ПРОЛОГ

   Одинокая яблонька роняет, словно крупные слезы, перезревшие плоды.
   Густолистная ива печально склонила ветви над гранитным изваянием скорбящей женщины.
   Шумный ручей будто застывает у синей оградки с деревянным крестом и как бы крадется по своему руслу, не желая нарушить тишину и безмолвие.
   Старушки, проходящие мимо, останавливаются, тоскливо качают головами и крестятся, а люди помоложе обнажают головы и невольно сжимают кулаки. Но и сильные духом не могут сдержать слез, в этом месте они не стесняются своей слабости.
   Это место - порховская деревня Красуха. Бывшая деревня. Ныне уже мало что напоминает о селении и его жителях - добрых, работящих, веселых и гостеприимных.
   Нет деревни. И нет людей. Но все сохранилось в памяти тех, кто знавал Красуху. Помнит ее и автор этих строк. Доводилось ему бывать в Красухе и ее окрестностях, видеть красухинцев за работой в поле и на фермах, сиживать вечерами с ними на завалинке, быть гостем в их домах и радоваться их успехам, множившимся с каждым годом.
   Многие слышали, конечно, о печальной и страшной судьбе этой деревни, ставшей олицетворением мужества и стойкости русского народа в годину тяжких испытаний. Но лишь немногие имеют представление об ее истории и о том, как было совершено злодеяние фашистами в трагический день 27 ноября 1943 года. Вот почему и решил автор восстановить летопись этой мужественной деревни, переставшей существовать три десятилетия тому назад. Пусть еще раз вспомнят люди павших в суровые годы. Вспомнят - и навсегда сохранят их в своей памяти.
   
   
   

НЕМНОГО ИСТОРИИ

В ДАЛЕКИЕ ВРЕМЕНА

   Никто не знает, кто дал имя этой деревушке, раскинувшейся но левую и правую стороны шоссе, что идет из Порхова в Остров. Пришли, вероятно, сюда когда-то люди, посмотрели на зеленую траву и лесок, подступавший к дороге, послушали голосистых птиц, собрали тут же белые грибы и подосиновики, пожарили их на прихваченной с собой сковородке, отобедали, сходили на ближайшую речку Узу, в один момент натаскали рыбы и раков, отварили, поужинали, полежали на траве и невольно сказали друг другу: "Красотища-то какая, господи! Вот и назовем нашу деревню Красухой, имечко-то вполне подходит!"
   Во всяком случае, в "Толковый словарь" Даля никто из них не заглядывал. По двум причинам: грамотных и даже полуграмотных тогда среди мужиков не было; на деловых бумагах люди могли поставить лишь крестики, да и то не всегда уве- ренно; не появился на свет божий и будущий толкователь слов русских Владимир Иванович Даль. Но если бы это случилось позднее и среди крестьян отыскался бы грамотей, который мог бы заглянуть в толковую книгу -словарь, он обнаружил бы, что по-псковски красуха означает дородную и здоровую женщину. Пусть будет так: и места хороши вокруг Красухи, и женщины там пригожие, здоровье и дородные; жить до сотни лет здесь не считалось диковинкой. Мужики и бабы пешком хаживали до губернского города Пскова, (а до него без малого сто верст!) и возвращались так же, да еще не с пустыми рука- ми. Пятнадцатилетние мальчишки на своем или господском гумне легко управлялись с шестипудовыми мешками. Бывало и такое, что лошадь не осилит и встанет посреди ухабистой дороги, а ее хозяин, какой-либо жилистый красухинский мужик, впряжется в повозку и вытащит воз на ровное место.
   Силы не занимать!..
   Только силу эту часто приходилось тратить не для своей, а для чужой пользы, не поправлять свое скудное положение, а обогащать других. При крепостном праве с зари до зари работали на нестринского барина. Чудной был барин! Шутить любил так, что у самых веселых выжимал грустную слезу. Что, скажет, мое, то мое, а что твое, то тоже мое. Увидит, что у мужика хороший хлеб вырос, на следующий год приберет полоску к рукам, а мужику даст клочок негодной земли, на которой и сорняк не растет. Присмотрит здоровую и красивую молодуху, тотчас возьмет к себе в услужение. О плате не велит и заикаться. Я, заявляет, создан всевышним, чтоб повелевать вами, безмозглыми скотами, а вас господь бог вылепил по ошибке. Будьте благодарны, что я замечаю вас и не оставляю без вни- мания!
   Когда Александр II обнародовал свой высочайший манифест об отмене крепостного права и наделении крестьян землей, в Красухе, как и в других деревнях, сразу же повеселели. Люди думали, что теперь настала пора взгрустнуть барину. А встретили его и ничего не поняли: он был куда веселее их. "Что мое, то мое, а что твое, то тоже мое",- сказал он с ухмылкой. "С горя, знать, свихнулся",- решили крестьяне. Барскую ухмылку разгадали потом: когда помещик забрал лучшие мужицкие полосы, а им уступил далекие и негодные участки, оценив их втридорога.
   Но и тогда крестьяне все еще верили царю. Сделал он правильно, утверждали в народе, да вот на местах господа- притеснители извратили милостивый государев указ в свою выгоду и на беду мужику.
   Это было слабым утешением: жить-то не стало легче.
   На жалких клочках красухинцы продолжали растить лен и рожь, овес и ячмень, картошку и овощи - зимой все сгодится. С особым старанием и любовью выращивали лен, культуру трудоемкую и капризную. Он для красухинца был всем, как справедливо пелось в тогдашней народной песне:
   
   Лен, наш кормилец, ленок,
   Вся на тебя наша надежда
   Подать ты нам и оброк,
   Ты нам и хлеба кусок,
   Ты и одежда...
   
   А если так - не щадили для него сил, не жалели самой добротной земли. Появился на почве твердый комок - его надо разбить колотушкой; много влаги - прокопать канавку и спустить воду. А потом - прополка, теребление, очес, мочка в спе- циальных ямах-мочилах, расстил на скошенном лугу или на стерне, вязанье в снопы, сушка в натопленной риге, мятье и, наконец, самое главное и ответственное - трепка (Превращение льняной тресты в мягкую массу - сырец.). И каждый процесс работы должен быть точным: лен не терпит недобора или перебора. Недомочил - не будет хорошо трепаться, уйдет в костру, перемочил - полезет в паклю, а волокно получится никудышным. Нельзя передержать его на стлище, нельзя пересушить в риге. Многое нельзя, когда имеешь дело со льном.
   Трепать в Красухе умели и делали это мастерски. Доставит крестьянин свой шелковистый берковец в уездный город Порхов, и купец без заминки определит: "По работе вижу, из Красухи!"
   Однако купить не торопится. Сдвинет шапку на бок, почешет затылок и озабоченно проговорит:
   - Хорош лен уродился, навезли его столько, что девать не- куда.
   А у самого половина склада еще пустая, туда войдет не одна сотня пудов.
   - Да уж возьми, Пал Палыч! - взмолится красухинец.- Сжалься, добрый человек: такую даль обратно везти!
   - Эка даль: десять верст! - ломается купец.- Ко мне, вон, за сотню привозят, а я их домой выпроваживаю.
   - Почему ж так, Пал Палыч? - не понимает мужик.
   - Большую деньгу зашибить хотят, вот и отказываю. У меня, братец, каждый грош на счету.
   Купец потреплет лен рукой, обнюхает его, попробует на крепость - придраться не к чему. Небрежно и сердито спросит:
   - Сколь хочешь получить, мужик?
   - Полсотенки за берковец (1 Старая русская мера веса, равная десяти пудам.), Пал Палыч,- жалостливо проговорит красухинец.
   - Полсотни?! - деланно ужасается купец.
   - Да ведь берковец, Пал Палыч, десять пудов в нем, да и ленок - поискать такой.
   - Вот что, мужик, проваливай-ка ты лучше прочь, не серди меня, не порти мне кровь!
   - А сколь вам не жалко, Пал Палыч? - умоляюще смотрит крестьянин на купца.
   - Двадцатка, мужик, красная цена твоему льну!
   Мужику от такого предложения плакать хочется: вот тебе и вся надежда на ленок! И оброк платить надо, и долгов больше десяти рублей накопилось, и кожи нужно купить на поршни (Кожаная обувь типа сандалий, делается из сыромятной кожи конской или бычьей; раньше была незаменимой на покосе), и ситчишку надо бы привезти жене и детишкам, и соли уже с неделю нет, и лампу в этом году не зажигали: еще весной весь керосин вышел, избенка освещается лучиной, а для лучины приходится красть сухие елки в барском лесу. Поневоле будешь торговаться за каждую копейку. И торгуется мужик, пустив все хитрые и нехитрые приемы: и волокно десять раз похвалит, и слезу пустит, и про детей своих голых и босых расскажет, вспомнит и про долги, которые в срок не выплачены, и про оброк, за который урядник вот уже сколько раз обещал отвезти в острог. Купец уступает неохотно. А когда Пал Палыч называет сумму в тридцать рублей - для покупателя и для продавца очевидно, что это предел и прибавки больше не будет. Положит мужик трудом и потом заработанную тридцатку в карман и возвращается в Красуху с таким настроением, будто по счастливой лотерее выиграл тысяч десять.
   Мало нужно мужику, чтобы он порадовался!
   Но радость бывает короткой. Прикинет он дома с женой свои предстоящие расходы и придет к горькому выводу: не за- латать ему и самых больших дыр в своем нищем бюджете. В семье дюжина голодных ртов, а хлеба - до рождества Христова. Взять суму за плечи и отправиться по другим деревням? А кто подаст, если все нищие! Идет тогда мужик в Порхов - и в ноги хозяину кожевенного завода: пощади, барин! И снова льется печальный рассказ о несчастном житье-бытье, о голодных и босых ребятишках, о долгах и оброке. Если повезет, заводчик буркнет одно слово: "Беру". Для мужика оно прозвучит ласковой музыкой. Потом он будет ходить на завод, делая ежедневно два конца длиной двадцать верст, будет выполнять самую тяжелую и грязную работу, не разгибая спины двенадцать-четырнадцать часов и получая в конце месяца десятку. Не совсем точно: это столько причитается. Но из этой ничтожной суммы хозяин еще удержит за свой скверный харч да придуманные им хитрые штрафы. Домой, в Красуху, мужик принесет не больше двух трешниц.
   Иногда проявляла милость нестринская помещица Бухарова, принявшая в наследство отцовское имение: приглашала молотить, копать картошку, теребить лен. Плата была такой: женщинам копейка или две в час, подросткам - грош. Мальчишки Федя Вострухин и Мишка Иванов могли сделать не меньше взрослого, а им за двенадцать рабочих часов - шесть копеек. А если их покормят на кухне, то обязательно вычтут по две копейки. Двадцать четыре копейки за неделю - таков "чистый" заработок парней, которые сделали не меньше взрослых.
   В Красухе не было такой семьи, которая могла бы похвалиться, что она от урожая до урожая ест чистый ржаной хлеб (булку видели немногие, да и то лишь по большим праздникам). Уже в декабре хозяйки начинали мудрить: подсыпали в муку жмых, добавляли мелкую картошку, а иногда и мох, которым богаты порховские болота. Такой хлеб был тяжел, походил на глину, пах всем, только не настоящей ржаной мукой, которая так ароматна, когда в нее ничего не подмешивают.
   Все здесь было скудно. Летом люди носили незамысловатые поршни, а если их не было - ходили босиком. Зимой плели из отходов льна чуни. Валенки имели одну-две пары на всех членов семьи и щеголяли в них по очереди. Приданое готовили чаще всего для показа. Старшая дочка выходила замуж - устраивала в доме жениха своеобразную выставку простыней, скатертей, полотенец, домотканого белья для себя и для мужа. Выходила вторая дочь - одалживала все эти вещи у старшей. Так поступали и третья, и четвертая, и пятая.
   Не было керосина - жгли лучину.
   Изнашивалось пальто или шубенка - клали заплаты: одну, две, десяток.
   В Красухе жили люди, бодрые духом. Любили они и помечтать. Особенно о таком времени, когда можно будет турнуть Ольгу Николаевну Бухарову и поделить между собой всю барскую землю, стать на этой земле полными и настоящими хозяе- вами.
   Красухинцы верили, что это сделает царь, который, как писали газеты и говорило начальство, только тем и занят, что печется о младших своих братьях-крестьянах. Не оставит он их в вечной беде!
   
   
   
   
   

КАК РУХНУЛА ВЕРА В ЦАРЯ-БАТЮШКУ

   У нового крылечка, что вело в большие сени, пахнущие свежим тесом, Филипп Дмитриев остановился, оглядел себя с ног до головы, снял картуз, постарался придать лицу жалостливое выражение и только тогда поднялся наверх. Осторожно постучал в дверь. Там кто-то крякнул и произнес хрипловато и не- приветливо:
   - Кого там несет ни свет ни заря!
   А уже было часов около восьми утра, для деревни время совсем не раннее. И привела Филиппа Дмитриева к кулаку-лиходею в соседнюю деревню беда, обычная для всех его односельчан-красухинцев: кончился хлеб. Три дня назад подмела жена в кадушке последние остатки муки, растворила их в квашне, добавила мелкой намятой картошки и испекла тонкие лепешки. Но кончилась и картошка. Сунулся было Филипп к своему соседу Митрию Данилину, но вовремя вспомнил: должен ему с прошлого лета. Трешница, а все же деньги. Не только не даст вновь, а еще спустит с лестницы: норов у него крутой!
   - К милости вашей, Осип Петрович,- виновато говорит, переступая порог и срывая с головы картуз, Филипп.
   Хозяин сидит за столом и пьет чай, жена суетится у печки. От усердия на лице у Осипа Петровича выступил пот, и он вытирает его домотканым полотенцем с красно-сине-зелеными петушками, курочками и какими-то словами, которые понять Филипп не может в силу своей полной неграмотности.
   - Ишь вымахал-то! - качает головой Осип Петрович.- Одеть такого - разоришься!
   - Вырос, - покорно подтверждает Филипп, перекладывая с руки на руку картуз, выгоревший, заплатанный и порыжевший от времени и грязи.
   Сильный человек Филипп Дмитриев, первый силач в деревне. Там, где с трудом управляются двое или трое, Филипп делает один. Большое бревно для него, что кол или жердочка. Одно плохо - харч не тот. Другое еще хуже: наделец земли такой, что курица за день обойти может. Негде развернуться Филиппу Дмитриеву! А нанимается в работники, никто не смотрит на его высокий рост и саженные плечи. Плата всем одинакова: мал ты или велик ростом, можешь одной рукой согнуть подкову или двумя руками с трудом поднимешь трехпудовый мешок. Не обиделся Филипп на слова Осипа Петровича: действительно одно разоренье принесли семье его сила и рост.
   - Ну, с чем пожаловал, Филя? - спрашивает Осип Петрович, откусывая сахар и громко прихлебывая настоящий чай, который в семье Дмитриевых не видят даже в престольные праздники.
   - К вашей милости, Осип Петрович,- повторяет Филипп еще более жалостливым голосом.
   - Милости моей на всех вас не хватит, я не Ольга Николаевна, у которой тыщи в банке! - отрезает хозяин.
   - Не тыщи нам нужны, Осип Петрович! - пугается Филипп.- Нам бы рубликов семь-восемь, и за это до гроба благодарствовать будем, Осип Петрович.
   - До чьего гроба-то? - пытается улыбнуться хозяин.- До моего или до твоего?
   - О себе говорю, Осип Петрович.
   - А почему батька не пришел? Где Митька-то твой прячется? Отчего на глаза мне показаться не хочет?
   - Дома батько-то, приболевши лежит, с неделю кашель его душит. Простыл он, Осип Петрович,- оправдывается за отца Филипп.
   - Врешь ты, Филька! - гневно бросает хозяин.- На глаза мне показаться не желает, вот и сидит дома. Летось я его пригласил покосить, пообещал, а не пришел. Обманщики вы, обманем прожить хочете, да ведь и мы не из дурачков, понимаем, что к чему!
   - Не мог он, Осип Петрович,- растерянно отвечает Филипп.- Должон был Данилычу, вот и пошел к нему, когда тот потребовал. Свою работу бросил, а ему косил.
   - Дам я тебе семь целковых,- медленно, после долгого раздумья, говорит Осип Петрович.- Но уговор у меня такой: осенью вернешь двадцать один, очко то есть. Ну, и денька три поработаешь, это тебе ничего не стоит, свой-то надел ты на одной ноге за час обскакать можешь!
   - Двадцать один целковый! - ужасается Филипп.- Да где же мы взять-то их можем?
   - Не моего это ума дело, Филя. Можешь брать, а можешь и не брать, деньги мои без дела да без пользы не лежат, желающих на них вон сколько: вся округа ко мне ходит, пороги обивает!
   Некуда податься силачу Филе, но нельзя согласиться и на проклятые кулацкие условия. В конце концов Осип Петрович соглашается на пятнадцать целковых, но зато прибавляет дни, которые Филя должен будет отработать бесплатно. Не три даровых дня, а две недели. Бог с ними, с этими неделями! Осип Петрович пообещал даже шишками кормить. Конечно, делает он это не от доброты: на хозяйские щи Филя потратит минуты, а коль пойдет домой - потребуется часа два в день. За эти два часа он горы своротить может - Осипа Петровича не проведешь!..
   Вот так и получилось, что после воли, дарованной царем-батюшкой, мужик попал в двойную кабалу. Раньше он знал барина, теперь узнал и своего соседа кулака, которого метко и справедливо назвали мироедом: мир, общество, соседей своих жрет он поедом! Нет, не выиграл мужик от такой свободы, а проиграл. Выиграли прежние властелины-помещики и новые пауки-кровопийцы, такие, как Осип Петрович да красухинский Данилыч.
   ...А у Алексея Шикунова свои заботы. Вчера отбывал повинность на островской дороге, работал так, что рубаха была мокрой. За делом и не приметил, как остановил свою бричку земский начальник. Шикунов увидел его, когда тот заорал не своим голосом.
   - Почему не почитаешь начальство? Обнахалился?
   - Не заметил, ваше благородие,- проронил Шикунов, вытягиваясь по команде "смирно".- Работал я, не было времени по сторонам смотреть.
   - Молчать! Ишь разговорился, волю взял! Стоять вот так два часа, а утром явишься к барыне. Доложишь: мол, господ и начальство не признаю; когда они проезжают мимо,- поворачиваюсь к ним спиной. Как фамилия-то? Говори да не ври, все равно проверю!
   - Шикуновы мы, ваше благородие, Лексей Шикунов.
   - Про себя "мы" может говорить только государь-император, Алексей Шикунов! - обрезал земский начальник и, взглянув на часы, подхлестнул лошадь.
   Так и отстоял Шикунов у дороги положенное время. Конечно, за точность поручиться нельзя: часы в Красухе были только у богатого соседа Данилыча, остальные жили по своим голосистым петухам. Но в поле и петуха не было слышно: далеко...
   В Нестрине к Алексею вышла сама барыня - упитанная, оплывшая и, как показалось Шикунову, невыспавшаяся: и что эти господа делают по ночам? Оглядела Алексея, нахмурила темные густые брови, сердито спросила:
   - С чем пожаловал, мужик?
   Рассказал Шикунов про вчерашний случай. Ничего не утаил: может, земский начальник заезжал вчера в Нестрино - за обман и спрос будет строже.
   - Нет у меня ноне власти пороть мужиков на конюшне,- с огорчением произнесла помещица,- но урок я тебе дам отменный: будешь ты, Алексей Шикунов, ходить ко мне в имение целую неделю и работать на меня бесплатно. Да не забудь прихватить еды: поваров для таких наглецов, как ты, я не держу. Ступай!
   Что ж, могло быть и хуже, земскому начальнику ничего не стоило упрятать Алексея Шикунова на месяц-другой в тюрьму - за оскорбление властей. Обрадовалась скорому возвращению мужа и его жена, Пелагея Ивановна. Она даже всплакнула и, всхлипывая, благодарила царя небесного за то, что все хорошо кончилось.
   - Узнал бы про наши муки земной царь, не поздоровилось бы тогда господам-мучителям! - с надеждой произнес Алексей.
   Правда, сосланный под надзор полиции учитель уверял мужиков, что царь такой же душитель и мучитель, как и все остальные помещики, но крестьяне не желали верить учителю: мало ли что может наплести озлобленный человек, сосланный государем в глухую деревушку! Может, он и сам из господ, а многие господа, как слышно, невзлюбили царя-освободителя за то, что даровал он крестьянам землю и волю. Но на беседы учителя красухинцы все же приходили. И даже начинали задумываться над его словами, находя, что в них много правды: какая же это свобода и воля, коли дышится крестьянину еще хуже, чем прежде, где же у мужика земля, если барин забрал себе лучшие куски, а негодную пашню продал втридорога?
   Стали задумываться... А это уже хорошо!..
   Иногда попадали в деревню газеты и журналы, а однажды кто-то подбросил в Красуху даже прокламации. Молодой гонец Лешка Дмитриев, недавно научившийся читать, писать и даже сочинять незамысловатые стишки, показал в тот вечер, что не зря он посещал церковно-приходскую школу в соседней деревне Веретени: читал он громко, внятно и с выражением. Бабы крестились и уходили из избы, мужики недоуменно разводили руками: такое - и про царя-батюшку? На чистую веру писанину принять не могли, а кое-кто поругивал в душе городских смутьянов, бунтующих честной крестьянский люд.
   Веру в царя поколебал не городской смутьян, а свой односельчанин Степан Козлов. Как-то в январе приехал он из Порхова и сразу же наведался к соседям.
   - Эх, такое в Питере-то было! - с досадой сказал он и бросил на скамейку свою овчинную шапку.
   - А что такое, Степушка? - спросила худая и сморщенная старушка, мать хозяина дома.
   - А вот что! - сказал Степан и решительно сел на скамейку.- Царь-то наш батюшка народ расстрелял!
   - Как это народ?-изумилась старушка.- Не мог этого сделать отец наш и заступник.
   - Мог,- сурово произнес Степан.- Шли к нему с молитвой, иконы несли, "Боже царя храни" пели, а он солдатам приказ отдал: стрелять в тех, кто хотел найти у него защиту!
   - Может, поклеп это на благодетеля нашего? - усомнилась старушка.
   - Какой там поклеп! - Степан махнул рукой.- От верного человека слышал. Тот сам к царю шел, да пощадила его злодейская пуля. Я, говорит, до этого кровавого воскресенья за царя-батюшку любому глаза выцарапал бы, а теперь я его, кровопийцу, сам придушил бы, как тварь негодную.
   В избе собралось людей столько, что не повернуться, и Степан вынужден был безостановочно повторять свой рассказ.
   - На кого ж теперь и надеяться нам, горемычным, кого же в заступники себе призывать? - с отчаянием спросила пожилая женщина.
   - На кого? - Степан Козлов посмотрел на вопрошавшую и на всех своих односельчан. Вспомнил слова городского собеседника, произнес их с той же решительностью, что и питерец:
   - На самих себя, вот на кого, да на рабочих, что в городах живут и дармоедов ненавидят, теперь они наши заступники!
   
   
    
   
   
ЗЕМЛЯ - КРЕСТЬЯНАМ

   После Кровавого воскресенья "красный петух" шалил то там, то тут, и о нем сообщали не только с радостью, но и упованием. "Вот бы нашу мучительницу спалить!" - говорили красухинцы и поглядывали в сторону господского имения. И хотя усадьба Бухаровой избежала пожара, нестринская помещица на долгие месяцы лишилась сна и каждую ночь прислушивалась к шорохам за стенами своего богатого, упрятанного в деревьях особняка.
   Зато когда революция была задушена и потоплена в крови, Ольга Николаевна стала шутить на отцовский манер: "Что мое, то мое, а что твое, то тоже мое", не уставала повторять она и полюбившиеся слова: "Драть их, скотов, на конюшне, как в прежние времена, вот и пройдет у них эта блажь, вся дурь из головы выскочит!"
   А "дурь" из головы не выскакивала. Мужики все настойчивее и упрямее говорили о том, что землю надо поделить по справедливости. Укрепил их в этих убеждениях свой человек, Алексей Яковлевич Столяров. До поездки в Питер его уважали за лихие пляски, уменье играть "Скобаря" на гармонии и бесшабашный характер. Вернулся Саня другим человеком, словно его подменили на заводе. Говорил он спокойно, мягко, с улыбочкой, поглаживая небольшие рыжеватые усы и сощуривая карие глаза.
   - Барскую землю нам надо распахать и засеять,- сказал он так, будто обо всем договорился с помещицей.
   - От Ольги Николаевны согласие получил? - ехидно подмигнул Алексей Дмитриев и тоже тронул себя за ус, большой и видный.
   - Без ее согласия делить будем,- ответил Столяров.- Посудите сами: барыня в поле не бывает, за плуг не держится, серп видела только в наших руках, а урожай ей возами в амбары привозят. И она нам же продает хлеб втридорога. Разве это справедливо?
   - Какая уж тут справедливость! - отмахнулся Петр Козлов. - Только, Саня, ходят в народе слухи, что шашки у казаков острые, плетки у них больные, да и Сибирь велика.
   - Большевики не боятся ни пуль, ни шашек, ни плетей, не страшна им и Сибирь,- сказал Столяров.- Вот за большевиками и надо идти, мужики, они за трудовой народ жизни не щадят. А народ их поддержать должен, без рабочих и крестьян они тоже ничего не сделают.
   Саня расстегнул темную косоворотку, тряхнул длинными кудрявыми волосами.
   - За большевиков надо в огонь и в воду, не прогадаете,- звонко выкрикнул он.
   - Согласны мы с тобой, Саня,- задумчиво произнес Козлов, теребя густую темную бороду. - Ты только скажи: когда и куда за большевиков идти?
   - Скажу, мужики! - твердо пообещал Столяров. Больше его в Красухе не видели: началась мировая война.
   На фронте сложил голову первый крестьянский агитатор, ободривший мужиков своими правдивыми рассказами.
   В деревне стали появляться увечные люди. Они с возмущением сообщали о том, что творится на фронте и, подобно Сане Столярову, советовали забрать землю у помещицы и поделить ее между крестьянами. Первыми откликнулись на такие речи Алексей Дмитриевич Козлов, Петр Степанович Козлов, Петр Алексеевич Лешин, Федор Степанович Вострухин, Гавриил Алексеевич Лешин, Василий Иванович Иванов. "Что верно, то верно, - горячо и убежденно заявили они,- сотни лет владели кровопийцы землей нашей, пора ее и взять!"
   Семена, посеянные большевиками, в Красухе упали на благодатную почву. Крестьяне, не страшась наказания, собирались на беседы агитаторов, из дома в дом передавали прокламации и все пуще и пуще убеждали себя и других, что на большевиков только и можно положиться.
   В феврале 1917 года произошла революция. Не все крестьяне поняли, что это такое, но уже одно слово "революция" и известие о том, что от власти отрекся кровавый деспот Николай II, взбудоражило крестьянские умы. В марте по всему Порховскому уезду образовались волостные Советы крестьянских депутатов. Вошли в Совет Александровской волости и представители Красухи. Кое-где начался раздел помещичьих земель. Красухинцы тоже не остались в стороне: заготовили саженки для обмера, настругали палочки для того, чтобы кинуть жребий. Но в Красуху нагрянули вызванные помещицей казаки и пригрозили: голова может полететь с плеч у того, кто покусится на земли господ-помещиков.
   Только тогда и поняли красухинцы, что там, где казак с ременной плеткой и острой шашкой прикрывает злодея-помещика, справедливости не жди.
   Когда же она придет, эта справедливость?
   Весть о новой революции, Октябрьской, в Красухе встретили с подъемом. Радостное сообщение доставил людям Петр Степанович Козлов, прискакавший на взмыленной лошади из уездного центра Порхова.
   - Революция, мужики, настоящая революция! - с трудом переводя дыхание, выкрикнул он. И отдышавшись, пояснил: - Буржуям по шапке - всех их в отставку. Хватит, попили они нашу трудовую кровь! Мир теперь будет, а земля перейдет крестьянам, наконец-то дождались!
   - А что делать-то будем? - спросил осторожный Федор Вострухин. - Иль манифест какой выйдет?
   - Земля - крестьянам - вот и весь манифест! - быстро ответил Козлов.
   - А большевики-то у власти долго продержатся? - спросил Филипп Дмитриев. - Своими боками нам не придется расплачиваться, что землю господскую поделили раньше времени?
   - Большевики не за тем брали власть в свои руки, чтобы отдавать ее обратно! - твердо и убежденно произнес Козлов.- Не видать больше буржуям власти, как своих собственных ушей! - тут он посмотрел па крестьян. - Но большевикам тоже надо помогать. Поделим землю, значит, большевикам и Ленину прямую поддержку окажем и власть нашу рабоче-крестьянскую сильно укрепим!
   На господские поля пошли всем обществом. Впереди всех - Петька Козел, как в шутку называли его односельчане, с саженкой на плече, в расстегнутой шубенке, из-под которой виднеется новая ситцевая рубаха, в черных шароварах из лоснящейся "чертовой кожи", в начищенных стоптанных сапогах. А в глазах столько веселых и счастливых искр, что, кажется, ими можно растопить только что выпавший первый снежок.
   Кое-кто высказывался, что строптивая помещица появится на своем поле и прикрикнет: "А ну, вон отсюда, сучьи дети! Что мое, то мое, а что твое, то тоже мое!" Но Ольга Николаевна в поле не появилась и грозных, устрашающих слов не произнесла.
   Впервые в истории красухинцы разделили наделы по справедливости: сколько едоков в семье, столько и землицы. Не забыли и тех, кто все еще на фронте или залечивал тяжелые раны в далеких лазаретах.
   - Ах, Петька, Петька! - сказал расстроганный Федор Степанович Вострухин. - Да за такое тебя... - и не договорил.
   Подошел к Козлову, обнял его, как родного сына, и расцеловал в темную, пахнущую махрой бороду.
   Весной 1918 года красухинцы уже пахали господскую землю как свою собственную.
   Отрадные вести шли со всех концов страны. Их слали односельчане из Питера и тех городов, где они находились на лечении после ранения. Еще ближе был Порхов. А там творилось такое, что душа радовалась: национализировано 161 здание, выданы ордера на занятие 133 квартир купцов, фабрикантов, заводчиков и прочих "бывших"; в квартиры въехало 424 человека. И все они - трудовые люди. В уезде все 143 имения, принадлежавшие графам, князьям и баронам, перешли в руки крестьян, землю получили десятки тысяч беднейших семей.
   12 декабря 1918 года в Александровской волости состоялось собрание сочувствующих партии большевиков. Участвовали и представители Красухи. Резолюция, принятая собранием, была краткой, но впечатляющей:
   "Мы, крестьяне Александровской волости, быв сего числа на собрании для организации ячейки сочувствующих партии Коммунистов-Большевиков, находим, что единственная защитница беднейшего крестьянства - это партия Коммунистов-Большевиков, которая с первого дня своего существования наметила правильный путь к достижению лучшей жизни беднейшим крестьянам и рабочим, это единственная партия впервые выбросила знамя борьбы с капиталистами и угнетателями беднейших крестьян и рабочих. Мы твердо уверены, что Советская власть справится со всеми врагами народа и выдвинет его на светлый путь социализма. Мы все, как один, готовы выступить на защиту Советской власти и октябрьских завоеваний..."
   В Красухе за Советскую власть были готовы постоять и стар и мал.
   Еще в феврале 1918 года, когда кайзеровские войска захватили Псков и готовились к броску на революционный Петроград, красухинцы изо всех сил помогали молодой Красной Армии. Деревня вместе с бойцами готовилась к обороне: на околице рыли траншеи и окопы, помогали артиллеристам оборудовать огневые позиции для пушек. Считали для себя за честь взять на постой красных воинов, делились с ними последним, лишь бы накормить своих защитников. В каждом доме в те дни жило по пять-шесть, а то и больше бойцов Красной Армии.
   А мужчины, сильные и здоровые, взяли в руки оружие.
   Петр Романов и Осип Веселов добровольцами пошли в заградительный отряд и поклялись на сходке, что они готовы умереть, но не пустить врага в Петроград.
   Бывалый солдат Степанов служил в Петрограде. Письмо, которое он прислал, взбудоражило и взволновало всех красухинцев.
   "Так что, дорогие мои земляки, - писал Семен Степанович, - нахожусь я ноне в Питере и несу охрану аж самого Смольного. И встречаюсь я, мужички, чуть ли не каждодневно с Лениным, дорогим нашим Владимиром Ильичей. Какой он из себя? А такой, как и все, уж очень простой он, братцы. Доступен он каждому: подходи, спроси, на все ответ даст. Ума у него, землячки мои дорогие, столько, что, если взять все головы из нашей округи да в одну сложить, не получится такой, как у Ильича. Башковитый он человек, вот что скажу я вам. И видит он всякого насквозь со всеми требухами и печенками. И знает он про все наши думы и заботы, радуется и печалится за всех нас. Встретил он как-то меня в коридоре и спрашивает: "Откуда родом, товарищ? Как настроен, товарищ боец? Что земляки пишут?" Руки приложил к бокам и на меня в улыбке смотрит: мол, говори, братец, всю правду и не вздумай покривить душой. "Из Красухи, что в Порховском уезде, - отвечаю я Ленину, - настроен я по-справедливому к Советской власти и считаю, что это моя власть. А земляки, говорю, первыми в уезде господскую землю поделили и готовы с большевиками идти хоть на край света!" Засмеялся тут Ильич и так сжал мне руку, будто давнего и хорошего приятеля своего встретил. "Передай, говорит, в Красуху, что земляки твои правильно действуют: и землю они господскую поделили, и большевиков активно поддерживают. Спасибо им от партии большевиков и от всей Советской власти". Вот и поторопился я написать это радостное письмо".
   Семену Степанову отвечали всем сходом. Просили его передать Ленину низкий поклон и сердечную благодарность. Попутно дали строгий наказ: Ильича охраняй как можно строже, врагов у него много!
   В стране начали действовать комитеты бедноты - надежные помощники новой власти. Многое приходилось им тогда решать, до многого доходить своим умом. Поссорился сосед с соседом - идут в комбед искать правду. Обидел муж жену - жена спешит туда же за помощью. Решали все по совести. Комитетчики наведывались и к кулакам, изымая у них излишки хлеба для Красной Армии, голодающих рабочих революционного Питера и для своих нуждающихся соседей. Не одна подвода, груженная хлебом и картошкой, ушла из Красухи и окрестных деревень в Петроград, Порхов и на фронт. Для большей убедительности красухинцы писали на ярком кумаче справедливые революционные слова: "Хлебом ударим по мировой буржуазии", "Рабочий и крестьянин сила, а буржуй поганый никто", "Мы на горе все буржуям мировой пожар раздуем".
   Настал и такой момент, когда для Питера еще больше, чем в феврале 1918 года, возросла опасность: поход на Петроград начали белые генералы. Цель похода была ясна каждому: восстановить в России прежние порядки, а точнее произвол и беззаконие. Опять перейдут земли господам-помещикам. Но этим дело теперь не ограничится: помещики и их сынки-офицеры за все собираются отомстить взбунтовавшимся мужикам; не скрывают они своего намерения украсить аллеи в господских именьях виселицами, в которых болтаться крестьянам-труженикам, дерзнувшим захватить барские земли.
   И опять взялись мужики за оружие. В жаркой схватке с врагом погиб Осип Веселов, нравом и характером оправдывавший свою фамилию.
   Терять хороших односельчан было прискорбно. Узнать о том, что враг остановлен у Порхова, что Юденич, Родзянко и Балахович позорно бежали от Петрограда и Пскова и были разгромлены наголову, приятно и радостно.
   И еще приятней и радостней было услышать, что гражданская война закончилась полной победой рабочих и крестьян.
   
   
   
   
   

К НОВОЙ ЖИЗНИ

   Крупным зерном наливался ржаной колос, дружно поднимались ячмень и овес, нежно зеленел шелковистый псковский лен. В лесу появились первые грибы, а в реке Узе и в озерах плескались жирные рыбы.
   В любом лесу теперь можно собирать грибы, а в любом озере ловить рыбу. Никто больше не помешает: ни жадная помещица и ее управляющий, ни чванливый земский начальник или хмурый, нелюдимый урядник.
   Свободно стало дышать людям!
   Весна чувствовалась не только в природе, она пришла и в людские души. А это - так хорошо!
   Раньше весна приносила с собой новые заботы и тяготы. Не оставалось хлеба и не было семян. В это время года крестьяне чаще всего направлялись на поклон к барыне или к местным кулакам-богатеям. Правда, кулаки не исчезли, они все еще оставались на горе людям. Но их, что называется, держали в узде. Советы и комбеды не позволяли кулаку развернуться и заставляли его раскошелиться, поубавить свои хлебные запасы - для голодающих в городе и в деревне.
   Но кулаки были рады слуху, что в папской Польше нашел себе приют белый атаман Булак-Балахович, что готовит он к походу на псковские земли огромное войско. Кулацкие сынки не замедлили сочинить частушку, которую распевали с превеликим удовольствием:
   
   Я на бочке сижу,
   А под бочкой мышка,
   Скоро к нам придет Булак,
   Комбедам будет крышка
   
   Местный сказитель Алексей Дмитриевич тут же сочинил ответную:
   
   Эх, бандка а Булак,
   Куда ты котишься,
   К нам в Красуху попадешь -
   Не воротишься!
   
   Частушку подхватили не только в Красухе, но и в соседних деревнях.
   Частушки Лешка Дмитриев сочиняет давно, но распевал он их, бывало, тихонько, вполголоса, про лютую барыню, свирепого урядника или жандарма, а случалось и про самого Николашку II. Народ в Красухе верный, и все же опасался сочинитель: не проговорился бы кто из соседей - не миновать тогда Сибири.
   Зато теперь Лешка мог высмеивать всякого, кто заносил руку на Советскую власть. В его стишках и раешниках доставалось местному кулаку Данилину и английской королеве, трусливо бежавшему белому генералу и американскому толстосуму, нажившемуся на крови и слезах миллионов людей. Утром Алексей прочтет газету, а вечером декламирует односельчанам свое сочинение. "Складно у тебя, Митрич, получается!" - хвалили соседи.
   Приезжал в деревню из Питера бывший красухинец Семен Степанович Степанов - желанный и дорогой гость. Он рассказывал про город, про революцию и про Владимира Ильича. Не первый раз выступал он перед народом, а слушать его были готовы с вечера до утра. Ленин, по рассказам Степанова, представлялся им самым человечным и справедливым на земле.
   "Повезло нам, что такой человек в России появился,- живо откликались мужики,- с ним мы не пропадем и новую жизнь обязательно построим!"
   Морозным январским утром в Красуху пришло печальное известие: в Горках под Москвой скончался вождь и друг всех трудящихся Владимир Ильич Ленин. В скорбном молчании сидели мужики на своей сходке. Говорить ни о чем не хотелось. Женщины молча плакали, вытирая кончиком платка слезы. Скупые слезы роняли и суровые на вид мужчины.
   - Вот что, дорогие крестьяне и крестьянки,- поднялся со скамейки Петр Степанович Козлов, - слезами нашему большому горю не поможешь. Поставить бы Ильичу такой памятник, чтобы во всем мире был виден, да не любил Ильич, чтоб его среди других выделяли. Слыхали, что Семен-то сказывал? В Москве, на том месте, где ранили его, Ильича-то нашего, хотели что-то вроде памятника поставить и слова трогательные написать. А Ильич увидел и отругал тех, кто это затеял, пустяком его назвал. Я вот что скажу: дело его нам надо продолжить, то будет лучшим ему памятником. Такой памятник все трудящие люди земли заметят и обрадуются, а буржуи проклятые скрипеть зубами начнут. Вот и будем мы строить нашу новую жизнь такой, как ее нам Ильич завещал!
   Собравшиеся близко приняли к сердцу слова Петра Козлова. За его предложение голосовали всем сходом, а потом подписались - кто буквами, а кто крестиком: еще не все научились грамоте. Постановили еще, чтобы Петр Степанович побывал в Порхове и купил для каждого дома портрет Ленина, который повесить на самой светлой стене и украсить его кумачом и зелеными еловыми ветками.
   На другой день, еще затемно, отправился Петр Степанович Козлов в уездный центр, купил портреты, зашел в партийный комитет.
   - Не могу я без партии более жить,- сказал он, теребя овчинную шапку.- Нету Ильича, так его партия осталась, примите, дорогие товарищи, и меня.
   Долго обдумывал свое заявление Петр Козлов. Хотелось сказать про многое: и как впервые услышал он про Ленина и сразу же проникся к нему уважением, и как обрадовался Октябрьской революции и, не мешкая, повел красухинских мужиков делить помещичью землю, и как жал на кулаков и помогал деревенской бедноте и пролетариям. Хотел написать и о том, что он всей душой за мировую революцию и готов биться за нее со всеми заграничными царями, королями, помещиками и капиталистами. Про все это думал Петр Степанович, а вот слов нужных не находил. И написал тогда коротко, что желает быть в партии большевиков-коммунистов, без которой не мыслит больше свою честную, трудовую жизнь.
   Так появился в Красухе первый большевик. В деревне отнеслись к этому событию с пониманием. "Кому же и в партии быть, как не Петру Степановичу!" - одобрительно говорили люди.
   Шли годы. Легче дышалось красухинцам при Советской власти, но о многом они и задумывались: все ли идет так, как завещал Владимир Ильич, в точности ли они выполняют свое слово, которое дали в тот день, когда услышали про кончину вождя? Ильич говорил о том, что если дать крестьянам сто тысяч тракторов, так они в один голос скажут: мы за коммунизм. В Красухе были готовы хоть сейчас проголосовать и за трактор, и за коммунизм. А какой толк из трактора, если не развернуться ему на узких крестьянских полосах? Зачем мужику покупать сеялку или молотилку, если они будут работать по одному-два дня в году, а все остальное время бездействовать? И не прав ли кулак Митя Данилин, исподтишка проповедующий среди крестьян, что новой власти без крепкого мужика-хозяина не обойтись, что в годы нэпа она допустила послабление и к кулаку, и к купцу, и к мелкому предпринимателю, а скоро настанет и такой час, когда она распишется в своей беспомощности и пригласит в промышленность деловых людей со всего мира, то есть всяких иноземных капиталистов, и отдаст им в концессии все самое ценное, а в деревне поклонится тому, про которого теперь в газетах пишут, что они кулак, и мироед, и кровопийца: выручай хоть ты Советскую власть!
   Петр Степанович не всегда мог ответить на эти выпады и объяснить людям истину. Воспрянул он духом тогда, когда побывал в первых колхозах и познакомился с их порядками. Поверил сразу: вот это и есть правильный, ленинский путь!
   Но мало убедиться в этом самому, надо чтобы поверили и все односельчане. Поверили и решили бы не только формальным голосованием, а всем сердцем: без артели нам не жить. Петр Степанович терпеливо разъяснял односельчанам, что такое колхоз и как там живут люди, почему Владимир Ильич говорил о том, что мелким крестьянским хозяйствам из нужды никогда не выйти. Ильичевскую мысль Козлов подтверждал примерами Красухи: Митя Данилин по-прежнему пересчитывает деньги в своих кубышках и намечает, как с выгодой для себя пустить их в дело, а работящие Вася Павлов и его жена Марья не могут свести концы с концами и продолжают ходить на поклон к богатому соседу. Говорить но душам Петр умел, примеры его были вескими. Помогали Петру его товарищи по партии, коммунисты Красноармейского сельсовета. Часто наведывался к красухинцам его председатель Леонид Егерь. Носил он кавалерийскую бурку, бекешу откидывал на затылок, густые темные брови то сурово хмурил, то весело выпрямлял: это уже зависело от того, на какие вопросы он отвечал. А вопросы бывали всякие - в хорошую артельную жизнь не все еще поверили и могли сплести любую небылицу, от общих жен до коллективного обеденного корыта. У Леонида всегда под руками факты: как живут в первых колхозах, чего и сколько получают на свои трудодни. Сметливые красухинцы прикидывали: а живут-то там куда лучше, чем они!
   Бывал в Красухе и первый помощник Егеря, сельсоветский секретарь Гриша Волостиов. Ясноглазый, улыбчивый парень сразу же пришелся им по душе. Он ничего не скрывал: будут у них удачи, но не избежать им и кое-каких промахов - дело-то новое! А вот каяться не будут - коллективная жизнь понравится всем. Сам Гриша приобрел в Ленинграде хорошую специальность, но с охотой переехал в родную деревню, организовал там колхоз, избрали его счетоводом. Наладил дело - выдвинули в сельсовет. "Упрямился, как мог,- сознался он, - да вот вынесли такое решение, пришлось подчиниться. Из колхоза по своей доброй воле не сделал бы и шага. И вы будете держаться за него, поверьте мне на честное слово!"
   Люди слушали и верили, говорил он о соседней деревне Требехе, правду о ней знала вся округа.
   Наступила пора, когда жители Красухи должны были решить: жить ли им по-настоящему в колхозе или влачить жалкое существование в своих убогих единоличных хозяйствах? В ноябре 1932 года состоялось бурное и шумное собрание. Оно проходило в избе Дмитрия Никандровича Никандрова. Первыми говорили мужики, за ними стали выступать женщины. Все высказывали, все доводы "за" и "против" выложили начистоту. Были и такие, кто все еще сомневался, выйдет ли толк из этих артелей, вон за коммуны тоже когда-то ратовали, а они давно распались.
   Но доводов "за" было куда больше, чем "против". Проголосовали за создание колхоза, тут же объявили запись. Первыми подошли к столу и поставили свои подписи Козловы, Дмитриевы, Вострухины, Лешины, Павловы, Никандровы, Васильевы. Петр Степанович опять взял слово.
   - С красным знаменем мы победили, товарищи, в годы революции и гражданской войны,- взволнованно говорил он.- С этим знаменем мы будем побеждать и впредь. Вот и предлагаю я, крестьяне и крестьянки, к красивому названию деревни нашей добавить слово "Красная". Пусть отныне колхоз наш называется так: "Красная Красуха".
   На том и порешили. Председателем выдвинули Петра Козлова, но он отвел свою кандидатуру и назвал Владимира Васильевича Васильева, более умудренного житейским опытом, хорошо знающего каждый клочок красухинской земли, успевшего применить в своем хозяйстве агротехнические новшества.
   С доводами Петра Козлова молодые колхозники согласились, но попросили его быть у Владимира Васильевича заместителем. Избрали и бригадира: им стал Василий Павлович Павлов, которого в Красухе уважали за ум, сметку и справедливый характер.
   Вскоре в колхоз вступили и остальные красухинцы.
   
   
    
   
   

В "КРАСНОЙ КРАСУХЕ"

   Широко и сильно взмахивает косой Алексей Дмитриев; место, по которому прошла коса, словно выбрито. Михаил Егорович Егоров старше Алексея почти на десять лет, но он отставать не хочет и наступает, что называется, на пятки. За ними идут Петр Дмитриев, Петр Козлов, Федор Вострухин, силач Филипп Дмитриев,- человек двадцать пять. Ладится работа! По одному прокосу - и широкая полоса луга ложится к ногам скошенной травой. До обеда десятка гектаров как не бывало. Перед тем как идти на отдых и обед, разбили сено, разворошили его, чтобы лежало оно тонко и лучше сохло - к вечеру придут женщины и начнут сгребать, а если трава не высохла, перевернут ее, чтобы завтра досушить и увезти в сарай.
   Высокие, сочные травы уродились в 1933 году! А все потому, что вовремя прошли весенние и летние дожди и точно в срок угомонились. Кормов будет предостаточно, хватит их и колхозному стаду, и своим коровам, которые теперь есть у каждой семьи.
   - Ты бы, Лешка, сочинил про сенокос наш! - просит Михаил Егорович, следуя, как и на лугу, за Алексеем Дмитриевичем.- Как косили, как к общему труду привыкали.
   Дмитриева упрашивать не нужно. Не проходит и четверти часа, как Алексей начинает свой сказ, видно сочинял он его еще во время косьбы. Притихли мужики. Лишь изредка подзадорят сочинителя одобрительным восклицанием. Да и как не похвалить Алексея! Про все у него есть, и все сущая правда: и как Филе Дмитриеву жена отварила лукошко яиц, отведал он их и попросил подать настоящий завтрак, чтобы сытому быть; и как Михаил Егоров уснул на скамейке, заплетая оборы вокруг ноги, хорошо, что жена Марья оказалась рядом и не позволила упасть; и как Петр Козлов чуть не обрезал пятки не- поворотливому, впереди идущему косцу. Конечно, Лешка подметил самое смешное, на то он и сказитель. Но оценил он и труд, когда расписал своего бригадира Василия Павловича Павлова: тот едва успевал замерять скошенное. Вы, говорит, до этой самой хворобы, что разрывом сердца прозывается, довести меня можете, коль косить по столько каждый день ставите!
   Никого не обошел Лешка Дмитриев, а озлобления не вызвал: усмешка-то у него добрая, дружеская.
   Работали в "Красной Красухе" дружно, напористо. И на лугу, и на ниве, и в лесу на заготовках дров - все делают вместе и делят поровну. Потом настала пора, когда это осудили и назвали такой метод обезличкой, скопом и уравниловкой. Что ж, в Красухе не цепляются за плохое и отсталое. Перешли на индивидуальную сдельщину. Дела пошли еще лучше.
   В хорошие сроки здесь пахали и сеяли, пропалывали и убирали, копали картошку и доводили до высокой кондиции лен. Под осень поля оставались такими чистыми, что полевой мыши не поживиться. Картошку выкопают, а землю еще раз перепашут: лишняя тонна не помешает, вон и коров стало больше, и свиньи есть.
   Из ручейков образуются реки и моря, из малого складывается большое и великое. Сберег лишний колос один человек, не рассыпал снопы во время перевозки другой, не растоптал зерно при сортировке третий - смотришь, и набралось с полпуда. И так во всем. Люди умели ценить малое, чтобы за ним увидеть большое. И они увидели это большое в конце хозяйственного года. Председатель артели Владимир Васильевич на отчетном собрании сначала говорил спокойно, даже по-официальному сухо. Не выдержал: называя заработки семей, насмешливо сощурился, отыскал глазами Алексея Дмитриева и, сбившись с официального тона, сказал:
   - Леш, а тебе, братец, сто пятьдесят пудиков хлеба, двести пудиков картошки, деньжонок две тысячи и сто рублей. Ну, сена там, капусты, еще кой-чего. Много, Дмитрич, не знаю, куда ты все это уложить сможешь.
   Он высматривал своими добрыми, насмешливыми глазами и других членов артели: Козловых, Степановых, Павловых, Вострухиных, Ивановых, Красновых и поражал их цифрами - теми же сотнями пудов зерна, картошки, сена, тысячами рублей денег, сыпал прибаутками, радовался и за других и за себя.
   - Такое не выдумал бы и мой Алексей,- сказала, выходя с собрания, его жена Надежда Павловна.- Господи, и во сне это не приснилось бы!
   - Не приснилось бы! - подхватил Алексей.- Придется дюжину лошадей нанимать, чтобы к амбару доставить!
   - Не надо,- вполне серьезно успокоил председатель.- Лошадей колхоз даст. Приводите закрома в порядок,
   
   
   

КРАСУХИНЦЫ

   Выделять красухннцев и противопоставлять их жителям других мест было бы неправильным и несправедливым по отношению к их же соседям. Там жили точно такие же крестьяне, как в Турицах, Веретенах, Полянах, Требешнице, Туготине, Осечищах, Гостенах, Дубско, в сотнях деревень Псковщины, Новгородчины, Смоленщины или Витебщины. Трудолюбивые, честные, гостеприимные, нищие до революции и счастливо зажившие после вступления в колхоз.
   Что о них можно сказать, о каждом в отдельности? Что Петр Степанович Козлов не менялся характером, всю жизнь оставался молодым, что в работе за ним никто и никогда не мог угнаться, а в разговоре он был душой-человеком? Рассудить по-справедливому он мог каждого, и с его советами считались все. Знал он и про любое событие, происходившее не только в районе, области или стране, но и в мире. Ничего не держал при себе - что знал сам, знали и другие. Агитатором он был по призванию.
   Или бригадир Василий Павлович Павлов, справедливейший человек в Красухе. Требовал строго, но на него не сердились: взыскивал правильно. Не щадил никого: ни жену, ни сына, ни дочь, ни других родственников и близких соседей. Умел показать и пример: на лугу, на пашне, в трепке льна. Его никто не мог упрекнуть: "С меня требуешь, а сам-то как, Василь Палыч?" Василий Павлович мог быть мастером-наставником во всех крестьянских делах.
   У жены бригадира Марии Федоровны работа тоже не валилась из рук; умела она пахать землю и косить траву, жать рожь и теребить лен, была проворной, быстрой, старательной. Никогда не унывала, не умела плакаться, туго приходилось - вида не показывала, как будто на душе у нее одни только радости.
   Женя Павлова пошла и в отца, и в мать: сметливая, ловкая, мастер на все руки. Двадцать лет девчонке, а она и артельный счетовод, и комсомольский вожак, и первая работница на колхозном поле. Закончила школу в Порхове, но артель не покинула: всю жизнь пожелала прожить в деревне - с голосистыми красухинскими соловьями, с мелодичным перезвоном затачиваемых кос, с гудением тракторов за околицей. На заветной полке у нее каждый месяц появлялись новые книги. Любила Женя Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Толстого, Есенина и Маяковского. Это она приобщила к чтению своих подруг и помогла оценить по достоинству тургеневскую Лизу, пушкинских Ольгу и Татьяну, толстовскую Наташу. Парни вздыхали по ней - миловидной, стройной, теплоглазой, девчата видели в ней верного, отзывчивого друга, с которым можно поделиться радостью первой любви или попросить совета при любви неудачной.
   Сказитель Алексей Дмитриев имел природный дар. И не только в творчестве, тут равных ему не было во всей округе. Был у него дар и способнейшего хлебопашца, знатока льноводства, точно угадывающего, когда лучше всего сеять и убирать "северный шелк", в какие погружать мочила и где расстилать, чтобы получать высокономерное волокно. Но и это еще не все. У Алексея Дмитриевича с малых лет открылся дар щедрой человеческой доброты; своему соседу он мог отдать последнюю рубаху и последний кусок хлеба.
   Впрочем, в доброте с ним мог посостязаться его сосед Федор Степанович Вострухин. Поговаривали, что во время гражданской войны он лихо "обманул" красноармейцев: пять дней кормил чуть ли не роту, уверяя, что хлеба у него полные закрома, а потом голодал месяца два, утверждая, что жить впроголодь очень полезно. Никто не знал в деревне историю его фамилии, но ходили слухи, что прадед Федора Степановича был острым на язык, и урядник как-то сказал ему: "Язык-то у тебя, как кинжал, проколоть насквозь может. Так я его малость обрублю, чтобы тупым стал". Свою угрозу он не исполнил, но прозвище оставил. Правнук Федор тоже не лез в карман за словом, резал правду-матку в глаза, жил без хитрости и терпеть не мог несправедливости. Не мог переносить он и безделья: перевалило ему на восьмой десяток, а в работе он мог любого молодого заткнуть за пояс. "Ты в мою метрику не смотри,- часто повторял он,- ты пройди за мной следом с косой, а если не боишься, что пятки обрежу, встань впереди меня. Вот тогда и посмотрим, кто из нас молод, а кто постарел раньше времени".
   В Красухе ценили своих мастеров, но здесь не прочь были поучиться у соседей, если те в чем-то преуспели. Когда Алексей Дмитриевич Дмитриев прослышал, что в Островском районе пахари пашут на сменных лошадях, он пришел к председателю и попросил для себя вторую лошадь. Председатель хотя и удивился, но коня дал. И правильно сделал: Алексей Дмитриевич в первый же день вспахал три четверти гектара и заявил, что это для него не предел. А Михаил Егорович Егоров узнал о почине березовского колхозника Василия Лесакова, который стал очесывать лен по- новому: на двух скамьях. Чтобы работа спорилась, он взял себе в подручные подростка, который укладывал сноп льна на другую скамью. Для подростка - приятное развлечение, для умельца экономия дорогого рабочего времени. Попробовал и Михаил Егорович. В первый день: дал полторы нормы, на второй - две. И так - весь сезон. Остался доволен сам, порадовал и мальчонку, который "попал" в газету и был расхвален на весь район.
   Ивана Павловича Павлова, родного брата бригадира, покорил рекорд льнотеребильщика МТС Тимофея Ольховского. Он перекрыл все нормы и удостоился большой чести - благодарности секретаря Центрального и Ленинградского обкома партии Андрея Александровича Жданова. "Попробую-ка и я,- сказал Павлов председателю,- не боги ведь горшки обжигают!"
   Способностей и прилежания Ивану не занимать: быстро и в совершенстве постиг он свою новую профессию. Теребил споро и по-хозяйски: на участке льнинки не оставит, головки не спутает, не оборвет; за ним едва успевали подбирать десять или двенадцать женщин. "Эх и руки у тебя, Иван,- говорили они,- золотые руки!"
   В 1939 году колхоз "Красная Красуха" стал участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. В Красуху приехала бригада из кинохроники. Слух о том, что Ивана Павлова и многих других отличившихся льноводов будут снимать дли кино, обрадовал и взволновал всех. Не каждый попал тогда в кадр, но наблюдали за съемками все, кто мог в тот день прийти в поле. Главным героем дня и нового фильма стал Иван Павлович Павлов со своей безотказной теребилкой.
   - Ну, Павлыч,- сказал ему председатель колхоза,- через тебя теперь весь Советский Союз узнает про нашу Красуху!
   - Нет, дорогой товарищ председатель,- ответил Павлов.- Из-за колхоза "Красная Красуха" и Иван в люди вышел, без него зачах бы я на корню, как растенье в засуху!
   - Это ты верно сказал, Иван,- тут же согласился с ним руководитель артели.
   Работящими в Красухе были все: и большая семья Михаила Ивановича Иванова, и Александр Васильевич Фогель с женой Натальей и тремя ребятами, и многочисленный род Никандровых, Шикуновых, Васильевых, Красновых, Степановых, Филипповых, Веселовых.
   А вот Катя Молоткова слыла в колхозе не только хорошей работницей, но и лучшей певуньей. Возьмет гитару и начинает петь звонко, задушевно: про свою тезку Катюшу, про комсомольцев, уходящих на гражданскую войну, про родную страну, в которой так вольно дышит человек!
   Кате подпевают все - и те, кто имеет хороший голос, и те, кто такого голоса не имеет, но все равно желает петь: песни-то такие, что не петь их нельзя!
   Жить бы Кате Молотковой и ее односельчанам много счастливых и радостных лет, не случись войны, сгубившей Красуху.
   

ТРАГЕДИЯ КРАСУХИ

В ЛЮБИМЫЙ КРАЙ ПРИШЛА ВОЙНА

   Утро было теплым и тихим. Трижды делали побудку петухи, но никто не просыпался: в воскресенье можно поспать и подольше. Потом продудел в рожок пастух, собрал коров и погнал их на пастбище. В деревне опять наступила тишина.
   После завтрака стали собираться группами. У мужчин и женщин - свои компании. Самая большая - у Алексея Дмитриева. Мужики сидят под его окошком на длинной скамейке, и он пристроился перед ними на корточках. У него уже готов новый сказ - про день вчерашний, субботний: как председатель нашел спящим пастуха и попугал его, зарычав по-бычьи; как бригадир обнаружил на пашне огрехи и заставил нерадивого вернуться с плугом на участок, да еще пригласил и его жену: пусть покраснеет за мужа-бракодела. Попало и кое-кому из слушателей, но улыбки у них это не погасило: на Лешку Дмитриева злобиться не положено!
   Сказитель первым заметил скачущего всадника.
   - Ишь как торопится! - сообщил он и показал в сторону Пестрина.
   - Лихач какой-то,- сказал Михаил Егорович Егоров, протирая глаза, которые за последние годы утратили былую зоркость.
   - Выпил, наверное,- уточнил Степан Дмитриевич Козлов.
   - С утра - и уже во хмелю,- не то осудил, не то позавидовал Федор Степанович Вострухин.
   - Да ведь это Гришка Волостнов, секретарь наш сельсоветский! - воскликнул Алексей Дмитриевич, поднимаясь с корточек и разглаживая большие рыжеватые усы.
   Лошадь у седока была в мыле. Он обвел людей возбужденным взглядом и не сказал, а выкрикнул:
   - Война, товарищи!
   - Как война? - удивился Вострухин.
   - Немец напал. И войну не объявил. В четыре часа утра как вор подкрался. И города уже бомбил, сукин сын!
   - Гриша, а может это слух кто-то пустил,- тихо проронил Степан Дмитриевич Козлов, вставая со скамейки.- Сколько их ходило, слухов-то этих!
   Волостнов отчаянно рубанул воздух ладонью и бросил глуховато, но резко:
   - Сейчас Молотов по радио выступал, он слухи распускать не станет! Война уже идет, товарищи красухинцы!
   И, хлестанув плеткой взмыленную лошадь, поскакал к Веретеням.
   А мужики направились к своим домам.
   Конечно, о войне думали многие, газеты писали о ней часто. А вот насчет Германии газеты сами же и опровергали. Может, старались успокоить? Или фашисты все это проделали с большой хитростью: уверили в своем миролюбии, а исподтишка готовились к вероломной войне?
   В Красухе, как и в других селениях и городах страны, не было и тени сомнения в том, что война долго не продлится, что Красная Армия еще на границе или рядом с ней остановит врага, а затем и проучит его, чтобы знал он, проклятый, как нарушать покой советских людей.
   В долгую войну не верил никто.
   Каждый день Красуха провожала мобилизованных.
   - Вы им, Иван, всыпьте хорошенько,- говорила на проводах Мария Лукинична Павлова.- Мерзавцы они этакие!
   - За тем, Маня, и на войну иду,- ответил Иван Павлов.- Береги детей!
   - Буду, Иван, вся радость теперь у меня в ребятишках. Спят и ничего не знают. Проснутся, а тебя нет. Вот слез-то будет!
   - А ты скажи, что батька скоро вернется.
   - Да уж придется сказать так...
   Один за другим отправлялись на трудную войну жители деревни. Обходили дома, прощались, давали строгий наказ хорошо работать и не уронить чести колхоза.
   Александр Филиппович Филиппов, новый председатель артели, в числе первых покидал Красуху. Около его дома собралась чуть ли не вся деревня...
   - Ох, Санюшка, свет ты мой ненаглядный! - запричитала жена.- И на кого ты нас оставляешь, горемычных? Что делать-то без тебя будем?
   Филиппов взглянул на детишек - дочерей Таню и Валю, сына Витю. Переборов себя, улыбнулся:
   - Вон они какие! Ничего, Клава, все будет хорошо! Оставляю я тебя на народ наш красухинский, он в беде не оставит, пока я немца бью!..
   - Не оставим, Саня!
   - Свои тут все!
   - О семье не тужи, немца поколоти хорошенько!
   - Возвращайся домой со скорой победой!
   - Мы тебя у Порхова с цветами да бутылочкой встретим! - послышались голоса.
   После этих слов легче на душе стало у Клавдии Николаевны Филипповой. Подняла она голову, прижала к себе мужа, сказала чуть слышно:
   - Поцелуй ребятишек, Саня, и иди. Ох, и ждать же я тебя буду!..
   Филиппов ушел, провожаемый всем народом до околицы, до того самого столба, на котором укреплена дощечка с надписью: "д. Красуха". Ни у него, ни у других уезжающих даже на мгновенье не могла возникнуть страшная думка о том, что не увидят они больше ни родной деревни, ни близких людей.
   По утрам люди собирались у приемника и слушали сводку о военных действиях. Сообщения были скупыми и не всегда понятными. Становилось очевидным, что Красная Армия сражается стойко. Были немало удивлены, когда увидели первых беженцев из Латвии. Фашисты, сообщили они, уже заняли Ригу и творят там зверства, что они продвигаются вперед и не исключено, что вот-вот подойдут к Пскову. В последнее верили и не верили: мало ли что может сказать перепуганный человек! Беженцев покормили молоком, хлебом, дали по караваю в дорогу: путь у них дальний, собираются ехать куда-то за Волгу. Как могли успокаивали: фашистов скоро побьют, вернетесь вы в свою Латвию! Беженцы согласно кивали головами, но в отношении скорого возвращения домой у них было сомнение: война так быстро не кончится и в Латвию так скоро наши не вернутся - немцы двинули на нас огромные силы.
   От Красухи война все еще была далеко. Или это только казалось несведущим людям?
   Третьего июля вся деревня прильнула к приемнику: объявили, что по радио будет выступать Сталин. Сталину люди верили больше чем себе. Но произносил он совсем нерадостные слова: наступление гитлеровской Германии продолжается; несмотря на то, что многие и лучшие фашистские части разбиты, противник продолжает лезть вперед, он уже успел захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белорусии, часть Западной Украины, фашистская авиация бомбит крупные го- рода, над страной нависла серьезная опасность.
   Хотелось услышать и что-то такое, что могло успокоить: не за тем Сталин пришел к микрофону, чтобы лишь напугать и еще больше встревожить людей. И он сказал то, чего от него ожидали: фашистская армия Гитлера будет разбита!
   "Все наши силы-на поддержку нашей героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа - на разгром врага! Вперед, за нашу победу!" - этими словами закончил Сталин речь. И все примолкли, впервые, может, поняв, что победа эта не близка, что много еще прольется крови, прежде чем прозвучат последние залпы орудий.
   Молодые и средних лет красухинцы уже были призваны в армию, а оставшиеся в деревне работали за двоих, за троих. Ночами охраняли деревню: а вдруг фашисты сбросят десант. Гриша Волостнов, ставший каким-то начальником в истребительном батальоне, утверждал, что шпионы и диверсанты спускаются с самолетов пачками и прячутся в ближайших лесах, ему довелось их вылавливать и сопровождать в Порхов.
   Не похож Гришка на прежнего сельсоветского секретаря - тихого, улыбчивого и не всегда решительного, Носится он теперь на лихом рысаке, запрокинув на затылок серую кепку; темные шаровары его заправлены в кирзовые сапоги, весь он переплетен лентами с патронами, за спиной у него подскакивает видавший виды карабин, на боку прилепился наган - ну, прямо из фильма о гражданской войне! И с виду он теперь суров, и улыбается редко, и голос стал глухим и басовитым. Посоветовал на всякий случай приготовиться к встрече врага. Красухинцы послушались: колхозное стадо отправили в далекий тыл, а хлеб и все, что поценнее, припрятали в надежных местах.
   А беженцы текли и текли через Красуху. И уже не только латыши. Появились и русские - из соседнего Островского района. Рассказывали о парашютных десантах, что сбросил фашист неподалеку от реки Великой, о моторизованных колоннах, которые двигаются по всем дорогам, о страшных пикирующих бомбардировщиках, с воем и свистом обрушивающих на головы мирных людей свои тяжелые бомбы.
   Мимо Красухи по шоссе проносились наши танки и броневики, а над головами проплывали краснозвездные истребители, проходили колонны пехотинцев с винтовками, пулеметами и задорными песнями, целые вереницы тяжелых пушек. Один молоденький артиллерист-лейтенант даже пошутил: мол, только его и не хватало на фронте, а стоит ему появиться, как фашисты начнут свой великий драп и закончат его в Берлине. Старушка Устинья Федоровна Веселова не удержалась и расцеловала лейтенанта, а тот смутился и покраснел. "Дадим мы прикурить Гитлеру!" - сказал он уже серьезным голосом.
   - Дадут! - согласился Алексей Дмитриевич, когда лейтенант побежал догонять свою батарею. - Пушки-то у них вон какие: сто пятьдесят два миллиметра!
   - Большие,- отозвалась Устинья Федоровна, которая не понимала эти самые миллиметры, но видела длинные и толстые стволы.
   Всякий раз, когда мимо деревни проходили воинские подразделения, из домов высыпали люди и выносили все, что оказывалось в наличии: молоко и сметану, творог и ягоды - кушайте на здоровье, дорогие защитники!
   В один ненастный вечер до Красухи докатился грохот артиллерийской канонады. Женщины тревожно прислушивались к громовым раскатам, мужчины озабоченно прикидывали: далеко ли до огневых позиций артиллеристов. Выходило, что совсем недалеко. Все чаще и чаще над деревней показывались фашистские бомбардировщики, но бомбы пока не бросали; один раз скинули тысячи листовок, уведомляя, что немцы идут в Россию как освободители, что германская армия самая сильная в мире и она не знает поражений, что фюрер Адольф Гитлер самый умный, самый гениальный, самый великий, и что лучше его не было на свете. Листовки собрали и сожгли. Алексей Дмитриевич и на этот раз остался верен себе: сочинил очередной сказ и высмеял Гитлера с его разбойным воинством.
   - И чего бумагу-то переводят! - ругнулась рассерженная Анна Дмитриевна Вострухина.- Так мы им и поверили! Мели, Емеля, теперь твоя неделя, а следующая неделя нашей будет!
   Хоть бы следующая принесла хорошие известия!
   Однако в начале следующей недели красухинцы увидели картину, которая не могла их порадовать: наши пушки расположились между Веретенями и Красухой, а орудийцы стали быстро окапываться.
   - Огневые позиции оборудуют,- сказал знавший толк в военном деле Степан Дмитриевич Козлов. Вздохнул и добавил: - Значит, немец подошел к нам совсем близко!
   В этом вскоре убедились все красухинцы: километрах в трех от деревни показались темные, чужие машины, набитые солдатами. Артиллеристы открыли огонь прямой наводкой, одна машина вспыхнула ярким факелом, другие тотчас повернули к Веретеням.
   В полдень мужчины наведались к артиллеристам, отнесли им молока, раскурили с ними "козьи ножки". Батарейцы были настроены бодро, но на вопрос пройдут ли немцы дальше, отве- та определенного не дали, лишь сильнее засопели самокрут- ками.
   Немцы в тот день несколько раз пытались прорваться к Красухе, однако их встречали таким метким огнем, что им приходилось убираться восвояси.
   Вечером артиллеристы вдруг снялись со своих позиций и направились к Нестрину. "Гитлеровцы,- объяснил их командир,- идут по псковскому шоссе и могут отрезать подразделение, надо избежать окружения". Он обнял стоявшую близко от пушки Анну Дмитриевну Вострухину и произнес с грустью: "Ничего, мамаша, мы еще вернемся и освободим вас, не в силах мы пока удержать вашу деревеньку". И поклонился всем, кто слушал этот разговор: "Простите нас, дорогие товарищи".
   Под утро в Красуху вступили фашисты.
   Случилось это 9 июля 1941 года.
   
   
   
   
   

ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В БЕДЕ

   В Красухе еще долго прислушивались к голосу пушек и гаубиц, но артиллерийские дуэли становились все глуше и глуше, а потом и вовсе умолкли. Ходили слухи, что немцы взяли не только Дно, но и Старую Руссу, что они уже под Лугой и Нарвой и движутся на Москву и Ленинград. И где их только остановят?!
   Надо было ждать...
   Все как-то сразу поняли, что в эти дни надо еще тверже придерживаться старого доброго правила: один за всех и все за одного. Выручать, помогать друг другу, защитить в трудную минуту - вот что требовалось от каждого, большого и малого жителя деревни.
   Война застала в Красухе тех ленинградцев, что приехали сюда на лето.
   Сейчас гости совершенно потеряли голову: немцы утверждают, что город на Неве уже в их руках, что они вот-вот возьмут и Москву. Что сталось в Ленинграде с их родными? Погибли, защищая город, или куда-то увезены? А сами? Жителям Красухи туго будет и без них, горожан, а с ними и того горше.
   Поняв эти настроения, Петр Степанович Козлов отправился по домам, где жили ленинградцы. Приходил, садился на скамейку, беззаботно, хотя и с силой, улыбался, трогал редкую, рано поседевшую, бороденку и начинал разговор:
   - Что головы-то повесили, бабоньки милые?
   - Как тут не повесишь, Петр Степанович? - ответит взгрустнувшая женщина.- Ничего мы толком не знаем ни про Ленинград, ни про своих родственников. Что дальше-то будет? Как жить-то, Петр Степанович?
   - То, что Ленинград они не возьмут, это факт! - уже без улыбки и очень решительно произносит Козлов.- Кишка у них на этот счет тонка, так я вам отвечу. А как жить - такой вопрос и задавать не надо.
   - Как же не задавать, Петр Степанович? - вздыхает ленинградка.- Кто же на нас хлеб-то припас? И одежду теплую с собой не взяли.- Она сконфуженно улыбается.- Загорать да купаться приехали, прихватили с собой только летнее. А ведь и осень скоро!
   - Хлеб мы уберем до колоска,- медленно и задумчиво говорит Козлов,- картошку тоже всю выкопаем. Вот тут вы нам всей своей силой поможете. Разносолов не будет, но с голоду не помрем. За одежку и обувку тоже беспокоиться не нужно: прикинем, что у кого есть, поделимся.
   - Спасибо, Петр Степанович.
   - Одной семьей жить будем,- продолжает Козлов,- а в хорошей семье обиженных не бывает.
   В этот день Петр Степанович побывал во всех домах, где застряли ленинградцы. И для каждого он нашел теплое слово, никого не оставил в неведении, всех убедил в том, что побегут немцы от Ленинграда в страхе и с позором. И все, с кем он говорил и кого успокаивал, произнесли с затаенной надеждой: "Скорее бы!"
   Кроме ленинградцев, в Красухе появились и беженцы. Мария Федоровна Вострухина несколько лет назад вышла замуж в соседнюю деревню Гостено. Деревню немцы сожгли. Много суток она скрывалась в лесу и вот пришла в Красуху - исху- далая, осунувшаяся, с перепуганными ребятишками. Переступила порог родительского дома и залилась горькими слезами.
   - Чевой-то ты это? - прикинулся ничего не понявшим бодрячком Федор Степанович Вострухин.- Садись, садись!.. Нюра,- обернулся он к жене,- собери-ка им поесть. Все что в печи - на стол мечи. А плакать не надо, Маня. Коль каждый из нас плакать начнет, мы новый всемирный потоп сотворим!
   - Да как же, батя, не плакать!- вырвалось у Марии.- Сколько я за эти дни натерпелась, за всю жизнь такого не было.- Она посадила ребят на скамейку и села между ними.- Немцы прут в машинах и на танках и бьют из автоматов по окнам. Сумасшедшие они или как? А потом взяли да и подожгли наши Гостены. Чего им деревня-то сделала? Звери они, а не люди!
   - А ты видела, Маня, чтоб зверь деревни поджигал? - Федор Степанович потеребил седую бороду и сделал попытку улыбнуться.- Прожил на земле семь десятков, а еще ни одного волка со спичками не приметил.- Он подошел к внуку, осторожно взял его за подбородок.- А ты, Валька, не робей, мужчиной будь!
   - Дедушка, страшно было очень,- оживился Валька.- Они стреляют, дома горят, не знаешь, куда и бежать! - озабоченно, по-взрослому, закончил парень.
   - Ну, а Галка, тоже небось перепугалась? Или ты у нас из храброго десятка? - допытывался дед.
   - Перепугалась,- созналась Галя.
   - Ничего, к бедам тоже привыкать надо,- успокоил дед.
   - Трудно, батя, привыкнуть,- вздохнула Мария.
   Она взглянула на седого отца, на сморщенную мать, и глаза ее опять наполнились слезами.
   - Как же мы к вам на шею-то теперь сядем? - проговорила она, всхлипывая.- Вам и без нас жить трудно!
   - На шею вы, Маня, не сядете, ни ко мне, ни к Анне нашей Дмитриевне, потому как шеи у нас тонкие и груза такого не выдержат. А за еду можешь не тужить: припрятано у меня, Маня, на всех хватит. Бусурману проклятому кукиш покажем, пусть на наш харч не рассчитывает! От Василия-то нет известий?
   - Как в воду, батя, канул.
   - Быстро занял наши места супостат, письма Васины дойти не успели - ни до тебя, ни до нас. Даст бог - и жив останется, и домой воротится. Война, она, конешно, идет трудная, крови прольется много, да ведь всех не убьют!
   Федор Степанович мельком наблюдал, как ели проголодавшиеся дочка и ее ребята: суп, картошку, молоко. Анна Дмитриевна не успевала подкладывать куски хлеба. Один каравай прикончили, старушка принесла второй. Федор Степанович, потирая морщинистый лоб, обдумывал, кого и как он раз- местит.
   - Я по-стариковски на печку,- сообщил он.- На кровати Нюра с Галкой уместятся, а на сундуке ты с Валькой. Сундук у нас большой, на нем не двое - пятеро спать могут!
   - Ох, и стесним мы вас, родненькие вы мои! - Мария всплеснула руками.
   - Веселей жить будет, Маня! - отмахнулся старик. - А то мы тут со скуки помираем. Правда ведь, Нюр?
   - Правда, Федюшка! - поддержала старика жена.
   У Марии глаза полны слез. Но это уже от благодарности.
   Между тем из Порхова приходили дурные вести: одного повесили, другого расстреляли, третьего схватили средь бела дня и увезли на пытки и расправу. Если бы только три этих случая! Такое происходило часто. Это и обеспокоило Петра Степановича Козлова. Однажды он пришел к Александру Васильевичу Фогелю и, застав его одного, сказал:
   - Васильич, дело есть.
   - Говори, что за дело, Степаныч? - Фогель взглянул на соседа и перестал стругать рогатку, которую он готовил для жены: захотелось ей из прокисшей сметаны сбить масло.
   - Лютует немец в Порхове-то! - Козлов покачал головой.- Пропадет там добрый человек, Саня Михайлов. Стахановец он, в Москву его приглашали. Узнают про все это - не сдобровать ему, повесят они его, Васильич. Пусть-ка он домой, в свою родную деревню возвращается. А кому съездить в Порхов как не тебе: фамилия твоя с немецкой схожа, прикинешься ты для них своим, авось и проскочишь. Зови Михайлыча, да скажи, чтоб ни о чем не сокрушался: и дом поможем поставить, и едой подсобим, и за своего выдадим, коль интересоваться начнут.
   Александра Васильевича Фогеля долго уговаривать не нужно. Утром он снарядил лошадь и отправился в город. На всякий случай прихватил новые подковы: мол, зима на носу, "обуть" лошадь нужно, вот и направляюсь в Порхов, к знакомому хорошему кузнецу.
   Доехал благополучно. В квартире застал хозяина и его жену, Пелагею Васильевну. Тотчас пояснил, что привело его в Порхов.
   - Большое спасибо, товарищи,- растрогался Михайлов.- Я и сам об этом думал, да вот как-то не решился. Рассуждал я с Полей так: из деревни я выехал давно, стал я для красухинцев чужим человеком...
   - Теперь чужой для нас только фашист, запомни это, Михайлыч,- сказал Фогель, усаживаясь на поставленный стул.- Я вот так считаю: откладывать это дело не нужно: собирайте-ка свое барахлишко да кладите ко мне на телегу. Сойдете за родственников. Избенку соорудим всем обществом. Паровозных гудков слышать не будешь, зато и петли избежишь!
   - Паровозные гудки мы еще услышим, когда наши вернутся,- ответил Михайлов.
   Собрались быстро. И опять повезло: никто не спросил, куда и зачем едут двое мужиков и баба, что за барахло лежит у них на телеге.
   Не прошло и месяца, как из трубы нового дома поднялся сизый дымок.
   Александр Михайлович хотел броситься обществу в ноги, но Петр Степанович Козлов не позволил:
   - Ты что, Сань, про время забыл? - строго спросил он своего нового соседа.- Оккупация оккупацией, а время-то у нас советское, в ноги кланяться не положено. Разбогатеешь - мужиков угостишь, вот и вся твоя благодарность. Иди-ка завтра картошку копать: на зиму ее много потребуется. А хлеба мы тебе соберем, по мерке с дома - вон сколько будет!
   - Пока жив -не забуду, что вы для меня сделали,- чуть слышно проговорил ободренный Александр Михайлович Ми- хайлов.
   В Красуху иногда наведывались немцы или полицаи. Никто из жителей не проговорился, каким образом вырос дом на окра- ине деревни. Даже шаловливые мальчишки и те знали, о чем можно говорить с врагом, а что надобно скрывать.
   Как-то красухинцы заметили большой обоз, который медленно двигался от Нестрина. Мест на телегах не было, и люди, если они не были больны или дряхлы, шли пешком. Обувь у всех прохудилась, сапоги, ботинки и туфли беженцы перетянули веревками или проволокой. Они были голодны, и радовались каждому куску хлеба, каждой картошке. Поведали они о том, что идут из Старой Руссы, что немцы выгнали их из домов чуть ли не босыми и голыми и приказали ехать к Пскову.
   - Э-хе-хе! - покачал головой Алексей Дмитриев.- Кто же ждет вас в Пскове-то? Там, слышно, голодно сейчас. Везде нехорошо, везде туго, братцы! - он внимательно посмотрел на соседей.- Куда им еще идти, мужики? Возьмем по семейке, как-нибудь проживем.
   Ему никто не возражал. Через час улица опустела. Только у одинокой ивы притулилась малорослая девчушка, чумазая и заплаканная.
   - Чего ты плачешь, дочка? - ласково спросил у нее Алексей Дмитриевич.
   - Да никого у меня нет, дяденька! - грустно проговорила девочка.- Нет у меня ни отца, ни матери, других родственников тоже у меня нет!
   - А я? Разве я не могу сойти за родственника? - Алексей Дмитриевич улыбнулся.- Как звать-то, дочка? - спросил он, поглаживая непричесанные волосы маленькой беженки.
   - Зина,- промолвила она чуть слышно.
   - Красивое имя, дочка! С таким именем и плакать грешно! Не будем плакать, ладно?
   - Ладно,- покорно согласилась она.
   Алексей Дмитриевич взял жалкий скарб девочки и повел ее в свой дом у ручья.
   Семью беженцев из Старой Руссы пригласил к себе и новосел Александр Михайлов.
   - Сам здесь недавно, - пояснил он, показывая убогое убранство.- Ничего, переживем это лихо! Сколочу я нары, принесу сена и соломы, спать будет мягко и тепло. Припас я и хлеба с картошкой, голодать не придется. Имя-то свое не забыл за длинную дорогу? - спросил Александр Михайлович у трехлетнего карапуза в черном бархатном костюмчике.
   - Вова,- бодро ответил тот.
   Мальчик быстро освоился на новом месте и уже через несколько минут познакомил Александра Михайловича и Пелагею Васильевну со своими родственниками, сидевшими на длинной скамейке у окна: с матерью, миловидной, молодой, но очень усталой женщиной, с дедушкой и бабушкой, с теткой.
   - Были вы до сих пор староруссцами, а теперь считайте себя красухинцами, - улыбнулся им Александр Михайлович.
   Долго не ложились в этот вечер красухинцы и их новые постояльцы, много горестных рассказов выслушали тогда хозяева: как сражалась Красная Армия за Старую Руссу, а в конце концов вынуждена была ее оставить, как грабили, насиловали и убивали немцы беззащитных мирных людей, ставших бесправными пленниками.
   - Да-а-а! - протянул Петр Степанович Козлов, выслушав один из таких рассказов,- хлебнули вы там горя!
   - А теперь и вы с нами хлебнете,- ответил седобородый беженец. - Мы к вам как снег на голову. Много нас для такой деревни!
   Петр Степанович уже прикинул: в этот день население Красухи увеличилось раза в два. Ничего!
   - Проживем! - спокойно и уверенно проговорил он.
   
   
   
   
   

НЕПОКОРЕННАЯ ЗЕМЛЯ

   Семь веков стоит на берегах тихой реки Шелони Порхов. В 1239 году навестил эти места молодой князь Александр Невский и облюбовал правый берег для строительства крепости. Полководческое предвидение не подвело князя. Место для крепости он выбрал очень удачно. Десятки осад выдержал город и не дрогнул перед сильными неприятельскими ратями. Много врагов видел он перед собой и всегда безбоязненно сокрушал их.
   Рассказы про те далекие битвы, передаваемые из поколения в поколение, удивительно красочны и порой напоминают легенды. Говорят, что несколько веков назад в числе осаждавших был известный немецкий пушкарь Микола. Пригласили его для того, чтобы из своей пушки "галка" он разрушил башню порховской крепости и этим помог пленить ее защитников. Захвати враг крепость - и путь на Великий Новгород открыт!.. Обслуживать мощнейшую по тем временам пушку было выделено сто двадцать лошадей, сорок возили ее до обеда, сорок после обеда, а поздним вечером впрягали еще сорок сытых и сильных коней. И что же? Крепость осталась целой, защитники на своих боевых постах, а хвастунишку Миколу разорвало на части вместе с пушкой "галкой".
   Так начиналась боевая слава неприметного городка Порхова.
   После победы Великого Октября городок на Шелони посылает своих лучших сынов, чтобы отразить натиск немцев в феврале 1918 года. В дни наступления белых на Петроград Порхов в меру своих сил и возможностей стараемся помочь победе красного оружия. Сюда приезжает молодой полководец Август Иванович Корк, здесь часто бывает большевик ленинской закалки Ян Фрицевич Фабрициус. Они готовят части для отпора врагу и нанесения сокрушительного удара. Когда тревожный гудок кожевенного завода возвестил о нависшей над городом угрозе, люди взялись за оружие и пошли добровольцами в ряды Красной Армии. Банды Юденича, Родзянко и Булак-Балаховича были остановлены в нескольких километрах от Порхова: у села Подоклинье и у деревни Селище. Отсюда и началось позорное бегство белой армии, закончившееся за рекой Великой и принесшее молодой Советской республике тартуский мирный договор.
   Конечно, в тех сражениях показали свою революционную удаль и храбрость полки питерцев и отряды балтийских моряков, посланцы многих губерний страны. Но разве не приятно сознавать, что врага остановили у стен родного города и бежал он от Порхова без оглядки!
   Позднее генерал Родзянко сетовал: он и не предполагал, что его воинство не поддержат смиренные крестьяне; вероятно им надо бы что-то пообещать, вроде каких-то свобод и конституций, в которых они все равно ничего не смыслят. Булак-Балахович был откровенней: больше казнить надо было, сожалел он, оказавшись выброшенным за пределы России, хотя убивал он много и всяческими способами - вешал, расстреливал, обливал керосином и жег живьем, обматывал раздетых людей ко- лючей проволокой и спускал с крутого обрыва, топил в речках и озерах. Не помогло!
   Не могли понять битые царские генералы, что их не выручили бы в те годы ни красивые посулы, ни устрашающие массовые казни. Народ уже понял и оценил настоящую свободу и готов был защищать ее как собственную жизнь.
   А как же могли поступить люди в дни нового вражеского нашествия, если они прожили под сенью красного знамени около четверти века?
   Призыв начать всенародную войну против иноземных захватчиков прозвучал ранним утром третьего июля, немного позднее враг занял Порховский район, а уже в начале августа 1941 года первая группа порховских партизан совершила свой дерзкий рейд. Среди партизан были сельсоветский секретарь Григорий Волостнов, заведующий райзо Иван Иванович Буданов, редактор порховской газеты Константин Петрович Обжигалин, комсомольский работник Толя Иванов, директор торфо-предприятия Дмитрий Иванович Иванов, заведующий ка- бинетом партпросвещения Дмитрий Анкудиновпч Дербин, библиотекарь Смирнов. Нет, не надо преувеличивать результаты их боевой деятельности! Они в тот раз не взрывали мосты и рельсы, не пускали под откос поезда, не совершали налеты на комендатуры и не захватывали генералов или полковников в качестве "языков". Но они прошли как хозяева по своему району и сказали людям: нас, русских, покорить невозможно и пока мы есть - будет жива Россия, будет существовать Советская власть.
   К началу рейда их было тринадцать, к концу - семеро. Но это уже были обстрелянные люди и они на своем, пусть и небольшом боевом пути, поняли, что не так страшен враг, как его малюют.
   Семерка прибыла (так было и условлено) в дремучий и обширный Серболовский лес. Смельчаки поступили в распоряжение второй партизанской бригады. Приняли их по- свойски: как-никак комиссар бригады Сергей Алексеевич Орлов - из Порхова, совсем недавно он был там первым секретарем райкома партии.
   - Претензий иметь не будете,- пошутил Орлов,- самые ответственные и трудные задания вам обеспечены!
   Как сказал - так и сделал. Уже в январе сорок второго порховские партизаны вместе с другими народными мстителями, такими же дерзкими и смелыми, ведут бой за город Холм. Это была поразительная операция: город находится в тылу противника, враг совершенно уверен, что его гарнизон - в полной безопасности. А партизаны, сокрушив мощные укрепления, берут город отважным и умным налетом, уничтожают свыше шестисот солдат и офицеров, сотню грузовых и легковых машин, взрывают радиостанцию, узлы связи, боевую технику, склады с горючим, и теряют убитыми и ранеными в двенадцать раз меньше, чем противник, хотя враг обороняется, а партизаны ведут наступление: по всем правилам им положено нести большие потери.
   Григорий Волостнов штурмовал Холм как рядовой боец отряда Горяинова. Здесь погиб отважный командир. А в наступление на деревню Ясски Волостнов уже вел отряд имени павшего патриота Горяинова.
   Задача не из легких: после Холма противник насторожился до предела, а внезапность - главное оружие партизан. Да и силы у немцев велики: около трехсот прекрасно вооруженных солдат и офицеров. И снова принесли победу хитрость, смекалка и удаль народных мстителей. Гарнизон Ясски был разбит наголову, только убитых у противника насчитывалось до 165 человек.
   Удачливым был январь 1942 года для лесной гвардии. Успех принес и февраль: желая преподнести сражающейся Красной Армии достойный подарок ко дню ее юбилея, партизаны в ночь на 23 февраля совершили налет на поселок Дедовичи, истребили шестьсот оккупантов, взорвали тринадцать дзотов, два пулемета, мост через реку Шелопь, захватили богатые трофеи.
   Отряд Григория Волостном и в Дедовичах действовал смело и заслужил похвалу.
   От Яссок и Дедовичей до Красухи - совсем близко. Вести приходили быстро. "Знай наших!" - восхищались красухинцы подвигами своих земляков. Приятно было услышать о действиях первого секретаря райкома Сергея Алексеевича Орлова. До войны он часто бывал в Красухе, наведывались красухинцы и к нему; всех выслушает, посоветует, поможет. И теперь Сергей Алексеевич поставлен во главе большого дела.
   Узнали они про гордый Партизанский край, в котором комиссар Орлов стал политическим руководителем. На берегах Полисти и Шелони, в ста километрах от линии фронта, на территории в 9600 квадратных километров образовалась настоящая партизанская республика, где все было так, как и до войны: колхозы, сельские Советы, школы, больницы, партийные и комсомольские организации, многотиражные газеты. Четыреста деревень живут по советским законам и словно позабыли о том, что вокруг них беснуется злобный и жестокий враг. Несколько карательных экспедиций отправлялось в поход на партизан и возвратились обратно побитыми.
   - Встретил бы я сейчас Сергея Алексеевича Орлова, Гришу Волостнова, Ваню Буданова, да и всех остальных, расцеловал бы я их, как сыновей родных! - говорил растроганный партизанской доблестью Федор Степанович Вострухин.
   Так были настроены все красухинцы.
   И уж вовсе потрясло известие, что партизаны по инициативе Сергея Алексеевича Орлова снарядили огромнейший обоз с продовольствием и, через линию фронта, переправили его в Ленинград. Всяк понимал, что эго значило. Немцы узнали, что такой обоз готовится, они объявили, что за каждый килограмм хлеба, масла и крупы, подаренных блокадному городу, виновные будут казнены, что всякий сопровождающий этот обоз будет повешен, что через их передний край не только не проберется подвода - птица не перелетит. А тут на тебе: двести тридцать подвод! В деревне подсчитывали: по десять-пятнадцать пудов на подводе - сколько это будет? А сколько ленинградцев получат дополнительное питание? Но разве дело только в пудах и килограммах! Тысячи непокоренных людей мужественно выразили свое восхищение подвигом Ленинграда, его стойкостью и несгибаемостью в трудную пору. И те, кто собирал продукты, и те, кто их получит, были достойны друг друга! Дошли слухи, что в числе собиравших продукты и сопровождавших их в Ленинград были и жители Порховского района. Это тоже радовало, но этому уже никто не удивлялся: а как же иначе? Спустя какое-то время стало известно, что успешно провел свою группу Иван Иванович Буданов, порховский райземельщик, храбрый боец, удостоенный за геройство ордена боевого Красного Знамени. Хвалили его в каждом доме. - Птица-то, она, может, и не пролетит, - говорил соседям Алексей Дмитриевич Дмитриев, - а вот партизаны взяли да и прошли. И не одни, а с лошадьми и подводами. Ох, и попадет теперь немецким генералам от их бесноватого! Молодцы партизаны!
   Схватки с врагом превратились во всенародную войну. Пожар людской ненависти полыхал на огромной территории. Немец не знал покоя даже в далеком от фронта тылу. С грохотом летели под откос неприятельские эшелоны. В небо вздымалась земля вместе со взорванными рельсами. Горели немецкие комендатуры и казармы. Огонь мстителей настигал немцев и их приспешников всюду: на большаке и лесной тропе, в пассажирском поезде и грузовой или легковой машине. Не спастись им было и за толстой броней танков и броневиков. Пламя народного гнева испепелило тысячи и тысячи незваных пришельцев.
   Порховский район стал ареной ожесточенной битвы. Иногда тут действовало до пяти партизанских бригад. Здесь засияла слава партизанских соединений под командованием Героев Советского Союза Николая Васильева и Александра Германа. Под партизанским прицелом находились все коммуникации. Ночами небо освещалось далекими отблесками взрывов: это вздымались и с грохотом опускались вниз железнодорожные мосты, склады и казармы. Сотни диверсионных групп не знали покоя и изыскивали тысячи новых и новых способов, как обмануть врага и нанести ему чувствительные потери. И это им удавалось.
   Партизаны после совершенных дел сообщали в свой штаб лаконичные цифры. Это были только цифры, но за каждой стоял подвиг, за каждым подвигом - живые люди, презревшие опасность и смерть.
   Третья бригада... В течение всего мая 1943 года она вела ожесточенные бои с противником. У врага - целая дивизия с приданными танками, артиллерией и авиацией. Партизаны яростно отбивались. Итог: уничтожено до двух тысяч гитлеровцев. Но мстители не только отбивались. Диверсионные группы в этом месте взяли "шефство" над железнодорожными линиями Псков - Порхов и Псков - Остров. Они пустили под откос семь эшелонов, взорвали двенадцать шоссейных мостов, списали с немецкого счета двенадцать машин.
   Только одна третья бригада менее чем за два года боев разгромила полсотни железнодорожных станций и гарнизонов, пустила под откос 259 воинских эшелонов, взорвала тридцать тысяч рельсов, разрушила 214 мостов, истребила свыше девятнадцати тысяч солдат и офицеров противника.
   Это - итоги третьей. Но такие же цифры имели на своем счету вторая, пятая, десятая, все тринадцать партизанских бригад, действовавших на опаленной земле Псковщины.
   Ну, а древний городок Порхов? Героически сопротивлялся вражескому нашествию с первых дней оккупации. Кто бы мог подумать, что подпольную организацию возглавит Борис Петрович Калачев! Беспартийный человек, он всю жизнь увлекался селекцией, созданием новых видов цветов и плодовых деревьев. Мечтал превратить всю Порховщину в сплошной цветущий сад. Зимой и летом, в знойный день и ненастную осеннюю погоду колесил он по району и следил, в порядке ли колхозные сады, кому и что посоветовать, а с кого и строго взыскать. Но началась война, и чего он только не придумывал, чтобы ободрить народ и поднять его на борьбу. Он выпускал листовки, устраивал побеги военнопленных, помогал фронтовому разведчику Александру Шабанову добывать нужные сведения. Когда-то он учился в Германии и прекрасно знал немецкий язык. Хитро действуя, устроился па работу в городскую управу. Немцы называли его не иначе как "герр профессор", и он принимал это как должное, чтобы еще лучше войти в доверие врага. Схваченный гестапо, он был непреклонен на допросах. Ему показали виселицу, на которой он будет повешен уже на следующий день, а он посмеялся над своими палачами и гордо заявил: "Нет, не ваши грязные руки прекратят мое существо- вание!" В ночь перед казнью он принял корешки ядовитых растений, которые имел при себе на всякий случай.
   Юре Карпову было шестнадцать лет, когда началась война. Задорный, веснушчатый паренек не находил себе места. Он знал, что врагу надо мстить, а как? Вскоре он стал распространителем листовок, расклеивая их на заборах в Порхове, в далеких и близких от города деревнях. Юру поймали, пытали долго и жестоко. Он молчал. Две недели его, окровавленного, изуродованного, водили на допросы и обещали сохранить жизнь, если он выдаст товарищей и руководителей подполья. Юра не проронил ни слова. Его привели на Полякову мызу, поставили к стене и снова пообещали сохранить жизнь. "Да вдравствует любимая Советская власть!" - крикнул он в лицо убийцам. В эти минуты его расстреляли.
   Самородок-изобретатель Борис Сухоруков, стройный, мечтательный и красивый юноша, бог весть из чего соорудил радио- приемник и передал его в распоряжение подпольной группы. Он-то и связал оккупированный Порхов с далекой и свободной Москвой. Сколько он принял отрадных известий и скольким тысячам порховичей внушил надежду на скорое избавление!
   Погиб Борис на виселице, не опустив головы даже тогда, когда фашисты набрасывали петлю.
   Секретаря райкома партии Ивана Васильевича Курсакова фашисты схватили далеко от Порхова, но вешать привезли в город. Вынимать из петли не разрешали много дней. Думали: устрашит. Нет! Казнь лишь усилила ненависть, борьба с врагом стала потребностью каждого настоящего человека.
   Финалом боевой деятельности порховичей был мощный взрыв, потрясший древний город. В зеркальной поверхности Шелони отразился яркий и невиданный доселе факел, а тихая гладь взволновалась и плеснула волнами на отлогий берег. Взрыв превратил в груду обломков здание кинотеатра, под этими обломками нашли свою гибель сотни эсэсовцев.
   На первых порах фашисты заигрывали с красухинцами: деревня стоит на важном тракте, лучше иметь там если не друзей, то хотя бы нейтральных жителей. Приедут, побывают в домах, поговорят "по душам".
   - Ви - хороший русский шеловек! - говорил гитлеровец Алексею Дмитриевичу Дмитриеву.- Ви нам нравится. Буйдет помогать нам, великий Германий дает награду. Увийдит партизан и сообщийт - пять пуд муки получайт сразу.
   - Пять пудов! - изумляется Алексей Дмитриевич. - Да я и за три сообщу, господин хороший! Хлеба нет, картошки нет, есть надо. Только бы увидеть этих бандитов, враз у вас буду, господин офицер!
   - Гут! - отвечает офицер и записывает фамилию своего нового помощника.
   А темным вечером Алексей Дмитриевич сообщает партизанскому связному:
   - Заходил ко мне один фашистский пес. Пять пудов хлеба предлагал, только донеси ему о появившемся партизане. Фашист живет на краю Нестрина, стукнули бы вы его, дорогие товарищи!
   - Ох, и поднаврал же я немцам! - улыбается Александр Васильевич Фогель, вручая партизанам наволочку с продуктами.- Из немцев, говорю, мы, прадед, мол, да бабка из Германии вышли. Готов я вам помогать и делать все, что прикажете. Вру, а сам думаю: и кто это в нашем роду придумал такую нелепую фамилию! Коль что узнаю о их планах -сразу дам знать, наведаюсь к вам в лесок за Подсухами!
   Жители деревни прятали от немцев скот, хлеб, картошку. В партизанские леса отправляли мешки с мукой и приятно пах- нущие, только что испеченные караваи, самодельную овсяную крупу и сбитое из сметаны масло, шпиг, баранину и скот в живом виде. Нужно - выделяли лошадей, на время или насовсем, а точнее, до полной победы над врагом. Знали о наказаниях, но готовы были в любой момент пригреть и накормить озябших и голодных бойцов, совершающих очередной рейд по вражеским тылам.
   - Мы, братцы, дома, - говаривал в таком случае Федор Степанович Вострухин,- а вам надо быть сытыми и здоровыми. Вот и питайтесь на здоровье!
   Накормит тем, что было приготовлено для семьи, велит жене и дочке завернуть хлеба, огурчиков, поаккуратней уложить в корзину яйца, оставленные на пасху; подозрительно осмотрит ноги партизан - коль портянки рваные и мокрые - принесет мешки, порвет их на куски, разделит между нуждающимися, а потом проводит бойцов за огороды и покажет безопасную и скорую тропу к намеченному для диверсии объекту.
   В партизанах люди видели свою совесть и свою защиту. Как же им не помочь!
   Если в Красуху попадала советская листовка - пускали ее из дома в дом, а затем переправляли в соседние деревни: Поляны, Веретени, Требешницу, Турицы.
   Заслугами друг перед другом не хвалились, считая, что ничего особенного они не делают: поступают так, как и положено поступать всем честным людям. Но про себя кое-кого похваливали. Например, Марию Федоровну Вострухину, которая не побоялась отчитать фашистских прислужников - полицаев. Или бригадирскую дочку Женю Павлову. Нет, никто не знал, куда ходит Женька, и все же догадывались: важные, знать, дела у комсомольского вожака Красухи!
   
   
   
   
   

МАРИЯ ФЕДОРОВНА БРОСАЕТ ВЫЗОВ

   Скучны вечера в оккупированной деревне. Керосина нет, его можно приобрести только у спекулянтов. Да и зажигать лампу надо очень осторожно: если проезжающие по дороге немцы заметят хоть тонкую струйку света, просачивающуюся из окна, они непременно полоснут по стеклам длинной автоматной очередью.
   Обычно разговоры ведутся в потемках. Дети спят, а взрослые еще долго перебрасываются тихими, короткими фразами, высказывая самые различные предположения: когда вернутся свои и когда побегут немцы. В том, что они побегут, никто не сомневается. А вот когда?..
   Все уже успели уснуть, а Мария Федоровна никак не может сомкнуть глаза. Всякие мысли лезут в голову. Неделю назад из Порхова приезжала старая знакомая. "Видела, говорит, человека, очень похожего на твоего Василия. Страшный, кожа да кости, на ногах какая-то рвань, перевязанная ржавой проволокой, на плечах ветхая дырявая шинеленка, из-под которой виднеется грязное белье, на голове тоже какая-то рвань. К лагерю их гнали, Манюшка!" К лагерю... Недобрая слава бродит в окрестностях Порхова об этом проклятом лагере. Люди там мрут, как мухи: от холода, голода, эпидемий и зверского обращения. Как же мог туда попасть ее муж, Василий Матвеевич? Или захватили в плен и привезли под Порхов?
   За окном проскрипели чуть слышные шаги. В дверь тихо постучали. Мария вскочила с сундука, на котором лежала, и побежала открывать.
   - Кто там? - спросила она вполголоса.
   - Я это, Марья,- послышался за дверью голос хриплый, свистящий и очень слабый.
   Не помня себя, она открыла дверь и бросилась мужу на шею; тот едва удержался на ногах.
   - Васенька, как же ты? - всхлипывала она, прижимаясь к когда-то сильному плечу.- Какая дорога в Красуху-то тебя привела, как ты в родных местах-то оказался? Да садись, садись, Васенька, покормлю я тебя, чайком попою - самовар-то еще не остыл!..
   Она говорила тихо, чтобы не потревожить спящих. Луна щедро светила в окно и только сейчас Мария разглядела мужа как следует: скелет, а не человек, глаза потухли и провалились, нос заострился, в отросшей бороденке столько седых волос, что Василия можно признать за деда. Она нарезала толстые ломти хлеба, вытащила из печки отваренной картошки, достала из-под стола крынку с молоком.
   - Ешь, Васенька, - прошептала она, - но на еду сильно не напирай: после голода, говорят, много есть нельзя. Как попал к ним, окаянным?
   - Взяли они меня, Марья, без сознания,- медленно проговорил Василий, жадно откусывая хлеб и торопливо запивая его молоком,- Очнулся я уже за колючей проволокой. А потом понял, что я под Порховом. Не обрадовался я, Марья, ни Порхову, ни своим знакомым местам!
   - Такие страхи рассказывают про этот лагерь! - вырвалось у нее.
   - Правду рассказывают, Марья, горькую правду! - Василий тяжко вздохнул. - Хуже и в аду, наверное, не бывает. Жрать, Марья, не дают, сырую и мерзлую картошку мы в поле собирали, а есть эту пакость могли только украдкой: боялись гады, что мы вдруг наедимся и сытыми станем. Голод, побои, тиф да дизентерия столько людей сгубили, что и сосчитать невозможно.
   - Тебя порховская Наташка признала. Значит, ты это и был,- сказала Мария.
   - И я ее признал. И такая, понимаешь ли, тоска на меня напала, рассказать не могу.- Василий покачал головой.- Решил я тогда бежать. Пусть, думаю, убьют, а я побегу, лучше погибнуть сразу, чем умирать медленной смертью.
   - И как же, Васенька? - нетерпеливо спросила жена.
   - С работы нас гнали, вот и нырнул я под мост. Просидел около Нестрина до ночи. Сюда едва добрался: полицаи и немцы везде шныряют.
   - А как ты догадался, что я в Красухе, а не в Гостенах?
   - В лагере знакомого встретил. Гостены, говорит, немцы в первые дни июля сожгли, пустое там теперь место. Ну, думаю, подалась моя Мария с ребятами в Красуху. Куда же еще? Вот и постучал. Как ребятишки, старики как?
   - Слава богу, все живы и здоровы. Отец, правда, немного прихворнул, но теперь ему стало легче. Видишь народу-то у нас сколько? Беженцы из Старой Руссы!
   - Говоришь ты, Марья, не по-прежнему или зубы потеряла? - спросил Василий.
   - Потеряла, ох горе наше тяжкое! - она помолчала, на глазах ее выступили слезы; Мария незаметно вытерла их платком.- На работе я была, Василий, так ко мне немец привязался. Плёхо, кричит, работаешь, ти, орет, большевик, и мы тебе капут сделаем! Беременная, отвечаю, я, мне по правилам и работать-то не нужно. По каким-таким правилам! - кричит.- По советским правилам? Советский правил капут, и детей твой капут, не нужен твой дети великой Германии! А я возьми да и скажи, что мои дети моей стране еще будут нужны. Вот и выбил зубы: и за страну, и за большевистскую пропаганду.
   - Эх, гады! - яростно прошипел Василий.
   На печи беспокойно ворочался дед, в красном углу во сне всхлипывал мальчонка-беженец, за обоями верещал сверчок. На улице надсадливо протрещала перегретым мотором машина. Мария замерла. Но машина не остановилась и прошла мимо.
   - Василий, - уже строже сказала Мария,- тебе надо подаваться в партизаны, пропадешь ты тут. Нельзя тебе оставаться в Красухе. Помоешься завтра в баньке, приоденем мы тебя в теплое да чистое и отправим к ним!
   - Сам про это думал, Мария, да где их найдешь?
   - Везде они теперь есть, Василий: и в Никандровском лесу, и под Ровняком, и в Подсухах. Придешь в деревню - любой тебя проведет. И к нам они заходят, а вот три дня не было. А тебе ждать нельзя, опять ты попадешь к ним, к окаянным!
   - Марья, да разве ж я могу в Красухе сиднем сидеть! - с болью проговорил Василий.- Не отвоевал я свое, жена, не выполнил я того, что с меня причитается. Мне еще надо им, гадам, за все счет предъявить: за раны и муки свои, за вас, за всех, кто в такой беде оказался. Большой у меня к ним счет, Марья!
   - Вот и предъявишь,- ответила Мария. - А сейчас ложись-ка спать, Васенька! Давно ты не спал по- человечески!
   - Давно, - едва слышно проговорил он.
   А утром, оставив мужа с родителями и беженцами, которые молча слушали невеселый рассказ беглеца, Мария отправилась топить баню. Истопила на совесть, с паром, с горячей водой. Долго надо хлестать себя веником, много вылить шаек воды, чтобы смыть лагерную грязь! Василий пошел мыться и париться, а она принесла в предбанник отцовские кальсоны, рубахи, штаны, шубенку, шерстяные носки, валенки. Вымоется Василий, приоденется, поест и - в лес, к партизанам, к Гришке Волостнову и Ване Буданову, которые уже стали боевыми командирами и комиссарами и теперь наводят страх на врага.
   Не успел Василий одеться, как у бани появился житель соседней деревни, прозванный за тонкий и кривой нос Курком. Года три назад судили его как уголовника, но перед войной он вернулся домой, а с приходом немцев стал выполнять роль ищейки.
   - Где твой мужик? - пронзительно закричал полицай, замахиваясь кулаком на Марию Федоровну.- Показывай, стерва, а то и ты и он на тот свет отправитесь!
   - Того света я не боюсь, Курок, грехов у меня нет,- спокойно проговорила Мария Федоровна.- Того света ты должен бояться, Курок!
   - Я не Курок! - возмутился полицай.- У меня есть имя и отчество, а величать меня ты обязана господином. Поняла, стерва?!
   - Это ты-то господин? - искренне удивилась Мария.- Чего же ты господин, гражданин Курок? Разве что вот этого ржавого ружья! И имени у тебя нет, и отчество тебе не положено. От тебя батька, будь он жив, давно бы отказался!
   - Поговори еще у меня! - пригрозил полицай.- Вот пущу сейчас в расход беглого, тогда узнаешь, кто я такой!
   - Чтобы убить невинного человека, ума много не требуется, гражданин Курок! А коль убивать вздумал - казни и его и меня: вместе мы хорошо жили, вместе и умрем. А ты потом ответишь: и за меня, и за Васю, и за всех добрых людей, которых ты загубил!
   - Перед кем это я отвечать буду? - осклабился Курок.- Может, перед Советской властью? Так ей капут сделан, поняла, стерва!
   - Не сделан ей капут,- с достоинством ответила Мария Федоровна,- а вот она еще сделает кое-кому капут, поимей это в виду, Курок!
   - Вызов бросаешь? - закричал рассерженный полицай.- Кому? Фюреру, великой Германии? Ты...
   Он чуть не задохнулся от ярости. В этот момент подъехала грузовая машина, и из нее стали выпрыгивать вооруженные полицаи. Василий уже оделся. Он вышел из бани и все понял.
   - Ладно, Марья,- успокоил он ее, - не тужи. Старикам кланяйся, а ребят поцелуй. Мы еще встретимся.
   - На том свете! - взвизгнул Курок.- А ну, пошел! Ишь ты, попариться захотел, мало его в лагере парили!
   - Парили, - медленно проговорил Василий Матвеевич и так посмотрел на Курка, что тот не выдержал этого взгляда и заморгал пьяными, осоловелыми глазами.
   - Иди, иди! - сказал он, беря наизготовку карабин.
   Василия увели. А месяца через два дошли до Марии вести, что мужу снова посчастливилось бежать, что добрался он до партизан и теперь воюет.
   
   
   
   
   
   
   

В ЛЕС ПО ГРИБЫ...

   Хорошо в лесу летней порой! Пахнет он и багульником, и валерьянкой, и созревшей малиной, и сосновой смолой.
   А грибы!.. Лес без грибов - это уже не лес. Зато в настоящем лесу появляется и настоящая страсть, похожая на охотничью или рыбацкую. Грибы хочется отыскать самые лучшие и набрать их как можно больше. А они прячутся, словно живые существа, норовя укрыться в густой траве или под низкими сучьями деревьев. Но уж если повезет - в одном месте наломаешь полкорзины: темноголовых, толстоногих белых, стройных подосиновиков. Или подберезовиков, маслят, груздей, волнушек. А то и рыжиков, которые можно жарить и солить на зиму,- лучшей закуски сыскать трудно!
   У Жени Павловой, проворной в поле и в лесу, корзина до краев наполнена белыми и подосиновиками. Но разве можно уйти, если грибы попадаются еще и еще? Любит она ходить в лес одна. "Не хочу, говорит, показывать заветные места". Как и рыбак, у которого имеется своя тихая заводь с окунями, лещами и подлещиками. Сегодня, было, за ней увязалась двоюродная сестра, но Женя сказала, что в таком случае она останется дома. Родственница покосилась, что-то проворчала себе под нос и рассерженно махнула рукой.
   В лесу - тишина. Впрочем, не совсем так. Где-то в кустах хрустнули ветки. Может, это кабан или заблудившийся лось? Вдруг послышался кашель. Женя прислушалась. Покашляла и она - громко, с длинными паузами.
   Из-за кустов вышла женщина в черном заплатанном сарафане, выгоревшей темно-синей кофте, в темном полинялом платочке, концы которого заячьими ушами торчат под сухим подбородком. Глаза у нее тоже темные и глубокие, нос тонкий, словно подструганный, щеки и лоб морщинистые. Первым делом она пронзила взглядом корзину. Покачала головой, еще больше сморщилась.
   - Ишь сколько набрала, и другим, небось, не оставила? - выдавила она из себя и огляделась.- Давно в лесу-то?
   - Часа два,- ответила Женя, поправляя сбившийся на голове платок и вынимая из светлых волос приклеившиеся еловые иглы.
   - Порядочно,- отзывается женщина.
   - Я не из жадных,- улыбается Женя своими серыми глазами, ямочки на ее щеках становятся глубже, она будто хочет порисоваться перед этой женщиной, показать ей и свою доброту, и молодость, и привлекательное лицо, на которое так засматриваются сельские парни. Засматривались... Пришла война и увела парней из сел и деревень кого на фронт, кого в партизаны, кого в фашистские концлагеря. Осталась мелюзга, на которых и смотреть-то не хочется. Да и они не обращают внимания: не доросли, сопливые! - Пошли, покажу хорошие грибные места! - охотно предлагает Женя.
   Заросли дикие, едва проходимые. Ветки хлещут по лицу, больно царапают руки. Местами густая трава доходит до пояса. А они идут и идут, пока не открывается перед ними небольшая полянка. Под ногами теперь один лишь папоротник, красивый, но никуда непригодный. Женя оглядывается, прислушивается и только потом говорит женщине:
   - Здравствуй, Ивановна, заждалась я тебя!
   - Здравствуй, Женюшка! - отвечает ее спутница; она выпрямляется и в один миг становится иной - помолодевшей, повеселевшей, с добрым выражением своих глубоких и теплых глаз.- У Веретень немцев сегодня столько, что мне пришлось свернуть с дороги и идти лесом. Документы-то у меня в порядке, да осторожного, говорят, и бог бережет. Как твои-то дела, девочка?
   - Была в Порхове,- переходит на полушепот Женя,- новостей там особых нет. Гарнизон прежний. Меняются отдельные группы: отдохнувших отправляют на фронт, побитых привозят в Порхов. Не то что в прошлом году: город тогда просто заполонили - набились они в дома, как клопы в щели!
   - Это после того как их шестнадцатую армию поколотили,- поясняет женщина, снимая с головы черный платок; теперь она кажется и вовсе молодой, даже морщины на ее лбу и щеках куда-то исчезли, словно по ним прошлись утюгом.- Танки и пушки не видела?
   - Видела, но те же, что и месяц назад, новых не прибавилось. А вот в Нестрине появились и танки, и броневики, дня три назад их пригнали.
   - Налета побаиваются, вот и пригнали! И много их там?
   - Три броневика и два танка.
   - Сообщу своим. А что еще есть нового?
   - Мои порховские подружки сказали, что немцы спешна минируют город,- ответила Женя.
   - А как же могли узнать про это твои подружки? - встрепенулась женщина.
   - А так, Ивановна: носят немцы в подвалы каменных домов какие-то ящики, потом подвалы заколачивают и никого туда не пускают. Заходить в подвалы запрещено под страхом смертной казни.
   - Тогда это похоже на минирование, - согласилась Ивановна.
   - Пьяные немцы похваляются, что скоро городу будет капут, а всех жителей они отправят в Германию.
   - Да-а-а, - задумчиво протянула Ивановна. - Слышала и я, что в Германию они намерены отправить не только горожан, но и сельских жителей... Ну, а что делают они в твоей Красухе?
   - Как всегда, грабят. То заберут корову, то переловят кур, то зарежут поросенка или барана. Хлеб-то у нас спрятан надежно, а вот живность в землю не закопаешь. Пусть партизаны к нам почаще заглядывают да скот забирают!
   - Придут, придут, Женюшка! Партизанам надо иметь возможность для быстрого маневра. А если собрать всех коров да овец - какой тогда маневр!
   - Настроены немцы иначе, Ивановна, - продолжала Женя.- Нам, говорят, надоела эта проклятая Россия, здесь все не по нам!
   - Оно и понятно, бьют их ноне и в хвост и в гриву. Это не то что сорок первый год: шли и песни распевали, о парадах в Ленинграде и Москве думали. Теперь у них другие думы: дай бог унести ноги!
   - Покусать они еще могут, Ивановна!
   - Могут... А что слышно про Турицы, Хилово, Дубско?
   - В Турицах сейчас разместились полицаи, десятка два, не больше, но, говорят, есть у них и два ручных пулемета. В Дубско и Хилове немцы и полицаи бывают наездами. В Осечищах они тоже не стоят.
   - А что, Женюшка, говорят в народе про Власова?
   - Клянут его на все лады! Немцы все деревни листовками обклеили, так их - долой!.. Никто видеть не может портрет этого подлого человека!
   - А я наши листовочки прихватила. Ночью, коль удачное время будет, расклей, но особенно-то не рискуй: за Власова и ногтя терять не хочется, не только голову.
   Ивановна сняла истоптанный башмак с полуоторвавшейся подметкой и достала с дюжину листовок - помятых, испачканных, но сохранивших отчетливый текст.
   "Отвечай, изменник Власов! Прочитали мы твое открытое письмо. Прочитали и ахнули: какой мерзавец оказался среди наших славных советских генералов, какой сукин сын отыскался на русской земле..." Женя пробежала глазами листовку до конца, задорно тряхнула головой.
   - Хорошо написано! - похвалила она.- А время я выберу, пусть все узнают, что это за чучело в генеральском мундире!
   - Готовят наши партизаны и другие листовки, - сказала Ивановна,- хотим предупредить население: избегайте высылки в Германию, вовремя уходите в леса!
   - Леса и так многих приютили! - заметила Женя.
   - Многих,- подтвердила Ивановна. Она внимательно посмотрела на свою молодую помощницу.- Если встретишь хороших ребят, посылай их к нам. Запомни хорошенько: Ровняк и Подсухи, там наши лучшие убежища. Никандровский лес тоже может принять тысячи людей. Добираться надо до бывшего монастыря, а там всегда есть наши.
   - Запомнила, Ивановна.
   - Небось, Женя, в Красухе многие знают о наших лесах?
   - Многие,- ответила Женя.
   - Хороший у нас народ, ох какой хороший! - похвалила Ивановна.- О партизанских базах и убежищах знают многие, а немцы ничего не могут выяснить. И не выяснят: иуды на нашей земле не приживаются!
   Над лесом проплыл тяжелый бомбардировщик со зловещими черными крестами. Рокоту мотора вторило глухое лесное эхо. В кустах примолкли весело щебетавшие пичужки, только неугомонные кузнечики все еще верещали в густом лапчатом папоротнике.
   - Так надоели эти черные кресты, хоть бы звездочки красные скорее появились! - мечтательно проговорила Женя.
   - Скоро появятся, Женя, очень скоро! - медленно проговорила Ивановна.- Увидишь ты их и на самолетах, и на танках, и на пушках, и на пилотках наших бойцов и командиров. А еще я думаю, Женюшка, что увижу Красную Звездочку и на новой твоей жакетке, заслужила ты ее своими делами!
   - Я не для Звездочки старалась, Ивановна,- горячо возразила Женя,- я же комсомолка, мне нельзя быть в стороне!
   - Все мы пришли в лес не за наградами, но Родина-то у нас признательная и очень справедливая, достойных она всегда отметит! - Ивановна посмотрела на корзину Павловой: - А грибков ты мне одолжи, не умею я их собирать. Нужны они мне, чтобы пустить пыль в глаза.- Улыбнулась.- В долг. После войны отдам!..
   
   
   
   
   
   

СТРАШНЫЙ ПРОЛОГ

   Советские люди имели полное право на святую месть: враг захватил их землю, топтал и грабил ее, убивал близких и родных и имел намерение превратить свободных граждан в рабов. Было в высшей степени справедливым, когда об этой мести говорила печать и звала бойцов беспощадно истреблять фашистских оккупантов.
   Этот призыв находил отклик в сердцах партизан, своими глазами видевших зверства фашистов: порховский поселок Заполянье, в котором казнено три тысячи невинных - женщин, стариков и детей, лагерь военнопленных, в котором умирали и были убиты десятки тысяч людей, деревню Кузнецове, сожженную дотла с расстрелянными в домах жителями,- много, очень много погибло в те дни на опаленной земле Порховской!..
   О злодеяниях гитлеровцев знали и в Красухе и в соседних с нею деревнях: Полянах, Веретенях, Требешнице, Гостенах, Турицах, Дубско. Всякий раз, когда на запыленных или заснеженных дорогах показывались фашистские танки или автомашины, в сердца людей закрадывалась тревога: немцы для добрых дел не приезжают!
   В пасмурный октябрьский день беда не миновала и Требешницу. Фашисты нагрянули внезапно и стали выгонять людей из домов. "Шнель, шнель!" - слышались свирепые окрики. Когда все жители оказались на улице, немцы стали поджигать дома.
   - Да за что же? - с болью вырвалось у Нины Ивановны Михайловой.
   Вместо ответа фашист стал скалить зубы.
   - Где жить-то будем, зима ведь наступает? - вопрошал седой старик.
   Гитлеровец наотмашь ударил его прикладом и сбил с ног.
   В огне уже была вся Требешница: дома, баньки, гумна, сараи, амбары. Мычали выгнанные из дворов коровы, блеяли перепуганные овцы. Их хлестали плетьми и гнали в сторону, вероятно к Порхову.
   А люди пошли скорбной толпой в ближайший лес, где можно было схорониться от непогоды. Над полями нависла густая темень, и только отблеск пожара в родной деревне освещал им путь. В лесу они нашли старые окопы, сохранившиеся еще с сорок первого года, и стали их расчищать. Отрыли и новые. У кого-то нашлись спички, но костер разжигать побоялись: а вдруг и сюда нагрянут фашисты, признают их за партизан (чего им это стоит!) и тут же прикончат. Так и скоротали ночь, прижавшись друг к другу. Ребятишек положили в серединку, чтобы согреть их своими телами.
   Утром осмелились развести костер. Из соседних деревень им принесли еду, приглашали жить к себе. Жители Требешпины не пожелали ставить под удар добросердечных соседей: фашисты используют это как предлог для новой расправы. Лучше уж побыть в лесу, пока это возможно!..
   В таких условиях прожили целый месяц. Диву давались, как могли выдержать жуткие, нечеловеческие условия. Но непрерывные дожди сменились первыми заморозками, холод пробирал до костей, особенно тяжело приходилось детям и старикам, больным людям. Старики предложили податься в те деревни, в которых есть родственники или хорошие знакомые, приютят.
   Нина Михайлова направилась в Красуху: там у нее была чуткая к чужому горю тетя Паша.
   Нина не могла себе представить, что ждет ее в Красухе. И не в отдаленном будущем, а через день или два.
   ...Один из старейших жителей деревни Поляны неудачно съездил на мельницу. Годы берут свое, под восемьдесят Григорию Ивановичу Иванову, много повидал он на своем веку. А послать на мельницу было некого, старушке в этом году тоже стукнуло семьдесят семь, дочка Мария как на грех приболела. Вот и поехал один. Поскользнулся на мокром полу и упал с мешком. Отшиб себе все, едва добрался до дома.
   - Полежу-ка я малость,- сказал он жене и дочке,- повредился я сильно.
   Жена по деревенскому обычаю предложила истопить баньку, но старик сказал, что до баньки ему не доползти, что лучше будет, если она хорошенько протопит печку, а ему принесет веревку, он зацепит ее за крюк, что вбит в потолок, и в случае надобности будет помогать самому себе переворачиваться: Григорий Иванович не желал стать обузой для членов семьи.
   Печку протопили хорошо, и старик уснул крепким сном. Проснулся от нестерпимой боли, внутри сильно жгло и щемило. Позвать бы врача, да где его теперь возьмешь? Жена отварила Григорию Ивановичу целительное снадобье, травы у нее были на все случаи и от всяких болезней. На этот раз она сделала комбинированный отвар, авось быстрее пойдет Гриша на поправку. Большая жизнь вместе прожита, уже десятилетие ми- нуло с того дня, как отпраздновали они золотую свадьбу. Жили и в нужде, и в беде, но не в обиде - справедливейший человек Григорий Иванович!
   Два дня пролежал он в тепле и покое. Беда пришла на третий. Страшную весть принесла Мария:
   - Немцы приехали!
   - Приехали - и уедут,- успокоил ее отец.
   - Не уедут,- возразила дочь,- уже людей из домов выгоняют.
   - Значит, и с Полянами сделают то же, что сделали с Требешницей,- озабоченно проговорил Григорий Иванович, беспомощно поглядывая в окно.
   - А что с тобой-то будет, Гришенька? - запричитала старушка.- Как тебя-то унести, больного и немощного?
   - Ничего, мать, куда нужно - туда и донесем, папа у нас не тяжелый,- уверенно произнесла Мария.- Да и соседи нам помогут.
   - Помогут,- согласилась старушка и стала спешно искать валенки старика, которые он дней пять назад сам подшил и подготовил на зиму. Отыскала быстро, протянула их Григорию Ивановичу: обувай!
   - Обожду,- сказал он,- может, и не тронут еще. Увидят лежачего, может и дом пощадят.
   - Не такие фашисты, чтобы больному сочувствовать,- усомнилась дочь.- И нас всех на улицу выгонят, и дом сожгут!
   Это было ее самое худшее предположение. Фашисты ворвались в дом пьяные.
   - Вон! - хрипло закричал долговязый, видимо главный в этой шумной и хмельной группе.
   - Разрешите старичка обуть да одеть! - попросила старушка, подняв с пола припасенные валенки.
   - Валенки? - немец удивленно взглянул на старуху.- Да ему и без валенок тепло будет!
   Она испугалась, что ее Гришу выбросят без обувки и стала суетливо пихать костлявые ноги мужа в валенки. Но долговязый вырвал валенки из рук и швырнул их в угол. Потом он взял старуху за плечи и тоже швырнул. Другой фашист не дал упасть старухе, он подхватил ее за воротник и сбросил с лестницы. Третий принял ее уже внизу и выкинул на улицу. Там она и осталась лежать, пока не пришла в себя.
   Таким же образом очутилась на улице ее дочь, Мария Григорьевна Григорьева.
   Григория Ивановича оставили в избе.
   Женщины стояли в остолбенении: что же будет дальше? Фашисты выносили мясо, масло в кринке, шерсть, которую не успели спрясть хозяйки, подшитые валенки, тарелки, ложки. Больного старика не было видно. Когда из дома вынесли все, что можно было веять, долговязый облил крышу, двери и стены каким-то пахучим составом и стал поджигать. Спички на сильном ветру гасли. Тогда он вынул из кармана зажигалку. Делал он все размеренно и неторопливо, даже аккуратно. Подожжет в одном месте, посмотрит, убедится, что огонь не погаснет, и начинает поджигать в другом.
   - Да там живой человек остался! - опомнилась старушка и бросилась к горящему дому.
   - Был живой да скоро поджарится! - хрипло выдавил долговязый и отшвырнул старуху к березке, лет пять назад посаженной Григорием Ивановичем.
   Попыталась броситься к дому и Мария, но ее сбили с ног и прижали сапогами к земле. Она видела полыхающий дом, слышала умоляющий зов отца и ничего не могла сделать.
   Они поднялись с земли, когда, взметнув столб искр, рухнула догорающая крыша. Сердце готово было разорваться от боли, а ноги не слушались и не хотели идти. Но идти надо было: немцы угрожающе прижимали к животам автоматы и готовы были пустить беспощадные очереди. Мария обняла мать и потащила ее в сторону, подальше от родной деревни, все еще полыхавшей жарким и страшным костром.
   У леса люди разделились: одни пошли направо, другие налево, к Красухе. В Красуху отправились Мария Екимова с малолетней девочкой, Наталья Курочкина с двумя домочадцами, Мария Харитонова, Екатерина Авдашева с четырьмя детьми и двумя беженцами, которых она приютила в трудную пору.
   Не ведали люди, где и кому будет лучше, в какой деревне найдешь покой, а в какой лишишься жизни.
   Мария Григорьевна шла с матерью медленно, часто отдыхала и потому немного поотстала от других. Их догнали подгулявшие фашисты. Они что-то орали по-своему, били кулаками в лицо, но понять их было нельзя, разве что одно слово: "Паршзаны".
   Ни Мария, ни ее мать, ни погибший в огне отец к партизанам отношения не имели.
   Их вместе с другими захваченными и не успевшими убежать погнали к Порхову.
   Мария горевала, что не смогла добраться до Красухи: та есть и родственники, и просто знакомые. Да и вообще там добрые люди, пригреют любого.
   Не знала Мария Григорьевна, что самое худшее ждет людей именно в Красухе.
   
   
   
   
   
   

СУББОТА, 27 НОЯБРЯ 1943 ГОДА...

   Небо было низким и хмурым. Медленно ползущие тучи готовы распотрошить свои снежные запасы и побелить поля, леса и крыши домов. Ветер дул сильный и холодный. Пронеслись испуганные белохвостые сороки. На крышах громко ворковали сизые голуби: видно, и их беспокоили приближающиеся морозы.
   В Красухе были уверены, что для них это - последняя оккупационная зима: идут разговоры, что Красная Армия, после Сталинграда и Курской дуги, готовится к новому большому наступлению и здесь - пришла пора крушить противника у стен неколебимого Ленинграда.
   - Я скажу вам так,- говорил жене и приемной дочери Алексей Дмитриевич,- бежать скоро фашистам придется. Силы у них не те, что в начале войны.
   - Силы у них еще большие,- сокрушенно покачала головой Надежда Павловна.
   - Большие да не те,- повторил Алексей Дмитриевич.
   - Скорее бы приходили наши, - задумчиво промолвила Зинка, повзрослевшая в эти два года и успевшая привыкнуть к своим новым родственникам. Закончила мечтательно: - Так хочется увидеть Старую Руссу!
   - Увидишь, коль она уцелела, - ответил Алексей Дмитриевич. - Вон, слышно, все жгет и уничтожает немец!
   Сказал - и пошел во двор, чтобы задать корм корове и почистить лошаденку, на которой он собирался съездить в Турицы: там можно или купить керосина, или выменять его на картошку.
   В доме у Шикуновых родственница, беженка из сгоревшей Требешницы, Нина Ивановна Михайлова мыла пол. После ски- таний по лесам она крепко и сладко поспала под крышей. После завтрака сама попросила тряпку, взяла ведро с водой и начала до белизны отмывать пол. По работе она за этот месяц соскучилась, по дому тосковала, трудилась с истинным наслаждением. Не разгибая спины, отвечала на вопросы тети Паши, которая расспрашивала о всех подробностях уничтожения Требешницы.
   - Неужели их и судить не будут? - спросила она, когда племянница поведала ей о несчастной судьбе своей деревни.
   - А кто их судить-то будет? Гитлер? Так он сам первый бандит и палач!
   - Найдется и на Гитлера управа. Наши-то обязательно дойдут до Германии, Москва все время толкует про это.
   - Наши придут - за все им выдадут, - решительно проговорила Нина.- И за муки наши, и за голод ленинградский, и за всех убитых!
   - Ой, Ниночка! - вдруг усомнилась тетя. Паша. - Сердца у нас отходчивые, забудем мы про вес зло. Лишь бы войну скорой закончить да сделать так, чтобы немцы ее снова не начали. Бог с ними, пусть живут в своей Германии и другим жить по мешают.
   - А я, тетя, за то, чтобы всех их наказать, много они бед причинили, нельзя им прощать! - упрямо произнесла Нина.
   - Кого нужно - накажут... Да не скреби ты так пол, это же не обеденный стол, по нему и ходить будет нельзя, как бы не запачкать!
   - Люблю я, тетя, чтобы пол был чистым и белым. - Нина вздохнула. - Бывало, намою у себя, выйду на улицу а потом вернусь и понюхаю. До чего же приятно пахнет чистый, только что помытый пол! И когда теперь в своем доме жить доведется?!
   - Еще успеешь, Ниночка! - успокоила ее тетя.- Лет-то тебе сколько? Всего двадцать четыре. У тебя все еще впереди!
   - Вон какие годы фашисты из жизни вычеркнули, - грустно сказала Нина.
   - Забудешь и про фашистов, и про их злые дела. Вот кончится война, и заживешь ты своей семьей. В новом доме, с мужем, ребятишками. Начнешь им рассказывать про войну, а они тебе и не поверят: неужели, спросят, так было трудно.
   - Даже не верится, что когда-нибудь вернется к нам спокойная, мирная жизнь! - грустно и мечтательно произнесла Нина.
   Она посмотрела на двоюродную сестру, заболевшую в эту ночь и теперь притихшую, на разоспавшихся ребятишек, внуков тети Паши, приехавших погостить из Ленинграда и оставшихся в Красухе. на саму тетку, седую, но еще сильную и величавую женщину; эту бессонную ночь она провела у постели больной и сейчас собиралась хоть немного вздремнуть. Нина продолжала мыть пол уже молча...
   К Александру Васильевичу Фогелю зашел сосед, Михаил Егорович Егоров. Хитровато прищурил глаза, тронул за не- большую бороденку, начал с улыбкой:
   - Иду я мимо твоих хором, смотрю, а из трубы дымок вьется. Дай, думаю, зайду и попрошу на "козью ножку" махорки.
   - Как же ты мог по дыму из трубы догадаться что у меня есть махорка? - усмехнулся Фогель.
   - Гляжу на печную трубу, а вспоминаю твою трубку: они у тебя пускает дымок ничуть не меньше!
   - Поменьше, Егорыч! - оценивает шутку и хитрость соседа Фогель. Он достает из кармана кисет, туго набитый самосадом, отсыпает на цигарку Михаилу Егоровичу, продымленным пальцем утрамбовывает свою, видавшую виды, обожженную, сочно пахнущую табаком трубку. -Закуривай, Егорыч. у меня пока есть: урожай был хороший, даже и не думал, что такой табак вырастет. До печенок берет!
   - Когда же папироску выкурим, Васильич? Вот бы разок затянуться! Ко мне по весне сорокового родственник заезжал. Оставил он дюжину пачек "Красной звездочки". Какие это папиросы, Васильич! Я их по праздникам да по выходным дням курил. Выйдешь, бывалыча на улицу и важно затягиваешься. Как интеллигент какой. Только тросточки да шляпы и не хватало для интеллигентного вида!
   - Помню, помню, Егорыч, угощал ты меня, - улыбнулся Фогель и сразу взгрустнул: каким далеким и сказочно прекрасным показался ему тот довоенный год.
   Они закурили - Александр Васильевич трубку, Михаил Егорович толстую самокрутку. Молча и с наслаждением подымили. В дверь кто-то постучал - редко и тихо.
   - Свои, - пояснил Фогель. - Немцы входят без стука. Пожалуйста, пожалуйста! - крикнул он уже громче.
   На пороге появилась Мария Лукинична Павлова. Вытерла ноги, осмотрелась, поздоровалась, спросила:
   - Натальи-то нету дома?
   - Корову обряжает, - ответил Александр Васильевич. - Скоро придет. А может, я в чем-то помогу?
   - Солички бы пясточку. Васильич. Обещал один из Порхова привезти, да вот не везет почему-то, спекулянт проклятый!
   - Привезет, коль обещал. И откуда они взялись, торгаши и спекулянты? Кажется, прихлопнули их навсегда, а пришли немцы, и повылезли они, как все равно нечисть какая!
   - С немцами и побегут, - веско заметил Михаил Егорович. - Про Ивана-то ничего не слышно?
   - Да разве теперь услышишь? - тоскливо покачала головой Мария Лукинична. - Своих надо ждать, тогда и весточку принести могут.
   - Бывает, военнопленные из лагерей убегают, - сказал Фогель. - Если в одной роте или в батальоне служили, могут и про Ивана знать.
   - Нет, никто ко мне пока не заходил, - с грустью ответила Мария Лукинична.
   - Воюет Иван, где же ему еще быть! - бросил Егоров. - Мужик он смышленый, технику любит и знает. Поучился месяц-другой, и дали ему в распоряжение танк. Давит где-нибудь фрицев, Иван-то наш!
   - Я и сама про это часто думаю, - улыбнулась Мария Лу- кинична.
   Александр Васильевич насыпал соли. Мария поблагодарила и тотчас ушла. Вскоре ушел и накурившийся самосада Михаил Егорович.
   ...Пелагея Васильевна Михайлова в это утро не уставала рассказывать, как она ездила к брату и невестке в Порхов, как проплакала там всю ночь: что-то уж больно щемило в груди. "Чует мое сердце, - говорила она, - угонят нас немцы из Красухи. Придется мыкаться но белу свету!"
   Старушка из Старой Руссы тоже опечалилась:
   - Не дай бог никому такого лиха, - сказала она. - Нам-то посчастливилось: к людям хорошим попали! А если всех нас угонят в эту Германию, к этим палачам и мучителям?
   - Я как про это подумаю, так плакать начинаю, - созналась Пелагея Васильевна и действительно начала плакать.
   - Ладно уж, - успокоил жену Александр Михайлович. - Авось беда минует нашу Красуху! Вон сколько деревень сожгли бандиты, а нас пока не трогают. Как, Вовка, тронут нас немцы или нет? - с напускной веселостью опросил он у мальчонки-беженца, который сидел у него па коленях и грыз сухарь - их насушили на тот случай, если придется отправляться в дальний путь.
   Но Вовка по-взрослому пожал плечами и авторитетно пояснил, что он не знает.
   - Никто не знает, сынок, что с ним может случиться завтра,-Пелагея Васильевна погладила белесые вихры парня.- Коль знать бы где помирать, то и соломки подстелил бы,- перефразировала она на свой лад старую пословицу.
   В это время глухо треснул не сильный, но близкий взрыв. На мостике, перекинутом через широкий ручей, неподалеку от дома Алексея Дмитриевича Дмитриева взрывом перевернуло легковую машину. Кто-то в ней был убит или ранен, и его увезли в сторону Веретеней. В деревне стали обсуждать случившееся: кто бы мог это сделать? Партизаны обычно совершают свои диверсии не в населенных пунктах: нельзя ставить под удар мирных граждан. Свои, красухинские, не могли на это ре- шиться - знали, что ждет потом жителей родной деревушки.
   Здесь к месту сделать небольшое отступление и еще раз напомнить о справедливой мести. На нее имели все права жители Требешницы, Полян и других деревень порховских, все те, у кого война отняла родных и близких или заставила покинуть обжитые, дорогие сердцу жилища и искать для себя пристанище.
   Но как потом выяснилось, потерпевшие тоже не имели отношения к взрыву на красухинском мосту. Что касается партизан, то командование бригад, действовавших неподалеку от Красухи, провело тщательное расследование и выяснило: никто такого задания не получал и никто не совершал диверсии в Красухе. Позднее поговаривали о том, что нашел мину и заложил ее под мост какой-то подросток из соседней деревни и что потом он погиб на фронте. Но фамилию этого подростка никто не знает. Вот почему это похоже на вымысел, хотя, возможно, что-то и было, разве мало мальчишек горели желанием мстить врагу за отцов и матерей, за беды народа, за отнятую счастливую юность? Ходили слухи и о том, что-де один мужчина, сотрудничавший с оккупантами, рассорился со своими хозяевами и решил им напакостить. Могло быть и такое. И опять-таки это мало вероятно: хотел напакостить немцам, а навлек беду на всю деревню! Или это была продуманная фашистская провокация, чтобы потом начать кровавые расправы над беззащитным населением?
   Так или иначе, ясно одно: фашисты мстили мирным жителям за свое поражение на огромном советско-германском фронте, за провал своих разбойничьих планов, за приближающийся крах своей проклятой системы. Пожалуй, это наиболее вероятная причина и их бандитско-палаческого набега на Красуху в это серое ноябрьское утро.
   Вслед за взрывом события стали развиваться быстро и трагически. Как жаль, что кино или фото не отразили все то, что произошло потом в Красухе: это был бы еще один страшный обличительный документ против фашизма, против всех тех, кто ратует за амнистию гитлеровских преступников!
   ...В деревне появились машины с вооруженными солдатами. Солдаты спрыгивали на землю и брали наизготовку винтовки, словно собирались идти в атаку. Алексей Дмитриевич Дмитриев, заметив неладное на улице, вышел со двора, где он готовил к поездке лошадь. Увидел офицера и смело направился к нему.
   - Жители тут не виноваты, могу поручиться головой, - сказал Алексей Дмитриевич, поглаживая ладонью короткую бороденку.
   Офицер вперил в него жесткий, злобный взгляд и что-то прокричал по-немецки. К Дмитриеву подбежал солдат и тут же вонзил в него штык. Алексей Дмитриевич непонимающе глядел на палачей, у него хватило сил, чтобы взглянуть на свой дом, в окнах которого были видны мечущиеся жена и приемная дочь, посмотрел на небо, начавшее сыпать на Красуху мягкий и чистый снежок, что-то беззвучно прошептал посиневшими губами и стал медленно опускаться на землю. Со стороны было похоже, что он в последний раз целует ее - родную красухинскую землю, которую он так любил и часто воспевал в своих незамысловатых сказах.
   Из дома выскочила побледневшая Зинка, в одном платье, без платка, в валенках на босу ногу. "Не трогайте его! -вырвалось у нее со стоном. - Он такой человек..." Солдат не позволил ей договорить. Он вскинул винтовку и проткнул девочку штыком.
   Это было кровавым вступлением к чудовищной драме, воспоминания о которой и поныне леденят кровь. Убийство Алексея Дмитриевича и его приемной дочери явилось как бы своеобразным сигналом для остальных фашистов. Гитлеровцы бросились к домам и стали их поджигать. Жители подумали, что Красуху постигнет та же участь, что и соседние деревни Поляны и Требешницу. Они попытались выгнать скот и спасти кое-какое имущество. Палачи били людей прикладами, стреляли и кололи, а вынесенные из домов вещи бросали в огонь.
   В семье Шикуновых - пятеро детишек; матери четверых, послав ребят в Красуху, задержались в Ленинграде, они так и не успели добраться до деревни; матери самого маленького тоже не оказалось дома, она отбывала очередную повинность в Нестрине. Ее двадцатилетняя сестра Нина, всю ночь метавшаяся в бреду, снова впала в беспамятство. Нина Михайлова, требеганицкая беженка, стала выносить перепуганных ребятишек, потом вместе с тетей Пашей они вынесли Нину, которая хоть и пришла в сознание, но была совсем слабой и не могла подняться с земли.
   К дому приближались трое немцев. Нина Михайлова протянула им навстречу дрожащие руки и с мольбой в голосе про- изнесла:
   - Пощадите детей, они такие маленькие! Сестра больная. Оставьте, пожалуйста, дом, не жгите его!
   - Киндер? Много киндер? - спросил усатый фельдфебель и бросил взгляд на ребятишек, прижавшихся к женщинам.
   Нине показалось, что он даже улыбнулся. С надеждой подумала: сейчас даст команду не трогать дом. Но он произнес совсем другие слова, произнес сухо и безразлично:- Киндер капут!
   Дом заполыхал быстро. А когда он разгорелся вовсю, фельдфебель посмотрел на солдат и что-то сказал им вполголоса. Он вынул из пачки сигарету, прикурил от зажигалки, сделал глубокую затяжку и отвернулся от горящего дома. Солдаты не спеша подходили к детям. Они хватали их, перепуганных, царапающихся, плачущих, и бросали в бунтующее пламя. Больная Нина с ужасом смотрела на происходящее. Когда стихли голоса заживо сожженных ребятишек, гитлеровцы приподняли и ее. Они медленно раскачивали больную, а потом шнырнули в огонь.
   Оставшихся в живых стали бить прикладами и показывать на гумна, к которым со всех концов деревни гнали людей.
   - Ниночка, в Германию нас! - опомнилась тетя Паша. Она все еще не могла понять, что может случиться и более худшее, чем угон в логово врага. - Беги, миленькая, ты молодая, прыткая, авось, и убежишь!
   Нина огляделась вокруг. Ветер относил густой дым к Турицам. А если прикрыться этим дымом и попытаться убежать? Она поцеловала в щеку тетку и соскользнула в глубокую канаву. Поползла, не поднимая головы. Над ухом протрещала автоматная очередь. Нина замерла. Но в канаву никто не спустился. Она поползла дальше. Уже за деревней догнала весе- лую хохотушку и комсомольского вожака Женю Павлову. Глаза у той застыли от ужаса.
   - Поползли, Женюшка! - ласково сказала ей Нина.
   - Не могу! - с отчаянием ответила Женя. - Там подружки мои, комсомолки там наши. Может, помогу еще, может кого спасу еще!
   Полчаса назад Женю гнали к гумну вместе с другими. Отец ее, колхозный бригадир Василий Павлович Павлов, посоветовал дочери бежать: он тоже подумал, что их погонят в Германию, а у Женьки характер гордый и строптивый - не ей быть в рабынях! Послушавшись отца, она прыгнула в канаву. По ней тоже стреляли, но промахнулись.
   Теперь, уже со стороны, она видела, как немцы загоняли людей в гумна, как к большим воротам они тащили доски, солому и канистры с горючим. Страшная догадка осенила ее: фашисты намерены сжечь людей живыми. Но она знала, что с обратной стороны этих гумен есть маленькие дверцы в которые при молотьбе обычно выбрасывают плевел и прочие отходы.
   - Я доберусь туда, я открою эти дверцы! - Женя показала рукой на гумна. - Я спасу наших девочек, я всех спасу!
   И она поползла обратно к гумнам. Подползла. И стремглав помчалась к тем маленьким дверцам, которые могли стать чудесными спасительными воротами для обреченных. Ее заметили палачи. Один из солдат наставил ей в грудь штык, другой притащил вилы. А она стояла с гордо поднятой головой и что-то гневно бросала в лицо убийцам. Что? Люди, которые видели все это из далекой канавы, разобрать не могли. Фашисты в ярости пронзили ее и вилами, и штыком. В эти минуты она была похожа на Александра Матросова, рванувшегося к амбразуре вражеского дзота. И там, и здесь была одна цель: спасение товарищей. Даже ценой собственной жизни.
   ...Павлова Василия Павловича гнали вместе с его большой семьей. Он несколько раз оглянулся и был рад, что Жене удалось бежать и она не попадет теперь в Германию. Успокаивал жену, гладил по головкам перепуганных детей и нарочито-спокойным голосом говорил, что все будет хорошо, что сейчас немцы во всем разберутся и отпустят людей на все четыре стороны. Впрочем, многому, о чем сейчас говорил Василий Павлович, он верил и сам. Верил он, верили и другие: ну, подержат в гумнах, проверят, здоровых и сильных могут отправить в неметчину, больных и хилых отпустят. Так было во многих деревнях Порховского и соседних районов.
   Гнали к гумнам и Александра Михайловича Михайлова. Он сделал попытку вступиться за старорусских беженцев и рассказать, как они сюда попали, но получил сильную зуботычину и тогда понял, что говорить и что-то доказывать немцам - никчемное занятие. Он взял на руки полюбившегося Вовку и даже улыбнулся ему. Вовка смотрел на мать и махал ей рукой, мать почуяв сердцем беду, не могла сдержаться и плакала навзрыд.
   Настя Курочкина, недавно пережившая трагедию родной Требешницы, к гумну шла с теми, кто сутки назад приютил ее. Здесь она жила с матерью Натальей Харитоновной, прибежавшей из охваченных огнем Полян. Была тут и свекровь, и сестра Тамара, и старорусские беженцы, Ей мать также посоветовала:
   - Дым-то какой, Настенька! Бегите-ка вы, молодые, подальше от греха, спрячут вас люди добрые в Турицах, а коль и Турицы жечь будут - в лес подадитесь. Бегите, миленькие, не задерживайтесь на потеху супостатам!
   Спасительный дым прикрыл Настю Курочкину и ее мужа Ивана Петрова, сестру Тамару, двоюродного брата Виктора, двоюродную сестру Женю Харитонову. Но побежали они не к Турицам, где услышали шум машин, а к Горелицам. Тамара решила остаться у Горелиц, чтобы встретить мать и других родственников и знакомых, когда они придут из сгоревшей Красухи.
   Бежали школьники Костя Громов, Саша Васильев, молодые колхозники Ваня Петров, Ваня Маничев, Саша Павлов, Женя Степанов. И тоже задержались у леска, чтобы дать знать о себе, когда покажутся остальные красухинцы.
   О самом худшем пока еще никто не думал.
   Ужасная догадка пришла к Марии Лукиничне Павловой, когда ее с ребятами - одиннадцатилетней Ниной, шестилетним Виктором, детишками рано умершей сестры мужа - десятилетней Галей и семилетней Надей, со свекровью Марией погнали к уцелевшему гумну. Кругом были солдаты со свирепыми, непроницаемыми лицами. Офицер кричал громко и исступленно:
   - Кто знайт диверсант, буйдег милость! Кто знайт, где партизан, будет миловайт! Три шага вперед!
   Но никто не сделал три предательских шага. Если люди не знали человека, совершившего диверсию, то каждый красухинец мог бы назвать не одну, а несколько партизанских баз. И не назвал. Промолчали все.
   - Один минут размышлений! Кто учинийт диверсий? Где партизан и кто их укрывайт? Три шага вперед!
   И опять никто не сделал три этих шага.
   Офицер зябко поежился и поднял воротник кожаного пальто. Еще Мария Лукинична заметила на нем начищенные сапоги, черные перчатки, которые он то снимал, то снова натягивал на руки. Часто он поглядывал на часы, щуря подслеповатые, в пенсне, глаза. Он вдруг нахмурил густые белесые брови и небрежно махнул рукой.
   Людей начали толкать к гумнам, двери которых были широко раскрыты. Перед Марией Лукиничной шли две молодые старорусские беженки. Они попытались остановиться и не идти, но их ударили прикладами и швырнули в гумно силой. Только сейчас Мария Лукинична заметила, что ее дети и племянники исчезли: их увлекла подгоняемая прикладами, штыками и пинками людская толпа. В это мгновенье сильный удар свалил ее с ног. Она потеряла сознание и уже ничего не видела и не слышала.
   Наталья Ивановна Фогель с трудом оторвала от себя вцепившуюся дочку Лену и резко оттолкнула ее.
   - Беженка! - крикнула она немцу. - Не наша она, не из Красухи она!
   - Кто есть эйтот девиц? - спросил немец у Зинаиды Ивановны Голубевой, работавшей в Нестрине и прибежавшей в деревню с началом пожара. Голубева и сама сперва попала в общую массу обреченных, но сумела обмануть фашистов, сославшись на то, что работает в немецком учреждении. До войны она была учительницей, хорошо говорила по-немецки. Это и выручило ее в трудную минуту. Спаслась сама, вытащила кое-кого из девчонок, а теперь решительно вступилась за Ленку Фогель.
   - Беженка, - подтвердила она по-немецки. - Работает на немецкой кухне. В Красуху пришла за своими вещами, живет она в Нестрине.
   Немец сильно ткнул прикладом Лену, и она отлетела в сторону. А когда поднялась и посмотрела на своих земляков, матери уже не приметила: возможно, она схоронилась за спинами других, чтобы не вызвать дочь на опрометчивый поступок. Она увидела, как пинками гнали к гумну портного из Старой Руссы. За эта два года дядя Сеня обшил всех красухинцев. Шутил, что к победе над немцами он сошьет еще и не такое. Со швейной машиной он не расставался и сейчас. Немец вырвал машину и грубо толкнул старика.
   - Без работой буйдет жарко! - крикнул он ему в ухо.
   - Фербренен, фербренен! (1 Сжечь, сжечь! (нем.),) - отозвался другой немец и даже подмигнул огорченному дяде Сене, жалевшему отнятую машинку прославленной фирмы Зингера.
   В двух гумнах дело шло к своему ужасному концу.
   Людей били прикладами и в них стреляли из автоматов. Беззащитных не только убивали, над ними еще и глумились. Это было классическим проявлением садизма, причем не со стороны одного, двух человек, я большого отряда вполне организованной и обученной армии, в рядах которой были люди (как ужасно причислять их к доброму людскому племени!), получившие высшее и гимназическое образование, считавшие себя носителями культуры и цивилизации и ставящие себя выше других.
   Сестер Вострухнных немцы привезли из Нестрина, где они работали. Отыскали в толпе отца, вытолкали его вперед. Гитлеровец ударил его кулаком и сказал:
   - Сожгем живом, ейсли буйдет молшайт! Где партизайн? Ктойт учинийт диверсий? Ктойт помогайт партизайн?
   Молчал отец. Ни слова не проронили дочери. Их тут же избили и, окровавленных, бросили в машину, а в Нестрине скинули в глубокую и сырую яму.
   - Буйдете там, пока не подойхнете с голод и холод! - пообещали садисты.
   Матери показывали немцам насмерть перепуганных детишек. Палачи или улыбались, или поворачивались к женщинам спиной.
   Старушки пытались выбраться из гумен и объяснить, что ни они, ни все остальные ничего плохого не сделали и потому напрасно их так жестоко обижают.
   Старушек избили прикладами и загнали обратно в гумна.
   Несколько парнишек выскочили из гумна и хотели убежать.
   Их сразили автоматные очереди.
   Офицер продолжал требовать "выйдать диверсант, партизан и их помощник", но в ответ слышал крики малолеток, еще не осознавших, что плакать и показывать свою слабость перед лицом зверья нельзя, что это только возбуждает зверя. А они плакали тонкими, умоляющими голосами, говорили, что им холодно и страшно, просились домой, хотя ни одного дома уже не осталось, и вся Красуха превратилась в большой и страшный костер. Плакали и матери, умоляя пощадить хотя бы малолетних детей. Офицер на них не смотрел, он уставился на медленно ползущую по циферблату стрелку часов. Время, отведенное для игры в расследование, кончалось. А он, этот молодой и щегольски одетый немец, был до педантичности точен во всем. И когда стрелка показала то время, которое значилось в приказе, он решительно махнул рукой и произнес с явным облегчением:
   - К делу! Быстро!
   Ему не пришлось повторять свой приказ. Солдаты бросились к воротам гумен, прикрыли их и стали забивать досками. Принесли канистры с горючим и облили ворота и стены. Обреченные почувствовали резкий запах бензина и отчаянно заколотили в ворота кулаками и ногами.
   По воротам хлестнули автоматные очереди.
   Подростки сделали еще одну отчаянную попытку выбраться на волю через соломенную крышу.
   На крыше их скосили автоматные очереди и прицельный огонь из винтовок.
   Офицер еще раз махнул рукой.
   Солдаты поднесли к гумнам горящие факелы.
   Вскоре оба гумна превратились в высоченные факелы.
   Сквозь бушующее пламя и клокочущий сизо-бурый дым неслись стоны, плач и крики.
   Солдаты отвечали на эти крики беспощадным огнем винтовок и автоматов.
   К офицеру подвели женщину.
   - Мать! - весело доложил подвыпивший солдат. - Желает видеть своего ребенка!
   - Дать свидание с ребенком! - ухмыльнулся офицер. Женщину опрокинули на землю, взяли за руки и за ноги и бросили в огонь.
   Этой матерью была Мария Шикунова, одна из тех, кто отбывал тяжкую повинность в бывшем господском имении Нестрино. Как только она заметила дым над Красухой, бросилась бежать туда. Дыхание ее часто перехватывали сердечная боль в страх: в деревне остался ее маленький сын, в котором она не чаяла души. Боялась, угонят людей в лагерь или Германию, что станет тогда с сынишкой?.. И вот прибежала...
   Живой, вместе с сыном, сгорела в огне двадцатипятилетняя Мария Шикунова.
   А Мария Лукинична Павлова пришла в себя тогда, когда догорали оба гумна. Безумными глазами смотрела она на все то, что осталось от самых дорогих для нее существ. Палачи отошли от пожарища на большое расстояние. Плохо видя и ничего не соображая, Мария Лукинична поползла в сторону.
   В соседнюю деревню она приковыляла под вечер. Нина Михайлова едва признала ее.
   - Манюшка, ты ли это? - испуганно вскрикнула она.
   Мария Лукинична не отвечала. Она походила на помешанную, и на нее было страшно смотреть. Ее не стали больше рас- спрашивать, напоили холодной водой. Взгляд ее не менялся. Нина попыталась ее успокоить. Мария Лукинична обхватила голову руками и начала рвать на себе волосы.
   - Что с тобой, Манюшка? Успокойся! - не отходила от нее Нина Ивановна.
   - Все там... - Мария Лукинична уронила голову на стол. - Все! Живьем их проклятые фашисты! И мои там... Ниночка, Витенька!.. Для чего жить-то мне теперь на свете, люди добрые?! - вырвалось у нее с болью и стоном.
   Нина уже не могла произносить слов утешения, она рыдала вместе с Марией Лукиничной.
   Ночью над Красухой стояло кровавое зарево.
   К деревне никого не подпускали. Догорающие гумна и дома были оцеплены фашистами.
   Мария Лукинична многократно пыталась сорваться с места и бежать, но ее держали за руки и умоляли не делать этого: детям теперь не поможешь,, а себя погубишь. Надо остаться в живых. Нужно рассказать правду о том, что случилось в Красухе в этот страшный день: в субботу 27 ноября 1943 года.
   Вряд ли когда-либо удастся восстановить все имена несчастных, ставших жертвами фашистов 27 ноября 1943 года.
   Напечатанный в книге скорбный список не полон: пока еще не выяснены имена всех погибших граждан Красухи, особенно ее малолетних жителей.
   А беженцы из соседних селений, пережившие трагедию в своей деревне и погибшие в Красухе?
   Были еще и гости из Ленинграда, летний отдых для которых окончился так трагически.
   И было много, может, сто, а может, и сто пятьдесят жителей Старой Руссы и других городов и сел новгородских; они совершили вынужденное тяжкое путешествие, были обласканы красухинцами и вместе с ними разделили печальную участь 27 ноября 1943 года.
   Почти триста человек...
   Честных, скромных тружеников земли, мечтавших о мирной, спокойной жизни.
   Они погибли трагически. Но они умирали мужественно и благородно, показав врагу в свой последний час величайшую стойкость духа и веру в нашу победу.
   
   
   
   

ЭПИЛОГ, КОТОРЫЙ ЖДАЛИ ВСЕ ЛЮДИ ЗЕМЛИ

   Жителя порховской деревни Кузнецово Якова Григорьевича Григорьева в феврале 1946 года неожиданно вызвали в Москву. Он терялся в догадках: зачем? Неужели только для того, чтобы еще раз выслушать его печальный рассказ? Два с половиной года назад Яков Григорьевич пережил ужасную трагедию в своей родной деревушке и до сих пор не может прийти в себя. Случилось это 28 октября 1943 года, а у него все еще стояла перед глазами раздирающая душу картина. И будет стоять, пока носят ноги Якова Григорьевича по земле. Не одному человеку он поведал о своей горемычной судьбе, и не одна специальная комиссия в официальном порядке выслушала его показания.
   В Москве с ним опять долго разговаривали, а потом сказали, что Яков Григорьевич Григорьев поедет в немецкий город Нюрнберг, где судят главных военных преступников, что выступать он будет там как свидетель фашистских злодеяний, и говорить ему предстоит от имени всего пострадавшего русского крестьянства.
   Якову Григорьевичу надлежало сказать высокому международному суду очень страшную правду.
   Он летел в самолете и вспоминал, как фашисты ворвались в тихую и мирную деревушку Кузнецово и уничтожили ее вместе со всеми жителями. Как та же участь постигла другие деревни того же Ясенского сельсовета: Жидовичи, Фомкину Гору, Курышкино, Шилово, Павлово, Палицы. Как в соседнем Луковищенском сельсовете фашисты оказались более "гуман- ными": они сначала расстреляли в деревнях Гусино, Северян, Бродовичи, Заполье, Кашутино и Ровняк 203 жителя, а затем сожгли эти селения.
   А сколько подобных злодеяний совершено по Порховскому району в целом, по Псковской области, по всей той части советской территории, которая подверглась вражескому нашествию!
   Хорошо знает Яков Григорьевич и про трагедию Красухи: от нее до Кузнецово, если идти прямиком, не больше двадцати километров. Якову Григорьевичу казалось, что после личной большой беды его уже ничто не потрясет. А когда месяц спустя после уничтожения своего села услышал о Красухе, вновь сжалось от боли сердце.
   "Не забывайте, всегда помните про это, люди!" - хотелось крикнуть ему сейчас, когда он подъехал к зданию Международного военного трибунала, где судили самых кровожадных скотов за всю историю земли.
   И он увидел их: при свете прожекторов они вбирали головы в плечи и щурили свои мутные, тусклые глаза. Якову Григорьевичу даже показалось, что от них чем-то пахнет, гадким и скверным. Сверкали на парадах орденами, вопили на весь мир, что они все завоюют, отдавали приказы жечь и убивать, а пришло время держать ответ - струхнули и дрожат, как обычно дрожат уголовники и подлецы. Как жаль, что не сидит тут самый главный, этот бесноватый с взмокшей челкой, что не попали на эту скамью колченогий урод Геббельс и первый убийца и садист Гиммлер! Подохли, проглотив с перепугу яд. Ничего, зато эти получат сполна. И - за все!..
   Яков Григорьевич, смерив палачей презрительным, уничтожающим взглядом, дает суду присягу, что будет говорить правду и только правду обо всем, что ему известно по делу. Печально, что придется рассказывать только о своей деревне, то есть о том, что он видел своими собственными глазами. Об этом его предупредили еще в ходе следствия. И он сообщает, что война застала его в родной деревне Кузнецово Порховского района Псковской области, и что ныне этой деревни уже не существует. Судья просит рассказать, при каких обстоятельствах произошло уничтожение деревни. Яков Григорьевич, с величайшим трудом сдерживая себя, чтобы не сорваться и не начать колотить пока еще сильными кулаками по головам этих чудовищ, от которых так скверно пахнет, говорит тихо, с паузами, но внятно.
   - В памятный день 28 октября 1943 года немецкие солдаты неожиданно напали на нашу деревню и стали творить расправу над мирными жителями, расстреливать, загоняя их в дома. В этот день я работал на току со своими двумя сыновьями, Алексеем и Николаем. Неожиданно к нам на ток зашел немецкий солдат и велел следовать за ним. Нас повели через деревню в крайний дом. Я сидел около самого окна и смотрел в окно. Вижу, немецкие солдаты гонят еще большую толпу народа. Я заметил свою жену и маленького сына девяти лет. Их сначала подогнали к дому, а потом повели обратно, куда - мне тогда было неизвестно.
   Теперь Якову Григорьевичу надо говорить о самом страшном, но говорить он не может: у него перехватило дыхание. Судьи понимают его состояние и не торопят. А он, словно опомнившись, продолжает:
   - Немного погодя входят три немецких автоматчика, а четвертый держит наган в руках. Нам приказали выйти в другую комнату. Поставили к стенке всю толпу (19 человек), в том числе меня и моих двух сыновей, и начали из автоматов стрелять по нас. Я стоял около самой стенки, немного опустившись. После первого выстрела я упал на пол и лежал не шевелясь. Когда расстреляли всех, они ушли из дома. Я пришел в сознание, гляжу - невдалеке от меня лежит мой сын Николай, он лежал ничком и был мертв, а второго сына я сперва не заметил и не знал, убит он или жив. Потом я стал подниматься, освободив ноги от навалившегося трупа. В этот момент меня окликнул мой сын, который остался в живых.
   - Окликнул второй ваш сын? - спрашивает председатель суда.
   - Второй, - со вздохом отвечает Яков Григорьевич, - а первый лежал убитый невдалеке от меня. Сынишка крикнул: "Папа, вы живой?"
   - Он был ранен? - уточняет председатель.
   - Он был ранен в ногу... - Спазмы готовы задушить Якова Григорьевича. - Я его успокоил: "Не бойся, сыночек, я тебя не оставлю, как-нибудь уйдем. Я тебя вынесу отсюда". Немного погодя загорелся дом, в котором мы лежали. Тогда я, открыв окно, выбросился из него вместе со своим раненым мальчиком, и мы стали ползти от дома, притаясь, чтобы не заметили немецкие солдаты. Но на пути нашего отхода от дома стояла высокая изгородь, мы не сумели раздвинуть изгородь, и начали ломать ее. В этот момент нас заметили немецкие солдаты и начали по нас стрелять. Я тогда шепнул своему сынишке, чтобы он притаился, а я побегу. Мне его было не снести, и он побежал немного и притаился в зарослях, а я побежал дальше, отвлекая внимание солдат. Немного пробежав, я вскочил в постройку, стоявшую около горящего дома. Посидел там немножко и решил идти дальше. Я убежал в ближайший лес, находящийся неподалеку от нашей деревни, и там переночевал. Наутро я встретил из соседней деревни Алексея, который мне сообщил, что мой сын Леша жив. Потом на второй день после этого я встретил из деревни Кузнецово мальчика Витю - это был беженец из-под Ленинграда и проживал во время оккупации в нашей деревне. Он тоже чудом спасся, выскочив из огня. Он мне сказал, как происходило дело во второй избе, где были моя жена и мой сынишка. Там дело происходило так: немецкие солдаты, загнав людей в избу, отворили в коридор дверь и через порог стали поливать из автомата. Со слов Вити, там горели живые люди, в том числе, по его словам, сгорел заживо мой мальчик Петя девяти лет. Когда Витя выбегал из избы, то видел, что мой Петя еще был жив и сидел под лавкой, зажавши ручонками уши.
   - Сколько лет было самому старшему жителю деревни, уничтоженному немцами? - задает вопрос председатель суда.
   - Сто восемь лет - старуха Артемьева Устинья, - медленно говорит Яков Григорьевич, хорошо знавший своих соседей.
   - Сколько лет было самому младшему, уничтоженному в деревне?
   - Четыре месяца, - следует едва слышный ответ.
   Так же тихо и медленно продолжает Яков Григорьевич о том, что в его родной деревне Кузнецово погибло в тот страшный октябрьский день сорок семь человек, что из взрослых мужчин был один, двадцатисемилетний, больной, полоумный и параличный, а остальные старики и малые дети, что деревня не имела никакой связи с партизанами, что по всему Ясенскому сельсовету уничтожено около четырехсот мирных жителей. Из семьи Якова Григорьевича погибли во время этих страшных фашистских оргий: жена на шестом месяце беременности, сын Николай шестнадцати лет, сын Петя девяти лет и невестка, жена брата, с двумя ребятами - Сашей и Толей.
   Нет больше вопросов у председателя, молчат, словно набравши в рот воды, защитники. И как они могут защищать такое зверье! Или так положено по закону - если есть обвинители, должны быть и защитники. Да разве можно сказать хотя бы одно слово в защиту уродов, сидящих на передних скамейках и уже при жизни похожих на мертвецов?
   Яков Григорьевич огорчен тем, что не мог поведать о мучениках-соседях из ближайших деревень Ясенского сельского Совета, не мог сообщить суду и о кровавом злодеянии фашистов в Красухе. И пока не совсем ясно Якову Григорьевичу: в Нюрнберге, как известно, судят главных военных преступников. А что же будет с остальными? Что сейчас делает бывший начальник штаба 18-й немецкой армии генерал Ферч, пославший садистов под Ленинград, Псков, Новгород, чтобы истязать людей и жечь их живыми? Где прячутся все те, кто выполнял его приказы: оберсты, гауптманы, обер-лейтенанты и лейтенанты, обер-ефрейторы, ефрейторы и рядовые солдаты, которые расстреливали мирных, неповинных жителей, бросали в огонь детей и женщин? Где они? Всех их надо судить, никакой им пощады!
   Горе его уже никто не мог облегчить. Нет на свете врача, который исцелил бы тяжкую душевную рану, И все же у Якова Григорьевича Григорьева хоть чуточку полегчало на сердце, когда он возвращался в родной Порхов. А вернувшись, стал рассказывать людям о том, что видел в Нюрнберге. Какие они, эти главные военные преступники? Да поставь с ними рядом любого рядового уголовника, промышляющего разбоем, он покажется ангелом! Каковы они с виду? На псов бешеных не похожи? Нет, даже бешеный пес куда лучше, чем эти, нюрнбергские! Бешеный пес кусает потому, что больной, бешеный, - какой с него спрос? Эти, судя по всему, в полном рассудке, а делали такое!!! Не мог подобрать сравнение Яков Григорьевич, ибо сравнить их было не с кем. Что им будет? Да, "вышка", наверное, чего же им еще можно дать!
   Когда до Якова Григорьевича дошли вести, что главные палачи приговорены к смертной казни и повешены, как и положено казнить подобных злодеев, он вздохнул с облегчением: наконец-то свершилось! И он отправился в ближние и дальние деревни и села, чтобы сказать людям, как судили и вешали главных фашистов и как они, эти мерзопакостные твари, выглядели на суде. Но и он сам, и все те, кому он рассказывал, задавались одним вопросом: когда же накажут и других преступников, совершавших кровавые злодеяния.
   Серо-черный пепел Красухи, Кузнецова и тысяч других деревень, сожженных фашистами, стоны убиваемых и сжигаемых заживо людей звали к отмщению - суровому и справедливому.
   

НАША ПЕЧАЛЬ И НАША ГОРДОСТЬ

НА РОДНОМ ПЕПЕЛИЩЕ

   Весной 1944 года впервые в истории Красухи на ее полях не появились люди: их не было. Дружно поднимались рожь и пшеница, посеянные минувшей осенью заботливыми руками красухинцев. Яблони, невесть как уцелевшие, зацвели буйно и броско, и это казалось каким-то вызовом всему, что их окружало. Только одинокая ива отвечала настроениям людей, приходивших в Красуху, - она стонала при сильном ветре и словно плакала.
   И было отчего заплакать ей, немой свидетельнице не только страшного пожара и гибели людей, но и всего того, что происходило тут после трагедии.
   Если бы она могла рассказать про виденное, это был бы рассказ о том, как появлялась здесь Мария Лукинична Павлова и часами стояла у сожженного гумна, звала детей своих Нину и Витю и как уводили ее отсюда чужие люди, которые боялись за ее рассудок...
   О том, как приходила сюда сгорбленная от горя двадцатичетырехлетняя Антонина Алексеевна Дмитриева, дочь неуго- монного шутника и сказителя, как с незатихающей болью смотрела она на труп растерзанного отца и не могла даже похоронить: немцы запретили трогать. Потом кто-то украдкой предал его земле, а Антонина Алексеевна на месте гибели родителя соорудила скромную ограду и поставила деревянный крест. И приходила сюда словно для того, чтобы посоветоваться, как ей жить дальше и как поступить в том или ином случае...
   О том, как вскоре после пожара наведался в Красуху житель города Порхова Григорий Васильевич Петров, потерявший сестру Пелагею и зятя Александра Михайловича, как увидел он мародеров в форме немецкой армии, которые рыскали по пепелищу и вели раскопки, не осталось ли чего закопанного, как и сам он чуть было не попал в руки карателей...
   О том, как часто стояла у бывшего родительского крова Мария Федоровна Вострухина и, вспоминая, думала, не помоги случай - быть бы ей сожженной вместе с другими, не увидела бы она больше ни цветущих яблонь, ни грустной ивы, не услышала бы соловьев, которые в ту весну казались особенно голосистыми. А случай такой, какой может быть один раз в жизни.
   Мария Федоровна получила известие, что ее муж, ставший партизаном, 26 ноября 1943 года тайно проберется в свою родную деревню Гостено и что он очень хочет свидеться с ней и ребятами. Она забрала дочку Галю и сына Валентина и ушла на это свидание. А утром ей сказали, что немцы жгут Красуху вместе с народом и что там ей делать больше нечего. Она и сама это понимала. Но как только представилась возможность, стала приходить на родное пепелище, похоронившее ее отца Федора Степановича Вострухина, мать Анну Дмитриевну и еще многих близких и дорогих людей. По весне приносила цветы на общую могилу, рвала сорную траву, посыпала па тропинку песок - делала все то, что делает человек, когда приходит на могилу родного существа, которое забыть уже не дано никогда...
   О том, как низко опустив голову, медленным шагом приходила сюда из Требешницы Нина Ивановна Михайлова, как добрым словом вспоминала она свою тетю Пашу, которая тогда настояла, чтобы племянница прикрылась дымом и убежала из Красухи. Постоит Нина у охладевшего пепелища, поплачет и поплетется обратно, медленно и тяжко...
   О том, как приезжала сюда юная Лена Фогель, как, склонив голову, стояла у родного дома, бывшего дома, закрывала глаза и хотела представить себе мать, отца, сестру Нюру, ее четырехлетнюю дочурку - шалунью Томку, но видела кровавое зарево пожара и даже слышала душераздирающие крики. И всегда ей казалось, что слышит она родные голоса.
   Многие побывали тут в весну и лето сорок четвертого, после освобождения от захватчиков Порховского района, ходили по пепелищу и бережно собирали останки, чтобы схоронить их.
   И хорошо, что видела все это лишь безмолвная и старая ива, которая не могла ни чувствовать, ни переживать.
   Человек не мог смотреть па эту картину без содрогания. На то он и человек.
   Как же развертывались события дальше и почему не возродилась красивейшая порховская деревушка?
   Возрождать ее уже было некому. В Красухе погибли семьи фронтовиков. Но и многие фронтовики тоже не вернулись с поля битвы.
   Иван Павлович Павлов, первый стахановец- механизатор Красухи, отважно бился с врагом под Ленинградом. Он знал, что такое голодный паек и как надо быть стойким, отражая атаки сильно наседавшего противника. Позднее ему довелось воевать на Большой земле, в болотах под Синявином. Погиб он геройски, в жаркой схватке с фашистами. Не вернулся с фронта и его брат Григорий. Посчастливилось лишь самому младшему, Федору. Он связал свою жизнь с Советской Армией и по сей день служит в ее рядах.
   Мария Лукинична? Нет, не могла она вернуться! Как тут не вспомнить рассказ одного легендарного бойца. Он мужественно сражался в Сталинграде, и не случайно один из домов назван его именем. Когда дом восстановили, герою прислали приглашение: лучшая квартира для вас, дорогой товарищ. А он сердечно поблагодарил сталинградцев и уклонился от их предложения.
   Они, эти люди, пригласившие меня, говорил герой, поступили благородно. Но они не могли понять одного: не могу я жить в этом доме, даже если там будет самая изумительная квартира. Ведь на каждом этаже, на каждой лестничной площадке и, на каждой ступеньке гибли мои лучшие друзья. Туда можно приезжать, чтобы почтить павших. Но жить там?..
   Можно понять и Марию Лукиничну Павлову, которая не могла вновь поселиться в Красухе и бывает в родных местах только наездом.
   У Александра Васильевича Фогеля был сын, темноглазый паренек Коля, о котором отец не без гордости говорил, что ему суждено продолжить род. Семья погибла в ноябре сорок третьего, а спустя год, 17 ноября 1944 года, около латвийского местечка Тибери смертью храбрых пал и Николай. Кому продолжать дело Фогелей в Красухе? Малолетней Лене? Не могла Лена, как и Мария Лукинична, вернуться туда, где в огне и муках погибли самые близкие и где ничего уже не осталось, кроме черных углей да серой золы. Уехала Лена в другие места, но Красуху навещает каждый год, чтобы выполнить свой долг перед родными людьми.
   Вот так и получилось: или погибла семья (а таких большинство), или остались случайно уцелевшие, в глазах которых до конца жизни не померкнет кровавый отблеск пожарища.
   Всех их можно понять...
   Ныне земли колхоза "Красная Красуха" принадлежат совхозу "Полоное". И по-прежнему колосятся на красухинских нивах тучные хлеба, стеной поднимается высоченный шелковистый лен, прекрасно родятся картошка и овощи. Хороши бывают и травы - сочные и густые. А в леске, что раскинулся за бывшей деревней и куда любила наведываться Женька Павлова, как и прежде, полно грибов и ягод...
   В течение многих лет о деревне напоминал обычный дорожный указатель со скромной надписью "д. Красуха", цветущие или роняющие плоды одинокие яблони, густая ива да потемневшие осколки кирпичей, оставшиеся на месте печей в бывших домах.
   
   
   

ПЕРВЫЙ ОБЕЛИСК

   Долгое время бродила в окрестностях Порхова молва, что никто не уцелел в Красухе в тот ужасный день. Красухинцы - и те, кто чудом спасся 27 ноября 1943 года, и те, кто вернулся с фронта и жил в других местах, и те, кто когда-то повыходили замуж в соседние селения, - люди скромные, наведывались они в Красуху по велению своего сердца и считали, что это их личное горе. Никто из них не обращался в партийные и советские органы, не требовал воздания особых почестей мужественно павшей Красухе. Считали, что после этой тяжкой войны горя хватает у всех.
   А горе действительно было у каждого. Только в одном Порховском районе не вернулись с фронта тысячи мужей, сыновей и отцов. Расстреляно, повешено и сожжено свыше 11 тысяч человек. Угнано в фашистское рабство 10 500 мужчин и женщин. На территории района замучено и умерщвлено в концлагерях около 100 тысяч патриотов, немало среди них порховичей. Тысячи людей вернулись с фронта калеками и тяжелобольными, и им надо было начинать свою мирную жизнь с устройства хотя бы примитивного жилья - в районе было сожжено 257 деревень, около десяти тысяч общественных построек, все школы, больницы, культпросветучреждения. После того как факельщики взорвали и сожгли в Порхове 1203 дома, по существу перестал существовать и сам райцентр. Фашисты забрали на Порховщине свыше тридцати тысяч голов скота, почти всю птицу, ограбили чуть ли не каждый дом.
   Общие потери по району составили огромную сумму в 390 миллионов рублей. Не будет преувеличением, если сказать, что потери одного Порховского района в минувшей войне могут сравниться с потерями небольшого или среднего европейского государства.
   Жить было трудно. Но люди радовались: войне пришел конец!
   Пришел черед вспомнить и Красуху. Хорошо вспомнить!
   Первой рассказала о трагедии порховской деревушки "Комсомольская правда". Очерк взволновал читателей. Материалы стали появляться в других центральных газетах и в местной печати.
   Так о ней узнали все люди.
   В районе решили: надо увековечить имя Красухи. Началось сооружение обелиска. Проект его разрабатывали на добровольных, общественных началах. У порховичей были ограниченные возможности, но они сделали все, что могли. И там, где когда-то фашисты живыми сжигали людей, появился выложенный из камня монумент со сверкающей на солнце золоченой звездой. В центре его - мемориальная дощечка, лаконично, но взволнованно рассказывающая о беде, случившейся 27 ноября 1943 года. У мостика, перекинутого через ручей, появились любовно сделанные щиты с горящими факелами. На щитах - обращения к людям, они тоже не могут не взволновать: "Обнажи голову, товарищ! Здесь, в Красухе, фашисты жгли людей" и "Память граждан, заживо сожженных, к нам взывает: берегите мир!"
   Межколхозстрой, районное отделение "Сельхозтехники", совхоз "Полоное", колхозы, предприятия и учреждения района трудились во имя доброй памяти Красухи, не считаясь со временем. Порховские ребятишки посадили десятки молодых елочек и березок, обозначив путь от шоссе Порхов - Остров к месту трагедии.
   23 июля 1964 года, в двадцатую годовщину освобождения Пскова и области от немецко-фашистских захватчиков, в Красухе состоялось открытие этого скромного памятника. Тысячи людей, приехавших со всех концов района, собрались у обелиска. День был знойным, жарким. Люди стояли с обнаженными головами и не могли шелохнуться. На зеленом красухинском поле не было видно улыбающихся. Каждый, кто пришел сюда, заново пережил и трагедию Красухи, и войну, и свое личное горе.
   Речи выступавших были взволнованными и проникновенными. Ветераны говорили о том, какой трудной была минувшая война и сколько замечательных людей сложили свои головы на поле брани, как много выстрадал наш народ на фронте и в тылу. Они призывали чтить память павших и никогда не забывать об их подвигах.
   Молодые благодарили ветеранов за их страдания и жертвы, за их доблесть и мужество, заявляли о том, что они вечные должники перед героями войны, живыми и мертвыми, клялись быть достойными славы своих отцов, матерей, старших братьев.
   На трибуну поднимается Мария Лукинична Павлова. Трудно начинать ей свою речь. Подошла к микрофону, обвела затуманенным взглядом все то, что осталось от Красухи, увидела холмик на месте своего бывшего дома, в котором так хорошо жилось с мужем и ребятишками, посмотрела на тропинку, по которой гнали ее тогда, и на то место, где когда-то стояло гумно, в котором происходило злодеяние, и не могла проронить ни слова. Дышать и то, кажется, она перестала. Судороги болью свели ее лицо, горло сдавило. Она молчит. Притихли и те кто сейчас на нее смотрит.
   Но вот она подняла усталую голову, низко поклонилась народу и чуть слышно произнесла:
   - Люди добрые, простите меня. Простите за то, что я живая стою перед вами. Мне надо было умереть вместе с детьми, а я осталась одна-одинешенька. Простите меня, люди добрые!
   Постояла, потянула за кончики свой темный платок, оглядела собравшихся. У нее нет готового текста, а все то, что хотелось сказать, будто выветрилось из памяти. И она стала говорить так, будто видела перед собой не море людское, а близких своих друзей.
   - Более двадцати лет прошло со дня того страшного, а у меня, мои милые, слезы еще не пересохли. Жили у нас в Красухе трудолюбивые люди, а их всех заживо сожгли или расстреляли. Каким-то чудом уцелела я, не судите же меня за это строго! Здесь, в огне, погибли и мои дети - девочка одиннадцати лет и мальчик шести лет. За что же, спрашивается, фашисты погубили их? Дорогие граждане! Всегда помните о Красухе, никогда не забывайте тех, кто погиб здесь...
   У тысяч женщин платки сейчас приложены к глазам - горе матери - это и их горе. Может, именно в эти минуты вспомнили они своих родных, не вернувшихся с фронта, невинно казненных или замученных в фашистских концлагерях.
   А на трибуне другая бывшая жительница Красухи, часто навещавшая ее до войны и имевшая чуть ли не полдеревни родственников, ленинградка Евдокия Алексеевна Дмитриева. Она горячо благодарит общественные организации, увековечившие Красуху, всех тех, кто пришел сегодня на это скорбное место, чтобы присутствовать при открытии памятника.
   - Каждый раз, приезжая из Ленинграда, - говорит она, - я прихожу сюда, чтобы почтить светлую память своих дорогих земляков. Посещайте же и вы почаще нашу Красуху, никогда не забывайте о заживо сожженных и расстрелянных!
   Первый памятник красухинцам открывается под троекратный залп винтовок: советские воины отдают почести павшим.
   Люди медленно расходятся в разные стороны - к Веретеням, Турицам, Нестрину, Полянам, Требешнице, к десяткам других деревень порховских. Марию Лукиничну задерживают корреспонденты и ребята. Они извиняются перед нею и задают вопрос, который давно их беспокоит:
   - Скажите, только вы и уцелели в тот день?
   Она пожимает плечами, что-то вспоминает и говорит:
   - Если вы имеете в виду вот эти гумна, то я одна. Больше никто тогда не спасся. Они, проклятые, стреляли в каждого, кто пытался бежать. А вот до начала сожжения кое-кто успел. Видела я их, но была не в своем уме. Ничего я толком не помню, но знаю, что кое-кому посчастливилось спастись.
   - Где же их искать?
   - Разбросала нас судьба, дорогие мои, в разные стороны. Посоветую я вам вот что: сходите в соседние с Красухой деревни. Найдите вы там таких, кто в свое время из Красухи замуж вышел. Наверняка поддерживают они связи со своими родственниками. Может, и удастся еще найти. Из чудом уцелев- ших...
   
   
   
   
   
   

ПОИСК ВЕДУТ СЛЕДОПЫТЫ

   Вскоре во второй порховской школе был создан отряд красных следопытов. Они поставили трудную задачу: восстановить историю Красухи, подробнее узнать о разыгравшейся здесь трагедии, выяснить адреса тех, кто когда-то жил в этой деревне и, возможно, сумел спастись во время фашистской облавы и уничтожения.
   Красные следопыты послали письмо по адресам, которые они узнали, и напечатали обращение в районной газете "Ком- мунистический труд". Оно заканчивалось словами: "Дорогие товарищи порховичи! Бывшие красухинцы, люди, имевшие родственников в Красухе, знавшие эту деревню, бывавшие в ней! Мы настоятельно просим вас: дайте о себе знать, напишите свои воспоминания, вышлите фотографии и документы, связанные с историей деревни Красухи!"
   Настали дни ожиданий.
   Но это ожидание не было долгим.
   Первыми к красным следопытам пришли порховичи.
   Александра Павловна Иванова сообщила, что она до замужества носила фамилию Павловых, это, пожалуй, самая распространенная фамилия в Красухе. А потом рассказала, что бригадир Василий Павлович Павлов и механизатор Иван Павлович Павлов - ее родные братья, что Мария Федоровна и Мария Лукинична ее невестки, а погибшие в тот день Женя, Оля, Коля, Тоня, Нина, Витя, Галя и Надя - ее племянницы и племянники. Долго и обстоятельно рассказывала она, как жили в Красухе до войны и какими были ее ближайшие родственники и соседи, с которыми она дружила до замужества и после того как покинула Красуху. Она назвала и других людей, имевших тесные связи со своей родной деревней или живших в ней до кровавой трагедии.
   Заглянул к ребятам и Александр Алексеевич Шикунов, работавший в Красухе до лета сорокового года, активный участник Великой Отечественной войны, передовой шофер города Порхова. Человек мужественный, в этот вечер он не мог говорить спокойно: в Красухе у него погибли мать, брат, две сестры, невестка с двумя ребятишками, родственница, приехавшая из Ленинграда с тремя ребятами. Десять ближайших родственников потерял он в течение одного дня, да еще троих в остальные годы войны: отец умер во время ленинградской блокады, брат Михаил, радист, сложил свою голову на передовой, брат Николай, отважный разведчик, погиб при выполнении задания командования. Таковы потери семьи Шикуновых.
   Напряженно слушали ребята неторопливый рассказ Александра Алексеевича. Так вот он какой! А идет такой человек - рано поседевший, с ласковым, внимательным взглядом - и не подумаешь, что будят его по ночам кровавые кошмары, что никогда он уже не избавится от видений красухинского пожарища. Его рассказ ребята записали со всеми подробностями, а потом проводили Александра Алексеевича до дома, искренне пожелав ему счастья и благополучия.
   Благополучие у Александра Алексеевича есть: хорошая пенсия, свой домик с садом, внимательная, добрая жена. Что касается полного счастья, то его уже никогда не будет у Александра Шикунова.
   Григорий Васильевич Петров помнил до мельчайших подробностей все, что связано с его сестрой Пелагеей Васильевной и зятем Александром Михайловичем: и как они жили до войны, и как был прославлен на всю железную дорогу Александр Михайлович, и как вынуждены они были оставить Порхов и поселиться в Красухе, и как приютили они у себя, в еще не обжитом доме, старорусских беженцев.
   Из Попаданки, что является продолжением города Порхова, пришла Евдокия Александровна Филиппова. В 1934-1936 годах она учила красухинских ребятишек в Веретенской школе и хорошо знала каждого из них. Она говорила о тех мальчишках и девчонках, которые росли на ее глазах и приобщались к знаниям, к общественной работе, кто и как учился, кто был активистом школьной стенной газеты или проявил себя в самодеятельности, кто в летнюю страду помогал родному колхозу, кто вслед за машинами собирал в поле колоски, понимая, что каждое зернышко, взращенное заботливыми руками, не должно пропасть.
   Воспоминания старой учительницы заставили ребят еще глубже пережить за своих красухинских сверстников (многие из них погибли точно такими же по возрасту) и задуматься о том, как хорошо жить на свете, когда нет войны, когда не свистят над головой бомбы и снаряды и когда не надо опасаться каждый час и каждую минуту, что тебя могут расстрелять, повесить или сжечь живьем. И им еще больше захотелось восстановить историю Красухи.
   А люди шли и шли, помогая ребятам своими рассказами. Тот, кто когда-то наезжал в Красуху по делам службы и близко соприкасался с ее людьми. Кто знал красухинцев как пре- красных хозяев земли, умеющих на самых обычных почвах собирать высокие урожаи. Кто навещал родственников теплым летом и знавал их добродушие и гостеприимство. Побывали у следопытов и партизаны, они тоже сообщили много важного и интересного: как красухинцы делились с ними последним куском хлеба, как помогали они раненым и хворым, как добывали нужные сведения о противнике.
   Особенно впечатляющим был рассказ полкового комиссара 3-й партизанской бригады Григория Тихюфеевича Волостнова.
   - Все наши люди, дорогие мои ребята, показали себя героями и патриотами своей Родины, - заключил Григорий Тимофеевич. - Все - запомните это. Вы просите, чтобы я дал характеристику красухинцам, которых я знал до войны и с которыми встречался в годы оккупации. Отвечу одной фразой: они оставались непокоренными.
   А потом стали приходить письма из других мест. Ребята выясняли имена все новых и новых красухинцев, а затем наводили справки о их местожительстве, иногда через милицию, а чаще всего через новых знакомых, проживающих в том или ином городе.
   Петр Петрович Романов, участник гражданской войны и активный строитель новой жизни на селе, прислал три письма, последнее на двадцати страницах. Все очень хорошо помнил Петр Петрович. Это была чуть ли не документальная повесть, из которой следопыты узнали, как жили красухинцы до революции и как смело вступили в борьбу за свою лучшую долю.
   "Было от чего красухинцам ненавидеть царя и помещиков, - писал Петр Петрович. - Ненавидели за нужду, за бедность и нищету нашу, главными виновниками которых были царь-государь и все прочие кровопийцы. Сестра моя Евдокия была первой труженицей на деревне, и ее охотно брали на работу помещики и кулаки. Так вот Дуняша (сожжена вместе с другими!) в течение ночи могла смять ригу льна. Ноябрьская ночь, как вы знаете, длинная-предлинная. Приходила Евдокия домой и плакала оттого, что не может разогнуть спину. А за труд ее, большой, требующий опыта, мастерства и сноровки, помещик платил двадцать копеек. Вы только подумайте: двадцать копеек за целую ригу! Деревня стонала от бед, которые обрушили на нее кровопийцы. Зато и поднялись красухинцы дружно на борьбу, когда их призвала партия большевиков".
   Степанов Семен Степанович, тот, кому посчастливилось охранять Смольный и разговаривать с Ильичей, тоже быстро откликнулся на ребячье послание. С красухинцамп он всегда был тесно связан и сообщил о них много ранее не известных фактов. Особо выделил он свои встречи с Лениным, их он помнил до мельчайших подробностей.
   Последний предвоенный красухинский председатель Александр Филиппович Филиппов прислал письмо из Ленинградской области. Сообщил он ребятам, как трудились люди до войны и что помогло им сделать колхоз участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. А потом написал о себе: в суровый сорок первый год был призван в армию и все время находился на передовой линии. Надеялся, освободят Порховский район, и он, если останется в живых, вернется в Красуху. Родные места освободили, но близкая его сердцу Красуха сгорела, Погибли и все родственники: отец Филипп Дмитриевич Дмитриев, слава о богатырской силе которого ходила по всей округе, мать Мария Дмитриевна, жена Клавдия Николаевна, ее мать и трое малолетних детей. После войны Александр Филиппович прежде всего побывал в Красухе, а потом поселился жить и работать под Ленинградом. Прислал Александр Филиппович свою фотографию и кое-какие случайно уцелевшие документы из истории колхоза, порекомендовал ребятам, с кем они могут еще завязать переписку и кто им наверняка поможет в благородных поисках.
   Самыми интересными для ребят были письма тех, кто пережил трагедию и спасся чудом.
   Костя Громов прислал две свои фотографии. На первой - красивый мальчонка с умным, задорным лицом, с пионерским галстуком на груди. На втором - такой же красивый, одетый по-городскому, паренек, но с грустинкой в глазах. Между двумя этими снимками прошло не так уж много лет, зато было страшное 27 ноября. Когда случилась эта беда, Косте Громову исполнилось только пятнадцать лет. Константин Петрович поведал ребятам, как после гибели Красухи ему пришлось скрываться в соседних деревнях, а потом и в лесу, так как немцы повесили бы не только его, избежавшего смерти, но и всех тех, кто пригрел его в ночь на 28 ноября 1943 года. Ныне Константин Громов живет в городе Ленина, работает на одном из за- водов.
   Сверстник Кости, Саша Васильев, вместе с ним вступавший в пионеры, так же, как он, помогавший родному колхозу и бежавший из объятой пламенем Красухи, тоже живет и работает в Ленинграде.
   Не одно письмо прислала ребятам и бывшая Ленка Фогель, активнейшая пионерка и лучшая ученица школы, ныне Елена Александровна Люкшина, работница рижской фабрики "Первое мая". Писала она о себе и своих юных односельчанах, о бегстве из горящей деревни, о том, кому из ее друзей удалось спастись и выжить в ужасное, страшное время.
   Анастасия Ивановна Курочкина вспоминала, как после уничтожения Требешницы жители Красухи радушно приютили ее и всех родственников и знакомых, оставшихся без крова и куска хлеба. Анастасия Ивановна восстановила картину бегства из Красухи и сообщила ребятам, что муж, ушедший в сорок четвертом году на фронт, не вернулся домой и пал смертью храбрых.
   О своих бедах поведала и Нина Ивановна Михайлова, которой тоже пришлось уходить из подожженной Требешницы и находить пристанище в Красухе, а потом спасаться и из этой горящей деревни.
   Шлет письмо из Печер Антонина Алексеевна Дмитриева, дочь весельчака и сказителя. В первых же строчках - слова горячей признательности порховским ребятишкам за их желание восстановить историю деревни и рассказать людям о роковом для нее дне - 27 ноября. Перечислив всех своих родственников и знакомых, погибших в Красухе, Антонина Алексеевна вспоминает, как почти ежедневно наведывалась она в деревню и как глумились там фашисты даже над мертвыми телами невинно погибших. Потом идут воспоминания о том, как доставала она хлеб и носила спасшимся красухинским мальчишкам, как сама она заболела тифом и ее выходили добрые люди из уцелевшей соседней деревни, как освободила их Советская Армия, а Советская власть помогла всем им встать на ноги.
   А вот письмо жительницы Новгорода Н. Д. Федотовой:
   "Я не уроженка Красухи и мест порховских, но хочу помочь вам, дорогие ребята. Фашисты выгнали нас из-под Новгорода и заставили идти в сторону Пскова. Постепенно таяла наша жалкая и голодная вереница: нас стали приглашать к себе порховскне жители. Вскоре в порховской деревне Черное Захонье нашла приют и я, а моя подруга по несчастью была ос тавлена на жительство в Красухе. Хорошо нам было среди сердечных и щедрых людей. Они и сами жили тогда плохо, но никогда не скупились. Подружка моя сгорела в Красухе, а я осталась в живых и вечно буду помнить радушных и гостеприимных порховичей".
   Так постепенно восстанавливалась история Красухи.
   Но ребятам захотелось поближе ознакомиться с теми местами, где произошла трагедия, местами, по которым уходили из ада чудом спасшиеся люди, увидеть тех, кто откликнулся на их зов.
   Следопыты отправились в поход по маршруту: Порхов - Осечище - Нестрино - Турицы - Красуха - Поляны - Вере-тени - Горелицы. И везде запомнившиеся на всю жизнь встречи.
   "После наших походов, - говорил Витя Куликовский, выполнявший обязанности фотокорреспондента, - я еще больше полюбил порховские места и своих земляков. Что они вынесли, что пережили! Какими замечательными были они в страшные годы войны и как достойно ведут себя сейчас! Я очень рад, что записался в отряд красных следопытов!
   Позднее в школе появился большой альбом, в котором запечатлены важные факты из истории Красухи, характеристики ее жителей, погибших и уцелевших, и их портреты.
   Уже покинули стены второй порховской школы первые красные следопыты, а письма в их адрес идут и идут. Новая смена учащихся продолжает начатое дело, пополняет свой альбом новыми снимками, документами и воспоминаниями. Наиболее интересное помещается на школьном стенде или передается в краеведческий музей.
   
   
   

"СКОРБЯЩАЯ ПСКОВИТЯНКА"

   Трагедия Красухи потрясла тысячи и тысячи людей. Взволновала она и студентку Ленинградского художественного института имени Репина Антонину Усаченко. Много раз перечитывала она газетные материалы, пытаясь представить кошмарные события, которые произошли в порховской деревне.
   Художник, человек впечатлительный, Тоня ярко нарисовала себе то пасмурное трагическое утро: как сгоняли людей к гумнам, как бросали в огонь детей и каким ужасом были наполнены в эти минуты глаза матерей, в каком состоянии могла вернуться на родное пепелище одна из чудом уцелевших женщин и что она при этом чувствовала.
   Но газетные очерки не позволяли увидеть все то, что хотелось бы знать Антонине Усаченко. И тогда она едет в Порхов. Ей нужно посмотреть если не на красухинцев, то хотя бы на тех, кто был рядом с Красухой, кто и сам пережил подобную трагедию. И она пошла пешком по соседним с Красухой деревням. Она встречалась с партизанками, матерями и женами партизан, видела вдов, потерявших на войне своих мужей, знакомилась с детьми, которые в годы войны последний раз произнесли дорогие, ни с чем несравнимые слова "мама" и "папа". Видела она и таких, кто сам побывал под фашистскими пулями и благодаря счастливому случаю спасся. Ее поразило то, что эти люди были сильны духом, и тяжкие испытания, выпавшие на их долю, не сломили их.
   Антонину Усаченко, как дорогую гостью, пригласили в Псковский обком и в Порховский райком партии. С ней говорили дружески и сердечно. Привели десятки и сотни примеров мужества людей, их непреклонности и патриотизма. Напомнили о случае, когда у пятнадцати матерей фашисты отняли детей, рассчитывая на то, что хотя бы одна из них станет предательницей и выдаст партизанские стоянки. Таких не отыскалось среди этих пятнадцати. Рассказали о женщинах, неоднократно расстреливаемых немцами, которые, чудом уцелев, продолжали помогать партизанам. О колхозницах, собравших мясо, крупу, муку, масло для отправки в осажденный Ленинград, которые хорошо знали, что их ждет за это виселица.
   - Мы верим в вас, Антонина Петровна, - ободряли ее в обкоме и райкоме. - Верим, что вы создадите произведение, достойное святого и легендарного уголка России!
   Все это поставило перед ней, как художником, новые и трудные задачи.
   Первоначальный замысел был таков: показать великую скорбь русской женщины-страдалицы. Но ведь только страдать мало, надо еще и уметь бороться за лучшую, свободную жизнь, надо быть способной на месть, надо быть несгибаемой, даже если великое горе придавливает тебя к земле. Об этом говорили ей люди, пережившие не одну трагедию, это просили учесть бывшие фронтовики, партизаны и партийные работники. А как воплотить эти пожелания в граните или мраморе?.. Такую работу не должен был делать равнодушный человек! Тоня и не могла быть равнодушной: у нее на фронте погибли отец и два брата, ее старшую сестру угнали в фашистское рабство. Они всегда были перед ее глазами - добродушный батько Петро, веселые певуны-браты, постаревшая на каторге и совсем разучившаяся улыбаться сестра.
   Когда-то Антонина дала себе клятву, что если ей суждено быть скульптором, она отобразит и свое горе. Теперь она могла это сделать.
   Поездив по псковским деревням, она еще раз убедилась, что у настоящих людей горе находится рядом с мужеством. Начались долгие поиски.
   Она садилась в темной комнате и закрывала глаза. Еще и еще раз хотела представить себе тех красухинских женщин, для которых двадцать седьмое ноября стало последним днем. Она потом вглядится в "Последний день Помпеи" Брюллова и придет к выводу, что тут нет никакой аналогии. Там - безотчетный страх перед стихией, перед непонятным явлением природы. Люди, которые тщетно пытаются покинуть Помпею, охвачены только страхом, страхом и страхом: им некого ненавидеть. Послать проклятие в адрес всемогущего они не могли. Здесь, в Красухе, были, конечно, и страх, и величайшее опасение за судьбы своих близких, особенно малолетних детей. Но тут люди видели и тех, кто хотел лишить их жизни - фашистов. Эти люди не могли безропотно принять удар судьбы. В их глазах должна запечатлеться и жгучая ненависть, и непреоборимая стойкость духа.
   Она долгими часами лепила эскизы из глины, но, неудовлетворенная, комкала их. Все ей виделось не так: и поворот головы, и опущенные плечи, и поставленные на землю ступни ног, и безвольно повисшие руки. Все не так, все не так!..
   А если не так - новые часы, дни и недели напряженнейшей работы и неустанных поисков.
   Талант и труд принесли удачу. Антонина Усаченко вдруг увидела то, что давно мечтала увидеть. Вот она, та русская женщина, которая могла жить в Красухе!.. Да, в глазах ее полно неистребимого горя, и это естественно. Но во взгляде ее не только горе, а и ни с чем несравнимое мужество, на которое способна русская женщина, так хорошо воспетая еще Некрасовым. Останься у такой матери единственный и горячо любимый сын-кормилец, она, не задумываясь, пошлет в бой и его, чтобы отомстил он врагу за Красуху и другие города и деревни русские. Такая женщина лучше согласится быть матерью павшего героя, чем живого труса.
   Работу Антонины Усаченко выставили для обозрения в Ленинграде вместе с работами других художников - опытных и начинающих.
   Около усаченковской скульптуры останавливался каждый.
   Равнодушных не было.
   "Только благодаря большому чувству, которое буквально сжигало Антонину, ей удалось осуществить свою очень трудную задачу" - так объяснил удачу Усаченко ее внимательный и требовательный наставник профессор Михаил Аркадьевич Керзин.
   Ободренная людским вниманием и своей удачей, Антонина Усаченко выразила настойчивое желание подарить скульптуру Красухе, воодушевившей ее своим мужественным подвигом на подвиг творческий. Если, конечно, скульптура понравится землякам красухинцев.
   Землякам скульптура понравилась. Воздвигнуть ее в Красухе - таково было единодушное мнение.
   В районе начался сбор средств на сооружение памятника. А в Ленинграде, на заводе "Монументскульптура" вне очереди и вне плана стали высекать фигуру старушки, как любовно назвали произведение Усаченко труженики этого предприятия.
   И вот она уже готова к переезду в героический Псковский край.
   Тем временем в Красухе шли свои приготовления. Хотелось поставить скульптуру в таком месте, чтобы виделась она всякому, кто будет проезжать по шоссе Порхов - Остров, кто завернет сюда с других дорог. Перебрали много вариантов, остановились на одном: насыпать у вековой ивы холм, куда и поставить скорбящую псковитянку - так именовали теперь ее в официальных документах.
   На холм и вознесли "Скорбящую псковитянку". А холм вырос напротив тех страшных гумен, что пылали вместе с людьми 27 ноября 1943 года.
   И всем, кто впервые увидел эту скульптуру на возвышении, сразу же представилась живая красухинская женщина, вернувшаяся на родное пепелище... Деревни нет, только злой ветер метет по дорогам и огородам серую золу. Деревья стоят обугленными. Полуразвалившиеся печные трубы свистят тоскливо и надрывно. Огромная ива скорбно склонила свои ветви. Но ничего не замечает одинокая, босая женщина, прибредшая в погибшую Красуху. Она видит перед собой два страшных гумна, в которых мучительно, страшно погибали ее близкие...
   В воскресный день 21 июля 1968 года, накануне двадцать четвертой годовщины освобождения области от фашистских захватчиков, в Красуху потянулось множество людей. Они едут на "Волгах" и "Москвичах", "газиках" и "Запорожцах", на автобусах и грузовиках, на лошадях и просто идут пешком. Ближайшие к Красухе деревни покинули буквально все жители, остались лишь инвалиды и дряхлые старики.
   В Красуху прибыли члены обкома КПСС, ветераны войны, представители других районов.
   К собравшимся обращает свое слово первый секретарь Псковского обкома партии Иван Степанович Густов.
   - Трагически сложилась судьба жителей Красухи, - говорит он, - но такая же участь ждала целые народы, если бы Советский Союз не разгромил черные силы фашизма. Гитлеровцы, делавшие ставку на завоевание мирового господства, не скрывали своих звериных намерений - физически истребить сотни миллионов людей, и в первую очередь русских, украинцев, белорусов, чехов, словаков, поляков, сербов и других славянских народов. Они стремились уничтожить целые государства, разрушить веками созданную цивилизацию.
   Иван Степанович, развивая свою мысль, говорит о причинах, которые помешали гитлеровцам осуществить свои людоедские планы и привели их к катастрофе: о единстве и патриотизме советских людей, о роли партии коммунистов, о мужестве бойцов армии и партизан, о подлинно всенародном партизанском движении, которое охватило в годы войны территорию Псковской области. Он искренне благодарит ветеранов войны и тружеников области, не пощадивших сил, здоровья и крови своей, чтобы защитить страну и поднять из руин и пепла родную Псковщину.
   Как бы дополняя секретаря обкома партии, яркую речь произносит Григорий Тимофеевич Волостнов.
   - Мне, бывшему партизану, - медленно роняет он слова, - не раз смотревшему смерти в глаза и в тридцать лет поседевшему от ужасов фашистского разбоя, трудно сегодня сдержать себя от великого гнева к тем, кто так немилосердно и варварски глумился над беззащитными советскими гражданами. Но враг жестоко просчитался: своими зверствами он не запугал нас, не поставил гордых советских людей на колени. Нет, он удесятерил нашу ненависть, заставил взяться за оружие даже тех, кто собирался спокойно и мирно дожить свою старость или кто еще в глаза не видел винтовку и мог лишь по-детски озорно разыгрывать наивно придуманные баталии.
   Григорий Тимофеевич рассказывает, как мстили врагу партизаны за Красуху, сколько уничтожили они фашистов в жарких схватках, как вот этой дорогой, что проходит вдоль сожженной деревни, прокладывали себе путь на Запад, на Берлин, советские воины, рассчитавшиеся с врагом за все, в том числе и за порховскую Красуху.
   К микрофону подходит старый знакомый, Яков Григорьевич Григорьев. Годы и обрушившиеся на его голову беды рано состарили его, но голос у него тверд и суров.
   - Да, я был на Нюрнбергском процессе в качестве свидетеля, - в какой уже раз повторяет он, - и я рассказал там всю правду о преступлениях, которые фашисты совершали на нашей земле. На этом процессе часто упоминались русская деревня Красуха, чешская Лидице и многие другие села и города, дотла сожженные немцами. Но империалисты не извлекли урока из второй мировой войны, они вновь стремятся развязать кровавую бойню. Мы все хорошо знаем, какой ценой нам досталась свобода и жизнь, какой кровью завоевано счастье наших детей. Мы не хотим, чтобы вновь повторялись трагедии, похожие на трагедию Красухи. Вот почему я и обращаюсь к нашей молодежи: берегите мир, изо всех сил крепите боевую мощь любимой Советской Отчизны!
   Глухо, но взволнованно звучит голос Марии Лукиничны Павловой:
   - Вечная память нашей Красухе!
   Спасибо вам, земляки, что не забыли Красуху, помните о ней, свято чтите память тех, кто погиб здесь.
   Светлая память всем, кто погиб за нашу Советскую Родину!
   А на зеленом холме уже сгрудились те, кто чудом спасся из охваченной огнем Красухи, кто не оказался там только по счастливой случайности, кто и поныне приходит сюда из ближайших деревень. Кое для кого это была первая встреча за минувшую четверть века. Пусть будут прощены и слезы, и рыдания, огласившие зеленые красухинские окрестности!
   Долго еще потом стояли на зеленом холме люди и вспоминали все то, что навсегда породнило их с этим священным, не меркнущим в памяти, местом. И среди них стояла скульптор Антонина Петровна Усаченко. Она тоже стала тут своим человеком.
   
   
   

КАКОЙ БЫТЬ КРАСУХЕ?

   Скульптура Антонины Усаченко получила народное признание. Молодой скульптор заслуженно удостоена премии Ленинского комсомола. Высокая награда вручена ей в 1970 году на XVI съезде ВЛКСМ.
   В 1970 году на экранах страны появился документальный фильм "Была на земле деревня Красуха". Двадцать минут идет картина, а как глубоко волнует она каждого зрителя! Нет в этом фильме острого сюжета, детективной напряженности. Возможности постановщиков были весьма ограничены. Они решили поведать о Красухе и ее трагедии сжато и сурово.
   На экране зритель видит памятники павшим много веков назад. Псковская земля - земля многострадальная, вражеские нашествия на нее были частыми и свирепыми. И отпор врагу был всегда решительным и дружным. Фильм дает лишь штришки, по которым можно проследить героическую историю края. Зато Красуха здесь всегда на первом плане.
   Удачной находкой явился вошедший в картину короткий документальный фильм о "Красной Красухе", кандидате на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Не думал довоенный режиссер, что его бесхитростные кадры будут единственными, которые помогут взглянуть на прежних красухинцев - и сгоревших в огне, и не вернувшихся с фронта, и чудом уцелевших.
   Постановщик нового фильма о Красухе рискнул: он показал старую хронику оставшимся в живых красухинцам и снял их, уже зрителей, скрытой камерой.
   Да, это потрясающее зрелище!..
   Новый фильм первыми смотрели порховичи. Режиссер Павел Васильевич Русанов вышел на сцену кинотеатра. И попросил совета: как быть? Кадры, снятые скрытой камерой, так необычны, что кое-кто поставил их под сомнение: нужны ли они? Хорошо ли обнажать людские слабости? Мужественные люди и вдруг плачут...
   Фильм увидели первые триста зрителей. Весь зал прокричал глухо и решительно:
   - Оставить!!!
   Чего же можно требовать от красухинцев, вдруг увидевших на экране своих родных и близких, которых уже давно нет на свете? Разве можно осуждать Марию Лукиничну Павлову за ее слезы, когда она заметила на экране своего Ивана: молодого, красивого, улыбающегося! Да ей не только заплакать, ей бежать захотелось к экрану, чтобы обнять Ивана и поделиться тем, что пережила она за эти годы!
   Плакать могут и мужественные люди, настоящие герои.
   Таким и вышел фильм на экраны страны.
   Встретили его тепло. В Минске, на Всесоюзном кинофестивале, он был отмечен первой премией. В декабре 1971 года фильм удостоен Государственной премии РСФСР.
   Итак, о Красухе создано два произведения, получивших народное признание.
   Написаны о Красухе стихи, очерки, репортажи, которые появились не только в нашей, но и зарубежной печати.
   И все же пока не сказано главного: какой быть Красухе?
   Несомненно, что возродить прежнюю цветущую деревню уже не суждено: жить там некому.
   Есть две точки зрения. Первая из них: соорудить на пожертвование народа с участием скульптора Антонины Петровны Усаченко грандиозный мемориал. "Молодежь должна понять,- писали в "Комсомольской правде" ветераны войны и члены комиссии Советского комитета мира по увековечению памяти павших героев, - что памятник Красухе - это постоянное напоминание о трагедиях многих, пожалуй, не сотен, а тысяч деревень нашей Родины в годы Великой Отечественной войны. Горе, какое нес по всему свету фашизм, здесь спрессовалось на крохотном клочке земли". Мысль правильная. Французы достойно отметили мужество Орадура, а чехи - своей Лидице. Впечатляет и мемориал в белорусской Хатыни. Может быть, что-то подобное надо воздвигнуть и в Красухе: со скорбными фигурами погибших жителей, с печальным звоном колоколов, с аллеями из голубых елей и белоствольных березок. Строго, величественно, грандиозно. Об этом мечтают в Порхове, Пскове, Старой Руссе, об этом говорят псковичи, новгородцы, ленинградцы, все те паломники, что тысячами навещают зеленый холм со "Скорбящей псковитянкой".
   Есть и другое мнение: оставить все так, как есть. Даже вернуть на прежнее место скромный и обычный указатель с наименованием: "д. Красуха". Такой, какой стоит у Веретень, Турин, Полян и других порховских деревень. Указатель - и без деревни. Одно это может взволновать и потрясти. А потом человек увидит "Скорбящую псковитянку", сам обнажит голову и вспомнит все то, что случилось здесь в хмурое ноябрьское утро 1943 года.
   Красуха всегда будет волновать людей. И никогда не зарастет к ней народная тропа.
   
   
   
   
   
   

Слово к читателю

   Прежде чем написать эту книгу, автор встретился со многими людьми и выслушал печальные, раздирающие душу истории.
   После войны прошли годы. Люди кое-что забыли, а кое-что исказила их память. Приходилось проверять и перепроверять. Бывало и такое, что один назовет, скажем, Алексея Дмитриевича одной фамилией, а следующий собеседник помнит, что величали его иначе: клички в деревне часто заменяли настоящие фамилии.
   Не всяк помнил и как выглядели их соседи, односельчане. Пришлось по крохам восстанавливать внешний облик жителей Красухи. И снова - проверять, уточнять, исправлять.
   Помощниками автора старались быть все. Помню, как серьезно и внимательно выслушали учащиеся второй порховской школы пожелание: взяться за поиски красухинцев. Они были готовы забыть и про свободные вечера, и про выходные дни, и даже про свои школьные каникулы! Случалось, люди приезжали и приходили за десятки километров, чтобы сообщить какой-то интересный факт, рассказать что-то новое о знакомом человеке. Они приносили снятые со стен, единственные в своем роде фотокарточки и говорили: "Пусть другие тоже поглядят, только уж вы не затеряйте!" Если кому-то посчастливилось отыскать в старых газетах или архивах хотя бы одну строчку о Красухе, - незамедлительно давали знать автору.
   А неутомимый Григорий Тимофеевич Волостнов и его боевой друг Иван Иванович Буданов? Оба приболели, а когда услышали, что автору нужно побывать в Партизанском крае, забыли про свои невзгоды и строгие наставления врачей, поехали за десятки километров, показали места, где развертывались партизанские сражения, рассказали о подвигах товарищей, живо припомнили, как в тяжкие годы оккупации помогали им, народным мстителям, жители Красухи и всех других деревень непокоренной псковской земли.
   Когда один из вариантов этой книги был закончен, в Порхове еще раз собрались красухинцы. Они были придирчивы, но доброжелательны. Все их замечания учтены при доработке "Красухи".
   Автор, пожалуй, сделал все, чтобы собрать необходимые материалы и написать эту книгу. Не исключено, что кто-то из читателей помнит другие факты и может сообщить новые подробности о знакомых красухинцах, или кому-то удастся обнаружить неточности в книге, пусть даже самые мелкие, - автор готов учесть все советы и замечания и заранее благодарит внимательных читателей.
   Документальная повесть "Красуха" - всего лишь маленький кирпичик в тот величественный памятник, который еще будет создан на Псковщине.
   
   
    г. Порхов Псковской обл. 1970-1971 гг.