ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1
НОЧЬ ПОД НОВЫЙ ГОД

   Полгода грохочет, скрежещет и воет невиданная доселе война. На полсвета раскинулась она. Горит земля, пылает в кровавых заревах небо, рушатся воздвигнутые людьми дворцы, школы, музеи и дома в городах, дымом в небо уходят деревни и сёла, корчатся и гибнут от пожаров сады.
   А с запада на восток все продолжают двигаться вражеские колонны автомашин, конные обозы, войска.
   Но какая разительная перемена произошла во всем этом. Что же случилось? Почему все реже и реже слышится гортанный смех, гнусавые трезвучья разукрашенных перламутром аккордеонов, монотонное и назойливое, как мушиное гудение, звучание губных гармоник? Почему так редко стала слышна самая модная из всех песен: "Комме цурюк, Мария"* (* Вернись назад, Мария (нем.).
   Притихли, ссутулились вояки, опустили головы "непобедимые", приподняли воротники своих длиннополых серозеленых мантелей *. (* Шинелей (нем.)1)
   Не с хлебом и солью встретила Советская Россия непрошенных гостей. Нет, улыбчатая, добрая, она сурово сдвинула брови, и не руку для приветствия, а орудийные стволы и автоматы вскинула навстречу грабителям. Банкет в Кремле, назначенный фюрером, не состоялся.
   Вечереет. В палевой морозной дымке плавает оранжевый круг солнца. Дышит холодом розоватая, в синих разводах теней, степь... Деревья в садах, крыши хат и сараев, колодезные журавли, - все обряжено в густой, бахромчатый иней. Оленьими рогами разузорил мороз маленькие оконца хат по всему селу. Над крышами вьются белые султаны дыма.
   По улицам Крымки с визгом и скрипом ползут огромные темнозеленые фургоны. В сумерках они кажутся черными. Рыжие, куцехвостые лошади плетутся, еле передвигая ноги, тяжко водят впалыми боками, дышат со свистом. Тяжело им тащить по снегу эти махины на колесах. На козлах попарно, закутанные с головой в одеяла, бесформенными серыми кучами, словно окаменелые, торчат солдаты.
   Это все крепчавший мороз загонял на ночь в Крымку большой немецкий обоз.
   Он расползался по селу, наполняя гомоном потемневшие, безлюдные улицы. Немцы размещались по хатам. Заскрипели колодезные журавли, загремели обледенелые бадьи.
   У Гречаных разместился санитарный пункт обоза.
   Семья, как обычно в дни таких нашествий, сгрудилась в кухне.
   Парфентий, недавно вернувшийся с работы, иззябший, отогревался на печке.
   Хата Гречаных наполнилась шумом, стуком каких-то тяжелых предметов, звяканьем оружия и котелков и хриплой, гортанной скороговоркой.
   Вскоре в кухню вошел толстый белобрысый унтер-офицер. Потемневшее от холода лицо его со светлыми глазами и бровями напоминало негатив.
   Он осмотрелся кругом и заглянул в печку, где лениво трещал и дымился отмякший бурьян.
   - Эй, матка, давай, давай! - прокричал он осипшим голосом.
   Лукия Кондратьевна не понимала, что этому толстяку было надо, и недоумевающе смотрела на него.
   - Мало, мало! - настойчиво повторил он несколько раз.
   - Чего мало? - переспросила женщина. Унтер-офицер, тыча пальцем в печь, повторял свое "мало".
   - Парфуша, что он балакает, не пойму?
   - Жарче топить велит, видишь, на огонь показывает.
   - Бист ду кранк? *-спросил немец Парфентия. (* - Ты болен? (нем ).
   - Мама, скажи этому паразиту, что я больной и пусть не пристаёт.
   - Я не умею, сынок.
   - Ну, покажи.
   Мать прижала ладонь к щеке и, склонив голову на бок, изобразила гримасу, понятную на всех языках.
   Унтер-офицер отстал от парня и снова прицепился к хозяйке. Он ковырнул ногой кучу бурьяна у печки и презрительно осклабился.
   - Шлехт, плёхо.
   - Лучше нет.
   - Ох, русски! - он выскочил во двор и вскоре вернулся с длинной жердью, выломанной из потолка сарая, искромсал её и, набросав полную печь, ушел.
   Через некоторое время в хату стали набиваться солдаты. Это были обмороженные обозники.
   Унтер-офицер, оказавшийся фельдшером, снова зашел в кухню уже в белом халате. Он взял со стола керосиновую лампу, оставив хозяевам стеариновую плошку.
   - Германски. Гут.
   Дверь из кухни осталась приоткрытой и было видно все что происходило в хате.
   Притаившись на печи, Парфентий с Маней стали наблюдать, как солдаты, морщась от боли, снимали с себя сапоги, ботинки, отдирали от обмороженных ног носки, с дикими воплями стаскивали с почерневших рук тонкие шерстяные перчатки. У некоторых из солдат обмораживание было так запущено, что кожа покрылась бурыми язвами.
   Все солдаты, которые приходили и уходили, казались Парфентию и Мане какими-то жалкими и смешными в своих долгополых шинелях и пилотках, с опущенными на уши отворотами, в сапогах с короткими голенищами и множеством железных шипов на подошвах, будто специально вбитых для того, чтобы сильнее мерзли ноги.
   Но вот двое санитаров внесли на руках низкорослого, щупленького солдатенку. В шинели не по росту, в чудовищных соломенных эрзацкалошах, он походил на гнома.
   - Парфуша, глянь, глянь, чучело какое! А на ногах корзины. - Маня не выдержала и фыркнула.
   - Тш-шш-шшш, тихо, а то дверь закроют, - шепнул Парфентий.
   С солдатенки сняли пилотку и подшлемник. При неярком свете лампы обмороженное и распухшее лицо карлика казалось совсем черным.
   Пока санитар разматывал с его ног тряпки, он дробно стучал зубами и тихо, совершенно пощенячьи взвизгивал. Но в момент, когда фельдшер приложил к почерневшим пальцам бинт, пропитанный спиртом, солдатенка не выдержал. Он пронзительно вскрикнул, маленькое лицо его сжалось в комочек, стало еще меньше, на выпученных от боли бледноголубых глазах показались слезы.
   - Это он с нашим дедом Морозом чокнулся, - сдерживаясь, чтобы не фыркнуть, сказала Маня.
   Парфентий кивнул головой, продолжая наблюдать.
   Все время, пока шла перевязка, солдатенка истошна кричал.
   Наконец операция кончена. Толстяк-фельдшер написал бумажку и, засовывая её в карман больного, сухо пробубнил:
   - Антон Винтер, гефрайтер *, (* Ефрейтор (нем.). лазарет. Кто-то из присутствующих мрачно пошутил:
   - Как же это ты, дружок, с такой фамилией** и обморозился? (* Винтер - зима (нем.)
   Но маленький солдат не обратил на эту шутку никакого внимания. С ним сейчас происходило нечто необычное. Он засуетился, с живостью, доселе скрываемой заерзал на скамье и перестал стонать. Казалось, что боль его совсем унялась. И только маленькое буро-зеленоватое лицо его сжалось в комочек, но уже не в гримясе страдания, а в блаженной улыбке. В водянисто-голубых глазах, в которых еще стояли слезы, отражалась плохо скрытая радость.
   - Лазарет? Гут, гут... - повторял он, давая нести себя санитарам.
   В хате стало неожиданно тихо. Солдаты молча провожали этого жалкого обмороженного карлика, одни сочувственно, другие завидуя, что у него теперь больше шансов, чем у них, остаться в живых.
   - Парфуша, этот довоевался, да? - прошептала Маня.
   Парфентий молча кивнул головой.
   Тихая морозная ночь. Небо как в сказке-темное, в бриллиантовом мерцании бесконечно далеких звезд. Все на земле укутано пышным искрящимся покровом снега. А над крышами хат, будто подпирая звездный купол неба, высятся белые колонны дыма. В разрисованных инеем маленьких оконцах тускло мигают огоньки.
   Вдруг неожиданно, где-то на краю села взвилась зеленая ракета и на несколько секунд все стало зеленым. Не успела она погаснуть, как следом за ней, будто струя горячей крови, брызнула в небо красная ракета, затем где-то в другом месте вспыхнула синяя, желтая, снова зеленая. И через короткое время в разных концах села затрещали, зашипели разноцветные дуги. Шум и гам мгновенно заполнили село.
   В эту ночь в пьяном разгуле, с фейерверками и тостами, с песнями на чужом языке, в село Крымку вторгался новый тысяча девятьсот сорок второй год.
   На кухне у Гречаных духота, смрад. Плита раскалена. Под потолком висит плотный, сизый слой угара. У плиты солдат с засученными по локоть рукавами, весь мокрый от пота жарит на сале отваренную в мундирах картошку. Солдат не хочет пачкать руки, поэтому всякий раз приказывает хозяйке подкладывать в плиту.
   - Давай, матка! - методически повторяет он, тыча сапогом в кучу камыша у плиты.
   В горнице слышен пьяный гомон, звон стаканов И дребезжанье консервных банок. Там трое медиков пьют, режутся в карты и орут песню:
   
   Эс гейт аллее форибер,
   Эс гейт аллее форбай,
   Нах айнем децембер
   Коммт вааер айн май *.
   
   (* Все идет все проходит,
   И за декабрем снова придет май (нем).)
   
   Они кончают ее и начинают сначала, будто боясь хоть на миг оборвать. Видимо, им, очумевшим от декабря, сладко мечтать о мае, который обещает песня.
   Как только солдат со сковородой вышел из кухни, Парфентий схватил ватную фуфайку и выскочил во двор.
   Село глухо гудело. Рядом в сарае звучно жевали сено немецкие лошади.
   Вдруг, в стороне школы, на северной окраине села, хлопнули один за другим два выстрела и прокатились скупым, суховатым эхом.
   Парфентий осмотрелся кругом. В хате за окном маячили, кривлялись три тени игравших в карты солдат.
   В палисаднике перед окном, втиснутый между двумя абрикосовыми деревьями, стоял крытый брезентом фургон.
   Парфентий подошел к нему и осторожно пощупал поклажу. Под руку попался большой тюк белья, тут же лежали мешки с бинтами и сапогами. Он подошел к высокому ящику, служившему в то же время сиденьем. Вдруг ему показалось, будто совсем близко хрустнул под чьими-то ногами снег.
   Парфентий присел у колеса и замер. Сердце испуганно забилось. Несколько секунд было тихо, затем снова послышался хруст шагов. По спине пробежал холодок.
   - Попался. Следили,- мелькнула мысль,- бежать? Нет... хуже.., лучше притаиться и наблюдать, - решил он, осматриваясь, куда бежать, если придется.
   В этот момент из-за угла показалась маленькая фигурка девушки.
   Парфентий узнал и бросился к ней.
   - Поля?
   - Я,- тихо отозвалась девушка.
   - Что случилось? - с тревогой спросил юноша.
   - Ничего.
   Парфентий понимал, что что-то случилось и, может быть, нехорошее или, больше того, страшное и непоправимое. Сердце будто оборвалось и камнем упало. Он тихонько взял девушку за плечи и, всматриваясь в ее лицо, спросил:
   - Как ты попала сюда ночью, раздетая, без платка, в такой мороз?
   - Я бежала и... не чувствовала холода.
   Поля старалась говорить спокойно. Но порывистое дыхание и легкая дрожь в голосе выдавали ее волнение. Парфентий распахнул полы своей фуфайки.
   - Скорей давай сюда, а то закоченеешь.
   - Не холодно мне, - упрямо отозвалась девушка.
   - Ишь ты, храбрая какая. А ну!
   Он привлек ее к себе и прикрыл полой фуфайки.
   - Идем в сени, там расскажешь.
   За дверью пьяные солдаты хрипло вразброд тянули:
   
   Нах айнем децембер
   Коммт видер айн май...
   
   - Ну, рассказывай.
   - Немцы у нас. Четверо. Один рыжий, глаза большие на - выкате, готовил на кухне и все приставал ко мне. А когда они напились, он пьяный стал тащить меня с печки танцевать. Я отбивалась, ударила его локтем и разбила нос. Другие стали смеяться над ним. Он рассвирепел и так сильно дернул меня за руку с печки, что я упала и ударилась о скамейку. Вот, чувствуешь? - Поля взяла руку Парфентия и провела ею по своему лицу. На выпуклости скулы Парфентий нащупал холодную, липкую ссадину.
   - Сволочь! - вырвалось у него.
   - Я оттолкнула его от себя и выскочила на улицу,- продолжала Поля.- Он следом за мной. Куда бежать? К Тамаре - далеко, да и улица людная, пьяные немцы кругом. Я бросилась в сарай и спряталась за корову. И он ввалился за мной. Слышу, чиркает зажигалкой, ищет меня. Я вдоль стены ползу обратно к двери. Он за мной и впотьмах наткнулся на корову. А наша Маруська чужих не любит, ударила его. Он рассвирепел еще больше и выстрелил в корову. В этот момент я выскочила из сарая и бросилась через дорогу, в садик. Я бежала по глубокому снегу, не чуя под собой ног и не соображая, бежит он за мной или нет. Вдруг над ухом что-то свистнуло и впереди полетели сучья. Я поняла, что он стрелял в меня. Только когда подбежала к вашему саду, оглянулась. Никого не было, он не побежал за мной, видно, холода побоялся.
   Поля умолкла. Плечи ее зябко вздрагивали.
   Парфентий осторожно, обеими полами фуфайки еще плотнее укутал девушку и наклонился к ней. Теперь его щека слегка коснулась ее непокрытой головы. И в первый раз в своей жизни юноша заметил, что девичьи волосы так хорошо пахнут.
   Они долго молчали, слушая, как рядом гулко стучали два сердца.
   Парфентий ощутил, как в нем в эту минуту возникло какое-то совершенно новое, неизведанное им чувство. Была ли это нежная жалость к девушке, которую так грубо обидел немец? Или это было чувство юношеской дружбы, особенно ярко проявившееся именно сейчас, когда одного из них постигла беда? Нет, невозможно было разобраться в этом. Может быть спросить ее, что чувствует она? Может она поможет определить это чувство? Он попытался подыскать слова, но тут же решил, что слов таких нет в природе и произнес первые попавшиеся:
   - Хорошо, что ты убежала от них.
   - Хорошо,- повторила Поля почти беззвучно.
   И это "хорошо" прозвучало для юноши ответом на его немой вопрос. Трепетное чувство к девушке охватило его. Он пожалел, что все это случилось не при нем, он убил бы это пьяное рыжее животное, перекусил бы горло, растоптал бы ногами, как гадину.
   - Ничего, Поля. Мы им за все отплатим.
   - Да, Парфень.
   - Тебе холодно?
   - Нет...
   - А вздрогнула.
   Девушка распахнула закрывавшие ее полы, будто ей стало жарко, и с едва сдерживаемым волнением заговорила:
   - Не могу придти в себя. Подумай только, выстрелил, гад, только за то, что не пошла с ним танцевать. Прямо за людей не считают...
   - Успокойся, Поля, тебе нужно отдохнуть, отогреться. Сейчас же идем в кухню. Ты ночуешь у нас.
   - Не знаю, Парфень, я боюсь за маму, как она волнуется теперь, бедная. Ведь она не знает, что со мной, где я. А что, если я сейчас побегу домой?
   - Ни в коем случае, - решительно возразил Парфентий,- тебе нельзя показываться, пока эти шакалы не уедут отсюда. А утром, если они не уедут, я пошлю Маню. Она все передаст тете Даше.
   Поля согласилась.
   - Вот и правильно,- прошептал Парфентий, и сам не зная как, обнял девушку и, наклонившись, ощутил на своей прохладной щеке нежную с царапинкой щеку и уголки горячих губ.
   Они вошли в кухню. Здесь было темно и жарко. Парфентий помог Поле влезть на печь.
   - Прячься за Маню, к стенке,- шепнул он,- спокойной ночи, Поля.
   - Спокойной ночи, Парфень.
   За дверью слышалось пьяное бормотание солдат. Затем все четверо выходили на улицу и там громко разговаривали. Потом вернулись и вскоре захрапели.
   В хате было жарко. Парфентий сбросил с себя фуфайку, положил ее на кпай скамьи под голову и, не разувшись, лег навзничь. Сон не приходил. В воображении чередовались различные картины. То он видел себя в окопе за пулеметом. Он жмет гашетку и падают как скошенные, враги. То обвешанный гранатами, с ящиком тола, он на линии железной дороги. Видит, как побежало по шнуру маленькое пламя, и грохот взрыва раскалывает ночную тишину... А то вдруг он верхом летит впереди рассыпающейся веером конницы. Чапаевская бурка черными крыльями бьется за спиной по ветру... "Товарищ командир, задание выполнено",-докладывает он. А кругом лес, огромные сосны вокруг. Спокойно и величаво рдеет в руке знаменосца отряда алое, шитое золотом знамя... Тяжелая рука ложится на его плечо, и знакомый голос учителя звучит тихо, но внушительно:
   "Ночь минует. Парфентий, и скоро наступит рассвет. Он идет с востока, а мы пойдем навстречу...".
   И снова мелькают отрывочные картины, лес, полотно железной дороги, глубокие снега, огненные столбы взрывов, фашисты, падающие под пулеметным огнем.
   И всюду ляпом с ним она, красивая тоненькая девушка с черными, как антрацит, глазами.