Осенью 1944 года на пустыре за третьим рядом бараков были установлены высокие мачты и между ними натянут брезент. Ночью это казалось огромным призраком.

Постелили тонкий слой соломы, на мачтах повесили две электрические лампы, которые горели и днем, потому что несколько небольших окон лишь скудно пропускали дневной свет.

Цирковая палатка? Едва ли. Конюшня? В холодные ночи животные в ней погибли бы, а для эсэсовских волкодавов уже давно имелись добротные помещения.

Мы строили догадки, но недолго. Поскольку бараки были безнадежно переполнены, в палатку поместили несчастных заключенных, которые теперь ежедневно прибывали из концлагерей с востока.

Накануне рождества сюда поместили две тысячи венгерских евреек с детьми. Нам пришлось чинить там электропроводку, и у нас было время все рассмотреть.

Уже наступили холода, но ни одной печки не было, как не было ни коек, ни столов, ни табуреток. Вся жизнь проходила на голой земле.

В середине палатки блоковая отгородила для себя и штубовых небольшой закуток. В нем посредине стояли стол, несколько табуреток и шкаф. Там она вела записи в блоковой книге, чтобы сдавать рапорт о прибывших и отбывших, подсчитывать количество порций. Каждый день списывали умерших. Порой в палатке за сутки от голода, холода, дизентерии и воспаления легких умирали больше двадцати женщин.

Блокфюрерин никогда не входила в палатку, она боялась ее. Чтобы сдать рапорт и получить приказание, блоковая шла в канцелярию. Я спросила ее:

— Где же женщины моются? — Она ответила:

— Мне сказали, что еврейкам не нужно мыться, после нового года их всех отправят с транспортом. Воду для питья и ополаскивания мисок мы приносим из блока напротив.

Чтобы поддерживать хоть какой-то порядок, блоковая разделила всех живущих в палатке на небольшие группы и отвела каждой определенное место. Там люди спали, лежа вплотную друг к другу,— три ряда справа и три слева от прохода, делившего помещение на две половины. Там они сидели на корточках, голодные, дрожащие от холода, беспомощные. Покидать палатку разрешалось только для утреннего и вечернего аппеля. Как и всем заключенным, им было запрещено появляться на Лагерштрассе. Разрешалось выйти только в уборную за палаткой.

Не у всех были одеяла. Не всем хватало мисок, ложек.. Несмотря на все усилия блоковой и ее помощниц создать порядок при раздаче пищи, им это плохо удавалось. Голодные люди теряли всякий контроль над собой. Страшно было смотреть, как женщины, отталкивая и сбивая с ног друг друга, бросались, чтобы урвать половник горячей бурды, именуемой кофе, или похлебки из брюквы. Нередко в этом хаосе баки с похлебкой опрокидывались, и больные и слабые оставались совсем без еды.

Гибельными были условия, в которых женщины должны были отправлять свои естественные потребности. В нескольких метрах от палатки были сделаны самые примитивные, из необструганных досок, без дверей, уборные. Деревянный желоб от них вел к колодцу лагерной канализации, с которого была снята чугунная крышка. При морозе сиденья и сточный желоб покрывались льдом, который заключенные палатки с трудом скалывали тяжелыми ломами и скребками. Из-за таких условий женщины страдали от болезни почек и мочевого пузыря.

Ночью едва ли кто-либо из них отважился пойти в уборную, потому что, вернувшись в палатку, уже было невозможно втиснуться на свое место. На ночь ставили ведра из-под мармелада, от которых вскоре начинало распространяться невыносимое зловоние.

Мы видели их бедственное положение, но были бессильны помочь. Помню только один такой случай. Как-то, когда я проходила мимо палатки, меня окликнула блоковая, немка. Рядом с ней стояла молодая женщина.

— Она — скрипачка, - сказала блоковая.-— Ей очень хочется поиграть для женщин в палатке. Не можешь ли ты дать ей на время свою скрипку?

— Днем мне скрипка не нужна, я охотно дам ее,— сказала я. Молодая женщина посмотрела на меня с благодарностью.

С этого времени я приносила ей скрипку утром и забирала вечером. Однажды я неожиданно застала ее во время игры. Она действительно была хорошей скрипачкой. Женщины в палатке, казалось, забыли все окружающее и слушали с благоговением. Некоторые улыбались сквозь слезы. Для многих это было последней радостью в жизни. После нового года всех их вывезли в Берген-Бельзен.