ПОБЕГ В БЕССМЕРТИЕ

  Тишина в бараке взорвалась неожиданно, среди ночи. Зловеще застрекотали запоры, лязгнули ключи в тяжелых замках. Настежь распахнулись широкие двери, окованные с обеих сторон железом. В барак с шумом и руганью ворвались вооруженные конвоиры. Впереди - с обнаженным пистолетом комендант лагеря фельдфебель Отто Шульц. За поясом у него ременная плетка, начиненная свинцом. Редко кто из нас не попробовал ее страшного свистящего удара.
   "Неспроста явились", - прошептал мой сосед, рязанский колхозник Василий Кочергин, и в глазах его застыло тревожное ожидание.
   Из-под серых лохмотьев один за другим осторожно, боязливо поднимали угрюмые головы другие ребята.
   "Ауфштейн!" - злобно пролаял фельдфебель. И хотя мы все знали эту "команду", рядом с ним немедленно занял место переводчик Иван Алексеев, бывший лейтенант Красной Армии. Немцы звали его "Алекс".
   "Кто перед самым уходом с фабрики видел Ромашенко?" - перевел: Алекс визгливый вопрос фельдфебеля.
   Сердце сразу почувствовало недоброе: с Василием случилась беда. Но какая именно, где, когда? Во дворе деревообделочной фабрики, где мы работали, Василий улучил момент и передал мне противогазную сумку с пареной свеклой и несколькими морковками. "В бараке поужинаем", - сказал он.
   С основной колонной Василий в лагерь не пришел. Но мы знали: каждый раз конвоиры оставляли на фабрике несколько человек, чтобы везти тяжелую телегу с бачками баланды для больных. Бачки давно стояли за дверью пустыми. Вернулись и другие команды, задержанные на работе. А Василия все не было.
   Закончилась вечерняя поверка. Давно дали отбой. Закрыли на все замки нашу каменную казарму. А сумка со свеклой и морковью сиротливо лежала; в углу. Я не мог есть один.
   Василия Ромашенко я впервые увидел в декабре 1942 года, когда нас, 17 пленных офицеров, везли из Фаллингбостеля на фабрику братьев Карла и Вальтера Ильзе в Усларе, маленьком, заштатном городишке, раскинувшемся на холмах недалеко от Нортхайма.
   Ехали молча. От холода, голода и тоски не поворачивался язык. Хмурые, угрюмые серые лица, опущенные вниз глаза. И только Ромашенко не унывал. Он выискивал щели в стенках "телячьего" вагона и смотрел наружу. "Да, в этих лесах не укроешься, - загадочно говорил он. - Все насквозь видно." Никто не отвечал ему: не о лесе думалось.
   На вокзале в Ганновере, где была пересадка, мы с Ромашенко попросились в уборную. Солдат отпустил: отсюда не убежишь. А когда вышли из уборной, увидели: все помещение вокзала забито людьми в гражданской одежде. Увидев нас, почти все они подняли вверх сжатые кулаки. Символ интернационального приветствия трудящихся!
   "Рот фронт!"
   "Да здравствует Москва!"
   "Русским - ура!" - кричали люди. Это были французы. Они только что с поезда. Немцы привезли их из Парижа на работу в Германию. В эти минуты забылась горькая участь плена. Мы гордились тем, что являемся русскими, что наша Родина не одинока в тяжелой борьбе. Она всюду вызывает восхищение, уважение, рождает надежду.
   Парижане поделились с нами всем, чем могли. Наши сумки и карманы до отказа наполнились бутербродами, сигаретами, табаком, сахаром. "А как они узнали, что мы русские?" - спросил Василий. И догадались: мы оба были в красноармейских шинелях.
   С тех пор мы подружились. Наша команда № III размещалась в конце Вокзальной улицы, в старом, недействующем здании второй фабрики Ильзе. Наши нары были рядом. Мы ели вместе все, что могли достать: картофель, свеклу, брюкву, морковь, капусту. Из экономии курили одну папиросу. А табак доставали... под ногами: собирали окурки. Но однажды Семен Иванков выскочил из строя за большим дымящимся чинариком сигары. Конвоир размахнулся прикладом винтовки и разбил ему голову. Мы стали осторожнее. Василий обзавелся палкой. В конец ее вделал кусок стальной проволоки с заостренным наконечником. Теперь можно не рисковать головой. Не выходя из строя, он легко накалывал любой чинарик.
   Перед проверкой мы, несмотря на усталость и изнеможение [наш рабочий день официально длился 12 часов, но заставляли работать и больше], мы много говорили, вспоминали бои, в которых участвовали, старались понять причины наших тогдашних неудач.
   Василий воевал на южном направлении. Попал в плен. На тринадцатые сутки сбежал, пробрался к своим. Но встреча, которую ему оказали, не обрадовала.
   "Где твой взвод?" - спросили в особом отделе дивизии. Как мог ответить на этот вопрос Ромашенко, только что вырвавшийся из плена? И военный трибунал приговаривает его к 10 годам лишения свободы с отбыванием срока на передовой позиции в составе штрафной роты.
   Бывают невезучие люди. К ним относился и Ромашенко. В жарком бою снова попадает в плен. Убегает. Переходит линию фронта. На этот раз особоотдельцы не спрашивали о взводе. Его у Ромашенко, уже разжалованного, не было. Придрались к другому. "Где твое личное оружие?"
   И снова - десятка, штрафная рота. И в третий раз - плен. Надо же так. И хотя знает Василий, что теперь ему тоже не миновать допросов в особом отделе и суда военного трибунала, он в третий раз пробирается к своим.
   Многие фронтовики знают, что значит перейти линию фронта в условиях непрекращающихся жестоких боев. Риск огромный. Смерть подстерегает на каждом шагу. Не знаешь, от кого погибнешь: немцы прошьют автоматной очередью, подорвешься на мине или свои подобьют.
   Василий рисковал. Не мог он оставаться у немцев. Такой уж он был человек!
   "Признавайся, какое задание получил от фашистской разведки?" В ответ на этот вопрос в военном трибунале Василий только улыбнулся. Таким нелепым он показался. Но штрафная рота и на этот раз не миновала его.
   Так редко бывает. Но у Ромашенко все было именно так. "Как только тебя хватило сил стерпеть все это?"- спрашивали его потом.
   "Уполномоченные особого отдела не народ и военный трибунал не Родина, - отвечал он. - А карьеристов, шкурников и на войне хватает. Я - русский, я должен драться". И он дрался. Несмотря на унижения, оскорбления, репрессии, которым подвергался каждый раз, когда возвращался с "той стороны". Много непоправимого вреда принесла в те суровые годы "шпиономания", необоснованная подозрительность, излишнее увлечение карательными мерами под ложным флагом высокой бдительности и заботы об укреплении воинской дисциплины.
   А всегда ли оправданными были эти меры? Конечно, встречались на фронте и дезертиры, и трусы, и перебежчики. И в плен люди попадали, и в окружение. Не без этого. На войне все бывает.
   Отличить настоящего, сознательного нарушителя воинской дисциплины от нарушителя случайного, - этим, в частности, и должны бы заниматься особые отделы в частях и соединениях, военные трибуналы. Они же порой всех стригли под одну гребенку. Старались во что бы то ни стало найти хоть какой-нибудь пункт обвинения. Не находилось, - придумывали сами, вроде тех нелепых упреков, которые предъявлялись к Ромашенко, сбежавшему из плена: "Где твой взвод, куда дел личное оружие?"
   Такой вопрос может задать только человек, не знающий, чем пахнет бой.
   Василий Ромашенко оказался выше личной обиды. Несмотря на унизительные допросы и оскорбительные суды, он трижды вырывался из вражеского плена и возвращался в действующую армию. На четвертый раз не удалось. Его увезли в Германию.
   Но воин-патриот не успокоился, не покорился. Он убегал еще десять раз. Его ловили, избивали, подолгу томили в карцерах и штрафных лагерях. Последний раз он из Аахена добрался до Варшавы, но в окрестностях польской столицы был схвачен полевыми жандармами и снова водворен в лагерь.
   Теперь Василий вместе с нами ехал в Услар. У него узкие, темные пытливые глаза, серое, землистого цвета скуластое лицо, темные жесткие "ежиком" волосы. Несмотря на худобу, он не казался ослабшим, сломленным. Наоборот, в этом истощенном теле чувствовался напряженный сгусток воли, гибкой, пружинистой, всегда готовой к борьбе, мести, сопротивлению.
   Фабрика, куда нас привезли, называлась мебельной, но выполняла военные заказы, делала ящики для боеприпасов. "Для кого стараешься?" - спрашивал он Сашку Мисаченко, прилежно обрабатывающего каждый ящик. Сам он портил углы, вместо четырех гвоздей прибивал планки на два, выводил из строя замки, надрезал брезентовые ручки.
   "Саботаж!" - кричал мастер и переводил Ромашенко на другую, более тяжелую работу - возить готовые ящики к лифту. И случалось так, что на каком-либо повороте огромная пирамида вздрагивала, опрокидывалась. Многие ящики рассыпались.
   Ромашенко выгнали из цеха. Нашей внутренней штрафной командой была зегеверк-лесопилка. Это 14-16 часов под открытым небом, в дождь и стужу, в зной и под снегом, грузить бревна, брусья, доски. Василий и здесь находил возможность "насолить" немцам. Сколько мог, тормозил загрузку машин. "Случайно" выскальзывала из рук тяжелая буковая доска. Падая с высоты штабеля, она разбивалась в щепки. Незаметно открывал двери сушильных камер, выключал пар, заклинивал пилорамы.
   Некоторые считали эти действия пустяком, "комариным укусом". Делу не поможешь, а беды накличешь. Василий думал по-иному: не упускать ни одного случая, чтобы повредить немецкой военной машине. И очевидно, навлек на себя подозрения немцев. Его все чаще стали называть саботажником. И сейчас, когда вооруженные гитлеровцы озлобленно застыли в дверях барака, было о чем задуматься.
   Алекс еще раз повторил вопрос фельдфебеля.
   "Мы уже построились во дворе, и Ромашенко стоял в передних рядах, а солдат Фукс перевел его в хвост колонны. Больше мы Ромашенко не видели", - сказал один военнопленный.
   Фельдфебель выпучил глаза. Лицо его налилось кровью. В воздухе неожиданно свистнула плетка. Пленный вскрикнул от боли.
   "Молчать! Закрой свой поганый рот, русская свинья!" - взвизгнул фельдфебель и моментально выскочил из казармы. За ним удалились и конвоиры. Часа через полтора-два явились снова.
   "Зехс манн!"
   "Шесть человек!" - перевел Алекс.
   Солдаты повели нас огородами и остановились метрах в 15 от лагеря. "Здесь", - сказали они.
   В картофельной борозде мы увидели тело Ромашенко. В нем еще теплилась жизнь. По всей вероятности, его можно было спасти. Но немцы приказали положить тело Ромашенко на землю около кирпичной стенки нашего каземата и накрыть шинелью.
   В пять часов утра, когда нас вывели строиться на работу, Василий был мертв. Фельдфебель объявил перед строем, что Ромашенко убит при попытке к бегству. Мы понимали, что это - вранье. Не мог Василий, если он действительно задумал побег, направиться от фабрики к лагерю. Он не раз работал на лесопилке, расположенной в другом конце города, на станции, в других местах, и хорошо знал, куда ведет каждая дорога.
   Правду мы узнали позже, когда фельдфебеля отправили на Восточный фронт. Писарь команды, пожилой обер-ефрейтор (фамилию его не помню), почему-то сочувственно относился к русским военнопленным. Он и рассказал нам о последних часах жизни Василия.
   В карточке Ромашенко было записано 12 побегов из плена. Командование предписывало строго следить за ним. А зачем фельдфебелю следить? Чтобы не навлекать на себя неприятностей по службе, он решил избавиться от опасного пленного.
   В тот вечер Ромашенко одного привели в "вахтштубе" [так называлось помещение, в котором жили конвоиры]. Его заставили выскрести уборные, вымыть полы, перечистить все солдатские сапог. Немцы в это время пьянствовали. Когда Ромашенко закончил все дела, его поставили спиной к печке и по очереди стали упражняться, кто точнее метает штыки. Не поднимаясь из-за стола, они долго целились в Ромашенко и затем с садистской силой бросали в него штык. Каждый "удачный" удар запивали шнапсом. Они изощрялись друг перед другом в ловкости и меткости. Особенно усердствовал фельдфебель Шульц. Если Ромашенко, залитый кровью, падал, его поднимали. А когда уже не мог стоять, его бросили на соседний огород. На теле Ромашенко было более двадцати колотых ран.
   Мы похоронили его на окраине Услара, на кладбище, где покоятся тела других погибших русских ребят. Весной 1945 года на его могиле поставили крест с надписью.
   Тогда же я поклялся, если удастся вырваться живым из гитлеровского ада, рассказать людям о трудной военной судьбе младшего лейтенанта В. Ромашенко. Рассказать о его несгибаемой воле к борьбе, о его мучительной смерти в фашистском плену, где он не переставал сражаться с врагом, и о палачах, жестоко, зверски оборвавших молодую жизнь этого мужественного человека.
   ...Ромашенко не совершил на фронте выдающегося подвига. Но он был преданным, упрямым и настырным бойцом. Такие, как он, ковали нашу победу над фашизмом.
   Короткой была наша дружба на территории Германии. Я не успел узнать, была ли у него своя семья, живы ли родители, имел ли он родственников. Помню, что он москвич и жил, кажется, в Гавриковом переулке. Василий Ромашенко заслуживает того, чтобы о нем узнали наши потомки.
   
   Аникин ИМ., ст. лейтенант запаса, г. Москва,
   26 марта 1965 г.
   Д. 2. Л. 56- 64.