Страшные дни пришлось пережить ленинградцам, которые находились в кольце блокады. Больше всего страдали дети, им пришлось пережить голод, холод, потерю родных и близких людей.

Но были еще и дети, которые оказались в фашистском плену. Надежда Дмитриевна Жагрина - одна из них.

Она коренная ленинградка, ее предки жили в Петербурге и Петрограде. Светлые и безмятежные воспоминания остались у нее о довоенном детстве: маленькая комната в недостроенном деревянном доме в поселке Любань, счастливые родители, младший братик Миша, который родился в 1939 году.

Сама она вспоминает: «Когда началась война, мне было 9 лет. Отец работал на Московском вокзале в депо по ремонту пассажирских вагонов. В соседских семьях отцы уходили на фронт, а его не взяли. Он был на казарменном положении и домой приходил редко. 26 августа он ночью пришел домой и с утра увез нас в деревню Кородыня к знакомым. Мама пошла его проводить, а мы с братом остались дома у чужих людей. Прощаясь с ней, отец сказал, что немцы уже совсем близко. Когда мама возвращалась обратно, был вечер. Над ней пролетали фашистские самоле-ты, а еще она встретила группу наших солдат. Они сказали, что отступают уже седьмые сутки, но самое ужасное, что воевать им нечем, на 20 человек только одна винтовка.

В это время в Кородыни начался немецкий налет. Взрослых в деревне не было, они работали в поле. Я схватила брата на руки и побежала в лес. Тяжести не чувствовала, только страх. Немецкие летчики строчили по нам, бросали на деревню бомбы. Кругом стоял стон и плач, убитые падали перед нами. Налет кончился, когда деревня сгорела дотла. Нам удалось добраться до леса, мы сидели под елками и ждали, когда за нами придет мама. А ведь она могла и не прийти... Вдруг слышу ее голос, она нас ищет. Вернулись в деревню в полночь. Крутом дым, да кое-где стояки остались. Все, кто остался жив, собрались в большущем сарае, там хранилось сено. В четыре утра пришел мужчина, сказал, что все мосты через Тигоду сожжены. А в шесть часов мы узнали, что на том берегу немцы на мотоциклах, все в кожаном. Какая-то женщина спросила: "Какие они, немцы-то, на нас, на людей, похожи?".

Вернулись в Любань мы на следующий день. Дом был цел, только стекла все выбиты. Легли спать, а утром - страшный стук в дверь. Мама вышла в коридор, спрашивает: "Кто?", а ей на плохом русском языке: "Русь швайн, дай яйки и молько". Мама сказала, что у нас ничего нет, кроме козы.

Затем приехало много немцев. Объявили комендантский час, начали устраивать виселицы и вешать молодых. С нашей улицы повесили двух парней якобы за связь с партизанами, а они заступились за девушку.

Начался голод. До октября 1943 года нам не выдали ни крошки съестного. На работу гоняли регулярно, и взрослых, и подростков. Мы ремонтировали дороги, работали на лесоповале. Зимой 1941 года мама с соседкой взяли саночки и ушли на станцию Дно менять вещи на какие-нибудь продукты. Мы остались с братом одни. Вернулась мама только через месяц.

Морозы стояли лютые. Однажды утром мама пошла к колодцу за водой и вдруг услышала Мишин плач. Он есть хотел, от голода всегда плакал, когда просыпался. В доме жили немцы, и Миша своим плачем разбудил их. Мама бегом вернулась домой и увидела, что немец посадил голого ребенка в сугроб и держит за загривок, чтобы он оттуда не вылез. Мама подбежала, стала отнимать сына, а немец кричит: Русская швайн! Застрелю!". Мама, рискуя жизнью, все-таки отняла Мишу.

В голоде и холоде тянулись наши дни. Наши войска обстреливали Любань с восьми вечера до восьми утра. Многие жители были убиты, много было и раненых, а мы остались целы. Горько было сознавать, что мы не по своей вине попали в плен к немцам, а теперь свои бомбят нас.

Осенью 1943 года к каждому дому подогнали машину, велели собраться за двадцать минут и повезли к поезду. Вагон битком набили людьми и закрыли на крюк. Мы не знали, что с нами будет, куда нас везут. В Пскове нас всех выстроили вдоль состава и стали сортировать. Пришел весь в черном эсэсовец, по бокам солдаты, тоже в черной эсэсовской форме. На нас направили пулеметы, вдруг кто-нибудь вздумает бежать. Тех, у кого были маленькие дети, везли дальше, а взрослую молодежь отправляли в лагерь. Я до сих пор помню прикосновение руки эсэсовца к моему подбородку и его слова: "Ну, медхен". Страшно испугалась, думала, что меня тоже отправят в лагерь, но повезли дальше. В Митаве (Латвия, Елгава) нас из вагонов пере-грузили на открытые платформы и повезли в латвийский город Бауск. Сначала нас держали в карантинном лагере, мы спали на полу на соломе, впервые дали поесть, а через три недели развезли по хуторам. Раз в неделю мы должны были являться на регистрацию в немецкую комендатуру, в другое время надзор поручался хозяину. Поселили нас в крохотную каморку с земляным полом. Вся мебель - стол да кровать, на которой мы спали втроем: я, мама и брат. Вставали в пять часов утра, шли с мамой на скотный двор, убирали навоз, кормили и доили коров. У хозяина было 16 гектаров земли, а работников - пленный да мы с мамой. Так что пришлось освоить все работы в сельском хозяйстве. Работа была тяжелая, к вечеру все валились с ног. Четырехлетнего Мишу заставляли хлопать в хлопушку, чтобы дрозды не клевали вишни и другие ягоды, потом он пас кур, уток и гусей. Каждую неделю приезжали немецкие солдаты и забирали у хозяина все съедобное.

В июле 1944 года нас через день гоняли отмечаться. Тех, у кого были дети постарше, отмечали синим карандашом, а тех, кого должны были сжечь, - красным. Мы знали это, но выхода никакого не было. Согнать нас должны были в огромный сарай. На наше счастье, староста-латыш спрятал смертный список под сукно, да и наши освободители пришли на два дня раньше. Так мы остались живы. Радости нашей не было конца, не могли поверить, что уже не у врага и можем ехать домой, встретиться с отцом, которого не видели 4 года. Но радость оказалась преждевременной, многое еще предстояло пережить.

Когда вернулись в Любань, увидели, что многие жилые дома, учреждения, больница стерты с лица земли. От вокзала уцелел только один угол. Наш дом тоже уцелел, на нем было крупно написано: "Дом разминирован 30 января 1944 года". В доме не было ничего, мы лишились имущества, всего самого необходимого. Но все равно были счастливы. Мы дома, встретились с папой, теперь все будет хорошо.

На другой день после встречи отец поехал в Ленинград на работу и взял меня с собой, проехать можно было только по пропускам, и я поехала зайцем.

На станции Поповка было страшное зрелище: после трех лет передовой линии не осталось не только ни одного дома, но и ни одного дерева. Одни страшные черные обугленные стволы и палки от деревьев. Вдоль железной дороги стояли проволочные заграждения и висели таблички с надписями: "Заминировано". Много людей подорвалось на оставленных минах уже в мирное время.

Когда электрифицировали Октябрьскую железную дорогу, в Поповке обнаружили склад снарядов с часовым механизмом, который был установлен на делении "30 лет". Железнодорожники были в ужасе, все быстро вывезли и взорвали.

В послевоенные годы по вечерам после работы и в выходные дни мы работали в Ленинграде, разбирая разрушенные дома. Сажали деревья и кусты в Московском парке Победы.

Окончив в 1955 году вечернюю школу, я решила поступать в Государственный университет им. Жданова на филологический факультет. Когда члeн приемной комиссии прочитал мою анкету, сказал, что принять документы не может. После долгих разговоров он признался, что обижать меня ему не хочется, но раз я была в оккупации, то считаюсь врагом народа. Слышать такое, было обидно до слез!»

***

Клеймо предателя, врага народа долгие годы сопровождало малолетнюю узницу Надежду.

И все-таки жизнь Надежды Дмитриевны сложилась счастливо. Она окончила техникум, работала, занималась спортом, создала хорошую семью, вырастила прекрасных детей.