К началу Великой Отечественной войны мне исполнилось 9 лет. Поэтому мои воспоминания не могут быть хронологически выдержанным рассказом, но некоторые эпизоды из тех печальных лет помнятся даже очень четко.

До войны мы жили в Володарском, ныне Невском, районе. Там родилась я и все мои родственники. У нас был собственный небольшой деревянный домик с прилегающим к нему огородом. У дома - небольшой садик с фруктово-ягодными деревьями и кустами, много цветов, как и в каждом дворе наших соседей.

С самого начала войны в нашем доме периодически останав-ливалась воинская часть (раза три одна и та же за осень - зиму 1941 - 1942 годов). Сейчас я понимаю, что бойцы в основном были очень молодые, а тогда они казались мне солидными дядями, которые старались побаловать нас, детей, особенно меня, самую маленькую. Моей сестренке было 12 лет, а брату 15. Два моих старших брата были на фронте. Один к началу войны закончил Чучуевское летное училище и был уже кадровым военным («сталинский сокол»). Второй, учащийся ремесленного училища, был эвакуирован из Ленинграда с заводом, но по дороге к месту назначения бежал на фронт и, защищая Родину, погиб.

Да, о военных... Особенно помню одного из них - дядю Гошу. Они (бойцы) по утрам строем куда-то уходили, а когда возвращались, он частенько угощал меня маленьким кусочком хлеба, который так вкусно пахнул морозцем, или крошечным кусочком сахара. У меня и сейчас на глаза навертываются слезы, когда я думаю о том, как он, такой же голодный, как и мы, отрывал от своего пайка эти кусочки хлеба для чужого ребенка.

А когда воинская часть у нас остановилась в очередной раз, нам сообщили, что дядя Гоша погиб в бою. Я горько плакала тогда. Это была моя первая утрата, мне так было его жалко.

А еще был случай: сидим мы с папой на кухне, вдруг вбегает боец, украинец Андрей и с криком: «Батька, воробца убил!» - бросает на стол тощенькую тушку воробья.

Этого воробья я собственноручно ощипала, сварила в большой эмалированной кружке и съела, не помню, почему, но я одна его съела. Наверно, папа так решил.

Очень хорошо помню артиллерийские обстрелы. Наш район промышленный, сплошные заводы, обстреливали и бомбили его очень интенсивно. Именно панический страх каждый раз нападал на меня. И хотя я росла в атеистической семье, я заставляла мамину племянницу, которая жила у нас, во время налетов читать «Отче наш», и это меня как-то успокаивало.

Однажды в самом начале войны я каталась на самокате вдоль своей улицы. Вдруг появились самолеты. Мы, ребятишки, думали, что это наши, а один из них вдруг сильно снизился и стал строчить по нам из пулемета. Мы даже испугаться не успели, но очень быстро скрылись в подворотне, и там нам по-настоящему стало страшно.

Во время самой холодной и голодной зимы я только один раз заплакала, сказав маме, что хочу есть. Мама тоже заплакала, и мне было ее очень жалко. После этого я больше никогда не плакала из-за голода.

В январе 1942 года умер мой брат. Мама, завернув его в одеяло, отвезла в морг. Уже после войны я узнала, что он похоронен на Невском воинском захоронении.

Февраль 1942 года... Папа уже не встает с постели, сестренка тоже в основном лежит, мама на работе, а я целыми днями сижу у окна, читаю. Причем окна были забиты досками и засыпаны песком, оставалась только узкая полоска стекла, через которую проникал скудный свет. Я ставила на стол табуретку и, сидя на ней, читала. Книг в доме было много, никто, разумеется, не смотрел, что я там читаю, а я читала все, что попадало под руку. В 9 -10 лет читала в основном «взрослые» книги. Так, например, я прочла «Красное и черное» Стендаля, «Император» Эберса, ну и многое другое.

Все мы ютились на кухне, где топили плиту, и в маленькой комнате, куда выходил обогреватель от плиты. Остальные помещения были закрыты, там царил холод, топить было нечем.

В самое холодное и голодное время нас спасло то, что мама следовала строгому правилу: не выкупать хлеб по карточкам вперед, только день в день. И еще - она делила пайку на две части, одну разрезала на четыре равные части, хотя рабочая карточка была только у нее, у папы - иждивенческая (он был инвалид труда), у нас с сестренкой - детские. Одну часть хлеба мы съедали утром, поджаривая его прямо на плите и запивая горячим кипятком. Кипяток иногда сдабривали солью и перцем. Вторую часть хлеба съедали вечером, когда мама приходила с работы.

В феврале 1942 года умер папа. Накануне дня смерти он сердито требовал у мамы свою пайку всю сразу, а в день смерти утром отказался от хлебушка, сказал: «Отдай девчонкам», а пока мама была на работе, его не стало. Его также зашили в одеяло, и мама отвезла его на саночках в морг. Похоронен он на кладбище им. 9-го января в братской могиле. А весной мы «ожили», появилась травка. Нашей с сестренкой обязанностью было за день нарвать большую сумку травы одуванчика и отварить ее, дважды сливая воду, чтобы ушла горечь. Мама после работы пекла из этой зеленой массы лепешки, которые мы и съедали во второй прием пищи.

Очень хорошо запомнился один эпизод из той нашей жизни. Отваривая траву, мы подпекали на плите листочки подорожника и ели. Мне кажется, что я и сейчас помню их вкус. Когда мы в очередной раз подпекали их, к нам на кухню зашел боец (до войны он был учителем) и, глядя, как мы печем и едим листочки, задумчиво сказал: «Вот и об этом когда-нибудь книги напишут».

У нас по-прежнему останавливались части военных. Так как домик наш был крошечный, и места на всех не хватало, мы ночевали в землянке, которую еще до наступления зимы мужчины вырыли в нашем садике.

Еще запомнилось, как зимой 1941 года мы ходили смотреть кино, которое «крутили» военные в помещении бывшего детского сада (как тогда называли «очага») на Куракиной даче. Из фильмов мне запомнились «Свинарка и пастух» и «Большой вальс». Особенно «Свинарка и пастух», там Ладынина наливает молоко и пьет, заедая черным хлебом. Ох, и завидно было!