Как военному корреспонденту много пришлось исколесить фронтовых дорог автору этих строк. Посчастливилось присутствовать при подписании акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Вместе с Борисом Горбатовым передавал в «Правду» корреспонденцию об этой исторической церемонии. И все же сегодня мне хотелось вспомнить один эпизод того тяжелого периода, когда враг рвался к Москве. Итак, конец ноября 1941 года...

Батальон капитана Савельева отошел к деревушке, лежащей на Ка-ширском шоссе, недалеко от подмосковной станции Лопасня **. Это было обыкновенное русское поселение: избы стояли в ряд над оврагом, заросшим ивой и бузиной, а вековые дубы раскинули свои кроны, как бы охраняя покой домишек.

Только что утих бой за рекой.

Солдаты были утомлены и сидя, прислонившись к стенкам, и прижав к себе автоматы, спали в избах.

Капитан обошел караульные посты и зашагал к флигелю, что стоял на краю деревушки. Он слушал, как хрустел под ногами снег, и наслаждался тишиной ясной морозной ночи, которая окутала избы, тополя, кустарники.

Савельев прошел длинную тополевую аллею, и перед ним открылись серые контуры флигеля с мезонином и балкончиком, на который бог весть как зенитчики втащили пушку, нацелив ее в звездное небо. Окна флигеля были закрыты, и только тонкие полоски света рвались сквозь ставни и падали на снег ровными, белыми прутиками.

В комнате стоял сумрак. Керосиновая лампа с закопченным стеклом бросала большие тени на стены и потолок.

Капитан стряхнул с себя снег и подошел к столу, на котором лежала полевая карта. Он долго всматривался в цветные ее пятна, прожилки и точки, а затем обвел красным карандашом деревушку, где стал на ночлег его батальон: Мелихово.

«Так вот куда нас занесло», — прошептал Савельев.

В небе послышался нарастающий гул фашистских самолетов («Наверное, опять Москву бомбить?») и появились длинные цветные пунктиры трассирующих пуль.

Сначала пролетел один «хенкель», затем другой, а третий бросил «фо-нарь», который мгновенно осветил мертвенно-белым светом и флигель, и лесок, и проселочную дорогу. Мелихово было видно как на ладони.

Зенитка, стоявшая на балкончике у мезонина, открыла огонь. Флигель задрожал. Балки и срубы его застонали, как стонут люди, которым сделали больно.

Капитан вышел на крыльцо, глянул в бледно-желтое небо, но в это мгновение огненная люстра погасла, и кругом стало нестерпимо черно. Спустя минуты, когда глаза привыкли к мгле, постепенно ожили силуэты изб и голых деревьев.

Как-то внезапно перед Савельевым появилась фигура худого, обросшего человека, одетого в рваный полушубок и валенки, подшитые кожей. В руках у него была книжка. «Мне бы к командиру пройти», — сказал он. «Кто такой?» — «Я местный житель, Симанов Михаил Прокофьевич. По важному делу». — «Идем», — сказал капитан и пропустил незнакомца вперед. Симанов осторожно вошел в комнату, украдкой осмотрел стены, кожаный диван, стол, вздохнул и сел на табуретку. «Ну, в чем дело, говори!»

Но Симанов молчал. Он смотрел в глаза Савельева и причмокивал, словно не мог найти слов для разговора. «Товарищ командир, — сказал он наконец, — вы произведения Чехова Антона Павловича когда-нибудь читали?»

Капитан хмуро глянул на пришельца. «Ну, так вот... В этой самой комнате стоял письменный стол... и Антон Павлович писал на том столе "Чайку"... Понятно?.. Там же он писал "Мужики"...»

Капитан уже добрее посмотрел в сердитое лицо старика, повторяя:

«Так, так...»

«Я был подростком, — продолжал гость, — бегал вокруг этого флигеля, заглядывал в окна... Лекарем. А то и барином звали тогда Антона Павловича... А барин тот работал день и ночь... Пойдет в лесок, прогуляется и опять за стол». — «Неужели в этой конуре творил Чехов?» — удивленно спросил Савельев и повел глазами по обшарпанной стене, на которой лежали две большие тени: его и старика.

Михаил Прокофьевич положил на стол старую книжку в потертом синем переплете. «Вот она, — сказал он, — прочитайте».

Савельев наклонился к лампе, открыл книжку наугад и начал громко читать. «...Река была в версте от деревни, извилистая, с чудесными кудрявыми берегами, за нею опять широкий луг, стадо, длинные вереницы белых гусей, потом, так же как на этой стороне, крутой подъем на гору, а вверху на горе село...»

«Это и есть наше Мелихово», — вставил старик... Оба они вышли на крыльцо. Кругом было темно, тихо, снежно. Помолчали.

Может быть, никогда Савельев с такой силой не чувствовал трагизма войны, как в эти минуты.

Он рассеянно смотрел на линии леса, похожего на горы, на овраг, где так же, как и в дни чеховских мужиков, что-то горело, на «небо в алмазах», которое чудилось девушкам тех далеких лет.

«Товарищ командир, — неожиданно громко обратился пришелец, — прикажите убрать пушку с балкончика, сделайте милость...»

Савельев не ответил, словно ничего не слышал. «Флигель не выдер-жит, — добавил старик, — при каждом выстреле дрожит, бедняга... Ему ведь за пятьдесят...»

Капитан резко повернулся и, ничего не сказав, вошел во флигель. Спу-стя несколько минут на крыльце появился связист. «Амелин! — крикнул он, глядя наверх. — Собери солдат и спусти зенитку на землю... Капитан велел».

«Много вами доволен», — сказал Михаил Прокофьевич. Поднял ворот полушубка и пошел по тополевой аллее. Под ногами захрустел снег...

Мержанов М.П.,



* Записала воспоминания Ек. Дяченко. Она единственная оставшаяся в живых из подпольной организации в г. Холмы.

** В настоящее время г. Чехов.