Окончив 7 классов в г. Чирикове Ульяновской обл., в 1940 году поехала учиться в техникум в г. Астрахань. Не пришлось учиться: проклятый враг вероломно нарушил нашу счастливую жизнь, напал на нашу любимую Родину. Вернуться домой не было ни денег и никаких возможностей. Отец мой Анисимов Иван Степанович был взят на фронт с первых дней войны. Мама осталась сама без куска хлеба. Мне помочь было нечем, чтобы я вернулась обратно домой. И по призыву партии и комсомола, как член ВЛКСМ, наравне с другими девушками г. Астрахани я пошла на защиту своей Отчизны. 6 месяцев обучалась в 19-м отдельном запасном полку связи в г. Астрахани, где обучались одни девушки. После чего нас направили на фронт под Сталинград. Из полка я попала вместе с Купецкой Антониной Васильевной, Овсянниковой Ирой, Антоновой Анной Алексеевной, Раей Квардановой, Полиной Комляковой (фамилии девичьи). Ни с кем не имею связи. В 1962 году, будучи в очередном отпуске с мужем в г. Астрахани, по адресному столу я не смогла узнать ни одного адреса, да ведь прошло 20 лет (фамилии изменили на мужа).

После Сталинграда нас перебросили под Курск — Белгород (6-я гв. армия), делали большие переходы пешком, носили снаряжения, противогаз, винтовку, аппарат телефонный, а нам было всего 14—16 лет. Помнили одно: принятую присягу быть честным и преданным бойцом своей Родины и то, что связь — основной нерв армии, без связи армия не существует. А про девушек-связистов очень мало пишут в газетах (больше посвящают заметки про санинструкторов и летчиков).

Мне запомнился один эпизод про Купецкую Тосю, о чем я и хочу описать. Неизвестна мне ее судьба сейчас, очень жаль, ведь мы сейчас вполне взрослые люди, многого недопонимали раньше — глупые были, хотя бы обменяться домашними адресами, могли бы встречаться и переписываться.

И вот на Курско-Белгородской дуге Тося обеспечивала связь одной из батарей артиллерии (не помню я год и число), и при наступлении немцев эта батарея, т. е. состав батареи, попали в плен к немцам. Они укрылись в одном из огородов жителей, где был вырыт окоп или погреб, не помню. Тося сумела вечером пробраться в дом гражданских жителей, где ее встретили, обогрели, накормили, где она переоделась в гражданскую одежду: в старушечью черную длинную юбку, повиту и платок. Ее форменную одежду жители спрятали или сожгли, точно забыла. Свой комсомольский билет Тося зашила в подошву даденных ей тапочек, вот в таком виде она приносила продукты и воду ждавшим ее бойцам и командиру батареи (фамилии не помню — не знаю), и сколько это продолжалось, сама Тося расскажет, мне неизвестно. После чего Тосю заподозрили немцы и схватили, допрашивали: кто такая, откуда? Она отвечала, что приехала, т. е. эвакуировалась, откуда-то. Вместе с другими гражданами ее посадили в одном из сараев, где держали подозрительных и опасных людей. Ночью в количестве трех человек она сбежала, подрыв землю под забором, и по-пластунски, где в рост бежала туда, где шла стрельба с мыслью: «Пусть убьют, но свои, чем быть казненной немцами». Расстояние до передовой боевой линии было невелико, так что ей удалось за ночь его преодолеть. «Слышу, — говорила, — русский разговор. Наши». Снова вернулась жизнь ко мне. Кричат: «Стой, кто идет?». Поднимаю руки. Меня русские взяли в плен, думали, что шпион, ведь на войне всякое бывало и верить нельзя было. Она рассказала, в какой части служила, обо всем случившемся. Через некоторое время ее привезли в наше подразделение на опознание. Вид у нее был 70-летней старушенки: худая, сгорбившаяся, поседевшая. Она была одета в длинную, со сборами юбченку, [в блузке] с длинными рукавами и по-старушечьи одетым черным платком. На ногах [девушки были] старые тапочки, с неаккуратно подбитыми гвоздями (самой лично) подошвами, где хранился комсомольский билет Тоси. А ей всего было 17 лет. Вот какой осталась в памяти мне Тося Купецкая...

Я была на другом участке от Тоси — при отступлении наших войск из блиндажа уходила последней, связь со всеми передовыми подразделениями была порвана. И всего я была одна в блиндаже, получив команду сматываться, забрав все, что нужно было по приказу связи, а куда идти, не знала. Вышла. Кругом рвутся снаряды, черная туча самолетов в небе кружится, хлеба горят от пожара. Мы расположены были в балке или в овраге, окопавшись, бежать не знаю куда, так как в какую сторону [не смотри] кругом бегут. Вылезла из оврага на возвышенность. Поле хлебов неубранных. Смотрю: в соседних блиндажах от меня немцы трясут трофеи — наши одеяла. Сердце мое замерло, я очень боялась немецкого плена, боялась живой попасть, а также раненой остаться на поле боя и подберут немцы.

От тяжести клади тяжело бежать, а бросать имущество (положенное по инструкции) тоже равносильно тому, что умереть. Пробежала овраги, ровное поле пшеницы. Бомбят самолеты, кругом бегут русские, и все от меня далеко. К моему счастью, слышу крик русского: «Ложись, куда бежишь». Я не пойму, где кричат. Мне, кажется, немец. Я опешила, потом снова слова: «Не бойся, свои». Смотрю, в воронке, вырытой бомбой из самолета, лежит человек. Он был весь в земле, бледен и промокший кровью бок. Это был политрук тяжелораненый, наш советский. Я ему перевязала рану, у меня был кусок метра два марли. Этого не хватило, порвала рубашку и, кажется, его гимнастерку. Я ему рассказала, из какого подразделения.

У меня [появилась] вторая забота, ведь нельзя бросать раненого на поле боя. И вот сама маленькая, худенькая, да к счастью, и он не из высоких — щупленький, как сейчас смотрю, где на руках, где под руки, то вместо бодожка-палочки для опоры ему служила. Путь нелегок, под обстрелом приходилось опять падать на землю, умирать без цели не хотелось. У него был компас, он хорошо ориентировался в обстановке, чему я была рада, а трудности и тяготы остались в стороне. Дошли мы с ним до леса или кусты какие-то, где стояла машина, и наши его как увидали, узнали, видимо, в свое подразделение попал, посадили в машину, а мне показали на окопы, где наши, и я убежала.

Я уверена, что этот политрук жив, но не знаю ни его фамилии, ни имя и отчество. А жаль, что не могу отблагодарить, что он мне попался на пути и вывел на прямую дорогу, а то не знаю, куда бы я попала по своей неопытности, да и было-то мне всего 16 лет. А возможно, и он меня благодарит взаимно, что я правильно выполнила свой долг перед Родиной, не дала остаться тяжелораненому человеку в поле одному, да [к тому же] политруку. После этого боя, пока формировали наши части, мы делали большие переходы пешком, перебрасывали с участка на участок.

Под Орлом наша часть была расположена в лесу по одну сторону горы, немцы на другой стороне, расстояние 800 метров было. Там меня тяжело ранило: я находилась на дежурстве, еще хорошо не окопавшись, холодно было 12 января 1943 года в окопчике под палаткой. В час ночи начался артобстрел, мина разорвалась рядом с нашей палаткой, порвало палатку, оборвало связь, а меня тяжело ранило в правый бок и руку, я была без сознания. Меня увезли в медпункт, потом медсанбат, где сделали операцию, после чего отправили в госпиталь в г. Вышний Волочек Вологодской области, где и пролежала я шесть месяцев.

И вот, будучи замужем, имея двух детей, в 1957 году, установив мою фамилию, сама не знаю как, вызывают моего мужа в РВК Куйбышевского района Таджикской ССР. Спрашивают у него мою фамилию, имя и отчество девичье и говорят: ее, т. е. меня, разыскивают для вручения правительственной награды. Мужа перевели в г. Курган-Тюбе, и меня также по службе в органах МГБ—МВД, и в Курган-Тюбинском горвоенкомате мне вручили орден Отечественной войны II степени. Я и плачу, и радуюсь, вместе со мной и семья моя, так много лет прошло.