1.
Ирэн начала свой дневник вскоре после оккупации города. Первые страницы посвятила охватившему ее одиночеству, холодному страху, который заполнил тогда всю душу.
«В этом году как-то сразу опали белые лепестки акации. На дворе лето, а земля словно в снегу от этих сиротливых лепестков. На душе — тоже зима. Все вокруг взбудоражено проклятой войною. Я не нахожу себе места в этой омерзительной жизни.
Что ждет меня? Земля стала чужой. Зачем я училась в институте иностранных языков? Работать поломойкой я не могу. Раньше изредка приходили отцовские письма с фронта. Он врач, майор. Мама не любила его. Теперь отец находится на другой земле. Он там, у своих. С его аттестатом не пойдешь к полицаям! На что жить? Мы с мамой ушли на другую квартиру, бросили свой дом. Находиться там невозможно, кто-то донес полицаям, что мой отец — еврей. Хорошо еще, что мама носит русскую фамилию. Да и моя фамилия больше походит на польскую, какая же я еврейка? При других обстоятельствах мы бы давно оказались с мамой в гетто. Я успела спалить свой комсомольский билет, зачем он теперь мне? В паспорте я значусь уроженкой Днепропетровска, говорю, что на шахты эвакуировалась еще прошлым летом».
2.
«Страх! Страх! Он не покидает меня ни днем ни ночью. С детских лет я считала себя гордой, мужественной. А теперь — один страх живет во мне. Я ненавижу всех людей. Люди подлы и спасают только свою собственную шкуру. Немцы — жестоки. Я проклинаю институт, в котором изучала немецкий язык. Неужели на этом языке писали Гете, Шиллер? Любой капрал может расстрелять меня, обесчестить, назвать свиньею. Боже, боже! Как трудно жить на этом свете! В свои девятнадцать лет я могу быть убитой. И все потому, что я рождена на советской земле. Мысли мои путаются... Будь проклята земля, которую называла когда-то своей священной Родиной. Ты, земля, не можешь сохранить меня, и я ненавижу тебя, земля... Черная земля — могила».
3.
«Дорогой мой дневник! Только ты являешься теперь моим другом. Тебе я могу рассказать обо всем. Шесть дней нас не было дома. Вместе с мамой меня арестовали немцы. Допрашивали. Скажу откровенно —вежливо обошлись с нами. Какая-то сволочь донесла на нас. Немцы узнали, что мой отец майор советской армии. Я отказалась от отца. Объяснила, что он давным-давно бросил нас. Поверили. Я разговаривала со следователем только на немецком языке. Это вызвало уважение ко мне. Переводчик спросил, почему я не эвакуировалась из города. Сказала не то, что было на сердце: ждала немцев. Ведь я владею вашим языком и могу быть вам полезной». К моему удивлению, немец обещал мне найти работу. Вместе с мамой я возвратилась домой. Что-то будет, дорогой мой друг дневник. На нашей земле все же страшно...»
«Нет, я не права, милостивый боже! Счастье можно получить из чужих рук. Я красивая, культурная фройлен,— так по крайней мере охарактеризовал меня переводчик восстановительного батальона господин Галеман. Он именует себя польским немцем. С этим представительным юношей меня познакомила мама. Его зовут Федей. Он, несомненно, оценил мою внешность с первого взгляда. Я произвела на Федю и начальника батальона благоприятное впечатление. Мне предложили работать переводчицей, маме дадут работу на кухне. Мы будем иметь кусок хлеба. А главное — я избавлюсь от страха. Теперь меня никто не тронет.
Ночью проснулась в горячем поту. Видела кошмарный сон, будто вернулись на шахты наши. Меня вызвали в ГПУ и допрашивали. Я — предательница. Поступила на службу к фашистам. Бр-р-р... И сейчас холодные мурашки бегают по спине. Неужели этот сон может стать явью? Нет! Красная Армия разбита, в девятнадцать лет мне надо начинать жизнь сначала. В такое тяжелое время каждый должен отыскивать собственный выход из создавшегося положения...
Разве я предательница, изменница? Советский институт помог мне изучить немецкий язык, тот самый язык, на котором разговаривают нынешние враги коммунистов. Ко мне приводят арестованных русских, и я помогаю им объясняться с немцами. Разве это предательство? Ведь я не убиваю русских... А если они не соглашаются восстанавливать Артемгрэс, откачивать воду из затопленных шахт — так причем здесь я?»
4.
«Вчера привели в батальон одного старого рабочего. Его били при мне. Жестоко били. Я впервые видела кровь. Она густая и кажется не красной, а бурой. Рабочий обозвал меня стервой. Это уж слишком! Поначалу я кратко переводила его проклятия, а потом обозлилась на этого партизана и подробно рассказала следователю о нем. Он старый коммунист... Его должны расстрелять за укрывательство партизан из отряда Мищенко, бывшего секретаря наш его райкома партии».
«Господина Галемана откомандировывают в городское гестапо. Федя хорошо знает русский язык: он из бывших немецких колонистов. Проживал, говорит, в Донбассе, сдался в плен и теперь работает среди своих. Меня тоже уговаривают переехать в город. Мама будет со мною. Я раздумываю — соглашаться ли? Советовалась с мамой: она на все согласна. Милая мама, ты верно рассудила. Нам надо покинуть артемовский поселок, здесь нашу семью знает каждая собака. Могут выдать. И тогда выяснится, что я дочь советского офицера. О, это ужасно! Бежать, бежать из поселка! Потерять такого хранителя, как господин Галеман,— найдется ли другой?»
«Сегодня я дала расписку господину Дэппэ. Писала под его диктовку, сначала на немецком, а потом по-русски. Руки дрожали: «Я обязуюсь никому не рассказывать о всем том, что придется мне видеть и знать о работе гестапо... Клянусь в верности немецкому командованию и великому фюреру... В своей работе я обязана...» И еще что-то писала, теперь уже не помню. Гестапо будет вечно хранить мою подписку. Что же это такое? А вдруг вернутся Советы? Бр-р-р... Страшно. Кошмарный сон, который я видела на прошлой неделе, может стать явью. Но зачем сейчас думать об этом. У меня солидное положение. Мне обещают в городе дать квартиру. Зарплата — 600 рублей (хорошо!) и бесплатное питание. Мама тоже обеспечена, она даже сможет приносить продукты домой. А если вдруг вернутся на шахты русские, мы уедем в Днепропетровск... Ищи ветра в поле! А сейчас — жить, жить, жить... Цель оправдывает средства, так говаривал когда-то мой дедушка. Это — польская пословица. Может быть, во мне, действительно, течет польская кровь?»
«Нет, я счастливая! В гестапо работает заместителем вспомогательного русского отряда Толя Н.— мой школьный товарищ. Встретились как старые друзья. Толя обрадовался, что я с ними. Теперь мне бояться нечего! А впервые дни я сторонилась наших, русских. Говорят, они все из бывших — сынки кулаков, казачьих офицеров, уголовники, репрессированные Советами. Русских в отряде больше сорока человек. Вместе с немцами они увозят куда-то арестованных. Немцы здесь хозяева — допрашивают, всеми распоряжаются. Я еще ничего не знаю. Если присутствую при допросе — перевожу все дословно. Не могу только привыкнуть к ругани и крику...»
«Мой шеф — оберштурмбанфюрер Дэппэ. По-нашему, он вроде майора. Вежливый, симпатичный офицер, культурный, сдержанный. Я буду обслуживать его переводами. Ко мне он благосклонен. Интересно — женат ли он? Хотя, что я говорю — все фронтовики холостые.
В гестапо — небольшой штат, вместе с представителем по Ново-Шахтинскому району — 21 человек. Главный шеф тоже по званию оберштурмбанфюрер СД. У него звучная фамилия — Хильфсгот. Русские называют его почему-то Гельскотом. Невежды! Не могут правильно произнести настоящую саксонскую фамилию. Шеф очень замкнутый человек. В гестапо он появляется только по утрам, берет следственные материалы и сразу же отправляется на легковой машине в Ростов. Там — главное управление гестапо.
У нас семь следователей — Броер, Белинг, Галеман (настоящая душка!), Рогге, Шибнер, Майер и еще один следователь по Ново-Шахтинску, в нашем гестапо он не появляется, и я не знаю его фамилии. У каждого следователя-немца свой переводчик. Броеру переводит, говорят, бывший старший лейтенант русской армии, перебежавший на сторону немцев. По всему видать, ему не очень-то доверяют следователи, косятся на него. Я частенько помогаю Броеру, он показывал мне каракули своего переводчика с плохим и неточным текстом».
«Нет, я начинаю понимать, что гестапо это не просто воинское соединение немцев. Это — обнаженный меч самого фюрера, так, по крайней мере, говорит мой шеф Дэппэ.
Формально оберштурмбанфюрер Хильфсгот имеет под своей рукой только следователей и переводчиков. Его вспомогательный отряд русских полицаев проводит все карательные экспедиции. На самом деле оберштурмбанфюрер подчинил себе по всей шахтинской округе не одну сотню полицаев, старост, в операциях гестапо участвуют соединения полевой немецкой жандармерии, тайной полевой полиции, солдаты, офицеры местных комендатур, гарнизонов. Как паук обвивает смертельной сетью свои владения, так и наше гестапо протянуло нити из города по всем рудникам, поселкам, хуторам, станицам, железнодорожным станциям, полустанкам, затерявшимся в степи займищам. Секретный приказ оберштурмбанфюрера Хильфсгота очень короткий — повсеместно истребить партизан. Коммунистов, вступивших в партию до 1930 года, расстреливать поголовно. Тех, кто стал коммунистом после коллективизации — арестовывать беспрекословно, допрашивать и тоже расстреливать.
Каждый человек, согласившийся служить во вспомогательном отряде русских полицаев, должен написать личный донос на двух-трех коммунистов. Это — кровная присяга великому фюреру. Если написал сверх положенной нормы — можешь рассчитывать на благосклонное отношение к себе не только начальника вспомогательного отряда Василия Васильевича, но и самого шефа оберштурмбанфюрера господина Хильфсгота
Вот где я работаю, мой друг-дневник! Прошу тебя, храни мою тайну. Возможно, и меня заставят принести кровную присягу? Чтобы не вызвать к себе недовольство, надо расспросить у мамы о ее старых знакомых...»
«Мой душка Федя Галеман работает самостоятельно, прекрасно знает русский и немецкий языки. Вчера приглашал меня на ужин, я отказались. Если пригласит оберштурмбанфюрер Дэппэ — другой разговор. Уж коль падать на землю, так с большого коня! На душе — тоска. Каждый день — допросы. Общая камера переполнена арестованными. Людей куда-то увозят, говорят, в Новочеркасскую этапную тюрьму, для отправки на работу в Германию. Но так ли это?»
«Из всех работников нашего гестапо я почему-то питаю отвращение к гауптшарфюреру Фридриху Мольсу. У него странные отношения с шефом и заместителем. Шеф называет Мольса болваном. Этот немец, оказывается, проштрафился. Его еще до прихода воинских частей забросило гестапо в Шахты. Он не смог предотвратить взрыва рудников, не обеспечил гестапо надежной агентурой. Теперь шеф грозится откомандировать его на фронт. Вообще этот тип Мольс не вызывает у меня симпатии. Его гоняют как Сидорову козу по облавам партизан. И поделом — провалил оперативное задание, теперь расхлебывай...»
«Я сделала открытие! Браво! Наш главный шеф оберштурмбанфюрер Хильфсгот, оказывается, не только офицер СД. Он — художник. Талантливый живописец! Браво! Вчера, после работы, пригласил меня на свою квартиру. Все офицеры гестапо живут на казарменном положении в бывшем здании горвоенкомата. Но квартиру шефа нельзя назвать казармой. Всюду — картины, картины. Мольберты, полотна, акварель, масляные краски. Шеф сам пишет пейзажи. Рощи, олени, ручейки, пролески. Очень интересно. Я задержалась у шефа допоздна. Узнала многое. Какие все же немцы культурные люди: идет война, а шеф находит время для кисти и мольберта! Он обещал нарисовать мой портрет. Неужели я на самом деле ему понравилась? Шеф, конечно, тоже холостяк-фронтовик».
«У нас — переполох. Все на ногах. Ну, ловили раньше партизан, допрашивали их, оформляли допросы, вывозили людей со двора гестапо — это была все же спокойная работа. И вдруг — отыскалась одна мадам, которая сообщила состав подпольного райкома партии Октябрьского района. Допрашивал ее Дэппэ, и я присутствовала на, допросе. Все очень интересно. Но это настоящая военная тайна, и я не могу доверить ее даже своему дневнику. Когда кончится война, я расширю свой дневник и издам его в Берлине. Ведь после победы над коммунистами я смогу свободно поехать в столицу Великой Германии. Да, да, я обязательно издам сбои «Записки русской переводчицы» в Берлине. Немцы умеют издавать книги.
А сейчас у нас настоящий переполох. Уже второй день следователи только и занимаются тем, что допытываются у арестованных про какого-то Холодова. Он — секретарь подпольного райкома. Оказывается, в Шахтах было оставлено большое подполье коммунистов».
«Ну и досталось же от шефа Фридриху Мольсу, когда тот возвратился в гестапо с пустыми руками. Неуловимый Холодов словно канул в воду. Квартиру партизана сожгли. Безрезультатно вернулся на своей тачанке и командир вспомогательного отряда Василий Васильевич — злой, весь из желчи. Мне кажется, если этот солдафон изловит Холодова, он самолично задушит партизана».
«Опять целыми днями никого нет в кабинетах следователей. Только Дэппэ и я. Все в разгоне. Холодова нет на всей восточной стороне города, в окрестных хуторах и селах. У меня самой возникает спортивный интерес — изловят ли секретаря подпольного райкома?»
«Впервые после допроса двоих приказали бросить сразу же в камеру смертников. Федя хотел показать мне этот темный подвал, но я не согласилась. Страшно. Камера под нами, в подвале. Это маленькая конура, без окон, темная — так ее описал мне Федя. Я хорошо запомнила фамилию одного обреченного на смерть — Пушкарский Г. А. Теперь его не будут вызывать на допросы. Эту ночь он проведет в камере смертников».
«Узнала! Людей расстреливают в противотанковом рву под Каменоломней. Обреченных на смерть раздевают. Их одежду сваливают в сарае гестаповского двора. Я случайно заглянула в этот сарай — там много старой обуви, пиджаков, фуражек, шинелей. Неужели все это сняли с тех людей, которых уже нет в живых? Я тоже знаю, как пахнет кровь...»
«Теперь мне все понятно. Я заметила: если маме приказывают приготовить хороший обед, значит, сегодня у русских полицаев будет пир. С утра грузовая машина, крытая брезентом, выезжает со двора гестапо. В кузове — десять-двенадцать арестованных. К двум-трем часам дня этот грузовик возвращается пустым, и тогда с него сгружают одежду. Сразу же полицаи уходят на квартиру завхоза Буша. Мама туда носит жаркое, борщ, холодную и горячую закуски. Это Буш угощает полицаев после расстрела партизан. Такое пиршество было вчера, назавтра маме опять доставили полбарана, полмешка картошки. Значит, и завтра будет пир на квартире Буша. Нервная все же работа у полицаев. Поэтому они успокаивают свою душу водкой. Мама устает, но ей хорошо помогает на кухне Верка...»
«Я часто слышу приказ Дэппэ, который содержит два безобидных слова — «особое обращение». По-немецки это звучит так — Sonderhandlung. Сначала я не понимала смысла этого приказа. Если к какому-то арестованному относились эти слова, больше я не присутствовала на его допросе. Теперь я поняла смысл этих двух слов. Этот термин — Sonderhandlung — знаком и понятен всем эсэсовцам, какой бы пост они ни занимали. Термин обозначает приказ о расстреле. Я все чаще и чаще оформляю документы допроса на «зондерхандлюнг».
— Если поймаем Холодова,— сказал мне сегодня Дэппэ, — он тоже получит Sonderhandlung».
«Опять была на сеансе у шефа. Он попросил, чтобы я сбросила с себя платье. Благо, что я утром надела новую комбинацию. Ее подарил мне на прошлой неделе Дэппэ. Скажу откровенно — рисует шеф хорошо. Я буду на полотне в одном купальном костюме. Но как мужчина он староват. У него мокрый рот. Федя лучше, темпераментнее. Мама косится на меня. Она о чем-то догадывается. Наивная мама, ведь ты тоже была когда-то молодой женщиной!»
«К шефу больше не пойду, пусть дорисовывает свою шахтинскую Венеру по памяти. Если Федя узнает, что я хожу на сеансы к шефу, между нами может быть скандал. А моя репутация — превыше всего... Молчи, молчи, друг-дневник, я доверяю тебе самые сокровенные свои мысли и тайны».
«Сегодня вскрыла пакет с анонимным доносом и ахнула. В городе, оказывается, остался партизанить бывший диктор радиокомитета Белько Иван Ефимович — наш шахтинский Левитан. Его голос я всегда путала с голосом московского диктора. Белько я хорошо знаю. Его подогревают в поджоге театра и катастрофе на станции Каменоломня. Значит, скоро я увижу шахтинского Левитана в наших аппартаментах. Интересно, как он будет себя вести на допросах? Одним словом, влип «Говорят Шахты». Завтра мне придется докладывать об этой анонимке господину Дэппэ».
«Решила каждый день приходить на работу в новом платье. У меня есть темно-коричневый бархатный отрез. В пятницу после работы побегу к портнихе. Новое платье будет мне к лицу... Нет, я прежде всего женщина. Война скоро закончится, сводки немецкого командования — одна лучше другой. А потом будет мир и настоящая жизнь. Я уже вижу ее. Берлин манит меня широкой Унтер ден-Линден, прекрасной Фридрихштрассе, вечно сияющим Курфюрстендаммом. А какой в Потсдаме замечательный парк Сан-Суси! Федя показывал мне фотоснимки. Не то что наш паршивый город Шахты с его одинаковыми клозетами, выкрашенными в желтую краску. И хотя наша бывшая Советская улица называется теперь Панцерштрассе, нет, она остается грязным переулком! Я проклинаю этот город, где были загублены мои молодые годы. Об этом я говорю голосом мужественной женщины. Свои ручные часики я сверяю теперь с берлинским временем. Комендант Вернер приказал шахтинцам перевести стрелки на два часа назад».
