В аду блокадного кольца

Чем больше мы отдаляемся от событий Великой Отечественной войны, тем меньше остается свидетелей этих трагических и в то же время героических событий. Тем реже мы вспоминаем о них. Некоторые детали забываются. Но, когда я наблюдаю, как у соборов или в парке дети ломают хлеб и бросают кусочки голубям, у меня всегда возникают в памяти сцены из блокадного детства.

Когда началась война, мне только что исполнилось одиннадцать лет. Я перешла в 4-й класс, и впервые родители отправили меня в пионерский лагерь. Он находился на станции Сиверская Ленинградской области. 22 июня был выходной, и все ребята ждали своих пап и мам. Но приехали только мамы.

На мой вопрос «А почему нет папы?» мама прижала меня к себе и каким-то чужим голосом сказала: «Война, доченька. Германия напала на нашу страну. Папа ушел в военкомат. Он хочет идти на фронт добровольцем. (Призыву подлежали мужчины 1905 - 1918 года рождения, а он родился в 1904-м.)

Мама договорилась с директором лагеря и в этот же день увезла меня в Ленинград в поезде, битком набитом людьми.

Нам, детям, было трудно представить, что это за война, и мы по-прежнему играли во дворе нашего дома или в садике на нашей улице Дзержинского (ныне Гороховой). Даже когда по радио 3 июля выступил Сталин, и все узнали, что значительная часть нашей страны оккупирована немцами, мы осознать этого до конца не могли.

В городе все стали заклеивать оконные стекла бумажными полосками крест-накрест по диагонали и завешивать окна плотными шторами или одеялами, соблюдая светомаскировку. У нас уже был опыт в этом деле в финскую войну.

Все знали, как быстро она закончилась, и надеялись, что и эта война не затянется надолго. Но вскоре начались бомбежки. Стало страшно. По радио несколько раз в день объявляли: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!». Все соседи, жившие в нашей коммунальной квартире, кто находился дома, бежал в бомбоубежище. Оно было в большом подвале соседнего дома. Однажды я поехала к бабушке на проспект Огородникова. Только сошла с трамвая, завыла сирена, началась тревога. Все бежали в укрытие в дом на углу Дровяной улицы. А я побежала к бабушке. Не успела добежать, как раздался свист и страшный грохот. Впервые на моих глазах бомба полностью разрушила этот угловой дом. Все, кто были в нем, погибли. Затем другая бомба попала в дом напротив. От него остались стоять только стены и остатки лестничных пролетов. На одном из них висел убитый мальчик. Среди груды кирпичей торчали кое-где человеческие ноги, руги, головы. Было жутко.

Особенно сильный налет был в начале сентября. Бомба упала недалеко от нашего дома на Загородном проспекте, разрушив один дом целиком. На следующий день на углу переулка Ильича и улицы Дзержинского двумя бомбами был полностью развален огромный семиэтажный дом напротив магазина, где мы покупали продукты по карточкам. В магазин ходила я. Мама рано утром уезжала на строительство оборонных сооружений под Ленинградом. Ужас охватил меня при виде груды кирпичей вместо красивого большого дома, где жила девочка из нашего класса. Она погибла.

Школу нашу, находящуюся напротив Витебского вокзала, оборудовали под госпиталь, а учеников перевели в другую - на Бого-родской улице, довольно далеко от нашего дома. В первый день учебы несколько раз во время занятий нам пришлось идти в бомбоубежище. Так что 1 сентября мы почти не занимались.

На следующий день мама сказала, что снизили нормы про-довольствия по карточкам. Мы пошли с ней в магазин. На прилавках было пусто, и только на одном лежала какая-то странная крупа. Продавец сказала, что это чечевица и посоветовала взять ее. Мы с мамой купили много ее. Потом она нас некоторое время выручала.

Бомбежки усиливались. В класс приходило все меньше детей. Потом в начальных классах занятия прекратились.

8-го сентября сообщили по радио, что немцы заняли Шлиссельбург. Замкнулось кольцо блокады. Помню, в «Ленинградской правде» крупными буквами страшные слова - «Враг у ворот!» Теперь я уже сознавала, какая опасность нам угрожает. Но весь ужас был еще впереди.

Особенно помню, как горели Бадаевские склады. Мы были у маминой подруги и с балкона ее комнаты на шестом этаже увидели страшное зрелище. Казалось, что в той стороне горел весь город. Клубы черного дыма закрыли небо. Только огонь и дым. Потом говорили, что люди, жившие поблизости, ходили на пожарище и собирали растопленный, обожженный сахар. Сгорели все запасы продуктов города.

В ноябре нормы хлеба снижали несколько раз. И наконец установили предел. Мы с мамой на двоих стали получать 500 граммов (250 на ее карточку и 250 - на мою).

Мама работала во Дворце труда, в ЦК профсоюза рабочих по добыче цветных металлов, кажется. Дворец готовили под госпиталь. Но это место часто подвергалось обстрелам, и госпиталь не открывали. Однажды мама взяла меня с собой на работу. Мы только сошли с трамвая, успели дойти до ограды дворца, как начался артобстрел. Прямо на наших глазах снаряд ударил в наш трамвай. Почти всех, кто был в нем, разорвало на куски. Останки трамвая горели.

В ноябре общественный транспорт остановился, и маме приходилось добираться до работы пешком. Она приходила вечером такой усталой, что сначала прямо в пальто падала на оттоманку (так назывался диван, у которого вместо спинки были три большие подушки, обшитые той же тканью, что и сам диван, а по бокам были валики).

От папы давно не было писем. Он воевал в Армии народного ополчения. Мы начали очень волноваться. Позже он сообщил, что их часть была в окружении, но они сумели прорваться.

В магазин за хлебом ходила я, старательно пряча хлебные карточки в кармане, специально пришитом мамой к подкладке моей шубки на уровне груди. Это было сделано, чтобы сразу, как только продавец отрежет талоны на этот день и вернет мне карточки, я могла быстро засунуть их под шубку. Были случаи, когда мальчишки вырывали карточки из рук. Я этого не видела, но у наших соседей так случилось. При мне был другой случай: мальчик вырвал у тетеньки хлеб и, сев тут же, на полу магазина, стал жадно его есть, прикрываясь рукой. Несчастная женщина колотила его по спине, кричала, плакала. Он все съел, выполз на четвереньках из магазина и сел на каменную тумбу около двери. Даже не пытался убежать.

Когда наступили холода, казалось, никакая одежда не согревала. Дома тогда отапливались дровами, их держали во дворах. У нас тоже были свои дрова, сложенные в поленницу. Часть дров осталась от прошлого года, а часть мама достала летом. Почти в каждой комнате нашей коммуналки (а жили в ней четыре семьи) были печки. У нас было две комнаты, и большая изразцовая печь отапливала обе. Чтобы ее нагреть, нужно было много дров. Мама достала металлическую печку - «буржуйку» - и установила ее в маленькой комнатке. Так как топка изразцовой печки была в большой комнате, пришлось выводить трубку от «буржуйки» в окно. От трубы тоже шло тепло, но я все равно мерзла, даже сидя под ватным одеялом.

Обстановка в городе с каждым днем ухудшалась. Зима была особенно морозной. У меня почему-то словосочетание «трескучий мороз» ассоциировалось тогда не с очень сильным морозом на улице, а треском того, что горело в «буржуйке». А жгли мы не только дрова. Поленья, которые я пилой с одной ручкой распиливала на короткие чурки, были обледенелыми и плохо горели. Мама пустила в ход бабушкин комод, разломав его и порубив топором. Для растопки кроме него использовали книги, журналы, венские стулья.

Когда в начале 1942 года перестал работать водопровод, нужно было где-то доставать воду. Соседка, тетя Аня, у которой сын был военным летчиком, брала меня с собой на реку Фонтанку, где люди из проруби доставали воду бидончиками и чайниками и тащили эти емкости, наполненные водой, в свои промерзшие квартиры. С каждым днем доставать воду было все труднее, так как люди проливали ее, около проруби образовался ледяной нарост. Многие, уже набрав воды, падали, проливая драгоценную ношу, а потом опять вставали и снова тянулись к спасительной лунке с водой. Я должна была к приходу мамы обеспечить нас водой.

Позже, на нашей улице вывели трубу, из которой мы стали брать воду. Но со временем и около этой трубы все обледенело, стало трудно к ней подойти. Носить воду было тяжело, многие люди стали возить чайники и кастрюли на санках.

Я тоже попробовала. Но при этом половина воды выплескивалась, заснеженная улица была вся в колдобинах. Да и тащить на четвертый этаж воду и санки было не под силу.

От обстрелов, голода и холода, наступивших в Ленинграде, все больше и больше умирало людей. Сначала на улицах появились саночки, на которых умерших, обернутых в простыни или одеяла, везли хоронить, потом, через месяц, от переохлаждения и голода люди погибали прямо на улице. Вывозить и хоронить умерших не успевали, поэтому трупы складывали прямо во дворах. В нашем дворе стояла трансформаторная будка. Она вся была забита трупами. Много трупов лежало около нашей школы, в которой был госпиталь. Раза два в неделю трупы увозили на машине. Говорили, что на Международном (теперь Московском) проспекте в садике и Клинской улице был крематорий (бывший кирпичный завод). Там трупы сжигали. Других умерших увозили на кладбище и хоронили в братских могилах.

Мы ко всему привыкли. Трупы лежали на дорогах, на лестницах. Однажды я возвращалась из магазина с нашим тощим пайком хлеба. Вошла в парадную. Так как на лестнице было темно, я поднималась, держась за перила. Вдруг я наступила на что-то мягкое. Нога подвернулась, и я упала, ткнулась носом в холодное бородатое лицо человека. Поняв, что это был мертвец, я заорала. Меня всю колотило. Это был высокий старик с третьего этажа. Он не дошел один этаж до своей квартиры и лежал застывший, распластавшись на нескольких ступенях. Я перелезла через него и что было сил начала подниматься на свой этаж. Ключ не слушался меня, руки дрожали. Я с трудом вошла в квартиру. Когда мама пришла, я, заикаясь, рассказала ей о случившемся. На следующий день мама взяла меня с собой в госпиталь, на Фонтанке, куда она перешла работать. Помню, как утром мы вышли из дома и увидели сидящую на каменной тумбе у парадного женщину. Мама знала ее, по-здоровалась и предложила помочь ей дойти до ее квартиры. Она жила в нашем доме на заднем дворе. Женщина только помотала головой и синими губами выдавила беззвучное «спасибо». Когда вечером мы возвращались домой, она лежала около тумбы, застыв в сидячей позе. Она была мертва. Утром ее подобрала спецмашина и вместе с другими трупами увезла.

Страшная смерть настигла и моих родных. Три папиных брата воевали на фронте. Двое из них не вернулись - дядя Леня и дядя Саша. У дяди Лени в Ленинградке осталась жена – тетя Соня с маленьким трехлетним сыном Женечкой. Часть их дома была разрушена. Их нашли девушки-дружинницы. Они оба лежали одетые, обнявшись, на кровати в холодной комнате с выбитыми стеклами. Тетя Соня была мертва, а Женечка еще дышал. Но спасти его не удалось.

Мамины два брата тоже воевали на Ленинградском фронте. Старший, Константин, плохо видел. Он погиб в первых боях.

В городе остались его жена Настя с маленьким сыном и племянницей Лидой. Лидины родители погибли, когда прямым попаданием бомба до основания разрушила их дом, а Лида, ей было 9 лет, была в это время у тети Насти, сестры ее мамы. Так и осталась она жить там. В ноябре 1941 года Настя с ребенком и Лида шли по Международному проспекту домой из магазина. Начался обстрел. Осколок снаряда попал Насте в живот. Корчась от боли, она скончалась возле своего дома. Лиду с Настиным сыном мамина сестра устроила в детский дом. Малыш был очень слаб и вскоре умер. А Лиду с детским домом по «Дороге жизни» вывезли. Детский дом спас ее. Сначала после войны она, окончив педучилище в Сибири, приезжала в Ленинград. Потом мы потерялись. Но в конце 90-х годов на бабушкиной могиле на Волковском кладбище я увидела странный камень. Под ним оказалась записка от Лиды, в которой она сообщала телефон своего сына, жившего и работавшего тогда в Ленинграде. Так мы нашли друг друга. Сейчас Лидия Михайловна Филатова живет в Ханты-Мансийске с дочерью и сыном. В дни празднования Победы она прилетает в свой родной Ленинград и всегда заходит ко мне и в Блокадное общество на Невском проспекте. Младший мамин брат, Владимир, с первых дней войны был призван в действующую армию. Ему тогда было 22 года. Он только что женился, и его жена ждала ребенка. Лёле, так звали дядину жену, было 20. Она была невысокого роста, тоненькая, казалась даже болезненной. В октябре, когда город уже был в осаде, она родила дочку. Молоко у нее пропало. Та смесь, которую она давала ребенку через соску, и разжеванный хлеб в марле не спасли малютку. Девочка вскоре умерла. Но Лёля не смогла ее похоронить. Может быть, некоторое время она пользовалась хлебной карточкой дочери, чтобы как-то выжить. Здоровье ее было подорвано родами, голодом, холодом и стрессом из-за смерти ребенка, она угасала. Когда мы с мамой и тетей пришли к ней, соседи сказали, что ее нашли в постели уже застывшую. А ребенка, обледеневшего, обнаружили между рамами окна комнаты. Голову малышки погрызли крысы. Оба трупа увезли куда-то. Я стояла в ее холодной комнате, представляя всю эту ужасную картину. Мне стало плохо - меня стошнило, хотя желудок был пустой. Хотелось забиться в угол и никуда не ходить, ничего не видеть и не слышать.

Как мы выживали? Мама старалась, как могла, доставать какую-нибудь еду. Сначала были запасы муки, риса, перловки. Потом пошла в ход чечевица, которой мы много накупили в начале войны. Спасибо продавцу, что посоветовала нам. В нашей квартире жила одна соседка, работавшая то ли в детском саду, то ли в яслях. Ее звали тетя Шура Стадник. Мы ее звали Стадничихой. Она частенько за мамино золотое кольцо, за ожерелье, за красивые костюмы, платья, отрезы давала разные продукты. Иногда мама меняла свои и папины вещи на толкучке.

Свой пай папирос или махорки, которые она получала в госпитале, она выменивала на еду. Когда маме удавалось достать дуранду, у нас был праздник. А вот кисель, который мама варила несколько раз из чего-то, моему желудку не очень подходил.

В госпитале, где она работала, ей давали жидкий супчик. И она всегда немножко отливала мне. А когда мама брала меня с собой, там меня и других детей сотрудников всегда подкармливали супчиком. Иногда давали полчашечки жидкой манной каши. Мы, ребятишки, писали и читали раненым письма, давали воду, иногда пели, читали стихи, танцевали для них. Нам строго-настрого было запрещено брать у раненых какую-либо еду. Был случай, когда я под диктовку написала раненому письмо, а он протянул мне кусочек сахара. Проглатывая слюнки, я упорно твердила, что не хочу, не люблю, что мне нельзя есть сахар. А он твердил, что у него дома такая же доченька и настаивал. Заложив руки за спину, я убежала из палаты. Мама похвалила меня за это. Ведь раненому нужны были силы, чтобы вернуться на фронт и бить фашистов.

Один папин друг, я звала его дядя Изя, три раза заходил к нам домой. Он приезжал по делам с фронта. Один раз он привез большой кусок конины. Где-то у них снарядом убило лошадь. Мы очень долго варили суп и ели мясо, разделив его на много частей. Второй раз он привез 8 соленых тощих рыбин. Некоторые мама вымачивала и тоже варила суп. Четыре штуки разрезала пополам, и я сосала их. А третий его визит стал праздником - он привез целую буханку хлеба. Это был удивительно вкусный хлеб, вкуснее пирожного. Мама разрезала его на порции и строго следила, чтобы мы «соблюдали норму». А хотелось съесть весь сразу.

Когда весной появилась зелень, мы рвали лебеду, листья одуванчика, крапиву, заячью капусту, выискивая этот корм в садиках и парках. Мама делала из них лепешки и пекла на олифе. Никогда не забуду, как весной 1942 года ослабевшие жители вышли помогать убирать Ленинград от снега и льда, от всех нечистот, которые скопились за первую блокадную зиму. Скалывали лед тяжелыми ломами. И трудно было понять, человек держит лом или лом - человека. Разгребая снег и скалывая лед, люди натыкались на вмерзшие в лед трупы.

А потом была переправа через Ладожское озеро на барже. У мамы опухла одна нога, и она с трудом передвигалась. Впереди баржу с людьми разбомбили фашисты, и она унесла под воду всех, кто спасся от голода. Мы с кузиной подбадривали маму: «Ничего, скоро выберемся из этого ада». Но мы не были уверены, доплывет наша баржа или нет. Она доплыла, нам повезло.

На берегу нас встречали жирными щами с мясом. Мама не дала нам есть их. Схватила миски, слила слой жира и велела есть только капусту и жижу. Мы так и сделали. А те, кто набросился и съел все с мясом и жиром, потом корчились от боли и даже умирали.

Потом нас посадили в товарный поезд, и мы 19 дней ехали до станции Калязин (Тверской области), где жила бабушкина сестра.

Война продолжалась. Впереди были свои трудности и с бомбежкой, и с жильем, и с едой. Но это уже другая история.

Ад блокадного кольца был позади. Мы выжили.



Обращение к новым поколениям

При виде стайки сизых голубей,
Когда кусочки хлеба им бросают
Непроизвольно в памяти моей
Блокадных дней картины оживают.

А завывающий сирены звук
Спешащей санитарной неотложки
Внезапно вызывает тот испуг,
Что нас преследовал в часы бомбежки.

Как детство, сорок первый год далек
Но в памяти он навсегда остался
И то, как хлеба черного дневной паёк
Неумолимо быстро сокращался.

Нет света, город будто бы ослеп
И весь дрожит при мощной канонаде.
Знак равенства меж словом «жизнь» и «хлеб»
Стоял в продрогшем насмерть Ленинграде. ,

Какое счастье было обрести
Дуранду или горстку чечевицы.
И не упасть, до дома донести
Из проруби зачерпнутой водицы.

Завешенное наглухо окно,
Железная «буржуйка» - печка наша,
Сундук и стулья венские сожравши,
Нас плохо согревала все равно.

Мороз и холод смерть с собой несли,
И трупы в простынях иль в одеяле
Не люди, тени в сапогах везли,
А то и на дороге оставляли.

Пусть были мы еще детьми тогда,
Но в мужестве не уступали взрослым.
С двадцатым веком скрылись те года,
И вспоминать о них, увы, не просто.

Уходят в вечность сверстники мои,
И я уйду. Но будущего ради,
Для новых поколений, чтоб они
Из первых рук узнали о блокаде,

Мы пишем вам об ужасах войны,
Той, что оскал фашизма обнажила,
И верим, вы поймете, что должны
Все знать и помнить. В этом наша сила!