В начале Великой Отечественной войны я работала в эвакогоспитале медсестрой.

Наш паек во время блокады был очень скудным: хлеба давали по 300 граммов в день. Это был мой завтрак. Я съедала его с большим количеством чая или ненатурального кофе, буквально глотала несколько чашек. Потом был обед - суп из мучной подболтки, на второе та же подболтка только погуще. Иногда давали запеканку из картофельной или свекольной шелухи.

Совсем плохо жилось населению города. Мои отец и мать были больными людьми и работать не могли. Во время блокады им выдали иждивенческие карточки, на которые они получали по 125 граммов хлеба. Отец совсем ослаб и не вставал с постели. Мама тоже была очень слаба, но ей все равно приходилось ходить за водой на Фонтанку. Вся их жизнь теперь протекала на кухне, там топили плиту, ставили на нее кастрюли с нехитрым питанием, а чтобы плита дольше не остыла, а кастрюли были теплыми, ее заваливали всяким тряпьем.

Из госпиталя нас отпускали домой один раз в месяц. Я пыталась за это время что-нибудь из еды сохранить для родителей. Когда приходила к ним с жалкими кусочками хлеба и сахара, отец брал скудный подарок и плакал, а потом благодарил меня и целовал мне руки.

Путь домой был долгим, надо было пройти от Политехнического института до Апраксина двора. Я шла, чтобы не заблудиться, по трамвайным путям.

Однажды шла мимо Финляндского вокзала, на углу горел большой дом. Люди стояли молча и смотрели, ни криков, ни слез не было.

Родители были очень слабые и оба лежали в маленькой комнате, у мамы началась цинга. За ними ухаживала моя сестра Вера.

Однажды родители угостили меня киселем из столярного клея. На следующий день после домашнего угощения я заболела. У меня началось сильное желудочное расстройство, и меня уложили в небольшую палату вместе с ранеными. Пришлось проваляться несколько дней.

Одна из моих сестер служила в войсках МПВО. Другая была отправлена на работу на лесозаготовки. Работа была очень тяжелая, а еды никакой. Там семнадцатилетняя девушка дошла до дистрофии и превратилась в семидесятилетнюю старуху. Работать она больше не могла, ее пожалели и отпустили домой. Младшие сестренка и братишка были эвакуированы из блокадного города вместе с детским домом. Это помогло им выжить и вернуться в Ленинград. Добираться до родного города было не просто. Сестра рассказывала, как ехала на поезде, сначала в тамбуре, а потом ее, совершенно окоченевшую, пустили в вагон.

Вернувшись с лесозаготовок, моя больная сестра приходила ко мне в госпиталь через день. Я отдавала ей свой обед, она съедала его молча и уходила очень мрачная. Екатерина Александровна Голубева, увидев, что я не обедаю, стала делиться своим обедом со мной. Это было большое благородство с ее стороны. С тех пор она для меня стала родным человеком и другом на всю жизнь.

В марте 1942 года я получила из дома открытку, которая шла по городу до госпиталя более двух недель, в ней сообщалось о смерти отца.

Я пошла к комиссару госпиталя и отпросилась домой. Он отпустил, но сказал, что идти мне домой незачем, все равно помочь ничем не смогу. Мама лежала дома с распухшими ногами, у нее болели все суставы. Сестра за 300 граммов хлеба наняла женщину, и она отвезла нашего отца к церквушке на улице Марата, где умерших складывали штабелями, а потом вывозили на кладбища. Когда и на каком кладбище захоронен наш отец, мы так и не узнали.