ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 4
СОНЯ

   Поезд сделал несколько рывков, проскрежетали мерзлые сцепления вагонов, оттрезвонили буфера и сразу стало тихо.
   В голубом морозном воздухе простерлись холмистые степи. Снега, снега без конца и края. А по ним глубоко вмятые хаты сел в легких кружевах заиндевелых садов.
   Заколдованная тишина, и только слышно, как впереди мерно пыхтит паровоз:
   - Пш-пшшш-пш-пшшш...
   Завизжали отворяемые двери товарных вагонов, и вмиг смешалось вместе: и скрип множества сапог на снегу, и вой примороженных роликов вагонных дверей, и хриплые голоса немецких солдат-конвоиров:
   - Эй, русски, вег!*. (* Прочь (нем)
   - Алле эраус!**. ** Все вон (нем.).
   - Давай, давай!
   - Бистро!
   Солдаты в непомерно длинных шинелях кутались от холода в подшлемники до самых глаз, выгоняли из вагонов девушек, грубо, бесцеремонно хватая за рукава, за концы платков и сдергивая их прямо в снег под откос.
   - А ну, не хватай... погаными руками,- отрезала невысокая, совсем юная девушка в сером пальто и пушистом белом платке. Она резко отдернула локоть от руки немца и спрыгнула под откос в сухой хрустящий снег.
   Девушки, подруги по вагону, .подняли солдата на смех. Он было нахмурил, не то от мороза, не то от природы, белые брови, но смех девчат обезоружил его и он засмеялся в подшлемник глухо, будто зажатым ртом. Но девушка в сером пальто не разделяла веселья немца. Она отвела в сторону взгляд, полный гнева и презрения. Крупные серые глаза ее, под широкими темными бровями, были холодны и строги. Еще резче обозначилась бороздка, разделяющая надвое ее крутой упрямый подбородок.
   - Молодец, Соня! Смелая ты! - с восхищением сказала одна из подруг, помогая девушке выкарабкаться из сугроба на насыпь.
   - А что их бояться теперь, Галя! Ведь хуже того, что ожидает нас там, впереди, и придумать трудно,-ответила Соня, глядя в холодное сизое пространство. И вдруг взгляд ее упал в долину реки. Там внизу, под горой, окутанное пышным покровом снега, лежало большое село.
   Соня отшатнулась, затем провела варежкой по глазам, - "не сон ли это?".
   - Девчата!- вскрикнула она.
   - Что ты, Соня? - спросила Галя, заметив резкую перемену в настроении подруги.
   - Погодите, погодите...
   Девушки в недоумении. Они тесно обступают Соню.
   - Ты ушиблась?- спрашивают они.
   - Да... то-естъ нет... не то... не то... -тихо повторяла Соня. Голос ее дрожал. Подруги заметили, как она изменилась в лице, сошел румянец со щек, глаза, устремленные туда, в долину, стали грустными. Казалось, вот-вот из них выступят и покатятся по щекам крупные горячие слезы.
   - Что ты там увидела? - допытывались подруги.
   - Ничего. Я просто... вспомнила... -невнятно проговорила Соня.
   - Давай, давай, русски!- горланили конвоиры, продолжая вышвыривать девушек из вагонов.
   Вскоре вся насыпь вдоль вагонов пестрела разноцветьем девичьих платков.
   Крича и ругаясь, конвоиры выстраивали девушек строго повагонно, раздавали лопаты и гнали вперед. Там, от самого паровоза, на несколько сот метров длиною, бугрился вдоль линии снежный занос.
   Солдаты отмеривали шагами участки и расставляли девушек на расчистку пути. Шнелль! * (* Быстро (нем.) Давай, давай! - Бистро!
   Солдат подгоняла война, девушек торопили солдаты. Они выгаркивали в подшлемники весь запас русских и немецких ругательств. Немцы нервничали. Утерянная надежда на легкую победу на востоке порождала отчаяние, а отчаяние влекло за собой злобную нервозность и лихорадочную спешку во всем. Да и не зря нервничали солдаты вермахта. Под Москвой советские войска разбили их лучшие отборные дивизии. Пришлось остановиться, а затем с крупными потерями откатиться назад. Страшно подумать обо всем этом.
   Но девушкам некуда торопиться. Куда спешить им? И зачем? Позади, за многоверстной снеговой далью остались родные села, города, а в них матери, братишки, сестренки малые. И кто может сказать, придется ли вновь свидеться и от радости, или от горя лютого, неуемного, упасть на грудь материнскую и горько зарыдать.- "Эх, маменька моя родимая!" Изнурили меня там на чужой стороне, в неволе. И не видела я светлого дня. В глухой тоске считала я дни, часы, минуточки. В снах тревожных виделась ты мне, родная сторонка! Душа моя изныла по тебе. И кто может сказать, придется ли вновь, как прежде, выйти рано поутру с песней в степь, где весенним цветением распускалась жизнь, где все мило сердцу, где каждая травиночка слаще меду".
   Конвоиров пробирает мороз.
   - Давай, давай!- ревут они озверело. Им кажется, что виноваты во всем вот эти девушки, которые так медленно расчищают им путь на родину. Ведь там у каждого есть семья, жена, дети. А главное- в доме тепло. Отогреться бы за все время! В этой проклятой России промерзают кости.
   - Бистро!
   Летят под откос искристые клубы снега и, падая, рассыпаются. Колючая пыль взвивается и обжигает лица.
   Нетерпение конвоиров растет с каждой минутой, с каждым броском лопаты. Они подталкивают девушек, остервенело ругаются.
   Солнце на горизонте краснеет, касаясь краем своим вершины дальнего холма.
   К концу подходит работа. Впереди, в розовых солнечных бликах сверкают уже расчищенные рельсы.
   А мороз все крепчает. Коченеют солдаты, бегают по шпалам. Нетерпение охватывает их.
   - Бистро, бистро!-исступленно кричат они, машут руками, бегают взад-вперед или скачут на месте.
   Будто в розовую пену падают на сугробы большие снежные глыбы.
   - Ой, девчата!- вдруг вырывается у Сони отчаянный крик. Падает из рук лопата.
   Подруги тесно обступают Соню. С девушкой что-то случилось. Почему большие серые глаза ее полны слез?
   - Что с тобой, скажи?- теребят девушки.
   - Ой, подружки, больше сил моих нет молчать.
   - Эй! - обрывает пробегающий мимо солдат, и все принимаются за работу. Солдат уже далеко. Соня, бросая лопату за лопатой снег, взволнованно говорит:
   - Смотрите, вон внизу, в долине, село. Видите?
   - Ну, ну?
   - В этом селе я родилась, прожила все детство. Это село называется Катеринкой. Там и сейчас живет моя бабушка Федора. А рядом, по ту сторону речки, другое село. Это Крымка. А вон там, на самом краю этого села, большие белые дома, это школа. В ней я училась в первом и во втором классе. Понимаете, девчата? - Голос Сони дрогнул. Она проглотила подступивший к горлу тяжелый комок.
   Подруги понимают Соню. На сердце каждой сонино горе легло, как свое собственное.
   - Работа, работа! - заревел подошедший конвоир. И девушки, окружившие Соню, взялись за работу только для отвода глаз. Каждая из них была поглощена своим большим горем от разлуки с родной стороной, с дорогими людьми. Но сонино горе заслонило сейчас все. У них все это было уже позади, невидимо. Здесь же, у Сони на глазах, открылась и кровоточила свежая рана. И каждой в эту. минуту хотелось чем-то помочь, как-то, хоть в малой степени, облегчить горе подруги.
   А Соня, бросая тяжелые глыбы снега, горячо говорила:
   - Вот бы, девчата, обратиться в пташку малую и улететь бы туда, к бабушке в Катеринку. И почему это только в сказках возможно?
   Мимо группы подруг взад и вперед бегает солдат. Он весь дергается, нелепо машет руками. Из глаз у него текут выжатые морозом слезы.
   Девушки делают вид, что спешат. Но снежные кубы летят не на сугроб, а куда-то далеко, под откос.
   Чернобровая, добрая Галя все ближе наклоняется к Соне. Раскрасневшееся лицо ее пышет жаром. Она тихо, внушительно говорит:
   - Соня, слушай меня, Ты должна остаться здесь. Понимаешь?
   Соня слышит слова, но смысла ях еще не может понять.
   - Что ты говоришь?- растерянно спрашивает она.
   - Ты останешься здесь, - повторяет Галя, - пробудешь здесь дотемна, а там - в Катеринку, к бабушке. Теперь поняла? - улыбается Галя.
   Соня кивает головой. Она понимает, но все же не до конца.
   - Да ну же!- теребит Галя.
   - Понимаю, - произносит, наконец, Соня,- но как?
   - Вот дура!- вырвалось у Гали.- Слушай! Мимо пробегает солдат. Галя украдкой провожает его глазами.
   - Девчата, слушайте меня и делайте все то же, что буду делать я. Прощай, Соня, - слышит Соня слова, чувствует на своих щеках торопливые поцелуи... затем снова галин крик:
   - Падай!
   Сильный толчок в плечо и затем, как во сне. Колкие удары снега по лицу, телу становятся все тяжелее и тяжелее. И только теперь для Сони сливается в одно и обретает смысл и галины слова, и поцелуи подруг, и холодные объятия снега. И, наконец, эта колючая студеная темнота над головой.
   Мелькают четыре лопаты, дружно ложатся тяжелые кубы снега, растет, растет, возвышаясь над другими, большой, шишковатый сугроб.
   - Давай, давай!- вопят конвоиры.
   Спешат четыре девушки. Бросок лопаты, другой, третий... десятый, и последнее серое пятнышко сониного пальто прямо на глазах у конвоира исчезает в кипенно-белом сугробе.
   - Шлюсс! * (* Конец (нем )
   - Файоамт! ** (** Шабаш (нем.))
   - Бистро!
   Конец работе. Суетня. Крики солдат. Посадка.
   Визжат двери вагонов, скрипит закручиваемая проволока. Осипший свисток паровоза, буферный лязг а скрежет сцеплений разносятся по холодному простору степи. Поезд трогается. Он идет на запад, где багровым пламенем догорает закат.
   - Вот так так, вот так-так, - переговариваются колеса, пробегая мимо самого высокого снежного бугра
   Девичьи лица в маленьком, забитом дощатым крестом окошке товарняка. Глаза девчат жадно впиваются в каждый проплывающий навстречу снежный холмик. Наконец, вот он, самый большой курган, в котором похоронена их тайна. Лица девушек и грустны и радостны. За грохотом колес не слышно, что кричат они, но по их лицам, на которых смешались грусть и радость, можно догадаться о словах:
   - Прощай, милая Соня! Ты счастливее нас. Ты остаешься на родной земле. Помни о нас, подруженька! Мы верим, что придет счастливое время, и мы встретимся с тобою на нашей родимой украинской земле!
   Синий вечер. На чистом небе зажигаются звезды, большие и маленькие, близкие и далекие, они переливаются то зеленым, то голубым светом, и только самые дальние, едва заметные, кажутся белыми, застывшими снежинками.
   С горы в долину спускается Соня. Она идет напрямик. Снежный наст проваливается, и девушка вязнет в снегу. Она на секунду останавливается, чтобы перевести дыхание, и идет дальше, с трудом передвигая ноги. На воротнике сониного пальто мохнатый иней от горячего дыхания. Ноги девушки налиты свинцом усталости, но она не замечает её. Шаг за шагом, шаг за шагом.
   Вот вдали темнеют низенькие, будто вдавленные в голубой снег хаты родной Катеринки.
   Как колотится сердце! Может, это от усталости? Нет. сердце Сони трепещет от радости. Под ногами, вот под этим могучим слоем снега, по которому так мучительно трудно идти, лежит родная земля, а в одной из хат, которые она видит перед собой, может быть теплится ночник, а около него, по-старчески сгорбившись, сидит бабушка Федора. Что делает она. какие думы одолевают её седую голову? Соне представляется, как она войдет в теплую хату, тихонько скажет: "Бабушка, это я" и прильнет к родному теплу. А может, хата не топлена? Нет, не может быть. Где бабушка, там всегда тепло. Эта мысль удваивает силы, и Соня идет быстрее.
   Вот уже близко Катеринка.
   Еще несколько минут, и Соня идет по улице села. Морозный снег предательски скрипит, и девушка старается ступать осторожно. Она озирается по сторонам пристально вглядывается в каждый темный предмет. Село ей кажется незнакомым. Давно ведь она жила здесь. И эта мертвая тишина совсем не напоминала ей ту живую, веселую Катеринку, которую она знала когда-то. Да, но где же живет ее бабушка? "Совсем забыла, - с досадой думает Соня. - .Войти в какую-нибудь хату и спросить?" Но тут же мелькает предостерегающая мысль: "А вдруг ошибешься и к недобрым людям войдешь?" Но и бродить по селу не безопасно. Нужно ре- шать.
   - Хруп, хруп, хруп,- слышит Соня за спиной.
   Она оборачивается. Сзади машистой рысью настигает лошадь. Ближе, ближе пронзительный визг подрезов.
   - Тпр-ррр-ру! - раскатывается хриплый голос. Подковы несколько раз рубанули утоптанный снег, лошадь остановилась, обдав Соню горячим дыханием. - Седок, пыхнув цыгаркой так, что посыпались искры, крикнул:
   - Кто идет?
   - Я,- тоненько пропела девушка, присев, чтобы казаться совсем маленькой.
   Седок перевесился через сиденье, чтобы рассмотреть, и, убедившись, что перед ним маленькая девочка, протянул:
   - А-а-а-ааа., куда идешь?
   - Домой.
   - А откуда?
   - От Гали.
   - А ну, марш домой! Шляются по ночам, сопливые черти! Ге-ге-гей! - рявкнул седок.
   Лошадь рванула с места. Соню обдало одуряюшим запахом конского пота и самогонного перегара. Девушка едва успела отскочить в сторону. У самого ее уха пронесся сухой, ременной посвист кнута.
   - Сволочь,- прошептала Соня вслед.
   В самом деле, нужно куда-то зайти. И снова мучительный вопрос: "Куда же? Угадать бы, не ошибиться". И с чистой верой в честность и доброту своих людей, Соня постучалась в окно, где тускло теплился желтый огонек.
   Санки махнули через речку и въехали в Крымку. Около жандармерии седок осадил лошадь.
   - Начальник есть?- спросил он.
   - Нет,- сухо ответил часовой.
   - Где он?
   - Школа.
   - Ге-ге-ге- гей?
   Выписывая на раскатах зигзаги, санки мчатся по пустынным улицам села и влетают в школьный двор.
   Сегодня у агронома Николенко торжество - крестины дочери. В заново отремонтированной квартире, из которой он выгнал семью Моргуненко, полно гостей. Даже сам уездный префект Изопеску присутствует здесь.
   Крестины в разгаре. Вдоль стен чинно сидят и стоят гости. Префект танцует с переводчицей Лесей.
   Этой песенки звуки Полны неги и муки, И дрожат мои руки, Как гитарная струна.
   Сладкой патокой течет из патефона тенор одесского ресторатора Лещенко. Млеет Леся в объятиях румынского подполковника.
   В переднюю врываются белые клубы морозного воздуха и вместе с ними человек. Он одет в куртку из телячьего меха и черную щегольскую кубанку с алым до- нышком.
   - А, Щербань!- -радушно воскликнул хозяин.-Проходи, гостем будешь.
   - Благодарствую. Мне нужен начальник.
   - Антон! - кричит Анушку, хлопая Щербаня по плечу.
   Префект, танцуя, кивает Антону головой. Николенко тащит Щербаня к столу.
   - Выпьем, Антон.
   - За новорожденную!- кричит Антон, ухарски опрокидывая в себя стакан самогону. Затем знаком вызывает Анушку.
   Вдвоем они выходят в переднюю.
   - Что ты хочешь?- недовольно спрашивает офицер
   - У меня в Кумарах опять листовки разбросали. - Щербань подал офицеру небольшой квадратик бумаги.
   - Что тут? Читай.- Анушку ткнул рукой с. листовкой Антону в грудь.
   "Колхозники я колхозницы! Оккупанты готовятся к весне. Им сейчас нужно больше хлеба. Но вы, советские люди, понимаете, для чего им нужен наш хлеб. Он нужен им для того, чтобы кормить своих офицеров и солдат, которые топчут нашу землю, убивают ваших мужей, сыновей, братьев, а вас самих хотят сделать рабами. Не слушайтесь подлых захватчиков, не работайте на них! Не выходите в поле! Срывайте врагам весенний сев!
   Помните, что каждый грамм зерна, выращенного вами, - это пуля в грудь советского солдата.
   Верьте, что неволе скоро придет конец.
   "Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!"
   - Кто?
   - Подписано: "Штаб партизанского отряда". ' - Я спрашиваю, кто писал?
   - Не знаю.
   - Начальник полиции, а не знаешь,-вскипел Анушку и стукнул Щербаня пальцем по лбу.
   - Это дело крымских,- уверенно сказал Антон.
   - Почему думаешь?
   - У меня в Кумарах спокойно.
   Анушку покосился на Щербаня.
   - Смотри, Антон, ты говорил, что хорошо будешь работать.
   - Я стараюсь, господин локотенент.
   - Плохо стараешься, - погрозил офицер, - завтра будем говорить, а сейчас идем пить цуйку.
   - Господину префекту показать листовку?- спросил Щербань.
   - Не надо. Он злой будет. Вечер пропадет. Идем пить цуйку.
   Над Катеринкой глубокая ночь. Небо усыпано мер- цающими звездами. Между звездами, словно патруль, плывет полная луна. Кажется, она внимательно наблюдает за всем, что происходит в ее дежурство на земле
   Вот она заглянула в маленькое оконце хаты и, увидев лежащих рядом двух девушек, озарила их лица нежным голубоватым светом.
   - Значит, много девчат увозят в Германию?- спрашивает одна,
   - Много, Марусенька. И не спрашивают, хочешь ехать, или нет. Прямо хватают по домам, на улицах и насильно увозят,- тихо отвечает другая. Большие серые глаза ее кажутся от лунного света голубыми.
   - Я думаю, вряд ли найдутся дуры добровольно к ним поехать. Кажись, скорее бы в петлю или в речку, чем в кабалу, на врагов работать,- говорит Маруся. Ее темнокарие, чуть прищуренные глаза искрятся гневом. Прямые каштановые волосы, остриженные под кружок, веером рассыпались по руке, подпирающей голову.- Ну, ну, говори, Соня, я перебила тебя.
   - На станции нас всех разделили по вагонам, по шестьдесят человек в каждый вагон и по столько же лопат. Потом закрыли двери и закрутили проволокой.
   И вот мы едем и едем целый день. За окошком темнеет, надвигается вечер, а нас все не высаживают. Мы начинаем кричать, возмущаться, но нас никто не слышит. Так и ночь минула, и целый следующий день в пути, голодные, в нетопленных вагонах. А мороз страшный, мы жмемся друг к дружке, чтобы согреться.
   На третий день поезд остановился на какой-то разрушенной станции. Названия мы ее не знаем, да и невозможно узнать, потому что все станции и вокзалы по дороге разрушены. Ну, долго стоим мы на этой станции. Потом слышим, солдаты загомонили около вагонов, стали открывать двери.
   Мы снова подняли крик: "Куда нас везут? Мы не хотим дальше ехать. Зачем обманули нас? Звери, фашисты поганые!"
   Они посмеиваются и уже нагло заявляют нам: "Нах Дейчланд, нах германски".
   Мы узнали, что нас везут в Германию. Что тут было, Маруся, милая! Каких только слов мы им не кричали. Если бы они понимали по-русски, они бы нас всех пере- стреляли.
   Солдаты бросают нам в щелки двери маленькие буханки хлеба, а мы эти буханки обратно им в морды. Тогда они рассвирепели, защелкали затворами, грозят винтовками. А нам уже не страшно. Тут, думается, каждая из нас согласилась бы лучше умереть, чем ехать в неволю, а может и на лютую смерть на чужой стороне.
   Дальше Соня рассказала Марусе о своем побеге, о чернобровой девушке Гале, которая вместе с подругами спрятала ее в сугроб на глазах у немцев.
   - Я из-под снега слышала, а может чудилось мне, как девушки кричали мне "прощай!"
   Соня глубоко вздохнула и уткнулась головой в полушку.
   Маруся лежала молча, глядя, как тихо вздрагивают сонины плечи. Она понимала, как много девушка пережила за последние дни и особенно за сегодняшний день. Маруся старалась не шелохнуться, чтобы не помешать Соне выплакать накопившуюся горечь и волнение. И только, когда Соня приподняла голову, Маруся тихонько, задушевно сказала:
   Не печалься, Соня, вернутся девушки из неволи, непременно вернутся. Наши придут туда и освободят их.
   - Я тоже верю в это, но тяжело, Маруся, ох, как тяжело оставлять родную землю, родной дом, дорогих, близких людей! Словами этого не передашь.
   - И мне, Соня, сейчас нелегко, да и всей молодежи, которая осталась Тут. Только в наших хлопцах и девчатах такая жизнь не грусть и слезы вызывает, а злость.
   - А ты думаешь, у меня нет? Это я только сейчас разнюнилась. А злости у меня хоть отбавляй. Я сегодня чуть не ударила по морде конвоира, который схватил меня за руку. И ударила бы, честное слово, скажи он мне что-нибудь грубое или еще тронь.
   Некоторое время девушки молчат. Домашние спят. В хате тихо. Только слышно, как на стене хрипло тикают невидимые ходики.
   - Ты, конечно, школу помнишь?- спросила Маруся.
   - Помню. И классы, и школьный двор помню, и сад, большой такой, хороший, и ульи с пчелами, все помню.- Соня немного подумала и оживленно продолжала: - Даже, знаешь, некоторых девчат и хлопцев помню... по именам. И тебя тоже помню, Маруся,- улыбнулась Соня,- ты с Полей Попик дружила во втором классе, вот теперь, кажется, никого не узнала бы, даже Полю. Восемь лет прошло, шутка ли? Мы тогда совсем маленькими были,- устало улыбнулась Соня далекому, милому воспоминанию.
   - Вспомнишь, как увидишь, поговоришь, обязательно вспомнишь.
   - Может быть. Ведь вот, где бабушка живет, тоже забыла, а показать, так наверное вспомню.
   - Бабушка твоя живет на краю села, ближе к Петровке Я тебя завтра отведу к ней. А потом поживешь немного, осмотришься, мы в Крымку сходим с тобой, с хлопцами и девчатами подружишься.-Маруся наклонилась над ухом Сони и топотом спросила: - Ты комсомолка?
   Застигнутая врасплох вопросом, Соня широко открытыми глазами посмотрела в глаза подруге. "Можно ли сейчас тебе об этом сказать?" - говорил ее взгляд.
   Маруся поняла замешательство Сони.
   - Не бойся, Соня, я тоже...- Маруся сунула руку под матрац и достала маленькую книжечку. Соня нащупала знакомую шероховатую обложку комсомольского билета и обняла Марусю.
   - А мне пришлось спрятать свой. Не знала я, что так случится, взяла бы с собой.
   - А спрятала хорошо?
   - Надежно. - Соня приложила марусину руку к своему сердцу.-Вот здесь он, мой комсомольский билет.
   Маруся поняла смысл этого жеста подруги и промолвила:
   - Тогда он будет цел.
   Снова несколько минут молчали, как бы обдумывая, что еще важное в их разговоре упущено. А важно было все, чего ни касались эти две Комсомолки, случайно встретившиеся.
   - Ну, как тут люди, хорошие?
   - Хорошие. Все ненавидят оккупантов, все верят, что наши вернутся. Но есть и подлецы. Их также ненавидят и остерегаются. Тебе сраз"у выходить нельзя. Сначала посидишь взаперти, хорошенько обдумаешь все. Ты ведь в Катеринку-то как с неба свалилась. И ясно, интересоваться будут, кто такая, да откуда, да зачем?
   - Придется себе новую биографию сочинить. Старая им не подойдет, я уверена.
   - Тут сейчас все за деньги покупается и продается. У румынских жандармов и местных полицаев за деньги или за самогон не только их совесть, но и душу купишь, если бы их поганые души чего-нибудь стоили. Счастье твое, что ты на мой огонек залетела. Попала бы на другой, как раз вот тут, недалеко, сгорела бы, как бабочка.
   - Мне, видно, счастье на хороших людей,- прошептала Соня и голова ее мягко упала на подушку.
   В хате смолкло. Невидимый маятник, прихрамывая и спотыкаясь, тащил на себе, как тяжелую ношу, длинную зимнюю ночь.