства. Жизнь не раз бросала его в темную западню, но всегда и в кромешной мгле проглядывал луч надежды, он звал за собою, выводил на светлую дорогу. И еще одну - завидную черточку в его характере отмечали фронтовые друзья: он не боялся смерти, не знал, что такое страх. Другой склоняется к земле под посвистом пуль, идет в атаку за спиной товарища, и, глядишь, пуля-дура непременно сумеет отыскать его. От сабельной молнии трус постарается спрятать голову и не успеет вскрикнуть, как его располовинит лихой удар вражеского клинка. Иван Тимофеевич знал, что такое смерть, не один раз смотрел в ее пустые глазницы,— может быть, поэтому и свыкся, приглушил в себе понятие о страхе.
В городе все настойчивей бродят слухи о том, что наши уже теснят гитлеровцев на Волге. Наконец-то! Иван Тимофеевич вспоминал названия приреченских селений. Говорят, от берегов Волги доставляют в Шахты раненых немецких солдат. Их размещают по госпиталям, сначала десятками, потом сотнями, а в последние дни — тысячами. Санитарки рассказывали Анне Ивановне, какими изуродованными калеками лежат немцы в палатах. «Капут, капут...»— это незнакомое слово все чаще и чаще повторяется теперь немецкими солдатами.
Значит, началось! Пройдет месяц-другой — и гитлеровцев непременно погонят от Волги. Фашистам никогда не доведется ступить на восточный берег русской реки. Враг побежит обратно. Красная Армия возвратится. Так будет!
Наивная Аннушка! Предлагает воспользоваться своим знанием немецкого языка. Думает, что, если она поговорит с капралом, тот бросит автомат и не станет убивать шахтеров. Аннушка, Аннушка! Милый мой друг... Гитлер воспитал армию головорезов, отнял у своих солдат честь, со-весть, человеческое достоинство. Ты, Аннушка, живешь еще старыми понятиями... Вспоминаешь, как ходила к французским матросам в Одессе и рассказывала им о русской революции... Это было давным-давно... В девятнадцатом году... Разве можно сейчас жить прошлым! Милый друг! С фашистом невозможно объясняться простыми человеческими словами. Зверь не поймет их, Аннушка. На берегах Волги идет настоящий разговор с врагом. А здесь, в глубоком тылу, на оскверненной фашистом земле, мы' должны быть отзвуком далеких сражений. Взрывчатка, которую ты, Аннушка, приносишь от Калюжного,— лучше; всего сумеет объясниться с немцем-фашистом. Из малого всегда складывается большое. Моя злоба к проклятому врагу приложится к твоей ненависти, Аннушка... Если один камень бросить с горы, за ним покатится другой, третий и тогда уже нельзя будет унять грозную лавину, она сметет все преграды на своем пути. Так и с нашим народом. Лавина злобной ненависти к врагу уже гудит по всей земле, и ее никому, никогда, ни за что не удастся остановить.
Так думалось, и в это верилось.
Иван Тимофеевич не понимал все же, почему подпольный райком настаивает на его отъезде из города. Дважды пытался расспросить об этом приходившего к нему Александра. Но тот разводил руками и ничего определенного не говорил: «Такой приказ, дяденька...»
Неужели—провал? Едва-едва установились связи, и вдруг — уходить из города. Куда?. Ради чего? Возможно, товарищи хотят уберечь его от ареста? Насколько он приметил, за квартирой нет полицейской слежки. Анна Ивановна зорко высматривает каждого подозрительного прохожего. В городе Иван Тимофеевич теперь не появляется. Так в чем же дело?
Когда жена рассказала, что на квартиру Калюжного приходили полицаи и забрали паспорт у Василия Архиповича, смутная догадка сменилась тревогой. На второй день Калюжного арестовали. Забирали его из дома немец и трое полицаев. Жена Калюжного признала в одном из русских Ваньку Пискуна, навалоотбойщика Красинской шахты.
— Я всех прежних партизанов к ногтю прижму,— будто бы сказал перед уходом Ванька Пискун. — И Сашку Рожка найду, и других бывших красных командиров. Все они у нас на учете...
Оказывается, Ванька Пискун давно служит в городском гестапо. Тот самый крикун-паникер, с которым Ивану Тимофеевичу довелось столкнуться на Мелеховской переправе Фамилию Клименко полицай не назвал при аресте Калюжного. Если схватили одного бывшего красного командира, значит, гестаповцам известны адреса других.
Анна Ивановна еще заранее присмотрела на Поповке хатенку, в которой можно будет укрыться от полиции. Хуторская знакомая согласилась принять семью Клименко, если друзья попадут в беду. Как ни упорствовал Иван Тимофеевич, жена собрала узелок и вместе с внучонком Вовкой ушла на Поповку. Договорились, что старик к вечеру тоже придет на хутор, за городской квартирой присмотрит дочка Тамара.
Неужели все же провал? Ванька Пискун не бросит попусту своей угрозы. Кто же донес на Василия Архиповича Калюжного? Он теперь томится в подвале гестапо. Нет, старый друг не станет предателем. Умрет и ничего не скажет полицаям, не выдаст товарищей. Иван Тимофеевич давно не снимал со стены своей серебряной сабли. Перед уходом из квартиры решил проститься с дорогим подарком; в этой серебряной сабле было все— и память о фронтовом друге, и воспоминания о гражданской войне, и частица собственной молодости. Верилось, что на узоре эфеса еще до сих пор сохранилось тепло руки Серго Орджоникидзе — фронтовой друг пре-поднес эту боевую награду перед строем полка, обнял его и сказал такие слова, которые невозможно забыть . До самой смерти: «Бей врага, коммунист Клименко, своей острой саблей, наша великая победа не за горами». Припал тогда одним коленом к земле Иван Тимофеевич, поцеловал рукоятку сабли и мысленно поклялся командарму пронести огневой клинок до победного дня. Не одна голова беляка-золотопогонника скатилась в буйную травушку от твоего смертельного удара, верная подруга, серебряная сабля...
«Так как же мне сейчас распрощаться с тобой, молчаливая подруга?» — спрашивал он себя, когда принес саблю в сарай, чтобы спрятать ее между досками. Поцеловал эфес и не отыскал в себе тех слов, которые хотелось высказать.
5.
Когда оставляешь родной угол, его невозможно забыть. В тихом, глухом уединении едва ли найдешь спокойствие. Обжитый дом скрывает даже собственные шорохи. А здесь, в тесной, чужой каморке, слышно, как за окном падают на землю листья повители, как осенний ветер срывает с крыши Солому, и пройдет кто-то под окнами— в хате отдаются его торопливые шаги. Тогда опять и опять, в который раз, перед настороженным взором встают покинутые мест квартира, двор, каждый уголок родного дома. Голос близких воспринимаются под чужой крышей по-иному каждый говорит тихо, приглушенно, будто бы опасается нарушить домашнее спокойствие.
С таким тягостным чувством провел Иван Тимофееви первые сутки на Поповке. Город был совсем близко. За недолгий час можно пройти к центру. Но тесная хуторская мазанка, ее низкие потолочные своды, два слепых оконца казалось, упрятали его от города за тридевять земель. Xуторская тишина не принесла успокоения.
На второе утро он признался Анне Ивановне:
— Не могу, Аннушка. На квартиру должны зайти ребятки. Я для них кое-что приготовил, а отдать не успел...
— За бедой пойдешь. Пересиди еще денек, Ваня. Дочка встретит ребят и скажет, где ты. Все уладится...
— Да пойми ты меня. Не могу я сиднем сидеть в такое время,— настаивал старик на своем.
Анна Ивановна все же не отпустила его из Поповки.
После завтрака старик не знал, как скоротать время. Володенька просил дедушку выйти во двор, посидеть на завалинке, Иван Тимофеевич и от этого отказался; жители могли заметить чужих людей в землянке старухи. Хозяйка упросила постояльцев не выходить из хаты. Сама боялась попасть в беду, провожала настороженным взглядом каждого случайного прохожего, все время хлопотала во дворе.
— Здесь ли проживает Безуглиха? — вдруг услышал Иван Тимофеевич. Около плетня он заметил молодую женщину с оклунком через плечо. Хозяйка о чем-то разговаривала с нею. Потом провела молодайку во двор.
— Да тут и двух цибарок не наберешь... Уголек-то мелкий,— уловил он горькую досаду в голосе хозяйки. — За такую цену не возьму... Проходи, милая, проходи...
— Мне бы на хлебушек выменять,—не отступала молодайка.
— Нету у меня хлеба. Сама горе мыкаю...
— А щенков вы не покупаете? —опять послышался за окном голос неизвестной женщины.
— Каких-таких щенков? Самим жрать нечего. Проходи, милая, с богом...
— А можно к вам еще заглянуть? — настойчиво спросила молодайка.
— Никаких делов у меня нету. Чего зря шляться?
Женщина не собиралась покидать двор. Иван Тимофеевич видел, как она топталась вокруг своего оклунка, опять упрашивала хозяйку сменять уголек на буханку хлеба. Дважды произнесенная женщиной фраза: «А можно к вам еще заглянуть?» — вконец укрепила догадку Ивана Тимофеевича.
Он шепнул жене:
— Пригласи в хату молодайку, Аннушка... Я поговорю с нею. Может, сторгуемся.
— И надо тебе вмешиваться, Ваня?
— Зови, говорю... Сам знаю...
Требовательный голос мужа охладил Анну Ивановну — в таких случаях она никогда не перечила старику. Вышла из хаты и сразу же возвратилась вместе с молодайкой.
— Здравствуйте, хозяин,— почтительно кивнула женщина Ивану Тимофеевичу с порога.— С мужиком всегда легче договориться, а бабы как тугой узелок...
— Чем промышляешь, станичница?—сразу же перебил ее Иван Тимофеевич. — Уголек принесла? Еще чем богата?
— Щенков могу, дедушка, обменять...
— Это нам не подходит...
— А купить не желаете?
— Нет...
— А можно к вам еще заглянуть? — с большей настойчивостью повторила женщина.
Такого бесстыдства не могла стерпеть хозяйка.
— Ты охолонь, охолонь, Степанида,— предупредительно заметил Иван Тимофеевич старухе.—Ежели угольком требуешь, так я щенками интересуюсь...
— И зачем они тебе понадобились?—недоуменно промолвила Анна Ивановна, еще не понимая, почему старик надумал обзавестись щенками в чужом доме.
— Сам разберусь...— нахмурил брови Иван Тимофеевич.— Вы, бабы, выйдите во двор, хорошенько посмотрите, какой там уголек принесла молодайка... Может, он ядреный... И Володеньку прихватите... А я поторгуюсь, гляди, и куплю себе щенка...
Он сказал все это таким властным голосом, какой не часто доводилось слышать Анне Ивановне. Сам дождался, пока домашние покинут хату. Потом усадил незнакомку рядом с собою.
Он никак не мог вспомнить: доводилось ли ему прежде встречать эту женщину? Где? В горэлектросети? В тресте?! На шахте? В райкоме партии? А может быть, просто на улице города? Но что-то знакомое, доброе проглядывало на белом, чистом, с легким румянцем лице молодайки. Она ждала ответа. Смотрела на него утомленными, с голубой поволокой глазами. Иван Тимофеевич даже увидел собственное отражение в этих больших глазах. Такой человек пойдет наперекор любой беде — определил он. Женщина уверенно, четко ответила на пароль. Минутная размолвка с хозяйкой взволновала ее, а теперь она, видно, успокоилась и терпеливо ждала ответа.
— От кого пришла? — прямо спросил Клименко.
— Сапожник Игнат Павлович прислал...
— Меня знаешь?
— А кто ж вас не знает, Иван Тимофеевич? — застенчиво улыбнулась женщина. — Красный командир, старый партизан... Да когда я прослышала, что вы с нами, сил у меня прибавилось. Вот только Холодова, парторга, жаль...
— Сам горюю по нем, знаю...
— И вы остерегайтесь, Иван Тимофеевич. Полицаи всюду рыскают. Меня тоже требовали на регистрацию, во второй раз приходили. Да я сбежала в Ягодинку, на шахте появляться нельзя... Что на Красинском руднике тво-рится, одна страсть. Полицаи' хватают людей на улице. Немцы зачастили к шурфу, все чего-то высматривают. Вы опасайтесь. Товарищи очень беспокоились, когда узнали, что вы не уходите со своей квартиры,— доброе участие слышалось в голосе женщины.
— Ну об этом хватит... — недовольно махнул рукой Иван Тимофеевич. — Как говорят, волков бояться — в лес не ходить. По какому делу пришла? Кто сказал, что я на Поповке?
Женщина впервые с опаской посмотрела на дверь чулана.
— Братья Фомины приходили к вам за минами. Дочка ваша ничего пацанам не дала. Не знает ваших захоронок. А про новый адресок сказала. Сапожник послал меня к вам, вот я и пришла. Думаем, что и здесь удастся делать мины. Ежели по части динамита, я принесу... Запальщик один приберег такое добро.
— Тебя-то как зовут, милая?—после недолгого раздумья спросил Иван Тимофеевич.
— Мешкова я. Ольга...
— Где работала?
- На Октябрьском... В ОРСе.
Условились, что денька через два Ольга Мешкова опять заглянет на Поповку, придет не с пустыми руками. «Торговка» и так уже засиделась в хате, и поэтому Иван Тимофеевич не стал ее задерживать. Сам распахнул дверь в коридор.
— Не сошлись мы в цене,— объявил он домашним.— А как уголек? — спросил хозяйку.
— Не нужен. Сказала не нужен, и все... Ходют тут всякие...
— Это не всякие, Степанида. Наши,— прощаясь с Мешковой, остановил хозяйку Иван Тимофеевич. — Проведи гостюшку да поближе присмотрись к ней. Небось встретитесь...
Только одна Анна Ивановна поняла, почему муж задержал в хате незнакомую женщину своим разговором. Она уловила довольный взгляд в стариковских глазах. При людях ни о чем не стала расспрашивать мужа.
Остаток дня Иван Тимофеевич кое-как скоротал за починкой хозяйских часов-ходиков; старуха обрадовалась заботливости постояльца, принесла ему отвертки, щипцы, клещи, молоток, разную другую слесарную рухлядь. Под вечер Иван Тимофеевич занялся с внуком, сам уложил Во-лоденьку на сундуке, пообещал ему завтра принести гостинец из города.
Для поделки мин ему не хватало многих инструментов. Если отослать в город Анну Ивановну—принесет ли она все, что потребуется для работы? Как не отговаривает его супруга, а в город надо самому пробираться утром, на зорьке.
Ночь нескончаемо висела над хутором. Ее сонную тишину дважды разрывали далекие отзвуки самолетов, потом где-то, по всей вероятности за железнодорожной станцией, тявкали немецкие зенитки. И опять вокруг—тишина. Лишь беспокойные часы-ходики отсчитывали: тик-так, тик-так, тик-так.
Говорят, если просчитать до сотни — дремота одолеет бессонницу. Тик-так, тик-так, тик-так... Так почему же и вторая и третья сотни не приносят успокоения? Что сейчас в городе? Как хорошо, что товарищи вновь отыскали его. Разве возможно оставаться в гнетущем одиночестве? Нет, он сейчас не один... Тик-так, тик-так, тик... Так жить нельзя. Надо действовать. Мины-самоделки... Они лежат в городской квартире... Тик-так, тик-так, тик... Так продолжаться не может. Он необходим друзьям. Тик-так, тик-так, тик... Так почему же готовые мины должны оставаться на квартире? Он возьмет их завтра утром...
Иван Тимофеевич поднимался с кровати, смотрел на стрелки ходиков, сверял время по своим наручным часам. Утренний рассвет словно не хотел пробуждаться за слепыми оконцами.
— Не спишь, Ваня... —отозвалась из темноты жена.
— Нет, родная... Знаешь, о чем думаю? Саблю свою я снял со стены... Когда уходил, поцеловал ее и упрятал в сарае. С собой надо бы захватить. Придут во двор немцы, заберут... А?
— Не о том ты думаешь, Ванюша. Знаю, не маленькая... Сама схожу домой. Ты спи, спи... Утром поговорим. Спи... —упрашивала мужа Анна Ивановна.
Утренний разговор опять начали с того, как бы посетить городскую квартиру. Иван Тимофеевич не стал завтракать, наспех ополоснул лицо и хотел уже обуть сапоги, как на пороге появилась обеспокоенная Степанида.
— И куда идешь, Тимофеич... — развела руками хозяйка. — По хутору полицаи шастают... Партизан искают. Не отпускай своего из хаты, Ивановна, не дай бог, встренут... заберут...
— На кой шут я им сдался. Выдумываешь всякое, Степанида... — уже в сердцах бросил Иван Тимофеевич и потянулся к сапогам.
В это время за окном послышались чужие, требовательные голоса.
— Все дома? Ты—хозяйка?—перехватил на пороге Степаниду усатый полицай. — Показывай квартирантов. За мной, Тутенко! В чулане оставайся, Губанов! — распоряжался он.
Не успел Иван Тимофеевич натянуть второй сапог, как усатый уже стоял со своим наганом посредине комнаты.
— Вовремя подоспели...— облегченно вздохнул полицай. — Подождать придется... Красный комиссар еще не обулись. Но мы не гордые. Подождем... — осклабился он в сторону Ивана Тимофеевича.
Словно не замечая насмешки полицая, тот стряхнул с голенища небольшую соринку. Потом встал, подошел к грядушке кровати, перебрал на ней домашние вещи, отыскал свой теплый свитер и, не торопясь, натянул его на плечи.
— Вижу, ты храбрый вояка... — промолвил Иван Тимофеевич, окидывая с ног до головы спокойным взглядом стоявшего перед ним полицая. — У вас... как? По ордеру арестовывают или просто... в оберемок взяли — и прощай белый свет?
— У нас все по закону, господин комиссар. Обыск произведем и актик составим. Оружие найдем, к вещественному доказательству приобщим.
— Грамотная шельма, ничего не скажешь...
— А ты, Клименко, язык укороти,— строго крикнул усатый. — Я враз обойму смогу разрядить... Ты еще не знаешь Пашку Козловцева.
Иван Тимофеевич снял с гвоздя свою ватную телогрейку, нехотя ответил на угрозу полицая:
— Брешешь. Стрелять в хате нет тебе смысла. Живым меня возьмешь, я знаю... Дитя только не пугай пистолетом,— кивнул Иван Тимофеевич на внучонка.
Малыш припал к подолу юбки Анны Ивановны, обхватил ручонками ее колени. В его детском взгляде были смятение и испуг. Анна Ивановна поняла предусмотрительность мужа: вязаный свитер и теплая фуфайка уберегут старика в тюремном подвале, бог знает, сколько ему доведется просидеть за решеткой, а если погонят этапом в Новочеркасскую тюрьму .— он убережет себя и от холода и от дождя. Самой еще не верилось, что она видит в последний раз мужа. Спокойствие Ивана Тимофеевича говорило о многом; старик все равно возвратится к семье, он останется живым, полицаи допросят его, ничего, конечно, не разузнают и отпустят старика. Ну что с того, если Клименко когда-то служил красным командиром? Только зря старик грубит сейчас полицаю, преждевременно озлобляет человека.
Полицаи излазили все уголки хатенки, перевернули постели, рылись в Степанидином сундуке, заглядывали в дымоход, выстукивали стены, потолок. Усатый полицай, назвавшийся Пашкой Козловцевым, рыскал по хате большe всех, сорвал со стены часы-ходики и растоптал их на полу. Тот, которого он назвал Губановым, обыскал чулан, обнюхал каждую крынку, гремел поленьями дров, чертыхался на хозяйку и обещал размозжить ей голову, если старуха не откроет партизанские тайники.
Все время Иван Тимофеевич молчаливо сидел на койке. Полицаи искоса поглядывали на него, не стали перечить, когда мальчонка подбежал к старику.
— Ты, Володенька, жди от меня гостинца. Как возвращусь из города, непременно принесу подарок,— успокаивал внука Иван Тимофеевич. — Бабушку слушайся, маму. Они любят тебя... — говорил так, чтобы его мысли разгадала стоявшая у дальнего простенка Анна Ивановна. «Не волнуйся, мол, Аннушка, все, родная, обойдется к лучшему. Внука береги. Сама не печалься...»
— Иди, Володенька, к бабушке. Она одна... — шепнул внуку Иван Тимофеевич.
— Я хочу с тобой, деда...
— Мы будем вместе. Будем. А теперь — иди.» Полицай оторвал ребенка от Ивана Тимофеевича. Усатый закончил составлять какую-то бумагу и пригласил старика к столу; в коротком акте было записано, что оружия при обыске на квартире Клименко не оказалось.
— Научился концы в воду ховать, господин комиссар,—ехидно заметил усатый полицай. - Но от нас тебе не улизнуть. Расколем в гестапо. Собирайся, Клименко...
Вот и настала эта короткая минута расставания, которую никогда не хотела пережить Анна Ивановна. Старик сам подошел к жене, обнял ее.
— Если что было у нас плохого, Аннушка... не осуди меня. Спасибо за все... За все, родная...
— Береги себя, Ваня. Спасибо и тебе... друг мой...
Он не видел слез в глазах человека, с которым посчастливилось пройти долгий и нелегкий путь по жизни. При людях он никогда не целовал эти родные глаза. И в минуту прощания не пожелал, чтобы посторонние видели то, что оставалось всегда только для них двоих...
— Я горжусь тобой, Аннушка... друг мой...
— Прощай, Ваня... Помни товарища Сергея, всех своих друзей, помни...
— Спасибо за это. Я не забуду... — понимающе ответил Иван Тимофеевич.
Заплакала хозяйка. Старуха отвернулась к стене, закрыла лицо черным платком.
— А ты не печалься. Степанида,— подошел Иван Тимофеевич к хозяйке.—Чем же тебя отблагодарить? Возьми мои ручные часы... Ходики починил, да растоптали их... полицаи... А тебе надобно будет знать, в какой час уйдет из города проклятая беда... На, возьми... Усатый полицай вырвал из его рук часы.
— Не смей! Не твое...
— Теперь все наше, красный комиссар,— в злобе посмотрел на Ивана Тимофеевича усатый и спрятал часы в своем кармане.—Выходи, Клименко. Если побежать вздумаешь, сразу пристрелю.
— Опять шуткуешь, вояка. Люблю веселую натуру. — С этими словами Иван Тимофеевич переступил порог.
Женщинам полицаи не дозволили выходить из хаты
Угасавший день был жарким, душным. Последняя октябрьская теплынь иссушила опавшую листву. Земля потрескалась от летнего зноя, нетерпеливо поджидала проливных осенних дождей.
Он шел и не отличал собственных шагов от гулкой поступи конвоиров. Один полицай маячил впереди, двое других посапывали за спиной.
Вскоре хуторские мазанки остались в стороне. Полицаи вывели его на безлюдный, притихший выгон. Пыльная дорога поднималась к пригорку. От быстрого шага на лице Ивана Тимофеевича выступили мелкие горошинки пота. Он снял фуфайку, перекинул ее через правую руку. Впору бы стащить с себя и теплый свитер, но шагать городскими улицами в одной белой нательной сорочке ему не хотелось, к тому же полицаи могли отобрать и свитер и фуфайку, а без теплой одежки пропадешь в сыром тюремном подвале.
— А ну! Сторонись, баба! — вдруг услышал Иван Тимофеевич резкий голос шагавшего впереди полицая.
Сразу же поднял голову. В хмурой, высокого роста женщине он с первого взгляда не признал дочки Тамары.
— Па-па! —долетело до слуха.
Сомнений не могло быть. Это—Тамара. Это—ее голос. Дочка идет на хутор. Спешит к своим. К матери, Володеньке. В ее руках—большой узелок. Прихватила какие-то вещички из дому. Видел, как Тамара всплеснула руками и узелок упал на придорожную траву.
— Па-па!
Голос слышался совсем рядом. Полицай толкнул в спину рукояткой нагана, приказал следовать дальше.
— Прощай, Тамара! Береги мать... Володьку береги! — только и успел Иван Тимофеевич крикнуть дочери.
И опять под сапогами шуршала дорожная пыль. Он уже не слышал женского крика за спиной.
«Вот и свиделся... со всеми... Они вместе», — успокоил себя, чтобы не думать о том, что осталось в низине, на хуторе.
Уже вечерело. И было нестерпимо душно.
