Прошлым летом отдыхал я на живописном берегу Западной Двины, и мое внимание привлекла огромная искалеченная сосна. Верхушка ее когда-то была сорвана и сейчас догнивала у ее корней. Подойдя ближе к ней, я увидел небольшой холмик, буйно покрытый яркими цветами красных маков. Среди маков как-то некстати лежала поржавевшая каска со следами многих осколков и пуль. Потом я понял, что это могила солдата, героическая жизнь которого была оборвана когда-то в войну. Но как? Не могли мне об этом поведать безмолвные могила или каска, искалеченная сосна или цветущие маки.
   Но меня почему-то ежедневно тянуло сюда, где я простаивал часами, думая о давно прошедших днях войны, о боях и товарищах. В один из таких дней ко мне подошел древний старик. По всему его виду было похоже, что он ровесник этой сосны, свидетель многих событий. Его седая, пожелтевшая от времени борода спускалась до пояса. Из-под косматых седых бровей на меня смотрели его выцветшие глаза, видимо много перевидавшие на своем веку. Тело было согнуто, и только большая суковатая палка в его жилистых руках, казалось, удерживала старика от падения.
   Он подошел ближе к холмику, снял картуз и перекрестился по старому русскому обычаю. Я как-то машинально снял свою шляпу, и старик понял, что я приезжий, и начал: "Это был герой из героев! Родом он был с Волги, звали его Николаем, а вот по прозвищу уже и не помню - то ли Бурлаков, то ли Бурков. Давно это было, да и память стала не та. Лихой был парень! Росточку он был так себе, и в плечах не косая сажень, а силища у него была огромадная. Один целые сутки против врагов дрался. Даже когда летел, тяжело раненный, с сосны, руками задушил фашиста, да так и умер с ним. Вот какой он был! Видишь вот тот погост, что среди чертополоха? Там еще березовые палки от их крестов остались. Так он один их всех уложил. Воин был, что надо..."
   Отдышавшись и присев на пенек, старик вытер большим красным платком слезившиеся глаза и продолжил:
   "Зимой 1942 года фашистов выбили из нашего села и подошли к городу, что верстах пяти отсюда, но город что-то взять не удалось. В нашем селе расположилась гвардейская пушкарская часть. Николай у них был стреляющим. В общем, направлял снаряды туда, куда это было нужно. И так он каждый день забирался на ту сосну и посылал снаряды по фашистам, что засели в городе. Когда он, бывало, идет по деревне, мы все собирались и шли в подвалы и погреба. Людей в деревне было мало, да и те - старики. Была у Николая и зазнобушка - дочка Лукаша. Они эвакуировались из Белоруссии, но по дороге отец заболел, так они и остались в нашей деревне.
   Красивая она была. Волосы что белый лен, кудряшками вились. А глаза что васильки среди спелой ржи, да с росинкой. Стройна и молода - чай, двадцатая весна шла.
   Когда фашисты развязали бой у сосны, так она бросилась переплывать реку, чтобы помочь Николаю, но было уже поздно..."
   "Но как же все это случилось, дедушка?" - спросил я.
   "Да очень просто. Говорили, что оборона наша в этих местах была жидковата. Войска все больше к Сталинграду шли - там жарче было. И вот на этом участке и прорвались враги. А он-то сидит на сосне и все посылает снаряды по фашистам. Близко подошли, заметили его и окружили. Сдаваться приказывают. Видимо, живьем хотели его взять. Но не тут-то было! Он их из автомата да гранатами с сосны. Много их, нечистой силы, полегло здесь у этой сосны. Затем, говорили, попросил он снаряды на себя. Это чтобы фашистов поизничтожить, да заодно и себя, чтобы не попасть к ним. И ему их дали... Так он и свалился вместе с верхушкой сосны. Вот и лежит эта верхушка уже более двадцати лет, но никто ее не взял потому, что она с его кровью, с его сердцем. А сердце его по вечерам горит и сейчас, что у того Данко, освещая путь людям.
   Но вот сейчас молодежь ходит около него и не знает, что это был за герой. Я вот рассказываю о нем, да разве всем расскажешь? Надо было написать о нем на плите, чтобы все могли прочитать, ибо он погиб за то, чтобы они жили..."
   Дед замолк и опустил голову. День катился к закату. Розовыми огоньками зажглись иголки на сосне. Прыгая и перелетая с ветки на ветку, защелкали, защебетали на все голоса птицы. Вдали раздалась трель соловья.
   "О нем поют,- тихо сказал дед, неуклюже поднялся с пенька и оперся на свою суковатую палку, осмотрелся вокруг и сказал: - Пора идти, она идет, она часто сюда ходит, не надо ей мешать, может, хочет поговорить с ним перед женитьбой сына".
   Я посмотрел - действительно, сюда шла женщина и молодой военный в форме лейтенанта. Осмотрелся кругом, а деда уже не было - он тихо шел в сторону деревни, постукивая своей палкой. Мне надо было уйти, но я не мог даже сдвинуться с места, какая-то неодолимая сила приковала меня здесь.
   Женщина подошла, склонила голову и тихо спросила: "Он был вашим другом?"
   "Да, друг", - также тихо сказал я. Я не знал его и никогда не видел. Но мысль назойливо стучала и внутренне говорила мне: друг, товарищ, ибо он также боролся за родную землю, дрался с одним врагом.
   Женщина посмотрела на меня и сказала:"Не обессудьте, посидим у него перед свадьбой нашего сына. Ведь он так хотел сына. Но вот не пришлось ему свидеться".
   Мы все трое сели. Никто из нас не начинал разговора, только лишь птицы о чем-то ворковали на своем птичьем языке, да тихо шумела сосна.
   Затем послышался задористый, веселый смех девчат и парней, видимо идущих на вечеринку. Лейтенант повернул голову в их сторону, и глаза загорелись мягким и теплым огоньком.
   "Иди, Коленька, она ведь тебя ждет, - ласково сказала женщина. И когда юноша ушел, добавила: - Наш сын, Колин и мой. Любили ведь мы друг друга, очень любили, да жить вот только ему не пришлось.
   Как только наши отогнали фашистов, нашла я Колю уже почерневшим. Вот так здесь и похоронила. Каска тоже его лежит. С неделю после того не находила себе места, а затем ушла в армию. Вот тут уж я излила на фашистах всю мою злость. Но как-то уж очень был тяжелый бой. Наша часть удерживала небольшой плацдарм за рекой Великой. Ночь уходила. Гасли последние звезды на небосклоне, уступая дорогу идущему дню. Сменялись солдаты у огневых точек. И не успело еще солнце позолотить своими лучами восток, как с темного запада началась артподготовка противника. Заухали пушки, заскрежетали шестиствольные минометы. Вспышками залпов озарился запад. Мгновение и взрывы снарядов и мин начали трясти землю, поднимая клубы пыли и гари, застилая темным облаком восходящее солнце. Неумолимый плуг войны глубоко вспахал ковер зелени, поверг наземь молодую березовую рощу.
   Через некоторое время фашисты пошли в атаку под прикрытием танков. Разгорелся жаркий бой. Я из своего пулемета отрезала пехоту от танков. Десятки их полегли, а они все шли и шли. Один танк круто повернул и прямо двигался на меня. Вот он уже метрах в двадцати. Поднялась и бросила гранату. В глазах потемнело, не слышу и лязга танка. Сколько я так лежала - не знаю. Когда очнулась, кругом было тихо. И вот в это время ребеночек и забился. Даже как-то сразу и боль прошла, и так стало радостно на душе и боязно за него. Попробовала подняться, но тело не слушалось. А вскоре послышались одиночные пистолетные выстрелы. Кое-как повернула голову и вижу - по полю ходят немцы. Напрягая нечеловеческие усилия, я кое-как повернулась лицом вниз и затихла, только ребеночек то ли ножкой, то ли ручкой все бьется и бьется во мне. Я испугалась, как бы фашисты не услышали его биение, боялась я за него. Фашист ткнул сапогом в бок. Больно было, но я вытерпела. Потом они о чем-то поговорили и ушли. Мое счастье, что наши вскоре пошли в наступление, нашли меня и отправили в госпиталь. Там у меня и родился Коленька..."
   Женщина затихла и стала смотреть в ту сторону, куда ушел сын. На фоне неба виднелись два силуэта: юноши и девушки. "Они тоже очень любят друг друга, - поднимаясь, сказала женщина, - пойду приглашу их к себе в дом, пусть будут счастливы и пусть никогда не будет войны".
   
   
Цветков Л.К., майор запаса, быв. инструктор политотдела 8-й гв. Дивизии им. генерала Панфилова, г. Горький, 24 апреля 1965 г.
    РГАСПИ Ф-3 оп. 3 Д. 80. Л. 15-17 об.