До войны мы жили в большой коммунальной квартире в самом центре города, на улице Софьи Перовской. Утро 22 июня 1941-го я встретила во дворе школы «Петершуле». О том, что началась война, я узнала от одной из подружек. Это был большой секрет. Я побежала домой и шепотом на ухо сказала об этом маме. Тут же включили радио и услышали то, о чем все уже знали.

В августе в сквере у Казанского собора начали рыть какие-то ямы, памятники Кутузову и Барклаю де Толли закрыли мешками с землей. В угловых комнатах домов, выходящих на Невский, начали устанавливать пулеметные гнезда.

Моя мама работала в Адмиралтействе, делала морские карты для торпедных катеров. Поэтому эвакуироваться мы должны были на пароходе. Но мы не поехали. Очень болел и 10 сентября умер дедушка. Потом мы узнали, что пароход с эвакуированными людьми из Адмиралтейства разбомбили и все погибли. На память о возможной эвакуации у меня остались отрезанные косы. С косами ехать было нельзя.

Первая воздушная тревога была в начале сентября. Когда по радио объявили тревогу (с завыванием), все пошли в убежище, в подвал. Было очень страшно. Первый раз, сидя в подвале, я думала, что после бомбежки кругом будут одни руины. В бомбоубежище были слышны выстрелы зениток у Казанского. Когда тревога кончилась, оказалось, что все цело. Бомбежки были каждый день. Нам в конце концов надоело бегать в убежище, и через месяц мы перестали туда ходить. Только дома во время бомбежек и обстрелов старались быть около капитальной стены.

Страшно было все время ожидать смерти. Но больших разрушений рядом с нами не было. Только раз услышали ужасающий свист и грохот. Большая бомба попала в малый зал Филармонии.

Помню, что от выстрелов зениток у Казанского собора было много осколков снарядов. В соседний дом, через стену от нас, попал снаряд. В стене со стороны улицы была большая страшная дыра. Еще помню, какое было зарево от пожара «американских гор» в саду Народного дома. Так далеко от нас, а можно было даже ночью читать в свете пожара.

Через несколько месяцев у нас в квартире из 22 жильцов осталось только четверо. Мы с мамой и соседка Мария Петровна Глинка (родственница М. И. Глинки) со своей мамой. Свет и воду отключили, мусор вывозить перестали. Канализация не работала. Бани закрыли, ванны в квартире не было. Все оставшиеся в доме жильцы, и мы тоже, ломали перегородки на чердаке, носили все дерево в квартиру. Мама где-то достала буржуйку, трубу всунули в дымоход печки и стали все готовить только на ней. Керосина не было. Комнату освещали лампадкой в банке с каким-то горючим маслом.

Стало очень плохо. Есть нечего. Очень холодно, темно и страшно. Мы и не знали, что дальше будет еще страшнее. Зимой 3 раза в день давали по ломтику хлеба в половину моей ладошки и одну треть чайной чашки размазни из круп. Надо сказать, что у нас с мамой была строжайшая дисциплина. Еда жалкая, но точно 3 раза в день. Я была очень послушной и не нарушала маминого указания. До сих пор мучает совесть - один раз не выдержала и откусила кусочек от следующей порции. Есть хотелось все время, мучили воспоминания о батоне и колбасе.

На всю жизнь запомнился Новый 1942 год. В кладовке нашли банку старого засохшего льняного семени. Размочили и сделали лепешки.

В магазин отоваривать карточки ходили вдвоем с мамой, иначе могли вырвать хлеб из рук и тут же съесть.

Всю зиму я сидела дома и ждала маму, она приходила с работы очень поздно. Я все время плакала, боялась за нее. Когда она в первый раз не пришла, как потом выяснилось, осталась на работе, я была в ужасе, утром встретила ее вся зареванная.

Окна ночью были всегда завешены, а на стеклах крест-накрест наклеены бумажные ленты. Мылись и стирали в комнате, мыло иногда давали по карточкам. Иногда мама приносила лошадиную кровь в сгустках. Ее запекали и ели. В столовой на улице Желябова давали немного супа с гороховой кожурой.

В марте 1942 года мы с мамой обе были на грани смерти. Спасло то, что к нам вдруг приехал дядя, который строил ладожскую «Дорогу жизни». Привез буханку хлеба и кусочек масла. Я знала, что надо есть понемножку, иначе можно умереть. Один раз наша родственница, которая работала в госпитале, позвала меня к себе на работу и дала немного каши.

Всю зиму на Невском проспекте были огромные сугробы, никто ничего не убирал. Трамваи и троллейбусы стояли на улицах там, где остановились осенью 1941 года, когда отключили электричество.

Я совершенно не боялась одна ходить по улицам, даже ночью, когда ходила с тетей дежурить на крышу для тушения зажигалок.

В июле 1942 года открыли школу. В Петершуле собрали всех оставшихся детей до 5-го класса со всего района. Сначала учились во флигеле во дворе. Военрук Михаил Михайлович учил нас военному делу. Мы маршировали, бросали гранаты, в подвале стреляли из настоящих винтовок. Мне это очень нравилось. Орали военные песни, мечтали о партизанском отряде, играли в мушкетеров. Кормили нас в подвале школы. Учились мало. Осенью 1942 года перешли в школу на Мойке. В 1943 году классы разделили на мальчиков и девочек. Уже дали электричество, но отопления не было, сидели на уроках в пальто.

В школу я ходила определенной дорогой. Сначала по западной стороне улицы Софьи Перовской, потом перебегала улицу Желябова, шла по южной стороне Волынского переулка.

Помню, что если стреляли немцы, то сначала был слышен выстрел, потом хлопок разрыва. А когда стреляли наши корабли с Невы, то только выстрел. Видела воздушные бои. Один раз видела, что за Казанским собором упал немецкий самолет.

Запомнилось, как после отбоя знакомая девочка играла на рояле марши.

В 1942 году я первый раз пошла в театр, в Александринку. Мне дали рубль, а билет стоил 20 копеек. Я так пристрастилась к театру, что иногда экономила кусочек хлеба и отдавала билетерше, чтобы меня пустили бесплатно. Спектакли часто прерывались тревогой. Помню, что так ни разу и не досмотрела оперетту «Птички певчие». Часто ходила в Эрмитаж, благо близко и бесплатно.

В 1943 году меня со школой отправили работать на огороды в район Пискаревки. Жили в бараках. Конечно, ели грязную морковку и турнепс. Нам даже давали бактериофаг от дизентерии. Потом какое-то время я была в Колтушах, в лагере для ослабленных детей.

После того как вернулась домой, с девочками стала ездить по госпиталям, играли пьесу для раненых. Везде одну и ту же, про летчика, который встретил фашиста-десантника и победил его. Играли в шлеме, с револьвером, в какой-то форме. Потом плясали гопак и «светит месяц». Раненые были очень довольны, громко нам хлопали. Думаю, что им было приятно видеть нас, малявок, 12 - 13-летних девчонок.

Когда в январе 1944 года прорвали блокаду, меня разбудила ночью соседка. Передать наше состояние невозможно. Понимаете, если месяцами и годами живешь в постоянном ужасе, то душа будто заковывается в панцирь, привыкает к страху. Поэтому радость от прорыва инстинктивно пряталась. Это как нельзя сразу после голода есть много еды, а то умрешь. Так и здесь. Просто должно было что-то оттаять в душе, чтобы из одного мира перейти в совершенно другой.

И еще хочется отметить, что в тяжелейшие дни блокады были и радостные моменты. В декабре 1943 года в актовом зале школы на улице Плеханова нам вручали медали «За оборону Ленинграда». Было очень торжественно, даже играл оркестр Балтийского флота.