Шли беспокойные декабрьские дни и ночи 1944 года.

Линия фронта извилистой полосою проходила по Латвии, опоясывая Курляндскую группировку немцев, которые сильно укрепились и упорно сопротивлялись. Большая часть немецких танков стояла закопанная в землю на переднем крае, превращая их в долговременные огневые оборонительные точки.

Наш 412-й артиллерийский полк 162-й стрелковой дивизии, в котором я тогда служил, был снят с одного участка фронта Курляндской обороны и находился на марше. За одну ночь перебазировался со всей техникой в район березовой рощи на юго-восточную окраину небольшого г. До-беле. На вторые сутки после отдыха по тревоге полк был снова поднят и готовился к маршу, но на этот раз был марш в сторону фронта. Километров 10—12 севернее г. Добеле, где проходила линия фронта, нашему полку было приказано поддерживать готовившуюся к прорыву отдельную Латышскую бригаду.

31 декабря должно было начаться наступление наших подразделений бригады. Но вот прошел час, другой, сигнала для открытия артиллерийской подготовки не давалось. Только во второй половине дня был дан по радио сигнал открыть огонь по переднему краю немцев в 14 часов. Перед нами немцы занимали оборону на склоне высоты, по окраине соснового леса. После 40-минутной артиллерийской подготовки был дан сигнал красной ракетой — для начала атаки и быстрого штурма немецких укреплений. На переднем крае огневые точки были уничтожены, немцы были смяты, наша пехота ворвалась в траншеи противника, начался в траншеях гранатный бой, и к вечеру, на закате солнца, немцы были полностью выбиты из траншей первой [линии] их обороны.

Мы вместе с командиром роты среди солдат двигались в глубь немецкой обороны по опушке леса, преследуя отступающих немцев. Рота, которую я поддерживал артиллерийским огнем батареи, насчитывала в своих рядах 25 человек, у которых был один станковый пулемет, а остальные были вооружены автоматами.

Встретив на пути нашего наступления сильное сопротивление артиллерийского и пулеметного огня немцев, мы в глубине леса заняли круговую оборону. Потерь пока у нас не было. Наступали сумерки, приближалась ночь, пошел первый предновогодний пушистый снег, кругом валялись разбитые повозки с убитыми немцами, орудия.

Установив «максим» не вдалеке от нашего командного пункта, мы с командиром роты отправились проверять свою круговую оборону. Немецкая артиллерия продолжала вести огонь по ней. Я связался с батареей по рации, приказал быть готовым к отражению на случай контрнаступления немцев и тем же временем доложил всю обстановку командиру дивизиона.

Не прошло и 30 минут после нашего разговора с командиром дивизиона по рации, как немцы обрушили артиллерийский огонь на нас, от разрывов в нескольких местах загорелся лес, послышались автоматные, пулеметные очереди и отрывистые слова немецкой речи. Немцы шли в атаку, перенося свой артиллерийский огонь в глубь нашей обороны. Наступающих немцев уже было видно на заснеженном поле перед нашей линией обороны. Ударил длинной очередью наш станковый пулемет по наступающей цепи, немцы залегли, а потом отошли обратно, но через несколько минут снова ударила артиллерия немцев по нашей обороне.

Едкий дым от разрывов душил до боли в горле, резал глаза, видимость была плохая для ведения корректировки огня батареи, но все же батарея вела огонь по противнику, пехота также не прекращала огонь. Немцы снова повторили атаку, но уже с большими силами своей пехоты. У нас появились раненые. Наш станковый пулемет замолк: полностью был убит расчет с прислугой. Немцы все ближе и ближе подходили к нам, огня одной моей батареи явно мало было, чтобы отразить наступающих немцев. Я вызвал тогда огонь всего дивизиона на себя, где мы занимали оборону.'

Командир дивизиона кричал мне по рации: «Ты же по своим будешь стрелять!» Больше выхода нет, только как по себе, немцы в нескольких метрах идут от нас. «Прошу усилить огонь по нашей обороне. Нас окружают немцы с трех сторон». Последний раз скомандовал: «Не прекращайте, давайте больше огня». Немцы совсем приблизились к нашей обороне, и в тот же миг раскаты залпов наших орудий ударили со всех концов. Снаряды рвались вокруг нас, мы находились буквально в своем огненном кольце. Немецкая пехота стала рассеиваться.

В этом бою был убит мой разведчик, прямым попаданием снаряда раз-било рацию и убило обоих радистов, а за несколько минут до Нового года ранило меня осколком в правую руку. Немцы были отбиты, оставив на поле боя сотни убитых. Артиллерийская канонада стала стихать, немцы больше не наступали. Оборону мы прочно удерживали.

К нам стало подходить подкрепление пехоты с пулеметами и мино-метами. Была глубокая ночь; превозмогая сильную боль раненой руки, с большим трудом вылез из траншеи и решил один идти к себе в тыл. Поставил в известность командира роты о своем уходе из обороны. Пройдя несколько метров по изрытой воронками земле, спотыкался, падал, в глазах стали быстро мелькать одни зеленые и красные точки, плохо стал видеть, я терял равновесие. Меня качало в разное стороны, но я все старался идти с полным сознанием оставшихся во мне сил. С каждым шагом все больше и больше силы меня покидали, я совершенно перестал видеть вокруг себя. Шел на ощупь, ориентировался по разрывам, которые рвались в глубине нашей обороны. Запинаясь о глыбы мерзлой земли, попадая то в одну воронку, то в другую от только что разорвавшегося снаряда.

Где-то недалеко послышался стук колес проезжавшей повозки. Наши тылы были расположены на противоположной стороне склона сопки. Идти становилось все труднее и труднее, подкашивались ноги, бессчетно раз падал, потом поднимался и все шел, но очень и очень медленно. Шапки на мне не было, ее сразу сорвало в тот момент, когда меня ранило. В белом полушубке, в валенках я лежал уже несколько минут на запорошенной сне-гом земле кверху лицом и что было в моих силах, с трудом снова старался подняться. Собравши последние силы, встал, сделал еще несколько шагов, затем не удержался на ногах, упал всем телом на землю и больше не смог подняться. Появилась большая жажда пить, в горле и губы стали сохнуть. С большим трудом сгребая небольшой слой снега на мерзлой земле, я левой рукой преподносил к губам и с жаждой глотал его, не обращая [внимания], что снег был половину с землей.

Истекая кровью, я не мог больше уже двигаться, но не терял сознания. Меня потянуло сильно ко сну, невольно стали закрываться глаза, но я старался всеми силами бороться со сном, хотя и был совершенно беспомощ-ным. Потерял ощущение всякой боли раненой руки, у меня стали замерзать руки и ноги, но за жизнь все продолжал бороться. Силы мои были все на исходе. Я еще и еще раз вспомнил в эти трудные для меня минуты своих боевых товарищей, родных и подумал, что больше никогда не увижу никого и погибну здесь, в зоне рвущихся снарядов, никому не известно, как и при каких обстоятельствах погиб, и если не найдут, то насчитают погибшим без вести. Но я в себя вселял лишь одно, что не должен так в одиночку погибнуть. Я должен остаться живым, хотя жизнь моя висела на волоске; я еще мечтал снова вернуться в строй, как и раньше возвращался после ранения из госпиталя здоровым, так и теперь, в третий раз после ранения, думал вернуться на фронт.

Подумал и о том, что многие встречают Новый, 1945 год, радуются, а кто-то, может быть получив похоронку, плачет, а кто-то вот так, гибнет никому не известно где. Я только перед Новым годом послал поздравление на родину, сообщил, что жив и здоров, но через несколько часов все изменилось, остался пока жив, но не здоров.

Окончательно истекая кровью, я не мог больше двигаться, в горле все пересохло, кровь с силой сочилась и текла, обливая весь полушубок, на ру-каве появились кровяные сосульки. Сил никаких не было, чтобы хотя под-нять голову, сознательно все понимал, что был обречен на верную смерть. Но в мыслях боролся несколько часов, отгоняя от себя разные мысли, и, наконец, пришла последняя мысль в голову: попытаюсь кричать, звать на помощь, хотя я считал почему-то тогда большим неудобством звать к себе помощь. Стал кричать: «Санитар, санитар», напрягая последние силы, кричал немного, потому что скоро потерял совершенно голос и только издавал один хрип, я прекратил совершенно тогда произносить звуки. Левая рука так же, как и правая, ничего не чувствовала, стала мерзнуть, окончательно стал весь замерзать.

Минут через десять после моего крика, зовущего на помощь санитара, я услышал шаги приближающего ко мне. И подумал: ну вот пришел мне конец, а вдруг это немец, но потом вспомнил, что я лежу далеко от переднего края. Подойдя ко мне, он толкнул меня ногой и спросил: живой ли. Я лежал с закрытыми глазами и что было в моих силах тихо, с хрипом проговорил: «Живой, спасай, истекаю кровью». Он наклонился ко мне и узнал меня. Это был солдат из роты, с которым мы вечером перед боем разговорились. Он оказался из Омска, а я ему в шутку тогда сказал: ну вот мы с тобой и земляки, да, действительно мы были земляки, только я тогда был из Томска. На этом наш короткий разговор и закончился в траншеях.

Он меня взял под руки и стал поднимать, но он роста был небольшого, и когда положил меня на свою спину, то нести далеко не мог. Тогда он снова положил меня на землю и сказал: «Ты, земляк, немного полежи, а я сбегаю и приведу еще солдат, и мы тогда тебя унесем все на руках». Правда, не прошло и пяти минут, как он еще привел с собой пять солдат своей роты. Я спросил у него, а где сейчас наша рота, какое положение на переднем крае, он ответил мне, что их сменила другая часть и они находятся во втором эшелоне. Орудийные выстрелы стали все реже и реже, только слышались отдельные выстрелы, и рвались далеко в глубине нашей обороны тяжелые снаряды, да иногда короткими очередями строчил пулемет. Подложили под меня три палки пришедшие на помощь солдаты и понесли через сопку под склон на сборный пункт раненых. Санинструктор перевязал мне поверх полушубка раненую руку, положили меня на повозку и повезли в санитарный батальон № 50.

Я пришел в себя, когда мне сделали операцию, остановили кровотечение и положили на солому, покрытую брезентом, а утром на машине увезли в полевой госпиталь ХППГ-626, а затем в другой, ГЛР-1076, и все дальше и дальше от линии фронта...

С большим уважением к вам,