С восьми лет я пошла в школу в гор. Армянск Красноперекопского района. Это было в 1930 году. Жила в интернате при школе. В Армянске я окончила 3 класса, получила грамоту за успешное окончание. В 1932 году у меня умерла мать, а в 1934 году я с остальными детьми (моими младшими братьями и сестрами) и нашим отцом стали жить в деревне Воинка. В пионеры я вступила, кажется, в 3-м классе. И уже после смерти матери учиться я больше не стала. Училась я все время хорошо. Всего я окончила 5 классов, последний год я училась, когда мы жили уже с неродной матерью. В семье пошли неполадки. Отец нас всех оставил, и мы стали жить с неродной матерью. Всего нас было детей четверо, я самая старшая. Я отвезла двух детей младших к бабушке. За мной потом приехала тетя и увезла в г. Джанкой. Я уже не училась. Мне тогда уже было лет 13—14. Первую зиму по приезде в этот город я не работала, а потом стала работать в совхозе-комбинате на полевых работах.

Когда я еще ходила в школу, то я очень любила книги и нашу школу. Начиная со 2-го класса и по 5-й, я была все время старостой. Учительница нас любила, а мы старались выполнять все ее поручения. Всегда перед приходом преподавателя соблюдали тишину. Как проводили время...

У него была своя лошадь, и он тоже работал возчиком. Тогда он не был женат. В 1938 году он взял мою младшую сестру. Я жила у него до начала 1939 года, потом весной к нам приехала Екатерина Сидоровна Пасько — другая тетя, я уехала к ней погостить да так и осталась жить навсегда. Уехали мы на станцию Курман, в колхоз «Борьба» Красногвардейского района. Работала на виноградниках и хлопке. Здесь я жила и работала с весны 1939 года до сентября месяца этого же года. Потом мне сделали операцию, аппендицит. Федор Сидорович меня снова забрал к себе, он не разрешил мне работать. И опять всю зиму не работала. Но мне очень хотелось учиться, но на это не было средств. Я решила уехать в Воинку. Так и сделала, там я устроилась работать в больницу кастеляншей. Нас было всего там три девушки. Две санитарки, Ира и Мария, и я. И здесь я стремилась к учебе. У нас в больнице работала сестра Шестакова Антонина Александровна. Она начала подучать нас немного, а потом организовались у нас курсы медицинские. Преподавал на этих курсах Николай Федорович Леченко. Когда я еще работала кастеляншей, мне все время хотелось вращаться среди больных, иногда я заменяла санитарок и дежурила вместо них. Во время учебы на курсах у нас были открытое комсомольское собрание. На этом собрании призывали к учебе. Я всегда к этому стремилась, да еще подсказали мне — почувствовала большую решимость. В больнице меня уважали, поэтому рекомендовали меня в комсомол. Это было перед войной, 16 июня 1941 года. После этого как-то внезапно и война началась.

Первый день войны застал меня на работе, я дежурила. Вдруг слышу — война. Конечно, показалось как-то жутко, страшно. На второй же день у нас забрали врача в армию. А мы продолжали работать в больнице, В то время я уже работала санитаркой. К нам в больницу поступали раненые, главным образом, раненые рабочие железных дорог. Мы оказывали первую помощь и отправляли в госпиталь. Потом наша больница стала госпиталем. Когда немцы подходили к Перекопу, раненых из этого города вывезли, а нас всех сестра Шестакова собрала, и мы оказывали первую помощь раненым во время бомбежек на вокзалах, на улицах.

Через некоторое время мне пришла в голову мысль — уйти на фронт. В городе у меня была знакомая — заведующая яслями Клава Сальникова. Она в то время служила в истребительном батальоне. Она сказала мне, что в этот истребительный батальон еще требуются люди. Я сразу же ушла. Это было в июле месяце 1941 года, числа 25-го. Истребительный батальон находился на станции Воинка. Первое время мы ничего особенного не делали, время, главным образом, уходило на подготовку. После того как наши части, оставили Воинку, нам было дано распоряжение взорвать цистерны с горючим. Так как немцы были совсем от цистерн близко, то командир спросил, перед тем, как ехать, кто желает ехать добровольно. Я сразу же согласилась. Когда мы взорвали, то увидели, что у нас трое раненых. Сразу же оказали им первую помощь и стали уходить. Немцы нас заметили и открыли по нам огонь, но ушли мы все же благополучно. Прибыв в село, мы не имели времени на отдых, сразу же ночью стали двигаться дальше. Ночью приехали на участок № 117. Это было в направлении Евпатории. Здесь я встретила одного знакомого. Здесь же я встретила дедушку и бабушку, их туда эвакуировали. Бабушка плакала, когда меня увидела. Я успокаивала ее, говорила, что я назад приду, плакать незачем. Мы должны были уже отправляться дальше. Я простилась с родными, и пошли дальше. Прибыли в одну из деревень. Наш батальон слили с 35-м батальоном. Это было уже примерно в октябре месяце. Командиром стал лейтенант Логинов. Примерно в семнадцати километрах от 117-го участка к нам стали поступать раненые. Мы многим оказывали помощь. В селе этом я встретила своего двоюродного брата Осюка Петра. Он был бойцом. Поговорили мы с ним приблизительно полчаса—час и расстались, стали двигаться дальше. Мы шли в направлении Симферополя. Нас было тогда в батальоне 4—5 человек женщин. Командиром нашим была Логинова Женя (жена командира Логинова). Таким образом, медпункт состоял из пяти человек. Я была сандружинница.

В Симферополь прибыли в конце октября месяца. Стали пробираться к Севастополю по Бахчисарайской дороге. По дороге мы подвергались сильным обстрелам со стороны немцев. Прибыв в Симферополь, оставшиеся в живых двинулись на Ялту. До Ялты дошли благополучно, хотя дорога была полностью загружена и приходилось долго стоять. Немцы были недалеко. Не доезжая до Ялты, немцы начали сильную бомбежку. 2 наши машины пострадали. Простояв здесь немного, мы снова начали отступать. За Ялтой мы снова подверглись сильному обстрелу. Не доезжая Айсбарских ворот (это было в конце октября или начале ноября месяца), мы остановились и долго ждали. Я и Женя Логинова отправились назад, разыскивать оставшихся раненых. В числе оставшихся позади был и командир Логинов. Мы его встретили первого, он был легко ранен. Я задержалась с одним из тяжело раненных, а машина наша ушла. Я попала в чужую машину. На этой машине я добралась до села Комары. Здесь я встретилась со своим подразделением, и двинулись дальше.

Мы находились рядом с Севастополем. Командир нашего полка был майор Устинов, это был 514-й стрелковый полк. Здесь произошло переформирование нашего полка. Женщин в полку было очень много. Командир всех брать не хотел. Начал подбирать, кого оставить, а кого отправлять на Большую землю. Когда он подошел к нашей машине и сказал мне, что мне нужно ехать на Большую землю, я наотрез отказалась, ссылаясь на то, что я буду полезна - буду перевозить раненых. В конце концов он согласился, да и девушки другие подтвердили, что на нее, мол, можно надеяться. Оставшихся отправили в первый батальон. Формирование происходило 6-го числа, а 7-го числа некоторая часть ушла позиции занимать. Мы пока еще остались. Подошел командир Устинов и поздравил с праздником. Он нас отправил в деревню Комары. Не доезжая деревни, он нас остановил и стал рассылать, кого куда. Я с Логиновой Женей попала по направлению Итальянского кладбища (это кладбище находилось рядом с дер. Комары). Немцы беспрерывно обстреливали этот участок, пробираться было очень трудно. Сначала мы попали на наблюдательный пункт краснофлотской части. Нас отправили назад. Молодой краснофлотец нас проводил. Нашли своего командира. Он дал нам задание, чтобы мы временно нашли для себя место для медпункта, чтобы каждый боец мог прийти за помощью. Мы пошли к Итальянскому кладбищу. Остановились в домике сторожа. Здесь нас накормили. 8-го числа я сходила в дер. Комары за медикаментами. Притащила с собой большой мешок ваты, бинтов и др. Захватили также несколько банок консервов. Нам отвели небольшую комнатку. Немцы в это время сильно обстреливали весь этот участок. Пришел командир. И только мы сели покушать, как мина попала в наш домик. Коридор засыпался. Мы стали вылезать, как вдруг увидели двух краснофлотцев, которые оказались ранеными и засыпанными. Мы стали их вытаскивать. Вытащив их, мы решили укрыть их в траншеи, Логинов нам помог. Пока мы их тащили, один из них по дороге умер — был тяжело ранен. Другой раненый был ранен в ногу. Когда мы сняли сапог, то увидели, что пальцы на ноге посыпались. Впечатление было ужасающее.

К вечеру краснофлотцы заняли это Итальянское кладбище. Первое время мы очень боялись. Все эти дни был жуткий обстрел. Командир нам приказал, чтобы мы оставались там. По всему кладбищу раздавалось эхо во время обстрелов. Немцы стояли совсем близко — в 2—3 километрах. С 8-го на 9-е число пришел командир и приказал нам очистить кладбище. Первую половину очистили, а вторую половину очистили другие потом. Затем здесь, на Итальянском кладбище, расположился штаб. Выходили ночью, а днем не показывались, так как сделать это невозможно было. Каждый для себя вырыл небольшой блиндаж. К нам пришел политрук Ветров и сказал, что сегодня мы будем пробираться к кирпично-посудному заводу. Погода стояла морозная, с ветром. Пробираемся. Тихо. Ни одного выстрела. Приходим на этот завод, видим много краснофлотцев. Мы пробыли часа два. Пришла разведка и донесла, что дальше пробираться нельзя, а оставаться здесь тоже не было никакого смысла. В часа три ночи начался сильный обстрел. Командир приказал, чтобы все мы отошли на свои позиции. У нас была своя санитарная подвода. Но подводу мы не могли найти, очевидно, ее разбило снарядом. На подводе были возчик и один санитар.

Посидели мы в этих блиндажах до самого вечера, потом поднялись опять на Итальянское кладбище, пробыли там дня два. Днем никто не показывался, кладбище бесконечно обстреливали. Не было такого периода времени, когда можно было бы хоть выглянуть. Потом я опять пошла в деревню Комары за медикаментами. Ушла ночью, а возвращалась к paссвету. Оттуда я возвращалась ползком. Дошла благополучно. Наши бойцы окопались, начался особенно сильный обстрел, так что даже выходить ночью нельзя было.

Раненых к нам поступало очень много. Когда начался обстрел, мы все время находились в окопах вместе с бойцами. Я только успела сделать перевязку Ветрову, как он умер. Раненых скопилось очень много, у кого был перелом руки, ноги, кто был тяжело ранен. Пришла машина, и всех их отправили в медсанпункт. Это было приблизительно уже в декабре месяце. Весь ноябрь мы были на этом Итальянском кладбище и до полдекабря. Потом наш батальон и медсанбатальон хотели соединить с одним подразделением. Переехали к мельнице. Участок был закреплен. Перестрелки больше не было. Приходилось много принимать раненых и перевозить.

Приблизительно числа с 18—20 до числа 25—26 началось и продолжалось наступление. На реке Чургун, находящейся вблизи Итальянского кладбища, стояли пулеметчики. Когда румыны их выбили, оттуда пришел один боец и сказал, что там очень много раненых. Раненых было настолько; много, что машины не успевали их отвозить. Командир нам сказал, что туда должны идти разведчик и медсестра. Пошла туда я. Добирались туда и ползком и в рост, как придется. Приходим на этот блиндаж, зовем, никто не откликается. Вдруг тихий стон. Прислушались. Один из раненых был в очень тяжелом состоянии, назад мы их тащили ползком. Поднявшись на горку, нас увидели немцы и обстреляли. Одного раненого убило, а другого ранило. К рассвету мы прибыли на свое место. 2 солдата тащили убитого. Машина уже не стала подходить за ранеными. К вечеру опять началось сильное наступление. Этот пункт пришлось отстаивать 5—6 суток. В этом бою было ранено и убито больше сотни командиров и солдат. Мы оказывали первую помощь и приносили к себе. Фельдшер по мере возможности отправлял их еще машинами. В эти 5—6 суток не приходилось отдыхать ни днем, ни ночью. На моей гимнастерке кровь раненых застыла, и ее невозможно было отчистить. Спустя два дня наши части перешли на северную сторону. Это было как раз на Новый год. Мы прибыли на северную часть Севастополя, были приблизительно в километрах 4 от Севастополя. К вечеру под Новый год мы были на своих местах. Пробравшись на свои позиции, мы начали немцев гнать до самой деревни Бельбег. Меня немного ранило. Потом я не могла пробираться дальше, так как зашибла голову. Это было в январе 1942 года. Пришла в чувство в медсанбате. В батальон я приехала приблизительно числа 20 января. Потом было затишье. Иногда только были перестрелки. Мы ходили по взводам, ротам. Из девушек никого не осталось, одна я только была. Бойцы меня уважали, придешь к ним, посидишь, поговоришь и уйдешь. Перед самым наступлением пришел командир полка (у них ранило их медсестру) и сказал, что меня переводят в штаб. Я не соглашалась, но приказ есть приказ, ничего не поделаешь. Мне нужно было на новом месте обслуживать разведчиков, снайперов, в общем, несколько небольших подразделений.

Первое время я бесконечно просилась, чтобы меня отправили назад, в батальон. Работа в полку мне была по душе. Я привыкла к бойцам, к боевой обстановке, а здесь сплошное затишье, целый день ходишь, и никто не спросит тебя, не с кем поговорить.

Мне давно очень нравились подвиги разведчиков. Любила слушать рассказы о подвигах разведчиков, и однажды я попросилась у комиссара полка пойти вместе с разведчиками. Он не разрешил, но я не остановилась на этом. Я договорилась с разведчиками, чтобы они меня взяли. Прежде чем идти, я отправилась к себе, взяла сумку санитарную, и мы пошли. Цель разведчиков — достать языка. Вперед они меня, конечно, не пустили, а оставили около проволочного заграждения. Разведка эта была неудачная: возвратились без языка. Двух из пулеметчиков ранило. Я с двумя ранеными пришла в батальон, когда совсем было светло. Я думала, что о моем походе никто не узнает, но на этот раз, как назло, я понадобилась в штаб полка. Командиру полка донесли, что меня нет. Я очень переживала, что опоздала, командиром у нас был подполковник Шашло (когда Устинов возвратился после ранения, то Шашло был переведен в другой полк). Шашло не был очень строгим, но комиссар Караев — очень строгий. Когда я появилась, мне кто-то говорит, что вас ищут давно. Я сразу же догадалась, что теперь узнают, что я с разведчиками уходила. Комиссар вызвал меня к себе и дал наказание: 5 суток домашнего ареста. Я не имела права выходить никуда. 2 дня просидела, но на третий день я все-таки пошла опять к разведчикам. Они собирались идти, но теперь уже взрывать склад. Я попросилась с ними, но они меня не хотели брать. На этот раз я не пошла. Через несколько дней я пошла к командиру полка и стала просить, чтобы меня отправили в раз-ведку работать, говорю, что хочу быть разведчиком.

Спустя некоторое время разведчикам было дано задание: нужно было пробраться к немецкому дзоту, уничтожить его и взять пленных.

Дзот стоял на таком месте, что подойти к нему никак нельзя было. Разведчики все уже ушли, а я задержалась в взводе снайперов. Когда я увидела, что все ушли, пошла к командиру полка. (Кажется, это был уже Устинов.) На сегодняшний день я получила от него разрешение идти. Пока я пробиралась к ним, было уже распределено, кто с какой стороны должен подойти. Начальник разведки, увидав меня, сказал, что лишние люди будут мешать. Хорошо. Я ушла, но все же я как чувствовала, что я там буду нужна. Это задание не пришлось выполнить, так как, очевидно, немцы заметили. Пришлось уйти к деревне Бельбек. Пришли в деревню, а там комиссар и командир полка. Командир полка меня оставил в разведке до тех пор, пока задание это не будет выполнено. Я делала все, что от меня требовалось не хуже других и иногда даже оказывала медпомощь. Две ночи тоже прошли неудачно, на третью ночь приказано было разведчикам не ходить. На четвертую ночь было послано четыре разведчика, а все остальные дежурили внизу. Поднявшись наверх, к дзоту, увидели, что ни пленных, ни трофеев нет. Языка, таким образом, не пришлось взять. Назад возвратились к утру. И с того дня я стала настаивать, чтобы на все время остаться в разведке. Командир полка спрашивает меня: «Что ты там будешь делать?» — «Я буду просто бойцом». И так я стала разведчиком. Это было в феврале месяце 1942 года.

Первое время мне не особенно доверяли. Пробыв в разведке с неделю, меня послали с одним отделением. Находилась в первую ночь в преградотряде, около проволочного заграждения. А потом я сама пошла на передний край. Эта ночь была неудачной, ночь была слишком светла, поздно подрезали проволоку. Проволочное заграждение подрезали, а сорвать-то не сорвали — не успели. Так и оставили. Это было как раз перед праздником 8 марта. Всех девушек пригласили на Максимову дачу на вечер. На вторую ночь мы снова, человек 8 первого отделения, отправились. Постарались пробраться пораньше. Сняли уже готовую проволоку и стали пробираться. Я шла с одной стороны, а Масенко Михаил с другой. Как только будет ракета, мы оба должны были прыгать, а все остальные преграду задержать. Только мы стали пробираться к этому боевому охранению, вдруг — ракета с немецкой стороны. Мы тихо легли, потом, не ожидая своего сигнала, спрыгнули в это боевое охранение, бросив три гранаты. Они — руки вверх. Сверху послышался какой-то шумок. Мы переждали. Пленным приказали лезть ползком. Еле успели мы дойти до своего боевого охранения, как ребята некоторые поднялись и бежать, немецкие пулеметчики их заметили, двоих ранили. В общем, добрались благополучно, трофеи и пленных тоже забрали.

После этого случая разведчики меня полюбили. Дня два перед праздником нам дали отдохнуть. А 8 марта мы (Рябова Татьяна, я, командир дивизии Ласкин, командующий Петров) были на Максимовой даче. Некоторых девушек отметили награждением орденами. Наградили меня, Рябову Татьяну, Нудьгу и других. Тов. Петров поздравил всех отличившихся в боях и пожелал дальнейших успехов в нашей боевой работе.

Как раз 8 марта умерла известная пулеметчица Нина Онилова. На собрании перед вечером вспомнили о ней, командующий сказал, что сегодня утром умерла от ранения пулеметчица Нина Онилова.

Нину Онилову я видела, когда мы меняли позицию, и то только мельком, это было, когда мы делали переход с Итальянского кладбища на Севастополь. Мне не пришлось с ней познакомиться.

Народа было много на вечере. Вечер продолжался, но мы поднялись, нужно было к рассвету добраться в свою часть. В этот день мы фотографировались. У Веры Григорюк остались эти фотокарточки, она показывала их моей тете, но у меня не осталось. С 8-го на 9-е число должен был приехать командующий. Мы, прибыв с Максимовой дачи домой, сладко уснули, а подняли нас уже поздно, как раз перед приездом командующего. В этот день нам привезли подарки: груши, яблоки, белье. Последнее нам, правда, не нужно было, взяли только чулки и носки, а остальное отдали. В этот день опять фотографировались. А 9-го числа мы получили отдых. На ночь разведчики ушли, меня не взяли, говорили, пусть отдохнет. 10 марта началось наступление. К часам десяти начала бить немецкая артиллерия, меня контузило. Днем пробираться не могли, но все же под этим огнем добрались до своего боевого охранения. Мы удерживали свои позиции. Мне приходилось также вытаскивать много раненых. Часам к четырем немцы огонь прекратили. Мы остановились в деревне Бельбек, начальник разведки сказал нам, чтобы понаблюдали и пока не возвращались в полк.

Взвод разведчиков был разбит на 3 отделения. Через дня три мы возвращались в полк. В дороге Рябову Татьяну ранило в руку и ногу, а Нудьга Татьяна в этот день была убита. Она вытаскивала раненых, и пуля попала ей прямо в грудь.

Наступило затишье. Иногда где-нибудь слышалась перестрелка. Однажды за мной пришли к командиру полка, сказали, что я буду нужна. Командир дивизии Ласкин, комиссар полка, командир полка и их адъютанты, затем я обошли все роты, а к утру благополучно возвратились. Я догадалась, что к утру должно что-то быть. Возвратились мы, наверное, часа в три, и как только пришла, так сразу же легла спать, командир полка сказал, что пусть она немного отдохнет. Но поспать не удалось, прибегает адъютант командира полка и говорит: «Ты спишь, а сейчас происходит такое, что ты себе и не представляешь». Смотрю — наша артиллерия бьет со всех концов по переднему краю немцев. Адъютант передал приказание командира полка, чтобы я была на наблюдательном пункте. Там стояли командир дивизии и все начальство. Мне и Корицину приказано было бежать в село Бельбек отнести пакет. В этом селе я должна была сбегать еще в одну роту, а Василий Корицин в другую. Перед тем как бежать, я забежала в медпункт взять несколько бинтов. Пришли в деревню, отдали командиру пакет, и я пошла отдать донесение командиру роты. До блиндажа было очень трудно добираться. С трудом, но добралась. Зашла в блиндаж, отдала командиру роты донесение и отправилась обратно. Но не успела я отойти и несколько шагов, как прямым попаданием снаряда завалились телеграфные столбы, и связь порвалась, а я еще не доложила командиру полка о том, что приказание его я выполнила. Нужно было пробираться. Спускаюсь, вдруг вижу, Рябову, которая тащит раненых и говорит, что разведчики наши в очень опасном месте. Я, не долго думая, пробираюсь к разведчикам. Много было уже раненых, но позицию сдерживали неплохо. Разведчики пробирались к сопке, вместе с ними пошла и я. Мы сорвали боевое охранение, а возвратились только к вечеру. Разведчики ушли в штаб, а я возвратилась на наблюдательный пункт. Командира дивизии не было, был только командир полка. Я доложила ему, что донесение и пакет отданы, и объяснила причину, почему долго не возвращалась. Он меня, правда, немного поругал. Наши части не отбросили немца, но и немец, сколько ни пытался, не мог продвинуться вперед. Безусловно, мне нужно было сразу же донести командиру дивизии, что поручение выполнено. Но я не могла идти, видя, что мои товарищи в опасности, мне казалось, что без меня не обойтись.

После этого боя долгое время было затишье. В разведку ходили через один-два дня. Большую часть времени проводили на наблюдательном пункте. Командир меня посылал на наблюдательный пункт, так как ориентировку я держу неплохую. Мы все время наблюдали, но мы и не подразумевали, к чему это. Вечером и ночью особенно наблюдать нечего было, но все же и ночью ходили. Чаще всего я ходила с краснофлотцем Михаилом Масенко.

И вот однажды нам, разведчикам, перед маем месяцем дали задание достать во что бы то ни стало языка. Перед этим нам дали отдохнуть н, сколько дней. Потом вызывают нас — Шкуричева, Масенко, Можайкин меня и командира разведки Герасимова — и дают определенное задание: к первому мая должен быть доставлен язык, так как затишье на фронте было слишком подозрительным. Вообще-то мы догадывались, что немцы готовятся к наступлению.

Мы ходили дня три, но возвращались обратно ни с чем. Потом мы решили не возвращаться в полк, пока не достанем языка. Командир разведки даже сказал, что мы, мол, не хотим этого сделать. И вот, кажется, со 2 на 3 мая нам нужно было попасть в боевое охранение немцев, вокруг которого стояли пулеметчики. Путь к этой сопке был исключительно заминирован. Начальник разведки сказал, что пойдет Байда. Дали нам двух саперов. Их я послала вперед, а сама за ними. Масенно был самый последний, замыкающий. Снайперы шли впереди меня, они не видели меня, но я их видела. Вдруг вижу, один сапер - в кусты. Я подождала немного, вижу, что он не возвращается, и к нему. А другой сапер продолжает все время работать. Я подхожу к укрывшемуся и спрашиваю: «Что ты сидишь здесь?» — «Я не могу больше, у меня сил нет». Я не сдержалась и ударила этого труса два раза прикладом. За всей этой картиной наблюдал начальник разведки, который стоял на возвышении и все видел. После моего с ним короткого разговора сапер снова взялся разминировать поле. Спустя короткое время мы, четверо, пробрались к боевому охранению немцев. Вдруг видим, что командир-немец с адъютантом идет проверять свои посты. Сразу же раздался сигнал, и Масенко бросился к офицеру, а Шкуричев Борис — к адъютанту. Я бросилась к Масенко на помощь. Адъютанта уничтожили, а офицеру заткнули в рот индивидуальный пакет и в таком положении все время его тащили. Чтобы тащить его было удобнее, Масенко и Шкуричев привязали его к себе. Я же осталась в преградотряде. Потом и мы стали отправляться поодиночке. Я решила ползти последней по тропинке (разминирована была только одна тропинка). Сапер, струсивший сначала, говорит: «Разрешите, я поползу последним, ведь тебя могут убить». Но я не согласилась — не доверяла ему (у меня был случай, когда один осетин хотел убить меня, но благодаря одному санитару я осталась жива). Поэтому и сейчас я приказала ползти ему впереди меня. Прихожу, а ребята (Шкуричев и Масенко) ждут меня, и в четвертом часу мы повели пленного сдать в штаб. Нам после этого боевого выхода сразу же дали отдых.

Однажды я решила нарвать цветов и снести подруге Татьяне Рябовой (там было много цветов). Ребята мне также помогли нарвать цветов. Цветов было так много, что мы сделали несколько букетов и решили преподнести начальнику разведки, командиру штаба дивизии. Татьяну я повидала, время осталось, и мы все успели сходить в баню. После этого мы ходили на передний край, не возвращались в штаб дивизии по недели две. Каждую ночь и днем были на вылазках. Так, 5 июня мы перешли с подвала в блиндаж. У меня был маленький блиндаж. Обстрел настолько был сильным, что по-казываться ни днем, ни ночью нельзя было. Пищу нам привозили машины два раза в день. Поздно вечером и рано утром. Как-то один боец пробежал через двор, немцы заметили его. Несколько снарядов было выпущено в нашем направлении. Пришла к нам Татьяна Рябова. Она выбрала свободное время, чтобы повидаться со мной. В это время прибежал боец и сказал, что немцы опять обстреливают двор, Татьяна сделала замечание, что это у вас за бойцы, говорит, если так неосторожно могут ходить и обнаруживать себя. Командир батареи вышел. Батареи опять начали бить. Спустя немного времени снаряд попал в тот блиндаж, где находились бойцы, но снаряд не разорвался. Все выбежали. Я ищу свой автомат и никак не могу его найти, вижу кровь, ну, думаю, это кровь Татьяны. Когда я выбежала, то вижу, что снаряд попал в блиндаж. А кровь, которую я увидала, была кровь нашего политрука, его ранило. Перестрелка прекратилась. Я стала пробираться в блиндаж, куда попал неразорвавшийся снаряд. Вижу, стоят бойцы и политрук. Нашего командира убило каким-то бревном (он только что получил медаль «За боевые заслуги»). Политрук говорит: «Маша, сними с него медаль. Он был хороший командир и хороший товарищ». Я сняла медаль, все уложила и вышла. Сообщили в штаб о смерти. Это было уже к вечеру. Кроме него, был убит еще один боец.

В 12 часов ночи, когда я еще не спала, прибегает боец и говорит, что за сопкой слышен шум моторов — танков, мотоциклов. В это же время приходит легко раненный боец. Я пошла вместе с бойцом на наблюдательный пункт и была там до половины третьего. Шум моторов стал слышен все больше и больше. Ожидалось наступление. Возвратившись обратно, мы получили следующее задание: если немцы будут наступать, то мы должны войти в какой-то взвод. Приходим, только хотели сесть позавтракать, как началось наступление, начался обстрел переднего края. В то же самое время началась бомбежка. Бомбы сопровождались сиренами. Масенко говорит, что вы пока останьтесь, а я побегу, узнаю об обстоятельствах дела. Вдруг Борис достает водку (нам выдавали по 150—200 грамм водки) и говорит: «Выпьем для смелости». Выпили. А бомбежка все сильнее и сильнее. Я говорю: «Ребята, давайте простимся, может быть, не увидимся больше». Поцеловались. Вдруг появляется Масенко и говорит, чтобы немедленно занимали свои места. Наше отделение должно занять левую сторону, а отделения 2 и 3 — правую сторону. Мы все залегли в канаве. Все, кто остался в живых, сдерживали свои позиции. Раненых и погибших было очень много. Потом осталось всего человека четыре, патроны на исходе, и гранат осталось немного. Но наступление немцев все же сдерживали. Когда мы увидели, что патронов не остается, мы засели в канаве так: канава шла вдоль сада, так вот Носенко засел с одной стороны канавы, вместе с ним и я, а еще оставшийся боец сел с другой стороны. Мы с Масенко стреляем во всех немцев, никто, ни один немец не прошел. Мы были в очень выгодных для нас условиях: немцы нас не видят, а нам их очень хорошо видно. Вдруг у меня патроны все закончились.

Я пошла собирать. Несколько дисков я нашла. Решила так, чтобы Maсенко стрелял, а я в это время буду собирать патроны. Вижу бойца. Подхожу к нему и спрашиваю: «Ты ранен? Почему ты лежишь?» Отбираю у него автомат. Он ничего не успел ответить, как между нами легла граната. Обоих нас ранило. Какой-то боец перевязал мне руку и голову. Масенко посмотрел на меня и вскрикнул: «Ты тоже ранена?» Времени было, оче-видно, часа 2—3. Я немного полежала, чтобы отдохнуть, но не лежится мне. Взяла автомат у бойца и поползла. Вдруг вижу, двигаются немцы. Их было много. Я немного обождала. Вдруг вижу чуть ли не перед собой фрица. Думаю, что его-то никак нельзя пропустить. (Я стреляла левой рукой.) Дала короткую очередь — он упал. Потом вижу, что еще и еще, много солдат немецких спускается. Я — вторую очередь. Масенко говорит: «Ты чего стреляешь?» — «Видишь, немцы». Патроны на исходе. Я хочу лезть за автоматами убитых немцев. Масенко не пускает меня. Но я стащила с себя белую повязку с головы (чтобы незаметнее было) и поползла к фрицам. Благополучно добралась, взяла два автомата и штук шесть гранат и так же благополучно возвратилась. Теперь у нас положение гораздо надежнее, все же теперь можно будет продержаться несколько времени. Масенко сказал мне, чтобы я поднялась на горку и наблюдала, откуда идут автоматчики. Поднявшись, я увидела недалеко под деревом 5 человек немцев автоматчиков. Несколько минут молчания. В это время Масенко подполз к немецкому пулеметчику, устанавливающему пулемет (у него был немецкий автомат), и короткой очередью из этого автомата прикончил немца. Немцы, которых я увидела под деревом, оглянулись, но особого внимания не обратили, так как узнали свой звук автомата. Ведь наши и немецкие автоматы по звуку стрельбы всегда можно различить. Масенко пополз к пулемету, чтобы захватить его. Дело шло к вечеру. Мы были вообще-то в окружении, так что наблюдать нечего было. Даже раненые говорили, что немцы, наверное, в Севастополе. Бойцы говорили, что и дороги мы не знаем. Но я дорогу здесь очень хорошо знала. Бойцы сомневаются. Стемнело. Мы с Масенко должны были обсудить вопрос, как теперь отсюда выбраться. Решили так, что все бойцы, которые могут передвигаться, будут помогать бойцам, тяжело раненным. Все в общей сложности будут продвигаться за нами, а Масенко будет последним. Так и делаем, если впереди опасности нет, я, идущая несколько впереди всех, машу забинтованной рукой, и все продвигаются на несколько метров. Потом подошли на уровень наступления. Здесь нужно было быть более осторожным. Нам пришлось много расследовать, нет ли где опасности. От своих раненых мы метров на 20—30. Как будто бы никого впереди нет, продолжаем лезть дальше. Вдруг раздается стон. Думаем, не немцы ли это. Стон продолжается. Я говорю: «Ведь немцы-то воют, а наши стонут», — и с этими словами бросилась я на стон. Действительно, это оказался один из наших старшин. Мы его подобрали, потащили на тропинку. Я возвратилась за ранеными бойцами. Поле было заминировано. Одна лишь тропинка осталась для прохода, нужно было быть очень осторожными. Возвратившись, увидела, что многие из бойцов упали духом, говорят, что все равно положение безнадежное и мы можем в любую секунду подорваться. Тогда на это я отвечаю: «Хорошо, если и придется кому-нибудь из нас подорваться на минах, так это мне, потому что я первая пойду. Это послужит сигналом, что продолжать идти нельзя больше, и никто из вас не пойдет». Нас было всего 38 человек. Долго шли, но старались не сойти с тропинки. Стали подниматься на гору. Никого нигде нет. Бойцы говорят, что все, очевидно, ушли в Севастополь. Вдруг раздается: «Кто идет?! Ложись!» — «Свои». В этом боевом охранении были бойцы, которые узнали меня, говорят, что это сестра идет. Расспросила их, как дела, и снова двинулись. Было к утру, когда мы подошли к штабу. Первым меня встретил Василий Корицин, который бросился ко мне и закричал: «Маша, ты жива?!» Вот, мол, ты и пришла, а сказали, что убита. Побежали в штаб и кричат: «Маша, тебя командир и комиссар ждут». Захожу в блиндаж. Там были комиссар, командир, майор Лешин и другие. Спрашивают:

— Ну, как дела?

— Дела ничего.

— Ты что, вышла из строя?

— С таким ранением из строя не выходят, еще смогу фрицев бить.

Они отправили меня отдохнуть. Разведчики были на задании. Мне сказали, что если вернутся к рассвету разведчики, то пойдете с ними вместе, но разведчики не вернулись. Но и спать я тоже не могла. Несмотря на все, нас всех отправили в туннель передохнуть. Пошли. Мне было интересно: куда бы я ни приходила, бойцы смотрели на меня, узнавшие меня, показывали другим и говорили, что, мол, это та самая девушка, которая сдерживала сопку и вывела бойцов из окружения. Как будто на лбу у меня было напи-сано. Встретилась с Татьяной и пробыла с ней до вечера. Мы пробрались во вторую туннель. Нашли разведчиков. Наши и дивизионные разведчики были вместе. Очень многих наших разведчиков здесь не было. Среди всех здесь присутствовавших был молодой воспитанник флота Линьков Павел. Я спрашиваю его: «Не видел ты наших разведчиков?» — «Видел. Должны скоро прийти». — «Кто жив?» — «Все живы».

Стояли сильная жара и духота. Пробыли здесь часов до пяти вечера, вдруг появляются четыре разведчика: Масенко, Можайкин, Шкуричев, Грибнев. До вечера посидели, поговорили, потом пришел начальник штаба т. Островский и сказал, что сегодня ночью мы должны отправляться к сопке, где находился наблюдательный пункт. Так и было сделано. Пробрались и заняли по позиции. Сидели чуть ли не целый день, часов до трех. Бомбили беспрерывно. Затем пришел боец и передал приказание Островского, чтобы немедленно спускаться в туннель. Пришли туда. Островский говорит, что разведчики все должны отдохнуть, потому что ночью они должны идти на задание. В это время я беседовала с начальником политотдела. Он говорил, что поскольку я ранена, то должна лечь в медсанбат. На это я отвечала, что чувствую себя неплохо и еще вполне могу воевать. Вдруг прибегает боец и говорит, что наблюдательный пункт окружен немцами, где находились командир дивизии и, кажется, комиссар (всего их было около 5 человек). Нужно было немедленно отбросить немецких автоматчиков. Сразу же все вскочили и бросились. Ну, а я-то никогда не отставала. Шафраскин говорит мне: «Куда же ты идешь?» — «Немцев бить». — «Но ведь у тебя правая рука не стреляет». — «Ничего, я и левой умею стрелять». Не доходя до НП отделения, с какой-то ротой стала отбивать немецких автоматчиков. Бой держался долго, но немцы все же были отбиты. Мы все время держали оборону, пока не скрылись командиры в туннели. После этого сидеть здесь было бессмысленно, стали отходить на свои места. Командир дивизии Ласкин был ранен. Нам передали благодарность и пожелали в дальнейшем успехов. На следующий день очень бомбили участок, обстреливали каждый кубический метр. Так умирать — от бомбежки было как-то стыдно. Если умирать, так умирать в борьбе с немцами. От бомбежки я пострадала, ранило и контузило. К вечеру стала подниматься температура. Жар у меня поднялся очень сильный. Я не хотела идти в туннель, но все-таки меня заставили это сделать, там я нашла санинструктора и попросила его сделать мне перевязку. Когда он увидел, что рана на голове у меня загноилась, попросил ко мне медсестру, которая сняла волосы и как следует забинтовала. В руке оказались у меня осколки. Об этом узнал начальник политотдела и настоял на том, чтобы меня перевезли в медсанбат. Мне почему-то казалось, что в медсанбате должны лежать только тяжело раненные люди. Приехав туда, мне прежде всего перевязали голову (оказывается, был задет череп) и извлекли осколки из руки. Так я несколько дней пролежала в медсанбате, встретилась с командиром дивизии Ласкиным, меня оттуда не отпускали, но я, договорившись со знакомым, шофером Ласкина, просто-напросто бежала оттуда. Здесь я встретилась со своими знакомыми разведчиками. Но очень многих уже не было, кто ранен, кто убит, вместо них поступали новые. Раньше у нас в разведке было положено так: один за всех, все за одного. Все были дружны между собой. Теперь же, с поступлением новых в разведку положение постепенно стало меняться. Стали отступать на Севастополь.

Как-то за мной прислали машину, нужно было немедленно явиться в штаб дивизии. Нужно здесь заметить, что я себя все же плохо чувствовала, потому что раны не зажили. Рука сначала у меня была на перевязи. Убежав же из госпиталя, я не стала носить повязку, поэтому рука очень вспухла. Подумав, я решила все же ехать в штаб дивизии.

Мы находились в Большом Маяке (это уже у самого моря). Здесь мы фотографировались, и мне дали отпуск до тех дней, пока не заживет рука. Так я пробыла несколько дней в штабе дивизии.

После этого нашими частями в этот период времени был оставлен Севастополь. Я была в это время в дивизии. Безусловно, находиться в штабе дивизии было больше невозможно. Я стала спускаться к морю и как-то встретилась со своими разведчиками, поговорили, да так я и осталась с ними. Это был июнь 1942 года. Затем нам пришлось опять оставить занятые позиции, был такой переполох, что мы растерялись. Я попала в другое соединение, где, кроме меня, были еще и наши бойцы. Затем я дошла до медсанбата 224, встретилась с Лиником Павлом (он был ранен и лежал в этом медсанбате), который сказал мне, что нас с ним искал Ласкин, но найти не смог.

Потом нас отправили в Казацкую пехоту, где просидели всю ночь. К утру возвратились к 35-й батарее и просидели целый день. Это было примерно число 30-е.

Еще когда я впервые спустилась к морю, то я встретила свою подругу Татьяну, она сидела на корточках около раненых. Она сказал мне тогда, что мы все уже погибли, по ее предположениям. Стала спрашивать о всех разведчиках. Так мы с ней просидели до вечера. К нам затем пришли т. Нешин, капитан Макаров и сказали, что мы должны к вечеру подняться наверх, присоединиться к 35-му батальону, который должен идти в бой. Задача его была — отбросить на несколько километров немцев. Задание было выполнено — немец был отброшен на пять километров. Затем, просидев некоторое время, мы вдруг увидели 5 больших кораблей. Палубы были решительно все прострелены, люди добирались вплавь, так что, кто мог, тот добрался, а кто не мог, не хватало сил, погибал. Дело в том, что с немецкой стороны начался сильный обстрел. Дело шло к рассвету. Всем было ясно, что мы находимся припертыми к морю, положение было тяжелое. Стали собираться. Пришли Макаров, Гузинин, Хитаров, наш начальник разведки, с нами была Рябова и ряд других товарищей. Когда корабли скрылись, мы стали обсуждать наше дальнейшее направление. Нужно было куда-то идти, пробираться. Конечно, было бессмысленно пробираться в направлении границы, мы решили уйти в скалы.

На рассвете все бросились, кто куда. Многие растерялись. Мы спустились к морю. С нами были т. Хитаров и т. Бондаренко и другие товарищи. Пересидели мы день. У всех стоял один и тот же вопрос: что делать дальше, куда идти, что именно в первую очередь предпринять? Еще днем, когда мы сидели в скалах, к нам беспрерывно бросали гранаты, чтобы мы сдавались, выходили. Хитаров говорит, что нужно куда-то пробираться. Собралась нас небольшая группа. У нас были автоматы, гранаты, пистолеты. С нами была и Рябова Татьяна. Она никуда не отставала от меня.

Когда стемнело, мы двинулись наверх. Через короткий промежуток времени раздается крик: «Что же мы сидим, ведь Байда пробирается, а мы что же все?» За нами бросились все. Почему-то считали, что если Байда — то это как бог, все равно выведет. Я говорю, что нам нужно разбиться на отдельные группы, и только тогда мы можем добиться успехов. Но никто не хотел это делать, уговоры мои были бесполезны. С немецкой стороны бесконечно бросались гранаты и осветительные ракеты, все время освещали море. Они знали, что мы находимся в горах. Немцы через каждый километр стояли с пулеметами. Выбравшись наверх, мы стали пробираться ползком. Бесконечные немецкие ракеты освещали нас. Несколько метров мы проползли, а некоторые просто бежали с возгласом «Ура». Затем начался жуткий обстрел. Пришлось опять назад уйти, к морю. Просидели некоторое время, переждали и опять тихонько стали пробираться. Наша группа все время держалась вместе. Отползли мы, очевидно, метров тридцать, а может быть, и больше. Увидели небольшую горку, и мы залегли за ней. Вдруг наши бойцы выпрыгнули и побежали. Открылся перекрестный огонь, и все бросились бежать назад. Разрывным снарядом была ранена? Татьяна. Шум с немецкой стороны все ближе и ближе. Я говорю Татьяне, чтобы она ложилась на меня, а та только просит, чтобы я ее застрелил» Навстречу бросились бойцы и помогли донести Татьяну. Спустившись к морю, первым делом перевязали Татьяне раны. Нашли дощечку, подложили под ногу и забинтовали. От нее только и слышали, чтобы мы ее застрелили» Она говорила, что вам я буду только помехой, что лучше уж умереть, я чем как могла, успокаивала. Дело шло уже к рассвету. Сверху спускались вся время, среди бойцов было много женщин. Смысла не было оставаться здесь, поэтому решили идти вглубь, к морю.

Перед этим решением я сидела около Татьяны, вдруг ко мне подходив командир роты автоматчиков тов. Бондаренко и говорит, что мне нужно будет пробраться вглубь, к морю и посмотреть есть ли там ребята, чтобы; решить, есть ли смысл организовать группу и уйти. Я сказала, что Татьяну я никак не могу оставить. На это Бондаренко ответил, чтобы я не беспокоилась, другие девушки будут в это время около Татьяны. Перед тем, как мне уйти, мы взяли у нее пистолет, а около нее оставили Клаву Сальникову, Аню, Галю и других. Я перед уходом очень просила этих девушек не оставлять Татьяну, что бы ни случилось. Я чувствовала, что Татьяна обиделась на меня, но я ничего не могла сделать, это был приказ командира.

Пробираться пришлось все время ползком, иногда только можно было идти в рост. Подошла к ущелью, вижу, сидят какие-то моряки. Спрашиваю их, есть ли дальше люди. Они говорят, что видели, что группа проходила, но не знают, далеко ли она расположилась. Прошла еще порядочное количество метров. В пути застал меня рассвет, но я все же добралась еще до одной группы, где были девушки Черненко Дина и Ляля (фамилию не помню) и несколько бойцов. Я остановилась. Посидели вместе до вечера. Своих больше никого не встретила. Как только стемнело, я пошла назад. Долго пришлось пробираться, на пути никого не было.

Около места, откуда я отбыла, меня встречает командир роты разведчиков и спрашивает, кто это. Узнав меня, он сказал, что никого нет. Я сразу же подумала о Татьяне и спрашиваю о ней. На это он ответил, что все девушки вместе с гражданскими ушли наверх, где они взяты в плен, а там остались только два подполковника, которые никого к себе не хотят подпускать. Я, услышав обо всем этом, сразу же направилась с мыслью о Татьяне дальше. Тогда Бондаренко сказал, что Татьяны нет. «Как нет?!» — «Она застрелилась». У меня ноги подкосились. Он сказал, что, когда девушки от нее ушли, она дотянулась до рядом лежащего раненого, взяла у него револьвер и застрелилась. Этот раненый лейтенант сам дал ей пистолет, и после того, как Татьяна застрелилась, он тоже себя застрелил.

Долго меня отговаривали идти туда, но отговорить было не так легко. Со мной пошли еще двое автоматчиков. Нас никто не остановил. Я нашла Татьяну. Вся ее гимнастерка была в застывшей крови. Так потерять боевую подругу было очень тяжело, мне все казалось, что это я виновата. Но наши автоматчики чуть не силой оттащили от нее. Я поцеловала в лоб Татьяну и отправилась. Добираться не было никаких сил, но все же кое-как добрались. Несколько дней прожили в этой скале. Не хватало воды. Мы чувствовали себя все хуже и хуже. И вдруг какой-то незнакомый боец пришел и принес в котелке немного пресной воды, сказав, что эта вода находится в роднике, и указал его место. Я и Черненко побежали туда. Приходим туда, вдруг слышим окрик: «Что вы там делаете?» — «Воды...» — «Никакой здесь воды нет». Но мы не стали обращать внимание и продолжали свои поиски. Дошли до родника, набрали немного. Вода текла очень медленно, была горькой, но намного лучше морской. Пока текла вода, мы присели, вдруг с ущелья незнакомый голос говорит: «Маша, это ты?» — «А кто там?» — «Хитаров» (наш начальник разведки). Он подошел к нам. Он спросил нас, что мы здесь делаем, а потом спросил, как насчет питания. Мы сказали, что едим, кто что захватил. (Нам обычно готовил один полковник, который сам же и делил приготовленную пищу.) Я предложила ему присоединиться к нам. Каждому из принесенной воды досталось по глотку, и то довольно было. Потом, днем я решила пойти к Хитарову. Посидели мы с ним, поговорили, а потом он спрашивает, что мы будем делать. Я говорю, что пробираться придется. Согласились, что ночью будем пробираться.

У каждого из нас уже не оставалось никаких сил, голод и жажда нас мучили. Просачивающаяся вода по капле не могла всех удовлетворить. Хитаров тоже пришел к нам. Каждый высказывал свое мнение, как лучше начать пробираться. В конце концов решили все-таки остаться на этом же месте. Прошло несколько дней, мы все продолжали сидеть. Однажды вдруг над нами спускается лист небольшой фанеры, где немцы к нам обращаются со следующим примерно содержанием предложения: чего вы, мол, сидите там, сдавайтесь, ведь вас накормят и напоят. Эта фанера висела нетронутой до следующего утра, а утром ее стали поднимать. Потом просидели еще два дня. Решили пойти на добычу. Кто-то из бойцов сказал, что там, где были гражданские, там много еще осталось продуктов. Каждый думал, а вдруг там немцы. И никто не соглашался. «Кто пойдет?» Все молчали. Я говорю, что я иду, а кто еще пойдет со мной? Несколько моментов молчания, а потом первый согласился идти Лялин муж (фамилию их не помню) и потом еще двое. И мы отправились в путь. Пробираться нам было очень трудно, а там нужно было еще спускаться в воду. Шума нет. Приходим — никого нет. Ребята сразу же бросились искать пищу, я подошла к Татьяне. Уже был нехороший запах. Постояла я несколько минут, а потом пошла к бойцам, стала искать вместе с ними продукты.

Всего продуктов мы собрали, очевидно, сумки две и стали назад возвращаться. Еще раз подошли втроем к Татьяне. Несколько минут простояли, не двигаясь, и пошли дальше. Вышли благополучно. Не было никаких сил, и не так кушать хотелось, как пить. Прибыли перед рассветом, принесли сухарей, сушеных фруктов и все это отдали нашему полковнику. Он у нас был как отец, никто никогда не обижался на него. При нашем приходе Хитаров сообщил мне, что они думают ночью уйти, а днем сделать разведку, как лучше пробраться. Я говорю, что ведь сейчас это опасно делать, везде немцы по берегу стоят. Пить так хотелось, что только и приходилось об этом думать. Позже решили, что бесполезно делать какие-либо вылазки, все равно немцы при нашей попытке пройти нас поймают. Но все же послали посмотреть трех бойцов, которые возвратились к утру и ничего отрадного не принесли с собой. Это было 12 июля. Мы, как всегда, покушали с горькой морской водой. Каждый из нас чувствовал себя очень нехорошо, у всех были нездоровые желудки. Потом мы вдруг увидели немецкий пароход. Мы все бросились, кто куда. Потом увидели еще один, потом еще, и всего их оказалось четыре.

С кораблей стали кричать, чтобы мы выходили, обижать не будут, и сидеть там совершенно незачем. Никто не двигался и не делал попытки идти. Если кто и сомневался, не знал, что делать, то его останавливали грубым голосом. Потом с кораблей стали стрелять, двоих ранило. И не успели еще оглянуться, как вдруг около нас стоят автоматчики немецкие и кричат: «Шнель, шнель, а то стрелять будем!» Все стали прыгать. Пистолеты, которые у нас были раньше, поржавели, а у многих вообще не было их. Нас окружили и всех посадили в шлюпку. Потом высадили на пароход. После того как забрали нас, они обшарили по всем уголкам, кажется, пересмотрели каждый камень, каждый маленький уголок. Если по пути показывалось, ущелье, то его обстреливали. Привезли нас в Балаклаву, стали выгружать. Девушек нас было всего пять человек, потом еще присоединили откуда-то двух девушек, когда выгрузили нас на берег, мы увидели немцев и среди них наших русских девушек. Все были страшно раскрашены, курили и вообще вели себя очень нахально и дерзко по отношению к нам. С их стороны до-носилось: «Потопите вы их в Балаклавской бухте». Мы все друг с другом переглянулись. Когда нас стали проводить в одну сторону (всех женщин), то я увидела всех своих командиров и бойцов, среди них был майор Нешин. Некоторые на меня смотрели с большим удивлением, потому что считали, что я уехала, а их взгляды говорили, что ты оказывается здесь...

Всем нам очень хотелось пить, но пить не давали. Дело приближалось к вечеру, все были в тонких платьях, стало холодно. Нас выстроили в строй и стали обыскивать. У кого были драгоценности или другие ценные вещи, снимали. У меня на руки были часы, причем цепочка к ним очень крепко закрывалась. Ко мне подбежали два солдата и стали срывать часы. Я отдернула руку. Они кинулись и стали яростно выкручивать руки. Всю эту картину увидел немецкий офицер. Он подскочил и стал сам открывать. Говорит мне: «Открой цепочку!» Я молчу, ничего не хочу говорить. Потом он дернул изо всех сил и сорвал часы. Отошел в сторону и показывает, мол, жалко тебе часы. У остальных девушек тоже отобрали, что только можно было. Хотели все время нас сфотографировать, но мы отворачивались. Какой-то солдат подскочил и ударил меня по щеке. Потом нас повели вдоль улицы. Идти было очень тяжело, хотелось неимоверно пить. Привели к разбитым сараям. Женщин в один сарай, а мужчин в другой. Нас окружили немецкие солдаты, здесь же переводчик. Переводчик спрашивает: «Ну как, хорошо?» (Переводчик был русский немец.) Кто-то из девушек говорит: «Хорошо или плохо — нам знать, а вот мы хотели бы, чтобы вы нам сейчас принесли воды». — «Вы что же, давно не пили?» — «Да, пить мы хотим». Через некоторое время принесли ведро воды и одну чашку. Сразу много не пили, каждый выпил только по чашке. Немцы смеялись: «Что, вы много соленого кушали, что так хотите пить?» Мы были страшно усталые. Потом к нам приходит переводчик и говорит, что теперь вы не в Советском Союзе, теперь вы должны исполнять наши приказания, что мы заставим вас делать, то вы и должны исполнять в точности, если же вы не будете делать или лениться, то мы будем принимать свои меры. Мы все молчали. Нас несколько раз спросили, понятно ли нам, мы все равно продолжали молчать. После этого нас привели во двор, где находились немецкие офицеры. Всем нам дали по кружке черного кофе и сказали, что вы теперь будете стирать у нас. (Кроме немецких, здесь были добровольцы-советские из татар.) Дина Черныш стала разжигать печку. Я говорю девушкам, что ни за что не стану стирать белье на татар изменников. Дина стоит тут же и говорит мне, чтобы я тише говорила (она у нас работала машинисткой), может быть, говорит, тебя знают. «Мы тебе завяжем руку бинтом и скажем, что ты не можешь стирать». Затем принесли белье. Пришел переводчик и сказал, что стирать надо хорошо, так, как стирают немецкие женщины, а не как русские. Я говорю ему, что я не буду стирать. Говорю, что у меня рука болит. Пришел немецкий санитар и небрежно отдернул повязку. У меня показался гной. Санитар посмотрел и сказал, что да, рукой стирать ей нельзя будет, но работать сможет, и с этими словами бросил бинт. Девушки забинтовали мне руку, я не стирала, но воду подносила.

В этот же день забрали у нас двух девушек, и нас осталось трое, а мужчин погнали на разминирование полей. Местность там везде была заминирована. Татары жестоко относились к ним, если кого покидали силы и он отставал, то его избивали нагайками, если же он совсем не мог больше идти, его убивали. Ежедневно оттуда приносили раненых. Раненых приносили в сарай, и никакой медпомощи им не давали. Мне очень хотелось пойти туда и сделать, что только я смогу для облегчения их положения.

Однажды приходит переводчик и говорит, что по разрешению офицера одна из вас пусть пойдет к сараю и сделает раненым перевязки. Каждый из нас сразу же, немедля хотел пойти. Я сказала, что поскольку я не стираю, то я и пойду. Прихожу я туда, и ужасную картину я увидела: мухи облепили раны раненых, а у них и сил нет отогнать их, у некоторых в ранах завелись даже черви, у кого ни одна рана не была забинтована. Жара стояла в это время невыносимая (это было уже к июлю месяцу). Каждый жадно смотрел на меня. Я посмотрела кругом, потом говорю, что мне нечем даже перевязать вам раны. Они отвечают, что хотя бы какой-нибудь грязной тряпкой перевязали, чтобы мухи не разъедали. Я оглянулась вокруг и вижу, что недалеко висит простыня, дети играют. Подошла к ним и попросила их принести мне тряпки. Вдруг ко мне подходит женщина и дает две большие, правда, старые, но чистые простыни, потом дала еще какую-то примочку в пузырьке для промытия ран. Каждый из раненых стонал, но они видели, что я не в силах вылечить, не от меня зависит облегчить их положение. К вечеру возвратилась назад, девушки спрашивают о раненых. Я обо всем рассказала, сказала также, что все пленные, работавшие на разминировании, получают два раза в день баланду, а раненые один раз. Мы решили оставлять пищу от наших пайков, а также просить по одной сигарете, как будто бы для себя, у татар. Когда собралось сигарет около 20, мы спросили, нельзя ли пойти помочь раненым. Нам не разрешили. Потом в один день приходит переводчик, как и в первый раз, и говорит, что могут пойти двое из нас. Мы побежали с Ниной, взяв с собой все наши припасы и папиросы. Приходим, там стоят немцы и татары. Мы стали перевязывать раны, немцы вышли. Мы сразу же вынули папиросы и каждому дали его долю. У некоторых стояли слезы на глазах и дрожали руки, когда они брали папиросы в руки, ведь какая-нибудь одна папироска за все время. Раненые нас сердечно поблагодарили, немцы нас выгнали.

В конце июля месяца нас стали отправлять из Балаклавы. До Севастополя шли пешком. Тех, кто отставал, убивали. Безусловно, мы, девушки, себя чувствовали лучше, чем мужчины. Они совершенно ослабли.

Мы шли до утра, потом до вечера, привала нигде не делали. Уже темнело, когда мы пришли в Севастополь. Мужчин отправили в одно место, а нас в другое. Через три дня нас всех опять собрали и стали отправлять в Симферополь. Женщин было уже больше. Нас, женщин, поставили вперед. Проходя еще Севастополем, мы видели каменные разрушения. Для всех это было крайне тяжело. Жители смотрели на нас с жалостью. Первый привал, как вышли из Севастополя, сделали на пятом километре. Мужчины просили нас, девушек, идти помедленнее. Пошли дальше. Мы старались идти как можно медленнее, но нас все время гестаповцы подгоняли. Мы говорили, что мы не можем идти быстрее, ведь мы женщины. Потом был второй привал. Вдруг дают приказ нам идти позади мужчин. Пошли гораздо быстрее, гестаповцы не давали идти медленнее, мужчины стали отставать, их били. Смотреть на эту картину было невозможно... Чувствовали каждую минуту, что отставать нельзя, и невозможно было не отстать. К вечеру нас пригнали в деревню Бельбек, туда, где мы когда-то держали оборону. Разместили нас около томатного завода. Никуда никого не выпускали, Кругом были сады, где мы видели несозревшие ягоды и фрукты, но кушать можно было. А при нашем положении видеть равнодушно невозможно было ничего, что можно было бы кушать. Некоторые солдаты-румыны разрешали пойти в сад. Пускали не всех, но потом стали идти туда нахально, каждый хотел пить и есть. Говорили, что мы на своей земле и не имеем права сорвать какие-то ягоды. Многих в это время убили. К вечеру кучками стали ложиться спать. Немцы специально нас так раскладывали, чтобы легче было считать. Нас не кормили, питались только тем, что кто достанет.

На второй день нас погнали к Симферополю. С каждым часом людей становилось все меньше и меньше. Идти, казалось, уже было невозможно. Но все же ко второму вечеру добрались, не доходя до Бахчисарая, был маленький лагерь из плащ-палаток. Здесь же была специальная для военнопленных кухня. Расположили нас отдельно. На второй день нам дали баланду. Днем стояла жара, далеко уйти было невозможно. Пробыли здесь 2 дня. На второй день предупредили, что, мол, вас будут отправлять. На другой день нас подняли к рассвету, выдали опять эту баланду, и двинулись в путь.

Дорога эта была очень тяжелая. Очень многих убили, даже воды не давали. Если по дороге встречается колодец, то люди, несмотря на выстрелы, бежали к нему в надежде проглотить хоть глоток воды. А немцы в это время стреляли. Мы, девушки, тоже не могли идти. Одна среди нас хорошо владела немецким языком, Один раз она заикнулась сказать, чтобы нас как-нибудь довезли до Симферополя. Немцы отвечали на это, что машины ходят, да только не для вас.

После последнего привала мужчины еле-еле поднялись, но из нас, женщин, никто не смог подняться. Потом перед нами очутился какой-то немец и закричал, что если вы не можете идти, то вас повезут, и ушел. Мы еще ничего не понимали. Потом увидели, подъезжает машина, остановилась около нас. Мы стали погружаться. Нас набилось битком, даже стоять негде было, после этого закрыли дверь. Мы оказались закупоренными. Многие теряли сознание, потому что дышать становилось нечем. Мы много раз стучали в дверь, чтобы открыли дверь, но дверь не открывали. И только на окраине города Симферополя открыли дверь. Когда немец открыл дверь, то все стоявшие около двери упали. Многие были без сознания, немцы стоят рядом и смеются, говоря при этом: «Ну, как, хорошо доехали?» Потом нас погнали в город. Многие женщины — местные жители — бросали нам кто кусок хлеба, кто картошку. Поднимавших тот или иной кусок хлеба били. Особенно жестоки были татары, они не разрешали даже смотреть в сторону. В лагере мы были расположены в картофельном городке. Вечером мы были выведены из этого лагеря и повели вдоль улицы. Куда мы идем, никто не знал. Привели в Симферопольскую тюрьму. Там сидели исключительно мужчины. Думала, что меня многие знают, а особенно здесь.

В этой тюрьме я увидела какого-то немца в белом колпаке. Спрашиваю своих девушек, кто это может быть. Одни отвечают, что это повар, а другие говорят, что это не повар, а комендант. Нас разместили всех в одну камеру. Еще в Балаклаве Дина была выпущена из лагеря. У нее там жила мать, у которой стояли дома немцы. Татары, охранявшие лагерь, сообщили ее матери о ее местонахождении. Мать неизвестно, по каким причинам добилась того, что ее выпустили. Когда она ушла, мне стало очень тяжело, не с кем было поделиться.

В Симферополе Дина нас выручила. Несколько дней мы сидели в этой камере, и нас никуда не выпускали. Выходили только за баландой.

Однажды меня узнали врач Людмила и фельдшер Шура, которых я очень хорошо знала. И вот они пробрались ко мне. Они просили только об одном меня — это чтобы я никуда не выходила.

Прошло несколько дней. Я как-то сидела на подоконнике и смотрела во двор, вижу, мужчин выгоняют во двор на работу. Вдруг ко мне подходит солдат (русский) и говорит: «Мария!» Я сразу же приготовилась прыгать с подоконника, а он, говорит: «Ты не бойся, не прыгай». Но я прыгнула. Меня звали только Катей. А фамилия моя была Черная. Он все продолжал называть меня по имени. Тогда я подхожу к окну и говорю: «Нет, не Мария». — «А кто?» — «Катя». Я его не могла узнать. Тогда он мне назвал комиссара Попова из госпиталя дивизии. Может быть, я когда и встречала его, но просто не была с ним лично знакома. А меня он знать мог, так кая многие тогда меня знали. Он сказал, что если он сумеет здесь убежать, та на Украине спасется, а если нет, то несдобровать.

После этого случая я стала иногда выходить на улицу, во двор. Один раз я вышла и увидела одного русского, который всегда в нашем полку больше всех говорил о патриотизме, а вот сейчас я увидела его на службе у немцев. Потом я узнала, что он комендант. Я подумала, что я теперь попалась (он меня хорошо знал). Я как-то случайно увидела в подвале двух комиссаров. Комиссар батальона и еще один. Когда я так случайно их увидела, то мне стало даже холодно, они меня тоже увидели. Подходят и здороваются, покачивают издали головой. Потом я почувствовала, что он отошел дальше. Я вернулась в свою камеру.

У меня в голове проходил рой мыслей. Вдруг открывается дверь, входит этот русский предатель. Он разыскивает по записке своих. «Ну, — думаю, - я теперь уже умерла». Но он ушел и не заметил меня.

Я часто задумывалась над тем,- выдаст он меня или нет. Никогда я ему ничего плохого не делала, кроме хорошего, ему, скорее всего, просто стыдно будет передо мною. А вообще-то я избегала показываться ему на глаза, как вдруг однажды в коридоре он меня узнал. Сразу остановился и смотрит на меня. Я стремительно повернулась и пошла в камеру. Потом он подошел к окну и зовет меня. Я пошла. «Как, ты здесь?» У него было растерянное лицо. «А вы что здесь делаете?» — «Да ничего, просто за порядком наблюдаю». — «Когда же ты думаешь отправляться?» — «Не знаю, когда отправят». Потом он сказал: «А я думаю на волю уйти, за меня ходатайствуют».

После этого разговора я долго его не видела. Однажды он приходит и приносит мне огурцов и помидор. Я ничего не взяла, кроме луковицы. Через несколько дней я подошла опять к подвалу, и мне удалось перемолвиться с ним словом. Я спросила: «Как вы попали сюда?» — «Да так же, как и ты, на Большой земле». На этом разговор окончился, больше сказать не было возможности. Мне не сиделось так, я хотела обязательно чем-нибудь кому-нибудь помочь. Однажды ко мне подошел этот комиссар и говорит: «Мария, я вас прошу, не говорите нигде, что я комиссар». — «Что вы! Как вы могли только подумать. Разве я могу сказать это?!» Он сказал мне, чтобы я подошла к ребятам, которые играли в карты и шашки. Я подошла и тоже стала с ними играть в шашки, причем сразу же завела разговор. Бойцы сказали мне, что если у меня есть знакомые врачи (а они, видимо, догадывались, что есть), то пусть они его выведут через двор. Как раз в этот вечер пришла Людмила. Я изложила ей суть дела. Говорю, что вот надо как-то помочь. Людмила сказала, что она постарается это сделать. Она высказала мне свое мнение, что вот если бы он был ранен, то тогда дело легче было бы, тогда просто можно забрать и положить к себе. В это время мы видим, что этот комиссар опять сидит в подвале. После того, как Людмила ушла, никто несколько дней ко мне не приходил. Как-то подошла ко мне врач Веселова и предлагает пойти на рынок (нам на небольшой промежуток времени можно было уйти). Стала я с ней выходить, как вдруг слышу: «Маша!» Я решила не оглянуться, как будто бы не ко мне окрик относится, и продолжала идти. Потом после нескольких окриков я все же оглянулась, увидела нашего старшину Греднева. Он был измученный, страшный. У меня сразу на глазах слезы появились. Спросила у него, кто еще остался в живых. Он ответил, что точно не может сказать и даже не помнит, когда его притащили сюда, а вообще как будто бы никого нет. После этой встречи я отказалась от своей порции баланды и носила ее ему. Дала я ему свой адрес на случай, если он убежит из лагеря. Кажется, через несколько дней пришли ко мне Людмила и Шура, мы все лежали на полу, как вдруг открывается дверь и заходит немецкий офицер, одет он в гражданское (хорошо говорит по-русски), спрашивает, есть ли среди вас Нина Онилова. Одна говорит, что ее нет в живых, еще в марте месяце она умерла. «Хорошо! Ну, а кто знает, где Людмила Павличенко?» Девушки говорят, что она была ранена, одно время была на Кавказе, а теперь, где она, никто точно не знал. «Может быть, она среди вас здесь сидит?» Все молчали. Потом он спрашивает: «А кто знал Байду Марию?» (Кроме Шуры и Людмилы, меня никто не знал.) Девчонки растерялись. Я думаю, что лучше всего мне сейчас встать и сказать о ней слово. Я подымаюсь (Людмила тащит меня обратно за гимнастерку) и говорю, что вот так-то и так. Я знала Байду Марию. «Откуда Вы знаете?» — «Знаю, потому что были вместе». — «А где она сейчас?» — «Она была ранена еще в июле месяце и на моих руках умерла». — «Это правда, что вы говорите?» — «Правда». Потом задал еще несколько вопросов относительно Байды.

Через некоторое время нас стали отправлять в эшелоны. Я после этого допроса почувствовала себя очень нехорошо. Мне казалось, что я своих шагов стала бояться. Казалось, что за мной все время следят. Через некоторое время, как я уже сказала, нас стали готовить к отправке. Привели на вокзал. Эшелоны битком набили людьми. Отправили нас на Украину. Когда проезжали через Крым, я написала маленькую записочку родным и бросила в Курмане, думаю, что, может быть, какими-нибудь путями да дойдет. Проезжали также через Джанкой, правда, было темно. Так мы ехали до Киевской области. Двери не открывали ни разу.

Наконец в Киеве открыли дверь, заходят солдаты-полицаи, дали нам баланду и отправили дальше, в Каменно-Подольскую область, ст. Славута. Это было в конце сентября 1942 года. Привезли к вечеру, стали выгружать. Много было мертвых, их выбросили просто. В казармах нас всех согнали в большой зал (это бывший военный городок).

На второй день нас стали пересчитывать, некоторых перегоняли во второй барак. Я себя тогда чувствовала очень плохо. Я ничего не могла есть; одеты мы были все очень неважно. Помню, когда нас еще в Симферополе высадили, то девушки спрашивали, когда же, мол, вы будете женщин отпускать, ведь мы не мужчины. А они говорили: «А почему вы шли на фронт?» Комендант говорил: «Русские женщины хуже, чем мужчины».

Посидели мы здесь короткое время, как однажды прибегает ко мне Людмила и говорит: «Пришел директор швейной мастерской набирает специалистов, так вот я тебя записала на твою фамилию Байда. Через некоторое время вас вызовут, всего четырнадцать человек». — «Так я же не умею шить». — «Ничего, научишься».

Через несколько дней действительно пришел комендант и вызвал по фамилиям четырнадцать человек. С этих пор я стала жить под старой фамилией. При выходе с нами пошел полицай. Со мной шли девушки: Ксеня Каренина и Надя и многие другие девушки. Идем и говорим, что хотя бы картошки нам дали, а я думаю, что только чая я бы выпила, больше ничего. Привели в швейную мастерскую. Никого не было. Одна только женщина работала. Директор говорит, что вы должны работать добросовестно и хорошо и не заниматься никакими глупостями, не связываться с партизанами. И после этих слов он поручает нас этой женщине. Он дал полицаю расписку, что, мол, в любое время возвратит нас обратно. Женщина эта: нас встретила очень хорошо, как родная мать. Наварила картошки, приготовила различные соленья. Все ели, а я не могла есть. Потом, смотрю, она принесла мне молоко.

Утром пришли на фабрику, нас сразу повели на биржу труда. Начальник был Сергей Дмитриенко. Встретил он нас приветливо и даже (потом) иногда спрашивал, как наша жизнь. Потом мы после некоторого времени стали подходить к лагерю и бросали картошку. Еще раньше, когда мы сидели сами за этой проволокой, некоторые женщины тоже бросали нам картошку. И однажды в соли, в узелке я нашла записку, где Федорова Мария писала, что выходите какими-либо путями за проволоку, там вас могут спрятать. И подписала свою фамилию.

Первый день мы не работали, опять пошли к этой женщине вечером. Семья была очень хорошая. У нее был один сын, кажется, с 14-го года рождения. Их обоих хотели забрать в Германию, но они пока что как-то выкручивались. Однажды я спросила ее, живет ли здесь Мария Федорова. Бабушка говорит: «Это высокая такая?» Я хоть и не видела ее, но подтвердила. «Это, — говорит, — наша хорошая приятельница, она у нас жила одно время, но сейчас где-то в деревне».

Я в это время сдружилась с Корягиной Ксенией и Надей. Мы были все время вместе. Нам давали по 250 грамм хлеба и 800 грамм крупы на месяц. Бабушке нас тяжело было всех держать. Предложила нам несколько квартир, где бы мы могли устроиться жить. Нас помещали на квартирах, выбранных полицаями. Сначала разошлись 5 девушек, а мы остались втроем у этой бабушки. Потом Ксене тоже предложили уйти на квартиру. Таким образом, мы остались вдвоем с Надей.

Когда мы еще жили втроем, то мы много говорили друг с другом. Я узнала, что Ксеня работала на бронепоезде, а Надя — бывшая партизанка. Надя мне как-то не нравилась, она познакомилась с одним полицаем. Она часто смеялась надо мной, говорила, что тебе, Мария, надо быть мужчиной, а не женщиной, когда я ей говорила о ее дружбе с полицаем.

Однажды на работе я увидела, что Ксеня как-то улыбается про себя. Потом я узнала, что она связалась с партизанами. Они, оказывается, обе уже были знакомы. Предложили и мне познакомиться. Я согласилась. Как-то раз ребята ночью пришли к нам. Летом они должны были нас ждать на квартире у Нади. Однажды поздно вечером мы были уже на квартире, где нас уже ждали. Бабушка нас не отпускала, но мы ее уговорили и ушли. Встретила нас сама хозяйка. На вопрос, кто вы, мы ответили, что Надя и Мария. Я как раз себя чувствовала очень неважно. В кухне увидела, что никого нет, кроме Ксени и хозяйки. «Ну, — думаю, — нас обманули». Через несколько минут приоткрывается дверь, и входят двое мужчин. Познакомились. Это были партизаны (фамилии их я сейчас не помню). Стали нас расспрашивать. Думаем ли мы возвратиться в Красную Армию или нет. Потом спрашивают, были ли вы связаны с партизанами или нет и хотите ли вы быть связанными с партизанами. А весной же вы перейдете к партизанам. Эти партизаны сказали, что они из отряда Калашникова. Он был еврей, работал переводчиком, второго звали Анатолием, работал в казарме, тоже был пленный. Конечно, от их предложения мы никто не отказались. Беседовали мы не особенно долго, потому что нужно было уходить нам. Впечатление от этого вечера осталось очень хорошее. Возвратившись домой, мы целую ночь не спали. Однажды Ксеня сказала мне, что начальник биржи труда тоже связан с нами. Мы были очень удивлены, почему он может быть связан, ведь он работает следователем в полиции. Мы также узнали, что еще очень многие входят в подпольную организацию.

Через некоторое время приехала из деревни Федорова Мария, и бабушка познакомила меня с ней. Я сразу же сказала ей при первой нашей встрече, что ее записку я нашла. Я узнала, что она тоже была связана с некоторыми из подпольных работников. Она предложила потом жить у нее, и я согласилась. У бабушки осталась только одна Надя. Мы как только перешли сюда на работу, то сразу же сняли свои гимнастерки и, таким образом, похожими на пленных не стали.

Однажды решили пойти в лагерь. Взяли с собой, кто что мог. Я хотела поговорить с Людмилой и передала свою просьбу пленным, которые ходили около проволоки. Оказывается, она болела тяжелым тифом (до этого нас предупреждали, что к проволоке подходить ни в коем случае нельзя). Мы перебросили узелки с картошкой и ушли. Когда пошли во второй раз, то Людмила вышла. Она сказала мне, что в лагере идет разговор, что появилась Байда, и посоветовала не подходить больше к проволоке.

Немцы писали листовки, в одной из которых говорилось, что если кто найдет Калашникова, то этому человеку выдастся большое вознаграждение. На это воззвание наша подпольная организация писала ответные листовки, где говорилось, что советский гражданин Калашников всегда бывает с вами. Мне дали восемь листовок. После того, как я пришла домой, то я почувствовала большое удовлетворение от сделанного мною.

В скором времени к нам пришли полицаи и стали опрашивать директора, бывают ли где девушки. Он ответил им, что он этого не замечал, а вы спросите хозяек, у которых они проживают. После этого мы собрались еще раз пойти в лагерь, нам хотелось перебросить листовки, но там уже никого не было. Их всех отправили. Возвратились мы в тревожном настроении. Потом стали опять приходить ребята-партизаны, через Ксенину хозяйку передавали различные поручения. Однажды на работе меня директор посылает на уголь. Я отказалась. На это он мне ответил, что вот к бандитам вы идете, а на работу не хотите, и потом добавил: «Ну, хорошо, вот сегодня мы пришлем сюда людей, они вас проучат». К вечеру приходит начальник биржи труда Дмитриенко Сергей и начал читать нам правила, как мы должны работать и как подчиняться немецкой власти. Сказал, что если за нами будет замечено отступление от этих правил, то без предупреждения нас всех отправят в лагерь. А через несколько дней мы узнали, что Дмитриенко Сергея арестовали. При обыске у него нашли пистолет, он был избит и отправлен в гестапо в гор. Шепетовку. По слухам мы узнали, что Сергея Дмитриенко выдал сотрудник биржи труда.

В скором времени нас всех перебросили в полицию. Пробыли мы там, очевидно, дня три. Собрали всех девушек-пленных, многих мы не знали. Собрали также всех пленных мужчин и отправили к вечеру на вокзал. Эшелон шел из Шепетовки. Нас всех погрузили в вагоны и направили в Польшу, в город Ровны. Это уже был 1943 год, февраль месяц. При нашей выгрузке многие бросились прятаться, надеясь приехать обратно, так как этот эшелон шел опять в Шепетовку. Но уехать обратно удалось очень немногим.

Всех нас пригнали в лагерь для военнопленных, потом начали допрашивать, где были и чем занимались; началась также проверка здоровья. Со слабым здоровьем оставляли здесь, а остальных отправляли в бараки. Надя и Ксеня остались здесь, а мы перешли в бараки. Я еще со Славуты подружилась с Марией Ивановой, и в бараки мы опять с ней перешли вместе. В скором времени мы были погружены вместе с гражданскими военнопленными. Меня здесь и с Марией разъединили. Два или три вагона были наполнены военнопленными. Я почувствовала после разъединения с Марией и Ксенией себя очень неважно, было одиноко. Около меня не было людей, с кем я могла бы поделиться. Перед отъездом нам дали хлеба, а потом долгое время дверь не открывали, и открыли ее где-то на границе с Германией. Там нам дали баланду и хотели сфотографировать. Потом мы доехали до Зальцбурга, и в конце марта месяца мы были в Австрии. Пробыв здесь месяц, нас стали продавать крестьянам. Нас было примерно человек пятьсот. Каждый крестьянин мог выбрать себе девушку, какая из нас физически лучше выглядит, выбирали, чтобы от взятой работницы было как можно больше пользы в работе. За нас платили 43 марки. Наконец и я попала к одному фермеру. Фермер взял меня и молодого мальчишку — украинца. Потом он меня перепродал. Первое время я ничего не понимала из того, что мне говорили. Тогда хозяин брал меня за руку и подводил к указанной работе, показывал жестами, что нужно делать. Делать приходилось все: и на полевых работах работала, и убирала сараи, убиралась также по дому.

Проработала я у него целый год, а потом я с хозяйкой поссорилась. Она назвала меня русской свиньей и ударила меня, а я дала сдачи. Хозяйка пожаловалась хозяину, а через несколько дней пришел полицай и увел меня от них. Из полиции меня отправили на биржу труда, а биржа труда меня отправила работать на фабрику. Это было уже начало 1944 года. Нас здесь было много, и военнопленные и гражданские. Мы пилили дрова, перетаскивали их, работа очень тяжелая. Подружились. Передавали друг другу различные слухи, передавали, какой взяли город, а какой бомбили. Кроме того, в лагере еще были такие военнопленные, к которым подходить нельзя было, ни к ним, ни их не подпускали. Только иной раз они кричали нам, чтобы мы им сообщили о новостях на фронте. Недалеко был склад с продуктами, нам иной раз удавалось что-нибудь достать и передать этим военнопленным.

Был один, Миголь Василий, который работал на таком месте, что можно было от него узнать, что происходит на фронте. Я все эти сводки записывала и передавала пленным. Больше всего мне приходилось встречаться здесь с одной Надей (она называла себя Анулей). Работала она в штабе и в то же время и с нами. У фабриканта-эсэсовца этой фабрики был один рабочий, который выполнял всякие поручения при нем, он рассказывал, что раньше он был в плену. Так вот, он говорил нам, что немецкие войска идут назад, и очень быстро. Он говорил, что не так страшно, что русские придут, а страшно, что придут коммунисты. Я говорила ему, что коммунисты против немецких рабочих ничего не имеют. Подобные беседы Ануля всегда очень внимательно слушала.

На Новый год мы решили послать друг другу открытки. Я таких открыток получила около 8. Числа 3—4 я, как всегда, работала. Собираюсь на обед, вдруг слышу, что меня зовут. Подхожу, мне говорят, что гестапо приехало. У меня сердце замерло. Подхожу и вижу, что стоит легковая машина, а около нее человека три. Один спрашивает по-немецки: «Как дела?» Я говорю, что ничего не понимаю. Вдруг я увидела высокого человека (это Любченко — украинец, начальник гестапо), он стал со мной говорить по-русски. «Признавайтесь, что вы делаете?» — «Я работаю». — «А чем вы занимались, кроме работы? Куда ты ходишь в выходной день, с пленными разговариваешь?» — «Со всеми разговариваю, если мне нужно». Начинает перечислять фамилии, знаю ли я их. Я отвечаю, что нет, не знаю. Пошли в лагерь, он говорит мне, что ты лучше сознайся, тогда тебе ничего не будет, а если не сознаешься, то будет плохо. Пришел к моей койке, все перерыл, нашел открытки, присланные мне на Новый год, и ушел. После работы прихожу домой, мне все не мило, и даже не с кем поговорить. Поздно вечером открывается дверь, и заходит полицай. «Кто будет Байда?» Я оделась, простилась с девушками и ушла. Выхожу на улицу, вижу, стоят двое, повели в полицию. В это время началась бомбежка, и все три дня, пока я там сидела, был жуткий обстрел, а потом меня отправили в Зальцбург, в гестапо. Пришла я на третий этаж. Там стоит много народа. Увидела Любченко. «Ты уже здесь? Хорошо!» И пошел. Уже поздно вечером меня забрали в камеру. Там сидели и русские, и итальянцы, и французы. По прибытию в эту камеру я почувствовала себя очень плохо. Через дня три появляется Любченко. Вызывает меня. Говорит, чтобы я сознавалась во всем, пока на допрос не брали. Я отвечаю ему на это, что я не чувствую за собой никакой вины, поэтому не в чем сознаваться. Спрашивает, знаю ли я Мигеля (это человек, которого я не очень хорошо знаю, но он прислал мне открытку на Новый год). Притом он назвал Мигеля бандитом. Я отвечаю: «Как бандит? Бандиты — те, кто грабит, а он этим не занимается». Потом он спросил, знаю ли я Ружицкого (это мальчик-пленный, которого у нас звали стариком) А на допросе вызвали его и спросили, узнаю ли я его. Потом вводят в коридор Мигеля. Он увидел нас. Я быстро перебросилась с ним несколькими словами, спрашиваю его, ты сколько здесь времени. Он сказал, что вот уже неделю. Вскоре начался второй допрос. Задали много вопросов: что вы делали, откуда вы брали сведения и много ли вы передали сведений?.. На все эти вопросы я отвечала только отрицанием. Они еще долго меня спрашивали, показывали открытки, и я все равно отвечала только «нет». Нас несколько человек, посадили в сарай, часа через три приходит Любченко И опять начался допрос. После вот таких допросов Любченко сказал, что теперь ты будешь отвечать. Потом велел отвести в подвал и прежде всего раздеть. Осталась я только в нижнем белье. Открыли дверь подвала и толкнули меня туда. Там была холодная, ледяная вода. Вода эта постепенно подходила все выше и выше. Не знаю, сколько времени я там пробыла, только мне казалось, что я там пробыла целый месяц. Не было никакой мочи держаться на ногах, и все же я твердила, что не знаю, не знаю ничего. Даже не помню, как открылась дверь. Ноги мои не двигались. Меня сразуже из этого подвала бросили в очень жаркую комнату, где стояла красная, раскаленная печка. Там я сразу потеряла сознание. Утром, когда стало прохладно, я очнулась, лежала на полу.

Не успела я очнуться, как вдруг вижу, что дверь открывается, входят полицаи, потом приходит Любченко и говорит, чтобы я вставала. Я стала медленно идти, а ноги у меня дрожат. Он идет рядом и поторапливает, потом толкнул. Приходим. Сидит немецкий гестаповец и еще очень много людей. «Ты, очевидно, уже вспомнила?» Я говорю, что я не понимаю по-немецки. Тогда он говорит по-русски: «Ты хитрая лиса». Любченко повторил, чтобы я признавалась. Я молчала. Потом он меня толкнул еще сильнее, ноги меня не держали, и я упала. Меня отвели в камеру, причем так туда втолкнули, что я опять не устояла на ногах и упала. Подбегает Лена и начинает плакать. В камере все считали, что меня повесили или расстреляли, потому что двое суток меня не было. А через дня два вызывают и Лену на допрос. Привели ее в тот же день, не позже ночи. Бледная, измученная. После этого мы подружились. Там была одна украинка, Галя. Ее тоже вызывали, и, судя по всему, допрос был тяжелый. После всех этих допросов мы все трое хорошо подружились.

Однажды открывается дверь и входит Ануля. Она была очень страшная, измученная. Когда мы стали ее расспрашивать обо всем, за что ее посадили, то она ответила, что посадили ее за политику. Несколько дней она просидела. Мы все вместе разговаривали, говорили, как и втроем, не думая, что это опасно, друг друга считая своим человеком. На второй день после первого допроса, с которого она вернулась, ее опять вызвали на до-прос, и больше она не появлялась. Через несколько дней после ее ухода к нам приходит одна русская немка, работавшая при тюрьме, и спрашивает, кто такая высокая девушка, которая с вами сидела. Мы спрашиваем, зачем она хочет это знать. А она ведь в гестапо работает, потому я и спрашиваю. Я говорю: «Вот видишь, Лена, какие еще подруги бывают».

После этого случая мы не могли никому верить, боялись каждого нового человека, приходившего в нашу камеру. К нам через некоторое время еще одну девушку привели, она сразу же к нам приблизилась и заговорила. Ее Любченко спрашивал (с ее слов), что мы ей говорим и вообще о чем мы говорим. Последняя отвечала, что она ничего не слышала от нас, о чем бы нельзя было говорить. В полиции знали, что мы пели комсомольские песни, конечно, мы догадались, что, кроме Анули, никто не мог бы сказать.

Через такой большой промежуток времени, в который меня ни разу не вызывали, я была вызвана вновь на допрос. Прихожу туда, меня спрашивают: «Что же, тебе нравится тут сидеть?» — «Нравится, не нравится, а приходится, видимо, вам это нравится делать». Мне сказали, что меня отправляют в концлагерь. Я сидела здесь часа два. Очень хотелось подышать свежим воздухом. Всех пленных заключенных отсылали на работу, а нас троих нет. Лена Землякова, Галя и я — единственные, которые не ходили на работу. Когда же мы сами попросились послать нас на работу, то и тогда нам ответили, что вас будут держать только в камере.

Следующим человеком, кого к нам привели в камеру, это была Зоя Водопьянова. Она сначала не узнала меня, так я изменилась, а потом, когда узнала, стала расспрашивать, как я живу, а также рассказывать про свои дела. Любченко все время спрашивал ее, откуда она знает меня, а забрали ее за новогоднее письмо, каким образом я имела с ней связь. Спустя некоторое время очень многих стали отправлять в штрафные батальоны, а мы вот втроем все еще продолжали сидеть. Мы решили передать записку, чтобы нас отправили отсюда, так как сидеть было уже невозможно. Но на нее никто не ответил. Это уже было в конце апреля месяца. Потом забрали Лену. Мне было так тяжело без нее, что я даже не помнила себя. Остались мы только с Галей. Город бомбили жутко, начиная от самого раннего утра и кончая вечером. Люди уходили в подвал, под тюрьму, но я никогда не уходила туда. Нам в это время не давали почти пищи — только один раз в день давали баланду. Люди все обессилели. Между собой говорили, что скоро конец будет. В эти дни слышали шум моторов.

Несколько дней мы затем не слышали никакого шума. Дверь нашей камеры закрыли, пищи нам не стали приносить совсем. Многие теряли уже сознание. Всего в камере остались я с Галей, три француженки и две итальянки. Потом, как во сне, послышался шум в коридоре. Француженки сказали, что теперь нам пришел конец, всех нас перестреляют. Потом я всего не помнила, так как силы меня покинули. Знаю, что открылась дверь и нас всех стали вытаскивать. Когда я очнулась, то увидела, что вокруг меня странные какие-то люди, я еще не успела их разглядеть, как опять потеряла сознание. В дороге я попросила пить. Я, очнувшись на этот раз, узнала, что со мной американцы. Какой-то американец солдат остановил машину и дал нам кипятку. Мы с удовольствием напились. Нас отвезли в город Баткастаин. Город этот был сильно разрушен, туда были свезены немцы, тюрьмы были заполнены ими. Положили меня в американский госпиталь. Несколько дней я не могла подниматься на ноги. Затем, спустя некоторое время, я постаралась встать на ноги. Чувствовать стала себя лучше. Пролежала здесь я около месяца. В этот город направлялись русские со всех концов. Нас после госпиталя направили в госпиталь, где находились русские. Американцы относились к нам неплохо. Пробыв здесь недели две, в конце июня нас отправили в нашу зону. Первое время нас перевели к нашим пограничным войскам, в город Любен (лагерь № 302), потом переехали в Австрию, г. Вену, туда съезжались русские военнопленные и гражданские со всех концов. Прошли Особый отдел. Пробыли, кажется, месяц. Когда приходили новые эшелоны, я внимательно смотрела, не приедет ли кто из знакомых. И вдруг я встретила Лену. Об этом сообщила одна наша общая знакомая. И вот как. Одно время я чувствовала себя очень плохо, пошла к военврачу. Встретилась одна девушка, с которой я сидела в камере, думаю, что знакомое лицо, а узнать не узнала. Она подходит и говорит: «А мы думали, что вас повесили». — «Я вас не знаю». — «А помните, мы сидели вместе, Лена тоже с нами сидела, она здесь». У меня мороз прошел по коже. Она предложила меня проводить к ней. Увидев меня, Лена бросилась ко мне на шею, было и тяжело и радостно.

Условия здесь были неплохие, но и не блестящие, ведь нас было около четырех тысяч человек. С Леной мы теперь не расставались. Вспоминали прошедшее. У нас было желание: хорошо было бы, если бы попался Любченко, начальник гестапо.

Однажды мы прочитали объявление, что бывшие партийные и комсомольцы должны прийти на митинг, устроенный воинской частью. Мы туда пошли вместе с Леной, хотя она и не была комсомолкой. Мы пошли строем, с флагами. Немцы смотрели на нас с недовольным выражением на лица, а на наших лицах было написано торжество. Своими взглядами и сияющими лицами мы им говорили: вот, мы теперь стали ходить по вашим улицам с красными флагами и советскими песнями.

Очень многие военнопленные выступали, высказывали свои чувства. Я сидела, а Лена недалеко стояла. Лена подошла ко мне и сказала, что здесь Ануля, она тебя хочет видеть, жди. И действительно, не прошло и четверти часа, как ко мне на плечи легли чьи-то руки. Она хотела было уже броситься в объятия, как я отняла ее руки со словами: «Спасибо тебе за твою любовь». Потом я поднялась со скамьи. Она говорит, почему я так холодна. На это я ей ответила: «Я не хочу желать тебе того, что ты мне когда-то желала и сделала для меня. Уйди от меня и больше никогда ко мне не подходи. Пусть другой отомстит тебе за меня, а также за тех товарищей, которых ты предала». У меня сначала было такое чувство, что хотелось пойти и сказать про нее все. Но я все-таки не могла этого сделать.

Потом нас начали вызывать на допрос, кто где был. Я также сказала об этой Ануле, что она была с нами. А до этого я узнала, что ее очень сильно избили какие-то ребята за все сделанные ею подлости. Потом ее как будто бы арестовали. После допроса нас стали группировать по областям. Кто себя чувствовал слабо, старались отправлять их побыстрее. С Леной мы здесь растерялись. Уезжая отсюда, я сначала попала в Румынию, город Сегет, в 304-й лагерь. Пробыла здесь, очевидно, месяца два или полтора. Время подходило к холоду, к сентябрю, октябрю месяцу. Потом мы были в городе Коломия. Потом Западная Украина. Прибыла в это место я в конце октября месяца и пробыла чуть ли не два месяца. Разъезжаясь, мы дали друг другу адреса. Приехав домой, я узнала, что тетя моя получила от одной из моих подруг письмо о том, что я жива.

Первые допросы вели строго, но я себя чувствовала очень спокойно, потому, что советь моя была чиста, мне нечего было страшиться, чувствовала, что это же свои люди, советские. Затем комендант стал сообщать, кто куда отправится. Многие еще остались, когда меня с другими отправили ехать домой. Это была большая радость. Попасть домой после стольких тяжелых лет неволи! Мне нужно было ехать в Севастополь, но дали билет до Симферополя. У нас в Джанкое был переходной пункт, где отмечали наши пропуски и отправляли дальше. Вечером я встретила здесь знакомую. Спросила ее о своих родных. Она сообщила мне, что одна моя тетя живет недалеко, на окраине. К вечеру, когда я пошла на вокзал узнать, когда будет поезд (мы шли втроем), я почувствовала, что кто-то за нами все время идет следом. Личность его я не узнала. Он окликнул меня, я не обернулась. Потом он подошел ко мне и называет по имени. Я говорю, да, Мария, но вас я не могу узнать. Он назвал себя, и я только после этого признала его. Он был неузнаваем. Лицо его было изуродовано, так что узнать его действительно было трудно. Это был дядя Ваня. Я пошла к нему домой. Переночевала у них. Встреча была очень радостная. Я стала расспрашивать ее о своих братьях и сестрах. Она сказала, что Коля и Степа были угнаны в Германию, а сестра уехала к отцу. Тетя сказала, что они читали книжонку из воинской библиотечки, в которой они прочитали и мою фамилию в числе многих других, где писалось, что меня уже нет в живых. Вечером дядя Ваня сообщил всем родным, что я приехала. На второй день я пошла в Джанкой и стала просить, чтобы меня здесь и оставили, но здесь отказали, говорили, что нужно для этого идти в НКГБ и объяснить, что вообще здесь жила. Там без слова наложили резолюцию. Таким образом, я осталась в Джанкое.

Сначала, когда я хотела устроиться на работу, то прием был весьма холодный. Говорили, что это, мол, герой-самозванец. А потом, когда пришел ответ о вручении Золотой Звезды, то через военкомат меня направили на работу в горторг. Первое время работала официанткой в чайной, а потом, после вручения Золотой Звезды, в Симферополе. Золотую Звезду вручили 5 февраля 1947 года, вручал командующий Таврического округа генерал Попов.

О присвоении звания Героя Советского Союза. Это было в 1942 году, в июне месяце. Мы были в окружении. Один моряк совершенно из чужой части пробирался в наш штаб с донесением. Когда же он попал туда, он сказал, что в окружении взвод и какая-то сестра отчаянно сражается, зовут ее Мария. Когда мы возвратились, то бойцов, выведенных мною из окружения, стала расспрашивать о бое, кто где был. На второй день меня вызвал командир полка Устинов и поздравил меня, говорит, что вам присвоили звание Героя Советского Союза. Это было в деревне Бельбек. Потом узнали бойцы, все меня поздравляли и желали дальнейших успехов. Награду я должна была получать в мае месяце. Командующий Ласкин тогда искал меня, но не нашел.

Орден Красного Знамени я получила в декабре месяце. Вручал адмирал Октябрьский, командующий Черноморского флота. Орден Красной Звезды вручил тоже Октябрьский при штабе морской и приморской армии. Орден этот я получила за Севастополь. Тогда же орден Красного Знамени получила Рябова Татьяна — за период боев на Итальянском кладбище, за то, что она там вынесла много раненых. Я тогда в каждом бою выносила по 30—40 человек.

Как я спрятала ордена. Это было в 1942 году, 10 или 9 июня. Думали что, может быть, не будем живы. Мы все завернули свои ордена и медали в кусок плащ-палатки, затем закладывали в щель и другим камнем укрепляли. Многие писали фамилии на случай, если кто найдет. Спрятали мы их около высокого маяка.

* * *

Несколько слов дополнения от составителя сборника.

Байда Мария Карповна — санинструктор 2-го батальона 514-го стрелкового полка 172-й стрелковой дивизии Приморской армии Северо-Кавказского фронта, старший сержант.

Родилась 1 февраля 1922 года в селе Новосельское Черноморского района Крымской области РСФСР (ныне Автономная Республика Крым, Украина) в крестьянской семье. Русская. Член ВКП(б) КПСС с 1951 года. В 1936 году окончила неполную среднюю школу в городе Джанкой. Работала в совхозе, в больнице, затем в кооперативе села Воинка Краснопере-копского района.

В Красной Армии с 1941 года. Окончила курсы медсестер. В боях Великой Отечественной войны с сентября 1941 года. Санинструктор 2-го батальона 514-го стрелкового полка (172-я стрелковая дивизия, Приморская армия, Северо-Кавказский фронт). Старший сержант Байда М.К. в одном из боев за город русской славы Севастополь в мае 1942 года освободила из плена советского командира и нескольких бойцов, уничтожив 15 фашистов.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 июня 1942 года за образцовое выполнение боевых заданий командования и проявленные мужество и героизм в боях с немецко-фашистскими захватчиками старшему сержанту Байде Марии Карповне присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» (№ 6183).

12 июля 1942 года, будучи тяжело раненной, Мария Байда попала в плен, прошла концлагери «Славута» и «Равенсбрюк». Находясь в плену, держалась мужественно и стойко. Освобождена из немецко-фашистского концлагеря американскими войсками 8 мая 1945 года.

После войны М.К. Байда демобилизована. Жила в городе-герое Севастополе. Скончалась 30 августа 2002 года. Похоронена на кладбище Коммунаров в Севастополе.