1.
После встречи с полицаем Табунщиковым ждать добрых вестей не приходилось. Чужой паспорт едва ли собьет с толку гестаповских ищеек.
Холодову была дорога каждая минута. До темноты надо проскочить Качканову балку, обойти хуторские левады, ближним путем добраться до Люты, а оттуда — рукой подать до Ново-Азовки. На самом руднике появляться опасно.
Шел Тимофей Холодов, а перед глазами, в сумеречных зарослях травы, виделось ему перекошенное злобой лицо бывшего десятника.
«Вот и не знал и не ведал, чем дышал этот человек. Скрытый враг. А называл себя рабочим. Душевным шахтером прикидывался. На поверку вышло по-иному...» — не давали покоя тревожные мысли.
К аютинской дороге не стал выходить. Дальними базками обогнул хутор, спустился в неглубокий овраг. В Качкановой балке отыскался родник. Ключевая вода пробивалась из-под лобастого камня, поила влагой желтые степные кувшинки. Опустившись на колени, Тимофей Холодов припал к роднику, стал жадно глотать воду. Потом умылся, обтер лицо тельняшкой.
Усталость словно отступила.
Хотелось курить. Но в карманах отыскал только мелкие хлебные крошки. Кисета с самосадом не оказалось; вероятно, выпал из кармана в том месте, где остался Табунщиков.
Он вышел из оврага. И всю дорогу, до крайней землянки старого базка, не переставал слышаться в ушах предсмертный храп полицая.
«Рука поднялась... Своим человеком десятника считал... Рабочим... Один уголек с ним долбали...» — пытался успокоить себя, но тревожная досада не отступала.
Хозяйская дворняжка сразу же признала его, заюлила под ногами. В окне землянки, как всегда, не было света. Условным стуком по стеклу Тимофей Холодов предупредил хозяина землянки о своем появлении. Переждав минуту, он опять постучал.
Наконец в сенцах послышался надсадный кашель. Хозяин долго возился с засовом, гремел доскою.
— Один я, Тимоня... Проходи,— распахнул он дверь перед гостем.
— Света не зажигайте,— поспешил предупредить старика Тимофей Холодов.
— А на кой ляд он мне нужен, свет-то,— буркнул хозяин, когда тяжелый засов опять придавил дверь. — У меня завсегда ночь в глазах... Проходи в горницу, Тимоня, не оступись на пороге...
— Да я обвыкся уже в ваших царских хоромах, Евсеич,— решил Тимофей Холодов ответить шуткой на предупредительность старика. — Знаю ваши царские палаты...
— Вот и располагайся, мил человек. Из каких краев ко мне пожаловал? Благодарствую, сынок, что не забываешь меня...
Тимофей Холодов уже много лет считал старика своим другом: Евсеич когда-то был лучшим запальщиком Макарьевского рудника, не один угольный пласт он порушил своими взрывными шашками. Это к нему пришел в ученики воронежский юнец Тимонька Холодов, когда впервые спустился под землю. Из рук Евсеича он получил заветный обушок. И по праву считал старика своим крестным горняцким отцом. Перед самой войной с Евсеичем стряслась непоправимая беда: в лаве возник пожар, старик бросился спасать людей и остался без глаз. Тимофей Холодов не покинул в беде старого шахтера, выхлопотал ему пенсию, посылал Евсеича на лечение. Знающие люди говорили, что старику поможет только клиника знаменитого одесского профессора Филатова, но Одессу вскоре окружили немцы, и неизвестно было, куда направлять больного. Как ни врачевали Евсеича по местным больницам — белого света он больше не увидел, остался слепым. Старшая дочка взяла старика к себе. На людях Евсеичу невмоготу было терзаться собственной бедою. И он попросился сторожить огород дочери, переехал в землянку под Табунцами. Внучка Дашутка доставляла ему сюда харчи, каждым утром проведывала старика, в землянку приходила и дочка, обстирывала отца, готовила ему обед, управлялась по огороду. Дочка не переставала звать родителя в поселок, но старик наотрез отказался: «У людей самих много горя, зачем им смотреть в мои пустые глаза?»—отвечал он на уговоры дочери. Так и коротал свою нелегкую жизнь Евсеич на окраине степного базка. Он привык различать руками каждый уголок землянки, научился ходить протоптанными стежками на огороде, любил отдыхать под молодой вербою, когда-то посаженной внучкой Дашуткой. Тимофей Холодов навестил старика на второй неделе, после того как немцы вступили в город; Евсеич потужил, что парторг шахты не смог уехать из города, о подробностях не расспрашивал, сам вызвался при случае укрыть знакомого человека — разве кто сможет заподозрить его катух в тайных захоронках? На прошлой неделе Тимонька приходил к старику с каким-то человеком, а на зорьке они поднялись, и один бог знает, куда умчались эти недолгие постояльцы...
Как только вошли в землянку, Холодов сразу же отыскал ведро с водой. Утолив жажду, поинтересовался, нет ли у Евсеича щепотки табаку. Махорка отыскалась. Горьковатый дымок цигарок окончательно успокоил и гостя, и самого хозяина землянки. Один курил, молча осматривая низкий свод потолка, другой вслушивался в неровное дыхание гостя.
— Трудно тебе, Тимонька, по земле ходить. Понимаю, мил человек... — первым заговорил Евсеич. — Такая, сынок, лава на нас опустилась, что белого света никому теперь-то и не видно...
— Всем нелегко, папаша,— подтвердил Тимофей Холодов.— Как народу, так и мне. Одну горькую полынь жуем...
— А ты бы к своим, Тимоня, пробивался,— вдруг посоветовал старик.
— Так я же среди своих нахожусь, папаша. Кругом свои — вы, я, другие люди.
— Все шуткуешь,— не согласился старик. — Люди, говоришь. А мне сказывали, что на Азовке не так германцы лютуют, как наши, поселковые... Хоть того же Федьку Зыкова возьми. Сам, говорят, побежал полицаем служить. Был кулацким сыном, таким и остался... А теперь кокарду казачью на лоб себе прицепил, наганом, плеткой обзавелся. В гестапе нонче работает. Хату-то свою сменил на квартиру начальника шахты. Хо-зя-ин... Шахтеров наших заарестовывает, хуже того лесного зверя лютует... Мне про все дочка рассказала. А ты говоришь — лю-ди...
В темноте землянки трудно было различить стариковское лицо, но Тимофей Холодов представил черные ямки вместо глаз под насупленными седыми бровями Евсеича. В хриплом, надломленном голосе старика слышалось недовольство.
— Люди — они к людям жмутся, а звери — они свою псину по запаху чуют,— продолжал между тем старик.— Ты гляди да оглядывайся, Тимоня. На Федьку Зыкова не нарывайся, обходи его стороной. А то порешит он тебя, сынок. И старосту поселкового опасайся.
— На одну зверюгу я уже нарвался...—стал было рассказывать Тимофей Холодов о встрече с Табунщиковым, но едва упомянул фамилию десятника, как Евсеич злобно сплюнул на пол. Он припомнил этого человека, не удивился тому, что Табунщиков пошел в полицаи.
— Хорошо, Тимоня, что ты придушил эту гадину,— заключил старик. — Его давным-давно надо изничтожить.
Евсеич облегченно вздохнул.
— А все ж таки я счастливей тебя, сынок,— подсел он поближе к Тимофею Холодову.
— Отчего ж?
— На свете больше твоего прожил. И зло и добро видел. Пройду теперь на огород, солнце там, наверху, а я радуюсь... Светит оно, родное, душу греет. И вот я думаю так... Пришел к нам этот немец, а я его проклятую образину не вижу. И хоть слепой я, а счастливый, не буду знать того фрица, будь он трижды проклятым. Сердцем чую, что худо нам, а глазами наши бедствия не вижу. Так-то, сынок. А ты и глазами, и сердцем своим все видишь и чуешь.
Блеклый ночной свет увереннее проступил через узкое оконце и упал на доски стола. Тимофей Холодов поначалу не разгадал мысли старика. Отыскал его кулак, перевитый тугими жилами, и молча стиснул стариковскую руку.
Не желая утомлять гостя своими расспросами, Евсеич загремел под лавкой железной чашкой. Он неловко, на ощупь поставил перед гостем вареную картошку, пододвинул к нему ломоть хлеба и пару сушеных таранок.
— Чем богаты, тем и рады, Тимоня,— опять глубоко вздохнул Евсеич, приглашая гостя к ужину.
Старик пояснил, что харчишки ему приносит внучка Дашутка. Поутру она обещалась зайти, может, молочка занесет,— тогда он попотчует гостя пшенной кашей. Тимофей Холодов благодарил старика и за вкусную картошку, и за таранку, сам зачерпнул из ведра кружку воды, залпом осушил ее.
— А дивчина надежная? Наша?— поинтересовался Тимофей Холодов, когда управился с едою.
— Верная. Комсомолкой ходит,— объяснил старик.— Отец ее офицером на войне служит. Ежели тебе, Тимоня, какая подмога потребуется, она в один момент сообразит. Смышленая... Огород мне по весне посадила, у меня и огурчики имеются. Рассказывала мне, как надысь буханки хлеба стянула у фрицев... Шустрая...
Тимофей Холодов улегся на лавке, сунул под голову хозяйский полушубок. Какое-то время еще слышал, как Евсеич гремел тарелкой, как шлепал своими галошами по земляному полу, кряхтел и кашлял, потом отяжелевшую голову охватила теплая истома. Низкие своды потолка словно исчезли, растаяли перед глазами, и он увидел перед собою только далекое голубое марево, отдался сонному забытью.
2.
Ночью его разбудил густой гул. Почудилось, что земля отозвалась глубоким вздохом, вздрогнула, опять приняла на себя удар тяжелого молота. Когда открыл глаза, Евсеич был на ногах.
— Первый налет ты и не слыхал, Тимоня,— чтобы успокоить гостя, сказал старик. —Крепко спал. Намаялся... Видать, наши бомбят за «Нежданной» фрицевский ирад-ром. По второму разу сильнее грохнули. За десять верстов слышно. Думал, стекол не останется в моей хибаре... Есть, значится, у нас еще и бомбы и еропланы. Сила имеется...
До самого рассвета больше не уснули. Евсеич расспрашивал, как русские летчики узнают нахождение вражеских аэродромов, толковал про разные слухи, про каких-то советских парашютистов, будто бы расстрелянных немцами за Казенным лесом. Тимофей Холодов по-своему оценил ночную бомбежку вражеского аэродрома: значит, рация Семена Ильича Алданова действует, штаб фронта вновь получил наши данные о скоплении немецких самолетов на аэродроме за «Нежданной». Молодец Юрка Попов!
За окном совсем прояснилось. По галочьему гвалту над крышей старик определил, что настало утро. Он первым сполоснул свое лицо, предложил и гостю умыться, подал ему сухой конец рушника. Каждый угол тесной землянки был настолько знаком Евсеичу, что он без ошибки отыскал спички на подоконнике, сходил в чулан за дровами, принялся хлопотать у печурки.
— Теперь и моя Дашутка скоро появится. Молочной кашей я непременно тебя попотчую, Тимоня,— старался он занять разговором приумолкшего гостя.
Тимофей Холодов с любопытством наблюдал за каждым движением Евсеича.
Под окном вдруг промчалась дворняжка. Старик услышал знакомые девичьи шаги. Подбросил поленце в печку, сам направился открыть дверь.
— Дашутка идет. Она у меня бойкая. Огонь...
Со света девушка не сразу осмотрелась в землянке.
Была она худенькой, угловатой в плечах. Туго завязанный черный платок скрывал ее подбородок. И по всему своему виду она больше напоминала маленькую согбенную монашку, нежели подростка. Хотела было у порога обнять Евсеича, но, заметив на лавке чужого человека, смутилась и молча отдала старику свой узелок.
— Молочко вам принесла, дедушка. Маманя наказывала возвернуть кувшин. Лепешки еще горячие...
— Вот и поедим их вместе. И гостя нашего попотчуем,— кивнул он в сторону Тимофея Холодова.— Знакомься, Дашутка, это свой человек, шахтинский...
Девушка несмело подала гостю руку.
— Ты не бойся, Дашутка,— улыбнулся ей Холодов. — У меня тоже дочка есть. Лилией звать ее. Только она маленькая...
— Имя-то какое придумали... Ли-ли-я... — Девушка опустила голову, не зная, чем поддержать разговор с незнакомым человеком.
— Она как цветок у меня. Поэтому мы и прозвали ее так. Будет, наверное, такая же шустрая, как ты. Мне дедушка Евсеич кое-что рассказывал тут про тебя...
Будь Евсеич зрячим, он увидел бы, как заполыхали Дашуткины щеки после этих слов. Девушка подскочила к старику, обхватила его плечи тонкими руками и, не сумев сдержаться, бросила с укором:
— Зачем... Зачем вы рассказываете встречному-поперечному про меня?
Евсеич нашелся не сразу. Его узловатая ладонь задержалась на плечах Дашутки.
— Это, милая моя, не встречный-поперечный. Поверь мне... — с подчеркнутым спокойствием сказал старик. — Я ему первый обушок в руки давал. Это наш человек. И моя хата всегда его укроет от беды. Ты не пугайся, внученька, своего человека...
— Вы — партизан? — вновь вспыхнули девичьи щеки. — Партизан, дядя?..
— А как бы тебе хотелось? — улыбнулся Тимофей Холодов.
— Я никогда не видела живого партизана. Они есть в наших Шахтах?—Оставив Евсеича, девушка подскочила к Тимофею Холодову и присела рядом с ним на лавке.
— Может быть, и есть,— не стал тот разубеждать Дашутку. — Одни поджигают немецкие бензобаки, другие автоматы воруют у фрица, а третьи склады взрывают, тоже вредят немцам. А есть и такие храбрецы, которые воруют у немцев буханки хлеба.
— Вы смеетесь, дядя...—насупилась Дашутка. — Если мы с Петькой и Алешкой пять буханок украли, так разве это партизанское дело?
— А все-таки украли?
— Не для себя, нет,— хотела оправдаться девушка. — Я маленький кусочек взяла домой, а все буханки мы отнесли в лагерь военнопленных и бросили русским через проволоку, они голодные там...
— И за это спасибо, Дашутка. Доченька моя...
— От кого же спасибо, дядя?
— Ну хотя бы от меня. От русского шахтера.
Уклончивые ответы нового знакомца вызывали интерес, но вместе с тем и настораживали Дашутку. Добрый Евсеич никогда не обманывал ее. Если дедушка приютил у себя шахтера, значит, он верит ему, считает его своим человеком.
— А ты можешь выполнить мою просьбу? — вдруг спросил Тимофей Холодов. — Ты хорошо знаешь Ново-Азовку?
— Как свои пять пальцев...
— Вот и отлично. Продуктовый магазин помнишь?
— Недалеко от шоссейной дороги. Около колонки...— блеснула глазами Дашутка.
— Он самый. За магазином домик с двумя окнами, желтыми ставнями. Постучись и спроси Афоню. Выйдет он, ты назовись родственницей Петра Петровича. И скажи ему, что я здесь жду дядю Василия, мануфактуру ему привез из Ростова. Вот и все,— заключил Тимофей Холодов.
Дашутка отодвинулась от него.
— Так вы, значит, спекулянт, а никакой не партизан,— опять насупила девушка тонкие брови. В ее голосе послышалась тревожная нотка.
— Мелешь всякое, внучка, выдумываешь,— вступился Евсеич за гостя.— Слушай пожилого человека, запоминай — и мигом в Азовку...
— Так как же это? — все еще недоумевала Дашутка.— Разве партизаны спекулируют мануфактурой, дедушка?
Евсеич подошел к ней, привлек к себе, шепнул на уха?
— Мала ты разбираться во всяких людских тонкостях. Слушай и сполняй... Разве я обманывал тебя? Ни в жисть. Ну-ка повтори мне, что сказали тебе. А? Все, все повтори.
Черный платок опять закрыл подбородок девушки, она туго затянула узелок, собираясь в дорогу. Бросив настороженный взгляд на Евсеича, потом на Тимофея Холодова, она встала с лавки, тихим голосом повторила:
— За магазином домик с двумя окнами. Ставни желтые. Спросить хозяина Афоню. Сказать, что я родственница Петра Петровича, от него пришла, чтобы позвать сюда Василия. Ему дяденька мануфактуру привез из Ростова....
— Вот и молодчина... — похвалил Евсеич Дашутку. — Как перед генералом отчитала. Знаю, знаю, ты у меня шустрая. Мигом все сполнишь... А мы пока пшенку сварим. Не мешкай, милая,— напутствовал старик, провожая внучку к порогу.
Когда остались вдвоем, Евсеич принялся хвалить Дашутку, старался уверить Тимофея Холодова в том, что она исправно выполнит его просьбу.
3.
Пшенная каша удалась на славу. Тимофей Холодов поблагодарил старика за приют и вкусное угощение, сам помыл ложки, чашки, убрал посуду, осталец каши поставил в духовку.
Уже прошло более трех часов, а Дашутка не возвращалась.
— Может, твоих друзей не оказалось дома? — забеспокоился Евсеич. — Но ты не тревожься, Тимоня, Дашутка все исполнит...
Две козьи ножки, выкуренные Тимофеем Холодовым после завтрака, не скоротали томительного ожидания. Верилось, что Дашутка благополучно проберется в поселок, найдет домик с желтыми ставнями.
К полудню на дворе потемнело. Вскоре ударил гром. Его суровые раскаты слышались сначала в стороне города, потом подступили к степной окраине. За окном все чаще и чаще вспыхивали косые росчерки молний. Дождь хлынул сразу. По стеклам забились первые беспокойные капли, но через мгновение окна заволокло сплошной черной завесой. Ливень обещал быть долгим, его подгоняли к степи громовые раскаты, настигали отблески молний...
Дашутка прибежала в землянку измокшая с головы до ног. Ее черный платок сбился на затылок, короткая юбчонка обвисла, босые ноги были в грязи. Она смахнула с лица прядку мокрых волос, тяжело дышала и, видно, хотела о чем-то предупредить Евсеича.
— Дверь не закрывайте, дедуня... Я не одна,— наконец-то перевела дух внучка.
К удивлению Тимофея Холодова, на пороге вырос сначала Александр Фомин, за ним показался и младший братишка Женька.
— Заходите, заходите, орлы! Сразу два жениха,--Тимофей Холодов поднялся с лавки.—Промокли до нитки... Снимайте рубашки. Печка у нас топится, враз обсохнете... И кашей вас угостим.
Дашутка не согласилась оставаться в землянке. Для ребят принесла с огорода луку, огурцов. Отыскав на лавке пустой кувшин, распрощалась со всеми и стремглав выскочила во двор.
— Ох и девка! — не сдержал своего восторга Женька.— Загнала нас по степу... Летит и молнии не боится. Только пятками сверкает.
— Боевая... — согласился с братишкой Александр. А про себя подумал: «У нее такие же огневые глаза, как у Сашеньки. Только росточком пониже и совсем девчонка».
Ребяческая похвала как-то сразу расположила Евсеича к новым гостям. Старик отыскал в сундуке свои рубахи, настоял, чтобы ребята сейчас же сбросили мокрую одежду. Сам принялся отжимать сорочки, штаны, усадил обоих братьев к печке. Чугунок с остатками каши старик достал из духовки и поставил перед ребятами. Женька заметил слепоту хозяина землянки, когда тот неловко сунул ему ложку, но не выдал себя и настороженно следил за тем, чтобы старик не наскочил на угол стола.
— Где же вы встретили Дашутку, орлы? —полюбопытствовал Тимофей Холодов, когда братья, прижавшись друг к другу, захлопотали около чугунка с кашей.
— У дядьки Афони мы ночевали. Нас к нему посылал дядя Микита... Еще вчерась,— торопился объяснить Женька. Он едва выговаривал слова, с трудом шевелил посиневшими губами, не в силах побороть охватившего озноба. — Промерз я... — нехотя признался он.
— Рассказывай мне,— покосился на него Александр. — Молнии испугался, вот тебя и трясет лихоманка. А девчонка, видишь, не испугалась. Летела по степи, как на крыльях...
— Василия Михайловича видели? —желая приглушить укор Александра, спросил Тимофей Холодов.
По знаку Александра он понял, что старший брат опасается хозяина землянки: слепой-то он слепой, но можно ли при нем вести откровенные разговоры?
— Ты не стесняйся, Жучок... — шепнул ему Тимофей Холодов. — Евсеичу можно довериться. Он наш. Я его давно знаю. Говори все начистоту...
Расслышал или не расслышал последние слова Евсеич — Александр этого не смог разгадать, но заметил, как старик стянул с лавки свой полушубок, развернул его, подошел к ребятам и укрыл им ноги теплой овчиной.
— Простыть завсегда можно. И молодого коня всякая болезня свалить умеет... — пояснил он. — Печка-то наша прогорела. Вы покеда посудачьте, а я на огород схожу. Помидорчиков вам принесу...
— И я с вами,— вызвался вдруг Женька. — Вам же трудно без глаз...
— Трудно, да не подсудно,— остановил его Евсеич. — В моем огороде тропка каждая знакомая. — И, набросив на плечи телогрейку, старик вышел в сенцы.
Александр почувствовал, как щеки охватились стыдливым румянцем.
— Я же не думал обидеть старика,— смутился он.
— Потом объяснитесь с Евсеичем, ребята, он хороший человек. Рассказывайте... Где сейчас Василий Михайлович? Почему он не пришел сюда?
И хотя Александр понял свою оплошность, но без старика ему было сподручней рассказывать про городские новости. С Василием Михайловичем ребята виделись вчера. Евлахов укрывается на выселках. В Ново-Азовку приходит. Его хатенку староста отдал какой-то Мотьке Безихе, и она поселилась в ней; туда теперь нельзя заходить. Боевая группа Ново-Азовки спалила оружейный склад немцев. Сейчас готовится взрыв пекарни. Динамит уже достали. Местные женщины укрыли группу военнопленных, сбежавших из лагеря. Этим людям Василий Михайлович передал паспорта, гражданскую одежду. Днями военнопленные будут уходить за Дон, к партизанам. Дядя Микита живет у себя дома. Листовки печатает новая маши-нистка. Ребята расклеивали их на шахте «XX лет РККА», на Красинском руднике. В городе продолжаются облавы на коммунистов. Полицаи отвели в гестапо Калюжного, его подозревают во взрыве на станции Каменоломня. Людей расстреливают в балках, за Грушевским мостом, отвозят их и к противотанковым рвам под Каменоломню. Верный человек, работающий в городской полиции, сообщил Василию Михайловичу, что в гестапо якобы попали важные списки городских коммунистов. Всех подробностей Василий Михайлович не рассказал ребятам, но просил непременно отыскать Тимофея Холодова и предупредить его об этом.
За четыре последних дня Александр побывал на Власовке, на Артеме, но Тимофея Холодова там не встретил, поэтому-то и решил с Женькой пройти на Ново-Азовскую явочную квартиру. Ребята уже собирались было уходить от дядьки Афони в город, к сапожнику Игнату Павловичу, но тут появилась Дашутка и сказала, что пришла от самого Петра Петровича. Женька сбегал на выселки, рассказал обо всем Василию Михайловичу — оттого и задержались ребята, попали под грозу.
— А Василий Михайлович что наказывал? —допытывался Тимофей Холодов. Упоминание ребят о каких-то списках больше всего насторожило его.
— Просил вас от старика не уходить. Сегодняшним вечером он самолично придет сюда. У него очень важное дело к вам, Тимофей Семенович...
Хозяин землянки уже гремел дверьми в сенцах. Женька знал, что братишка рассказал о главном, и метнулся помогать старику. Александр словно ждал этого удобного момента.
— Я все понял теперь. — Он блеснул глазами и подошел к Тимофею Холодову. — Значит, секретарь нашего райкома Петр Петрович это вы и есть?
— Не спеши, Сашок...
— Скажите мне правду..
— Ты ведь сам ее узнал, всю правду разгадал. — Тимофей Холодов крепко стиснул ладонь Александра. — Будь таким, каким я тебя полюбил.
— Клянусь, Петр Петрович. — Голос Александра сорвался, он хотел еще что-то сказать, но слов не нашлось. Тимофей Холодов обхватил его плечи. — Клянусь... до самой смерти... Я верю вам... — добавил Александр тихим голосом.
Они вместе слушали, как неугомонный дождь не перестает барабанить по стеклам, как порыв ветра лютует за стеною...
Хотелось развеять задумчивость Александра. Будто бы невзначай, Холодов спросил:
— А про свою девушку не забываешь?
— Что вы, дядя Тима? Разве время теперь?
— А все же помнишь?
— Она всегда в моих мыслях... — доверительно ответил Александр. — Как зайду к сапожнику, увижу ее, а поговорить с ней боюсь.
— Сашенька очень хорошая,— согласился Холодов. — Только она занятая... Еще в первый раз я хотел тебе сказать. Муж у нее на фронте.
— Как?
— Вот так... Замужем твоя Сашенька. Она очень хороший человек. Не печалься... Верю, что ты найдешь себе друга. Все сбудется в свое время. Ты умеешь разбираться в людях, Александр. Я верю... у тебя будет друг. В нашем поселке много хороших девчат. А сейчас береги себя, Жучок...
Что-то отцовское слышалось в этих добрых словах. Александру впервые довелось раскрыть перед другим человеком свои затаенные мысли. Родному батьке он побоялся бы обмолвиться про то, что казалось самым дорогим и сокровенным, принадлежащим только ему одному. Спроси сейчас Тимофей Семенович о тех желанных видениях, что приходят в минуту раздумий,— Александр еще вольготней распахнул бы перед ним собственную душу. Сейчас все обернулось по-иному. Он не мог усомниться в словах Тимофея Холодова.
Женька пришел в землянку с тяжелой охапкой дров. За ним переступил порог и старик Евсеич, молчаливо прошлепал галошами к печке, уложил свои дрова под загнетку. По всему было видно, что Женька успел сдружиться со стариком.
— Дождик-то дюжий, сынок,— продолжал говорить с ним Евсеич,— льет как из ведра... Дашутка теперь-то дома отогревается. Заругает ее мать, что не пересидела у меня непогоду.
— Она не сахарная,— понимающе заметил Женька. — Мы с братаном не в таких переплетах бывали. Верно, дядя?—хотел он заручиться поддержкой Тимофея Холодова.
— Что верно, то верно, Евгений,— поддержал тот паренька.
От взгляда Женьки не ускользнуло, что старший брат сидит рядом с Тимофеем Холодовым. «Без меня шушукались»,— позавидовал он Александру. Братишка сидел хмурый, опустив голову.
Женьке не терпелось похвастаться своими недавними приключениями. Старик Евсеич захлопотал около печки и, видно, не собирался отлучаться в сенцы. Теперь Женьку это не смущало.
— А про вас, дядя Тима, недавно Ольга Мешкова меня спрашивала,— как бы издалека зашел Женька, надеясь отвлечь на себя внимание Тимофея Холодова.
— Когда видел Ольгу Андреевну? — сразу же полюбопытствовал тот.
— Дня четыре назад...
— Где?
— Да просто так. И смешно и интересно,— начал Женька.—Тетка Олька с нашими поселковыми бабами цибарки баланды носила в лагерь пленным. Ну я с пацанами помогал им. Часовые-то злятся, баб к проволоке не подпускают... «Вэк, вэк, матка»,— кричат. А нас, пацанов, немцы не боятся. Мы поставим цибарку за проволокой и дёру, убегаем. А пленные красноармейцы баланду жменями черпают. Голодные они... Пухлые.
— Страсть-то какая,— не мог умолчать Евсеич. — Измором людей берут...
— Там смертей не сосчитать. Мрут пленные, как мухи. За проволокой их и закапывают. Никого не разрешают выносить немцы за ограду... Я же рассказывал вам в чулане, дедушка...
— Бог ты мой... На дождю, значит, и нонче люди маются. И крыши над ними нет...
Евсеич остался доволен тем, что и малец-рассказчик, и его старший братишка, и сам Холодов на этот раз не заикнулись о присутствии старика при разговоре.
— Мне, может, еще водички принести, Тимоня? —для верности спросил он.
— Хватит, папаша. Отдохните с нами... Евгения послушаем.
Внимание взрослых остановилось на Женьке. Что его будет слушать слепой старик — не велика честь, что хмурый Санька не желает узнать о приключениях своего младшего брата — тоже неважно, а вот что сам Тимофей Семенович узнает о его геройстве — Женьке уже сейчас чудилась похвала товарища Холодова.
Усевшись поудобнее около теплого простенка и укрыв голые ноги стариковской шубейкой, Женька продолжил свой рассказ.
— Ну, случилось такое... Я даже охнул. Поставил это я цибарку с баландой и вижу около проволоки наш, русский, стоит. В разорванной гимнастерке. Пленный, значит. Фриц в этот момент отвернулся, а русский мне записку сует. Я — хвать ее. И ходу. Гляжу — с бабами на пригорке тетка Олька стоит. Я — к ней. Записку, говорю, пленный передал. Покажи, говорит. Ну, отошли мы с теткой Олькой к казармам. Развернули записку. А в ней написано: «Помогите, товарищи, убежать из лагеря. Оторвите в сортире заднюю доску, на одном гвозде ее оставьте. Сделайте это сегодня к шести часам вечера».
— Страсть-то какая... Сынок ты мой милай...— отозвался Евсеич.
— Ну, что было потом, вы только послушайте... — отмахнулся Женька на стариковский возглас. —Тетка Олька у меня спрашивает: «Сделаешь, товарищ Фомин?» «Сделаю,— говорю,— товарищ Мешкова». А у самого страху — ни на копеечку. Нашел дома клещи, обернул их тряпкой. Думаю, задание трудное... Саньки нет в казарме, он на Власовку подался. Другого пацана в этакое дело втянешь — может завалиться. Самому надо выполнять. А как к нему, к сортиру, подойти?
— Струсил, значит?
— Ты помолчи, Санька,— покосился на брата рассказчик.— Иду, значит. Тихонько... Ну, думаю, как фрицы на обед отлучатся, так я и организую все. Залег в бурьяне и жду. Час лежу, другой. Слышу, в рельсу немцы ударили. Обед у часовых. Тогда по-над проволокой меньше фрицев ходит. Дождался я еще чуток и пополз к сортиру. Задней стенкой он к нашей шахте повернут. Ползу, боюсь, чтобы клещи не потерять, за пазухой их держу. Подполз... Глядь — фриц худющий, длинноголявый, сам к сортиру направляется. Ну, думаю, заметит. Нет, обошлось. Потрещал он немножко за перегородкой, видать, на живот слабоватым был. И ушел. Ну, тогда я подполз к сортиру. К одной доске приладился — крепко прихвачена. К другой — тоже не поддается. Присмотрел ржавый гвоздь на третьей доске, откусил клещами шляпку. Раз поддел —-подалась, отошла. Еще сильнее поднажал. Состоялось! Ну, думаю, одной доски мало для взрослого человека. Дай другую поддену. А она, проклятая, как затрещит. Быть беде! Хорошо, что часовой ходил где-то далеко, а то бы враз меня сцапал. Раскачал я доски, оставил их на верхнем гвозде и — дёру! Прибежал к тетке Ольке, доклады-ваю. Она мне пышку дала.
— Ну, а пленный? Боец наш? — первым не стерпел Евсеич.
Рассказчику, видать, и самому трудно было вспоминать, что произошло потом.
— Вечером такая кутерьма в поселке поднялась,— передохнув, заговорил Женька. — И Ванька Семизор, и Ванька Бондарь, и староста, и все полицаи по казармам бегали. Матом крыли на чем свет стоит. Говорят, какой-то политрук из лагеря убежал, доски в сортире выломал. Я слушаю. Молчу. Моя работа. К тетке Ольке зашел: «Слыхали?»— спрашиваю ее. «Слыхала,— говорит,— молодец, товарищ Фомин». Во! Порядочек! А на следующий день нас не подпустили к лагерю с баландой. «Вэк, вэк»,—кри-чали фрицы. Злые, как собаки. Мы принесли с теткой Олькой цибарки с едою обратно. Краюхи хлеба побросали через проволоку и ушли по домам. Под вечер слышим — выстрелы за поселком. Говорят, за ровчаками пленных стреляли. Я утра не смог дождаться. Встретил на улице Василька Капустина, говорю: «Пойдем убитых глядеть». Он согласился. Пришли к ровчаку, глянули, а пятеро мужиков землей присыпаны. И мухи уже над ними роятся. Красноармейцы лицом в небо смотрят, а глаза у них повыколоты. Я признал того, что записку мне давал. Так в той рваной гимнастерке он и лежал.
Дождь за окном умолк. Было слышно, как запоздалая капель падала с крыши землянки. Солнце серебрилось в лужах стариковского огорода. Беспокойные ласточки верещали у молодой вербы. Их первым заметил Тимофей Холодов, подозвал к окну Александра. Вдвоем они молча стояли около окна, и каждый думал о своем.
— А что ж про меня Ольга Андреевна спрашивала? — обернулся Тимофей Холодов к Женьке.
- Когда вас видел, где вы скрываетесь?
— Ну, а ты?
— Я — как могила. Молчу. Передал ей ваши листовки и убежал домой. Она хмурая ходит. В полицию ее опять вызывали. Ванька Семизор, говорит, проходу ей не дает...
У печки завозился Евсеич. Едва смолк Женькин голос, старик несмело откашлялся, переждал минуту.
— Ох, не сносить вам свои головушки, сынки. Порушат вас проклятые вороги,— промолвил он. — По земле ходите и на смерть свою набредете. А ведь вы шахтерских кровей ребята. Лучшего укрытия вам не сыскать, как...
— Вы о чем это, папаша? — отозвался на его бормотанье Холодов.
— Посоветовать вам хочу, сынки. И тебе, Тимоня, и твоим хлопчикам. Есть верная мысля у старика...
Ребята уселись на лавку. Занявшись самокруткой, Холодов тоже приготовился слушать Евсеича.
— Не впервой буря приходит на нашу шахтерскую землю. Да завсегда от ненастья укрывался нашенский люд в забоях. И в первую мировую войну, и в гражданскую... Был такой шахтер-трудяга на старом Парамоновском руднике, уголек рубал. Еще при царской власти в шахтерах ходил. Богатырь сам собой, и силу такую имел, что мог одним кулаком разбить стопудовую глыбу. За народную власть он стоял. Сказывали, его на шахты сам товарищ Ленин прислал. Чтоб с беляками он воевал на шахтах. Вот и порешили белые генералы изловить этого богатыря Артема. Одну роту послали за ним, другую. Всех порушил Артем-богатырь. Тогда целый полк на него беляки двинули... Ну, с такой силой и богатырю не сладить. Решил наш Артем на время в забое упрятаться, спустился под землю Солдаты генеральские только сунутся в шурф, а Артем как дунет на них снизу, так солдатики пробкой и вылетают на-гора. Тут генерал ихний приказал отыскать в станицах самого сильного бугая. Нашелся такой в Семи-каракорах — черный, рога — вилами, глаза кровью налитые, огнем-полымем горят. Подвязали солдатики этого буйвола на длинных вожжах, начали спускать в шурф. Дунет Артем на него снизу — не хватает богатырского дыха. А бугай ревет, зверь зверем. «Ну,— думает Артем,— пускай спускают этакое чудище до шахтного ствола, дальше первого уступа он не пройдет». Спрятался сам за вагонетку. Ждет. Свой богатырский обушок держит наготаве. Решил одним махом рассчитаться с черным чудищем. Только спустили, значит, бугая, он как ударит об породу копытами, как заревет. Из глаз огонь мечет. Страсть одна... Изловчился Артем, раз замахнулся своим богатырским обушком; другой раз. Бугай хоть бы что тебе — отскакивает от него стальной зубок, не пробивает шкуру. Отступил Артем к дальней лаве со своей вагонеткой, набросал в нее до краев породы. Поднатужился и двинулся на бугая. Ажник рельса гудит. Артем-то со всего разгону ка-ак двинет бугая груженой вагонеткор, так тот и стих, рассыпался на мелкие искорки... Говорят старые люди, что с той поры, как прогнали мы беляков, эти искорки сотворились в электрические лампочки. Шахтеру завсегда было светло работать в этом забое. Так-то, сынки мои. Иметь нужно и силу и разум. С ними любого ворога порешить можно. Народ-то не забыл Артема. Его именем Парамоновский рудник назвал. До сей поры тот рудник шахтой Артема зовется.
Стариковский рассказ больше всех понравился Женьке. В огненного бугая он, конечно, не поверил, но что под землею сражался когда-то богатырь Артем — с этим хотелось согласиться: ведь неспроста же называется знакомая шахта его богатырским именем.
— Вот я и толкую вам сынки,— передохнув, опять заговорил Евсеич. — Уходите в забои, там переждете нонешнюю бурю. Никакие немецкие генералы не споймают вас. А на поверхности не миновать вам беды. Я, конешно, не гоню вас от себя, укрою завсегда. Но к другому хозяину зайдете — выдать вас могут. А в забоях вы сами себе царями будете...
Тимофей Холодов заметил, как еще сильнее насупились брови Александра.
— Только мыши под полом прячутся да крысы, - с недоброй усмешкой промолвил Александр. — А нам негоже. Мы на земле будем громить немцев.
— Верно, Сашок,— поддержал его Тимофей Холодов. — А за сказку спасибо, папаша. Она тоже может нам пригодиться. Только сейчас эта сказка не ко времени.
— Как знаете... — По всему было видно, что старик не обиделся на Тимофеевы слова. Но в разговор больше не вступал. Набросив на плечи свой кожушок, он молча вышел из землянки.
— А ведь это здорово, дядя Тима! — все еще никак не мог успокоиться Ленька.— Под землей бы нам действовать... А? Как Артем-богатырь.
Александр недовольно посмотрел на брата.
— Тебе бы еще одну сказочку послушать, так ты бы и сам в лягушку-царевну превратился. И зачем только я взял тебя с собою, Женька?
— В сказке хороший смысл, Саша,— заступился за младшего брата Тимофей Холодов. — В народе такие сказки не зря живут. Только вам скажу, ребята... На руднике Чурилина наши товарищи готовят партизанскую подзем-ную базу для всего райкома.
Женька даже вскочил на ноги.
— Пошлите меня туда, дядя Тима!
— Горяч больно, племянничек... Время настанет, сам укажу дорогу. А сейчас — держи язык за зубами. Без тебя там управятся. — В голосе Тимофея Холодова послышались недовольные нотки.
Штаны и рубашки ребят успели немного просохнуть. Тимофей Холодов снял их с веревки. Объяснил, что задерживаться у Евсеича не стоит: засветло надо проскочить братьям к своему поселку.
— Разыщите обязательно Ольгу Андреевну и скажите, чтобы она уходила в какой-нибудь хутор. На шахте ей оставаться опасно. Моя новая явка будет у Евсеича. Предупредите дядю Микиту, чтобы он завтра же зашел к сапожнику Игнату Павловичу, там будут для него новые тексты листовок.
— А как быть с оружием? — поспешил узнать Александр.
— С каким?
— Пистолеты, наганы, пара гранат немецких. Мои пацаны наворовали их по немецким машинам.
— Где храните?
— На полатях у одного хромого. У Петьки Титка...
Младший брат успел натянуть на плечи влажную рубашку, подвязал штаны веревкой. Женьке самому хотелось рассказать, как он позавчера достал пистолет и немецкий кинжал, но Александр опередил его своим вопросом:
— Оружие, значит, собирать, дядя Тима?
— Собирайте. Оно пригодится нам. Немецкое обмундирование тоже потребуется со временем. Если попадутся какие немецкие документы — сохраните. Действуйте осторожно,— предупредил ребят Тимофей Холодов. — Да, теперь я вам открою тайну. Когда готовился взрыв станции Каменоломня, мину туда доставил сам Клименко. С ним связаться надо. Я адресок дам...
— Так я знаю, где он живет,— будто бы вспыхнул младший брат. — От сапожника Игната Павловича к нему ходил.
— Вот и хорошо. Клименко скажите, чтобы он в городе не показывался. За ним установлена слежка. Гестапо охотится за стариком. Есть там такой... Ванька Пискун, на шахте Красина раньше работал. Пусть Иван Тимофеевич опасается этого Пискуна.
Александр не спешил надевать рубашку. Ему, видно, не хотелось расставаться с Тимофеем Холодовым; за секретарем райкома тоже могут следить полицаи, обо всех Петр Петрович беспокоится, а почему же он о себе молчит, и разве можно его одного оставлять в это тревожное время? Спасет ли Тимофея Семеновича чужое имя?
— А где же вы будете находиться, Петр... Тимофей Семенович,— не стерпел Александр.
— Пока у Евсеича. Потом подамся на Власовку. Главная наша задача — не дать немцам восстанавливать Артем-грэс. Явку на жилкооперации вы знаете. Адрес садовода Устинова вам известен. Пароль не забыли?
— «Где бы достать нам орешник?» — за себя и за брата ответил Александр.
— Молодцы. Обо мне не беспокойтесь. Найдите в поселке Клаву Чугаиху и передайте, что я жив-здоров. Вот и все... Берегите себя,— уже прощаясь с ребятами, сказал Тимофей Семенович.
Александр первым направился к порогу. А Женька еще зачерпнул кружкой в цибарке, медленно выпил воду, украдкой рассматривая статную холодовскую фигуру. Он как бы надолго прощался с этим человеком, и почему-то Женька подумал, что у сказочного богатыря Артема тоже были такие же смелые глаза, крепкие мускулистые руки и так же твердо, как Тимофей Семенович, стоял тот богатырь на ногах.
— Береги себя и брата,— еще раз услышал Женька за спиною. Не в силах сдержать себя, он резко обернулся, обхватил руками шею Тимофея Холодова. И впервые почувствовал, как тяжко расставаться с близким, родным человеком.
— Мы еще встретимся, друг мой... — больше Женька ничего не расслышал. Он как бы унес с собою за порог и терпкий табачный запах, которым был пропитан пиджачок Тимофея Семеновича, и теплоту его колючей щеки. и голос, почему-то схожий с отцовским ласковым голосом.
Тимофей Холодов прикрыл за ним дверь. Слышал, как ребята прощались с Евсеичем.
4.
Василий Михайлович Евлахов пришел в землянку под вечер. За последнее время он заметно осунулся, смуглое лицо выглядело совсем черным, истомленным бессонными ночами.
По старой привычке Евсеич называл гостя профоргом шахты; удивился, что Евлахов оказался в городе, ведь люди провожали его давным-давно в армию.
— Так надо, Евсеич И семья моя знает, что я на фронте нахожусь. Приказ получил, вот и возвратился,— не стал вдаваться в подробности Василий Михайлович.
— А семья-то далеко ушла?—хотелось разузнать Евсеичу. — Ведь твою Махору и сынка Кольку я хорошо помню...
— Сам не знаю ничего про своих. Должны были на Бородиновский хутор податься, к родным. А дошли, кто скажет?
Евсеич, конечно, догадывался: бывший профорг Но-во-Азовки заглянул к нему не для того, чтобы печалиться перед.стариком о своей семье. И про ростовскую мануфактуру Тимонька сказал только для блезиру; у мужиков свои дела, они понимают друг друга с полуслова. Скажут и вновь помолчат По всему можно было понять — давно друзья не встречались, а свиделись — и большого разговора у них не получается...
Тимофей Холодов повторил свой рассказ о встрече с Табунщиковым. Его ни разу не перебил профорг шахты. Только слышно было, как Василий Михайлович надсадно хрустел пальцами, а под конец сказал:
— Полицай Табунщиков остался живым.
— Как?
— Вот так-то, товарищ Холодов. Только бока ты ему помял, а надо бы придушить изменника,— строгим голосом заключил Евлахов. — Такой встречи полицай не простит тебе, Тимофей...
Евсеич поддакнул профоргу, но по-своему оценил его решительность.
— И што же такое творится на белом свете. Свой на своего идет. Хоть и не зрячий я, а все вижу. Одно горе ходит по нашей земле... А ты, Тимонька, злости в себе еще не накопил.
— Злости-то у меня хватает. А вот с этим гадом случилась промашка,— попытался вновь оправдаться перед товарищами Тимофей Холодов.— Руками душил, а сердцем помнил, что на одной шахте с ним работал... Выходит, будто и пожалел его...
— А он тебя не пожалеет, запомни мое слово,— с досадой буркнул Василий Михайлович. В его тоне слышались укор и огорчение.
Чтобы не мешать разговору гостей, Евсеич набросил на плечи кожушок, неловко погремел ведром и вышел покормить своего Полкашку.
Василий Михайлович беспокойно заходил по землянке.
— Табунщиков теперь подтвердит в полиции, что парторг Холодов и секретарь райкома Петров одно и то же лицо.
— В паспорте не сказано, что Петров является секретарем райкома,— попытался было Тимофей Холодов умерить досаду Евлахова. — И мало ли Петров Петровичей проживает в городе? Табунщикову могут сказать, что он обознался....
— Нет. Не обознался,— тихо промолвил Василий Михайлович и сел на лавку. — В гестапо попал список членов твоего райкома...
Тимофей Холодов даже не поверил этим словам.
— Как? Каким образом?
— Змею пригревали до войны в райкоме...
— Кого? Говори толком, Василий Михайлович. Ведь мы же одни,— настаивал Тимофей Холодов.
— Ты Верку Клюеву помнишь?
— Да. Она перепечатывала бумаги... в райкоме работала...
— Вот то-то и беда, что... работала... перепечатывала...— в сердцах повторил Василий Михайлович.— А нынче сукой оказалась.
Минутное молчание как-то сразу заставило Тимофея Холодова представить невозможное. Клюеву он хорошо помнил, всегда считал ее порядочным человеком. Почему же теперь таким недобрым словом обзывает эту женщину Василий Михайлович? Ведь она же собиралась уехать из города. Сама говорила при последней встрече в райкоме: «Я уже на колесах...» Неужели она могла передать в руки гестапо список подпольного райкома?
— Верка не эвакуировалась. Видно, ждала немцев. — Василию Михайловичу было трудно рассказывать о том, что довелось ему недавно узнать через верных людей, работающих в полиции, но он ничего не хотел утаить от товарища. — Ее арестовали за неявку на регистрацию ком-мунистов. В гестапо она передала копирку, на которой значился полный список твоего райкома... И ты, и Фисунов, и дядя Микита. Явный провал. Верку немцы хотели отпустить домой. Но она отказалась. Теперь работает на кухне у гестаповцев. В город не выходит...
Трудно было даже представить все, о чем говорил Василий Михайлович. К горлу подкатывался горячий комок. Он почему-то невольно припомнил быстрые пальцы Верки Клюевой, будто бы слышал, как она выстукивала ими по белым пуговкам пишущей машинки. Этот далекий, забытый перестук теперь отдавался в собственных висках.
— Как бы я хотел эту гадину видеть сейчас перед своими глазами. Вот этими руками задушил бы ее,— вырвалось у Тимофея Холодова. — Неужели можно так ошибиться в человеке?
Суровый взгляд Василия Михайловича заметно отрезвил его.
— Не горячись, Семеныч. Я предупредил своих боевиков. По приказу горкома они уничтожат Верку. Только своей смертью гадина рассчитается за измену.
— Она и сама догадывается о нашем приговоре. Поэтому и не выходит из тюрьмы... — надсадно вздохнул Тимофей Холодов. — Поручи мне привести в исполнение приказ горкома.
Василий Михайлович видел, как тяжело опустились на стол побелевшие кулаки Тимофея Холодова; кровь отхлынула от крепко стиснутых пальцев, и только налитые синевою прожилки вздрагивали, бились без умолку.
— Не за этим я решил встретиться с тобою, Тимофей...— положил Василий Михайлович свою ладонь на холодовские тяжелые кулаки. Голос его вдруг стал спокойным. — Опять говорю, не горячись, дорогой. Сам понимаю, что провал райкома — нелегкая штука. Тебе надо немедленно покинуть город... Без дела ты и по хуторам сидеть не будешь.
— У меня тогда нарушатся связи,— попытался объяснить Холодов. — Болтаться, как в проруби, я не смогу...
— Кругом тебя будут наши, советские люди. В хуторах много шахтеров скрывается от немцев. Организуешь боевую группу и найдешь себе дело. Коммуникации немцев надо взрывать изнутри... Членов твоего подпольного райкома я подошлю к тебе, как ты определишься на месте. И паспорт тебе новый сделаем.
Что-то гулкое отозвалось в груди Тимофея Холодова.
— Из Шахт я не уйду! — сразу же отрубил он. —Я до конца исполню свой долг. Райком будет действовать, и никакая Верка не запугает. Меня здесь оставила партия.
— Партия, говоришь?
— Да.
— А меня кто? Кто возвратил в город, даже с фронта? И ты и я — солдаты одной нашей партии. — Теперь Василий Михайлович сильнее стиснул холодовские кулаки. — Именем нашей партии, именем подпольного горкома я приказываю исполнить мое решение. Ты должен уйти из города... В хутора, может, за Дон подашься. Только в Шахтах тебе сейчас оставаться нет возможности... Партии дорога твоя жизнь и то святое дело, на которое она тебя поставила, Тимофей...
Они встретились взглядами. В больших зрачках Василия Михайловича Тимофей Холодов увидел собственное отражение. Невольно опустил веки. Вновь открыл глаза, и тот самый человек, лицо которого отражалось в евлаховских больших зрачках, по-прежнему ждал его ответа.
— Я выполню приказ горкома,— будто бы самому себе сказал Тимофей Холодов.
5.
И вот опять впереди расстилается широкая степь. С детских лет Тимофей Холодов считал ее ласковой матерью; степь укроет человека в своих неглубоких оврагах, не выдаст его злым людям и позволит при случае спрятаться среди высоких бурьянов. Она приютит на ночь уставшего путника под прошлогодним стогом соломы, приведет его поутру к тихому роднику, напоит ключевой водою и вернет человеку растраченную им в пути силу. Щедрое степное солнце согреет душу, и человек увереннее зашагает вперед.
Но сейчас и знакомая исстари степь обернулась к человеку недоброй мачехой. Знойное солнце выжгло высокие травы, оголило заросли татарника, пригнуло их сухие будылья к истомленной жарою земле — будто по злому умыслу выставило одинокого странника на показ всей широкой степной округе. И ему приходится ползком пробираться среди пожухлого разнотравья, среди желтых сурепок и ромашек, от балки к балке, от оврага к оврагу. Припадет человек настороженным ухом к земле, прислушается, и только она, родная, не скупится поведать человеку о своих тайных шорохах. Если сурок отзовется вдалеке — земля донесет до слуха тонкий, короткий посвист степного зверька, пробежит ли у овражка торопливый тушканчик — и земля предупредит об этом человека. А ежели степной странник заплутает в извилинах оврагов, ненароком окажется поблизости большой степной дороги — земля и на этот раз донесет до слуха колесный перестук, звонкий лязг танковых гусениц, чужую неласковую песню.
Уже вторые сутки Тимофей Холодов плутал по степи. От ночного ветра укрывался в стогах соломы. Людские поселения обходил стороною, держался подальше от проселочных дорог. За все время ему повстречались двое всадников; он заметил их еще издалека, залег в бурьяне, на случай приготовил пистолет, но всадники погарцевали у кургана и скрылись.
К ночи опять облюбовал себе скирду прошлогодней соломы.
В мыслях было одно: успеет ли Василий Михайлович предупредить дядю Микиту и Фисунова о провале райкома? Как договорились, товарищи должны уйти на Чурилин рудник, Евлахов сам напомнил о партизанской базе, которая готовилась в старом забое. Если успеет — хорошо. А вдруг полицаи опередят Евлахова? Не поспешил ли сам Тимофей Холодов покинуть город? За день-другой ничего бы не случилось. Но Василий Михайлович настаивал на его скорейшем уходе из Шахт, и он вынужден был подчиниться приказу секретаря горкома.
«Запомни, друг,— будто бы и теперь слышится последнее напутствие Василия Михайловича. — Тимофей Холодов на время должен покинуть город, но секретарь подпольного райкома Петр Петрович Петров останется на месте. Его имя будет незримо присутствовать в городе, товарищи не прекратят подпольной работы на шахтах». Где-то теперь ходят Александр и Евгений Фомины? И почему он так быстро отпустил ребят? Лучших связных едва ли найдешь за Доном. Чувствовать себя оторванным от товарищей было самой страшной мукой для Тимофея Холодова. Он успокаивал себя тем, что и в дальних хуторах непременно найдутся верные друзья.
В беспокойном и недолгом сне вдруг увидел дочурку Лилию. Она бежала по узкой стежке-дорожке навстречу. А за нею гнался Юрка. Вот он подхватил малышку, обрадовался отцу. Жаркий поцелуй сразу же разбудил, отогнал сон в сторону. Как ни хотелось возвратить недавние видения,— ребячьи лица растаяли в темноте и больше не появлялись. «Что с вами, дорогие мои? Какие невзгоды довелось перенести вам, родные малютки? И где ты, Полюшка? Как же трудно тебе маяться с детьми!»
Верилось, что семья укрылась где-то за Доном. Надежда на встречу с детьми и женою показалась несбыточной, невозможной. И все же она, эта маленькая надежда, теплилась в душе, заставляла верить в лучшее.
До хутора Кузнецовского оставалось еще километров восемь. На этот раз Тимофей Холодов не спешил покидать своего ночного укрытия. Днем появляться в хуторе опасно: можно наскочить на местных полицаев. При хорошем шаге он подойдет к хутору после того, как начнет угасать день, а вечерней темнотою проберется на паровую мельницу и обязательно встретится там со своим давним другом...
