Родственники партизан Калмыкии, погибших в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., благодарят спонсоров: ГОУ "Калмыцкий медицинский колледж им. Т. Хахлыновой", ГУП "Стройзаказчик" РК, ГУ "Редакция газеты "Хальмг нн", ГУ "Республиканская стоматологическая поликлиника", Министерство внутренних дел РК, Министерство строительства РК, ОАО "Калмэнерго", Гермашева Николая Ивановича, Дельдинова Валерия Александровича, Тунешева Сергея Валерьевича, Хахлынова Басана Даниловича
   и выражают свою признательность Гермашевой Нине Григорьевне за организацию сбора дополнительных материалов и финансовых средств на переиздание книги.
   (c) С. Залесский, П. Сухоруков, 1960.
   (c) С. Залесский, П. Сухоруков, 1962.
   (c) С. Залесский, П. Сухоруков, 2005.
   (c) Послесловие. П. Годаев, 2005.



    ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
   
   Более сорока лет прошло с момента выхода в свет предыдущих изданий повести "Обагренный ковыль". Это была одна из первых попыток популярного изложения событий, происходивших в годы Великой Отечественной войны 1941- 1945 гг. на территории оккупированной Калмыкии, и героической борьбы партизан за освобождение родной земли. Снятие в последние годы грифа "секретности" с архивных документов позволило ученым-историкам, публицистам сопоставить реальные события и лица с теми, что воспроизведены на страницах повести. Некоторые результаты такой работы приводятся в послесловии данного издания.
   Несмотря на это, остается еще много "белых пятен" в истории, уходят из жизни участники и свидетели тех событий, родственники партизан, которые могли бы раздвинуть узкие рамки скупых архивных документов.
   Авторы повести - не профессиональные писатели. В изложении материала заметны были "скоропись", стилевые погрешности и неточности, которые в этом издании по мере возможности устранены.
   
   


ИСТРЕБИТЕЛИ ОТСТУПАЮТ ПОСЛЕДНИМИ
   
   Война, втянувшая в битву миллионы и миллионы людей, бушевала от Черного моря до Балтики, от предгорий Кавказа до Северного Ледовитого океана.
   Тысяча девятьсот сорок второй...
   Июль... Знойный, суровый, безжалостный...
   Гитлеровские орды, неся огромные потери в живой силе и технике, продолжали теснить советские войска, занимая все новые и новые города и села.
   ... Враг рвался к Сталинграду, битва за который приобретала решающее значение в исходе всей войны.
   Еще совсем недавно калмыцкая степь, казалось, была далеко от фронта, но война докатилась и до этих мест.
   Калмыцкий обком партии и Совет Народных Комиссаров приняли решение о создании добровольческих истребительных отрядов по борьбе с фашистскими десантниками и возможными пожарами от вражеских бомбардировок из числа коммунистов, комсомольцев и молодежи во всех улусах республики.
   Каждый, кто записывался в отряд, принимал воинскую присягу, клялся своей честью, кровью и самой жизнью "до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей советской Родине, советскому правительству".
   Истребительный отряд был создан и в столице республики - городе Элисте.
   Торжественно, как воин, как солдат клялся в верности любимой Отчизне десятиклассник Володя Косиев.
   Присягала Родине и шестнадцатилетняя дочь колхозника - Мария Василенко, смелая, пылкая украинка.
   Как мандат, дающий право быть в отряде, Борис Сусинов принес в горком комсомола грамоту Президиума Верховного Совета Калмыцкой АССР, которой был награжден незадолго до начала войны за свои достижения в труде.
   Пришли в отряд студентка Сталинградского мединститута Тамара Хахлынова, школьник Юрий Клыков и слесарь-медник авторемонтных мастерских Петр Рыбалов.
   Молодым бойцам-истребителям объяснили, что главное назначение добровольческих отрядов - тушение зажигательных бомб и борьба с парашютистами-десантниками. Если же наступление врага будет продолжаться, то они должны будут активно помогать в эвакуации населения и перегоне общественного скота на восток.
   - А если нам придется отступать, товарищи, помните: истребители отступают последними, - напутствовал их комиссар.
   Днем молодежь работала на предприятиях, в колхозах, учреждениях, а вечером овладевала минимумом военных знаний: изучала правила противовоздушной и санитарной обороны, училась верховой езде и жадно следила за событиями, происходящими на фронтах Отечественной войны и в тылу врага, горячо обсуждала примеры стойкости и мужества советских людей.
   - Слышали, девочки, опять фашисты совершили налет на Ленинград, - сокрушалась связистка Клавдия Осипова. Она принимала и передавала сводки Совинформбюро в газеты, поэтому последние известия знала раньше других.
   - А ты обратила внимание, Клаша, как героически гасил "зажигалки" композитор Дмитрий Шостакович, - с восхищением отозвалась о знаменитом ленинградце Лидия Манджиева, как бы подчеркивая тем самым, что ей, наборщице, тоже одной из первых дано узнавать новости.
   - А ведь ему сколько раз предлагали эвакуироваться в тыл, кажется, в Ташкент, - вставила медсестра Аносова. - Так нет, говорит, буду защищать свой родной Ленинград.
   - И как ловко он их гасит, как наш Боря-пожарник, - засмеялась Дулькина, намекая на вчерашнюю тренировку, когда инструктор военкомата похвалил за сноровку и ловкость диспетчера гаража Бориса Хулханжинова, поставив его в пример другим.
   Вчера Борису понравилась похвала, а сегодня усмешка Дулькиной показалась ему оскорбительной, и он зло огрызнулся:
   - Будут бомбы на голову падать - и ты сделаешься пожарницей... И подружка твоя Лена (он бросил взгляд на Антонову) не будет визжать, гася бомбу. - Хулханжинов секунду-другую помолчал, подыскивая, что бы еще сказать обидное девчатам и, наконец, процедил: - Газеты, конечно, и журналы легче продавать, чем огонь хватать руками!...
   - Зачем парня обижаете, девчонки? - вступилась за Бориса Тамара Хахлынова.
   Ее любили в отряде и относились с уважением то ли потому, что она была старше других, то ли потому, что своей любознательностью и бойкостью напоминала мальчишку-атамана, то ли еще и потому, что умела образно, вдохновенно передать товарищам рассказы Оки Ивановича Городовикова о смелых, геройских рейдах Первой Конной в годы гражданской войны. Их всегда слушали затаив дыхание, как некогда слушала сама Тамара, бывая в гостях у прославленного конника.
   Выросшая в дружной семье землеустроителя, Тамара привыкла заботиться о младших и теперь, в отряде, разрешала споры молодежи, восстанавливала мир.
   Одновременно с подготовкой ополченцев-истребителей обком партии за Волгой готовил партизанские отряды для засылки в тыл врага, создавал подпольные улускомы партии, подбирал надежных людей, которые, оставшись на оккупированной территории, могли внести свою лепту в священную всенародную борьбу с фашистской Германией, захватившей всю Европу и значительную часть советской земли.
   В конце июля в обком партии вызвали коммуниста Беленко. Молодой, ладно скроенный блондин ничем не выделялся среди своих товарищей. Выдержанный, спокойный, он отличался скромностью и даже, может быть, внешней инертностью, неприметностью, однако по работе его характеризовали как человека волевого, вдумчивого, инициативного.
   Секретарь обкома вышел навстречу и, поприветствовав Беленко, начал без обиняков:
   - Обстановку ты знаешь, Василий Федорович.
   - Да уж что и говорить!..
   - Через два-три дня немцы могут быть в Элисте. Как смотришь на то, если областной комитет оставит тебя для работы в тылу врага?
   - Я солдат, Андрей Васильевич, как прикажете.
   - Тут дело не в приказе, - секретарь положил руку на плечо Беленко и заговорил уже не официально, а как-то по-отцовски добро: - От тебя, Василий Федорович, будет зависеть очень многое. Возможно, придется отдать и жизнь. Мы возлагаем большие надежды, выдвигая тебя на пост городского головы.
   - Как это - "выдвигая"? - недоуменно пожал плечами Беленко. - Рекомендовать будете, что ли?
   - Будем! - засмеялся секретарь.
   Беленко улыбнулся.
   - Согласен?
   - Согласен!
   - Ну, вот и хорошо, - секретарь протянул Василию Федоровичу руку. - Действуй не только по инструкции, но и как велит партийная совесть, как подсказывает сердце. Да, постой, - вдруг вспомнил он, - а с семьей у тебя как? Эвакуировал?
   - Нет еще, - застеснялся Беленко.
   - Как же так? Почему?
   - Нет еще у меня семьи. Не успел обзавестись.
   - М-да... Ну что ж, это даже хорошо в наши суровые дни. Некого эвакуировать, некому плакать. Прощай!..
   - До свидания, Андрей Васильевич! - и Беленко вышел из кабинета.
   В приемной он встретил врача Матвея Даниловича Колесникова - немолодого, сутуловатого, очень симпатичного человека в белой вышитой сорочке, который, как всегда, в левой руке держал видавший виды коричневый портфель, в правой - трость. "Никогда не устает старик, - подумал Беленко, улыбнувшись доктору, и направился к выходу. - За то его и любят все!.."
   - Разрешите? - Колесников остановился в дверях кабинета секретаря обкома.
   - Да, да, пожалуйста, Матвей Данилович, заходите! Садитесь, - пригласил секретарь Колесникова и тут же спросил: - А вы почему не дома? Почему не готовитесь к эвакуации?
   - Я пришел к вам, Андрей Васильевич, за другим, - обратился как можно мягче посетитель. Пожилой интеллигент был глубоко убежден в том, что в "дипломатических переговорах" многое решает тон беседы. - Как молодой коммунист, - продолжал Матвей Данилович (он вступил в партию недавно и потому не без основания называл себя молодым)... Колесников вдруг заволновался: приготовленная речь не получилась. - Словом, разрешите мне остаться в Элисте. Я тут пригожусь: ведь нашим людям потребуется врач...
   - Позвольте, - возразил секретарь. - Но ведь... Ваши годы! И потом Колесникова все знают. Это опасно, это может...
   - Именно потому, что меня все знают, - осторожно перебил собеседника Колесников, - я и должен остаться.
   Внимательный и чуткий, исключительно добросовестный Матвей Данилович был любимцем жителей города. Шел ли доктор в больницу или из больницы, гулял ли по самой людной улице или торопился с визитом к пациенту на окраине, он то и дело приветливо кланялся встречным.
   Секретарь обкома не мог не разделять патриотического порыва коммуниста по духу, по убеждению, но подвергать опасности жизнь заслуженного врача РСФСР?
   - Не могу, - решительно ответил он. - У нас много молодых патриотов. А вашей жизнью рисковать не будем. Поедете за Волгу. Сейчас - всюду фронт!.. Вы там нужнее. Готовьтесь к эвакуации.
   Секретарь обкома посмотрел в ясные, искрящиеся глаза доктора и протянул руку.
   "Поедем с нами, Матвей", - вспомнил Колесников слова жены, уезжающей с дочкой Марусей и детским садом в Долбан.
   - Как же я могу, Фаина? Мне нельзя.
   И вот распоряжение отдано. Уезжать.
   ... Матвей Данилович торопился к больным. Доктора всегда спешат, потому что их ждут с надеждой.
   Матвей Данилович шел от дома к дому, выслушивал жалобы, осматривал своих пациентов и выписывал рецепты, а сам размышлял о разговоре в обкоме, о последнем сообщении Совинформбюро... Ожесточенные бои в районе Клетской и Цимлянской... Сальск в огне, у Кущевской снова наши части отошли на новые оборонительные позиции. Когда же будет остановлен враг? Когда наши войска начнут наступление?.. Там, под стенами Сталинграда, сражается и сын Колесникова, Николай. Минометчик. Каково ему сейчас?
   Доктор с сочувствием относился к изможденным дальней дорогой людям, которые с запада через город перегоняли отары овец, на машинах, телегах везли домашний скарб и малых детей. Женщины и подростки босиком брели по раскаленной пыли рядом с подводами.
   "Неужели и наши улицы - Комсомольскую, Канукова, Кирова будут топтать немецкие солдаты своими погаными коваными сапогами?" - Колесников не мог даже представить себе этого. Он вспомнил сообщение Совинформбюро о действиях ленинградских партизан, которые пустили под откос эшелон из 37 вагонов с живой силой противника. - "Нет у нас ни железных дорог, ни укрытий, как в горах Кавказа или в лесах Смоленщины, в болотах Полесья... Трудно придется нашим партизанам бороться в тылу", - рассуждал про себя доктор.
   Над сизой, выжженной безжалостным солнцем степью трепетным маревом клубился раскаленный зной июля. Изнывая от жары, люди с надеждой поглядывали на небо.
   В первых числах августа погода изменилась. Из-за Каспия подули сначала слабые, освежающие ветры, а вслед за ними поднялся обычный для этих мест ураган, вздымая вихри пыли и мелкого песка, который слепил глаза, скрипел на зубах. Ветер гнал по улицам города обрывки газет и афиш.
   Обком партии принял решение об эвакуации из Элисты женщин и детей, о вывозе государственного имущества.
   И запылили на восток по разбитым дорогам десятки и сотни груженных доверху автомашин и конные обозы.
   На Астрахань, за Волгу!..
   Лавина войны катилась на восток.
   Вот уже немцы хозяйничают в Дивном, в Западном и Яшалтинском улусах. Люди, которым ночью удалось бежать из захваченных врагом хотонов, с ужасом рассказывали о грабежах и насилиях, о расстрелах ни в чем не повинных граждан.
   Застонала раздольная калмыцкая степь. Белоснежный, как седина старца, трепетный ковыль, перемежающийся с серебристо-голубыми островками полыни, обагрился кровью людской...
   
   Одиннадцатого августа противник подошел к Элисте. На ее окраине завязался бой между мотомеханизированной пехотой немцев и воинской частью 51-й армии, прикрывавшей отступление наших соединений.
   Бок о бок с кадровыми солдатами и офицерами сражались бойцы добровольческих истребительных отрядов: Юрий Клыков, Петр Рыбалов, Мария Василенко, Володя Косиев, Борис Сусинов, Клавдия Осипова, Лидия Манджиева, Борис Хулханжинов, Елена Антонова и десятки других молодых патриотов.
   Тамара Хахлынова, еще в январе прочитав в "Правде" очерк о подвиге русской девушки Зои Космодемьянской, сделала под портретом героини клятвенную надпись и вложила вырезку в свой комсомольский билет. И всякий раз, когда ловила на мушку винтовки фашиста, она вспоминала слова этой клятвы: "Милая, родная Таня! Я целую твое прекрасное, мужественное лицо. Мы не забудем тебя и, клянусь, отомстим. Клянусь!"
   Храбро бились с врагом ребята. Им удалось почти на сутки задержать наступление гитлеровцев и способствовать частичной эвакуации города.
   И все же пришлось отступить.
   За мельницами прогремели последние орудийные выстрелы, а оставшимся двум взводам милиции был отдан приказ покинуть город.
   - Вот тебе и "не сдадим Элисты", - вслух произнес Гермашев, вспомнив о своем обещании, данном жене, и обратился к сержанту милиции Медведеву. - Как же теперь дети?
   - Не тужи, Илья! У тебя двое, у меня четверо, - попытался утешить товарища Медведев. - Может, и не будем отступать далеко? Дойдем до Улан- Хееч, там камыши. Создадим партизанский отряд и - в Элисту!
   - Нельзя, - возразил Гермашев. - Приказано отступать до Кануково...
   Истребители уходили последними, чтобы вскоре вернуться на родную землю в отрядах народных мстителей и продолжить борьбу с ненавистными пришельцами-захватчиками.
   Матвей Данилович Колесников эвакуироваться не успел: оказался на оккупированной территории. Сам он оправдывал свою недисциплинированность, может быть первую в жизни, тем, что должен был оказать неотложную помощь больной.
   



ПО БЕРЛИНСКОМУ ВРЕМЕНИ...
   
   Утром 12 августа 1942 года немцы заняли Элисту, а уже к полудню на стенах домов и уличных столбах появились наскоро намалеванные объявления.
   "Всем жителям Элисты к часу дня по берлинскому времени собраться на площади у маслозавода. Будут выборы городского головы.
   Комендант города,
   гауптштурмфюрер войск СС
   Маурер".
   "Новый порядок" - новое и время", - зло подумал Беленко и начал высчитывать, на сколько берлинское время отличается от нашего, московского. Он знал, что большинство жителей города, не успевших эвакуироваться, прячется в степи, и, быть может, инсценированного собрания не получится. Но как бы там ни было, ему, Беленко, надо вовремя придти к маслозаводу. Таково партийное поручение.
   Не надеясь на то, что жители города сами придут на сход, немцы послали румын-автоматчиков и добровольцев - холуев из местных жителей - по домам с тем, чтобы они предупредили всех, кого можно было застать дома, о требовании немецкого командования.
   На пригорке, под вязом, стоял кухонный стол, покрытый серо-зеленым солдатским одеялом. По улице вверх и вниз "для порядка" ходили несколько немецких автоматчиков.
   Поодиночке и группами на площадь стекались женщины, любопытствующие подростки.
   - Какого черта комедию ломать, - бранилась немолодая женщина, обращаясь к группе других, что пришли на сход раньше. Те не поняли в чем дело, и подошедшая пояснила: - Разве у нас будут спрашивать - кто нам нужен? Какую-нибудь сволочь поставят, а мы - голосуй за него!
   - Для порядка, - съязвила одна из собеседниц и хитро улыбнулась. - Немцы любят свой "новый порядок"!..
   В это время кто-то в толпе заметил спускавшиеся по улице военные машины. И все повернули головы в ту сторону.
   Машины обогнули толпу и остановились возле маслозавода. Из первой вышел Маурер - высокий, белобрысый, сухощавый ариец. Окинув презрительным взглядом толпу, он направился к столу. Вслед за ним шагали шеф гестапо полковник Вольф и личная охрана коменданта. Из второй машины вышли фельдфебель Бунш и Михаил Савельев. Последний появился в городе перед самой войной, и многие из собравшихся его не знали. А кто знал - в недоумении переглянулись. Этот уже немолодой, обрюзгший от вина и пресыщения пищей человек, каменщик по профессии, совсем недавно отбывал наказание за хулиганство, а приехав в Элисту, устроился истопником: на большую должность не хватало образования. Какую же роль сейчас выполняет он, сопровождая немцев? И почему он лебезит перед оккупантами?
   В толпе шушукались, робко высказывая предположения, делились своими горестями и последними новостями.
   Маурер поднял руку, и толпа стихла.
   - Немецкая армия-освободительница, - заговорил он по-русски, - продолжает победоносное наступление на Восток. Очень скоро, сегодня-завтра, наши войска возьмут Сталинград. И тогда... (Маурер подумал - что тогда?) мы пойдем на Москву...
   "Захлебнетесь волжской водицей", - чуть было не крикнула Елена Антонова, но крепко стиснула зубы и продолжала наблюдать за тем, что будет дальше.
   - Мы есть та организация, которую большевики называют гестапо, - с ехидной улыбкой объявил Вольф. - И вы сами скоро убедитесь, что мы не такие жестокие, как вам говорили большевики. Что они дали вам? Колхозы? Вы были батраками, рабами. Немецкая армия несет русским и калмыкам свободу и процветание. Мы надеемся, - продолжал он, - что население Элисты будет помогать доблестной германской армии.
   - Вы должны сегодня сами выбрать городского голову, - снова заговорил Маурер. - Немецкое командование предлагает господина Савельева.
   Тот, сощурив глазки, оглядел толпу.
   Ни тем, кто впервые видел Савельева, ни тем, кому доводилось раньше встречаться с ним, и в голову не приходило, что этот с виду ничем не примечательный "господин", как его назвал Маурер, уже более двадцати лет скрывается под чужой фамилией. Знали ли об этом немцы?
   - Беленко! - крикнула из толпы Елена Антонова и перешла на другое место.
   - Беленко! - подхватил еще кто-то.
   - Кто такой Беленко? - спросил Маурер у стоящей рядом переводчицы, учительницы местной школы Борейши?
   - Директор маслозавода.
   Маурер взвесил кандидатуры Савельева и Беленко. Этот - истопник, тот - директор. Этот необразованный болван, тот, наверное, имеет диплом. Преимущества оказались явно на стороне Беленко.
   - О, - воскликнул он после короткого раздумья. - Хорошо! Здесь господин Беленко?
   Беленко продвинулся вперед, сопровождаемый неодобрительными взглядами горожан. Кто в этой толпе мог знать, почему директор маслозавода вышел к столу?
   - Разрешите сказать? - обратился Беленко к Мауреру.
   Тот, испытующе глянув на подошедшего, кивнул:
   - Говорите!..
   Беленко открыл было рот, но замешкался: как обращаться к тем, кого он всегда называл товарищами? Неужто - "господа"?
   - Друзья! - нашелся он. - Элистинцы! Господин комендант прав. Многие из вас были батраками и знают "сладость" подневольного труда. Был батраком и я. Голод, холод и даже побои - вот что запомнилось мне на всю жизнь.
   Маурер сбоку изучал оратора, будто стремясь угадать, насколько удачна кандидатура городского головы.
   - Я был партийцем, - продолжал Беленко. - Почему я пошел к большевикам? Я хотел счастья своему народу, чтобы он не страдал под игом. Но вот и к нам в Элисту пришли наши спасители. Мы не хотим быть батраками. Мы не хотим ни на кого гнуть спину. Теперь мы станем жить по-новому.
   Беленко глянул на Маурера. Тот одобрительно кивнул.
   - Я благодарю вас, элистинцы, - снова обратился к толпе Беленко, - за доверие. И обещаю вам: буду все, что в моих силах, делать для немцев, буду честно работать на благо своего народа.
   Бывший торговец Кузнецов захлопал в ладоши, но, не получив поддержки, сник.
   - Будем голосовать, - как бы подводя итог речи будущего городского головы, произнес Маурер. - Кто за Беленко, поднимите руки. Можно разойтись!
   - Расходитесь, расходитесь, - поторапливали женщин солдаты.
   - Завтра зайдите в комендатуру, - обратился Маурер к Беленко, - получите инструкции.
   Немцы уехали.
   Беленко заперся в своем директорском кабинете и долго думал о том, что он теперь должен делать и чего не должен. Прежде всего, раненые красноармейцы. Как помочь им быстрее встать на ноги, помочь бежать? Куда бежать? Кто может быть полезен в этом деле? Дранова? Колесников? Он, кажется, уехал, а Дранову видели вчера.
   Беленко вызвал к себе мастера цеха.
   - Слышал, Авдеич?
   - Слыхать-то слышал, - со вздохом ответил старый рабочий, и трудно было понять, осудил он своего директора или только удивился.
   - Ничего не поделаешь, Авдеич, - как бы оправдываясь, вздохнул Беленко. - Жить как-то надо! Слушай, - уже другим тоном заговорил он. - Надо закопать в надежном месте пару бочонков масла.
   Авдеич широко открыл глаза. Такого ему еще не приходилось слышать от директора.
   - Чему удивляешься? Пригодится. Только смотри, - предупредил Беленко. - Чтоб ни один человек. Понял? Донесут - обоим каюк. Закопай и жди моих указаний.
   
   Познакомившись поближе с городским головой, Маурер долго говорил о том, как много благ несет русским армия фюрера, как высока культура немецкой нации и о том, что немцы любят порядок во всем.
   - Прежде всего, - Маурер взял листок бумаги и толстым синим карандашом поставил единицу. - Прежде всего надо пустить электростанцию. Затем, - на листке появилась жирная двойка. - Мы, немцы, будем способствовать развитию частной инициативы. Городская управа должна приветствовать тех, кто захочет иметь свой магазин или завод, мастерскую. И, наконец, подберите людей в городскую управу. Начальником отдела здравоохранения будет Агеев. Он сам изъявил желание помогать немецкой армии.
   "Кто такой Агеев?" - пытался припомнить Беленко. Но когда через два-три дня прочитал в фашистской листовке "Свободная земля" заметку Агеева, в которой утверждалось, что Элистинская больница не имела автотранспорта потому, что партийные работники катали своих любовниц на санитарных машинах, Беленко понял, что за змей Агеев.
   
   Потянулись однообразные, серые, тусклые дни оккупации, такие же, какие испытали Донбасс и Западная Украина, Смоленщина и Крым.
   Новые хозяева объявили, что в Элисте приступила к работе местная полиция, на которую возлагается выполнение "очень больших задач". Приглашаются желающие работать.
   Начальником полиции стал Савельев.
   Затем всех граждан, имеющих лошадей, волов или коров, обязали в трехдневный срок зарегистрировать их. "По истечении указанного срока, - предупреждало военное командование, - обнаруженный скот будет считаться украденным".
   Регистрации подвергались все владельцы пианино и роялей. Этого требовал "новый порядок".
   В людях теплилась надежда: кончится это страшное время нашествия, Красная Армия вернется, советский народ одолеет, сломит коварного врага, но какими-то неведомыми путями в Элисту приходили тяжелые, гнетущие новости: Сталинград объявлен на осадном положении. Городской комитет обороны обратился к населению с воззванием:
   "Сталинградцы! Не отдадим родного города на поругание немцам. Все как один встанем на защиту родного дома, родной семьи. Все улицы города покроем баррикадами. Сделаем каждый дом, каждый квартал, каждую улицу неприступной крепостью.
   Все на строительство баррикад! Все, кто способен носить оружие - на защиту родного города!"
   Тракторозаводцы выпускали за ворота танки со своими экипажами. Рабочие завода "Баррикады" прямо на территории предприятия занимали выгодные позиции и вели огонь по вражеским войскам.
   Ни шагу назад!.. За Волгой для нас земли нет!..
   - Что будет, что делать, Матвей Данилович? - сокрушенно спросила Колесникова доктор Дранова, когда тот, обойдя палаты больницы, принялся мыть руки.
   - Крепиться, Анна Львовна! - уверенно и твердо ответил он, принимая полотенце. - Им, - Колесников кивнул в сторону раненых красноармейцев, - труднее, чем нам. Еще неизвестно, как решится участь этих людей. Наш с вами долг, Анна Львовна, сделать все, чтобы поднять бойцов, чтобы они не стали военнопленными. Вы меня понимаете?
   "Легко сказать - поднять! - подумала Анна Львовна. Раненым отпускается всего лишь триста граммов хлеба в день и пол-литра просяной похлебки. Давно уже не менялось постельное белье: нет мыла. Туго с перевязочными материалами. Но кому пожалуешься, у кого попросишь помощи? Обратиться к Агееву, но сможет ли он позаботиться о наших раненых? Чего доброго, прикажет в расход пустить..."
   Как-то Колесников встретил старую знакомую, Елену Алексеевну Никитину.
   - Матвей Данилович! - удивленно воскликнула она. Учительница, депутат горсовета, для Колесникова она была все той же девочкой Лелей, какой он ее давно знал. -Вы почему не уехали? - Никитина даже не дала ответить собеседнику и с тревогой продолжила: - Торопитесь, уходите скорее отсюда. Да вас любая женщина, Матвей Данилович, укроет. Уходите!..
   - Спасибо, Леля, дорогая. - Лицо Колесникова осветила добрая улыбка. - Я могу уйти, но не хочу подвергать опасности других, в том числе и вас. Нельзя уходить. Меня уже знают в гестапо. За каждым моим шагом следят...
   
   Началось составление списков жителей города. Переписчики в сопровождении солдат обходили всех и заносили их в два списка. В один - только евреев, в другой - всех остальных.
   Объясняли это так: евреи должны собираться в дорогу, их повезут в Зимовники, а оттуда - в Ставрополь. Дальше на Украину, в город, отведенный специально для евреев.
   Одновременно с переписью начались грабежи. При строгом разграничении, однако, сфер "деятельности": германские власти растаскивали государственное добро, полицаи присваивали приглянувшиеся им личные вещи граждан.
   Обер-лейтенант Риттер и Савельев лично обходили квартиры местной интеллигенции, выполняя распоряжение Вольфа - всем иудеям нашить на левый рукав желтую шестиконечную звезду, всем - мужчинам и женщинам, старикам и детям!
   Составляя списки евреев, Риттер и Савельев преследовали свою цель: они бесцеремонно рылись в шкафах и столах, ощупывали постели, обыскивали хозяев дома.
   - Это вам больше не нужно, фрау, - разглядывая шелковое белье, осклабился Риттер и посмотрел на врача Дранову. Он снял со стены плечики, на которых одно на другое были надеты женские наряды, и передал их Савельеву.
   - Солдаты ведь не носят женских платьев, - попробовала возразить Анна Львовна. - Оставьте их.
   - Не носят солдаты - носят их фрау, - ответил Риттер.
   - Сдайте золото, серебро и другие ценные вещи, - потребовал Риттер у 74-летнего Хаима Лайнера. Старик ответил, что кроме библиотеки и пианино, пишущей машинки и фотоаппарата, которые при эвакуации остались на Западной Украине, у него нет ценных вещей. Риттер пренебрежительно посмотрел на старика, а когда тот добавил, что у них не принято копить золото, ударил его по лицу.
   - Брешешь, старая собака! - истошно закричал Савельев. - Давай золото, часы, деньги... Порядка не знаешь?
   Из квартиры Эммы Дорендорф Риттер и Савельев вышли с узлом, в котором, кроме беличьей шубки, были различные принадлежности дамского туалета и фарфоровые безделушки, неизвестно для чего взятые в эвакуацию. Видно, уж очень дороги были они хозяйке. Золотые часы и сережки Риттер поспешно сунул в карман: они не подлежали разделу.
   Так, обходя дома и квартиры, полицаи перетряхивали имущество людей, которые вынуждены были молчать в надежде сохранить себе жизнь.
   Разъясняя элистинцам, сколь доблестна гитлеровская армия, заполонившая русскую землю, и как четко организован "новый порядок" на оккупированной территории, в фашистской листовке писали и о том, что "немецкая полевая почта ежедневно отправляет в Германию 15 миллионов посылок". Теперь такие посылки шли и из Калмыкии.
   
   
   


ДАЕШЬ СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ!
   
   Зябкий, моросящий туман размыл в сумерках контуры улиц поселка Кануково, у Астрахани. По одному, как и уславливались, люди Ильи Гермашева стекались на пристань и, поздоровавшись с командиром, который расхаживал по берегу, чтобы избежать напрасных расспросов и поисков судна, проходили в кубрик рыболовецкого катера. Суденышко плавно покачивалось на зыби реки. Еще вчера эти шестнадцати-семнадцатилетние юноши, полные огня и неукротимой энергии, назывались курсантами Астраханской спецшколы. Сегодня они - партизаны, идущие в тыл врага. И, может быть, оттого так серьезны Борис Сусинов и Юрий Клыков - обычно весельчаки и заводилы, непривычно тиха и неразговорчива Машенька Василенко.
   Впрочем, в поход отправляется не только молодежь. Подошел к пристани и Гавриил Васильевич Химич, "дореволюционного образца", как называет он сам себя, "пожилой", как говорит о нем Тамара Хахлынова. Но какой же он пожилой, если ему только тридцать пять? Он самый старший в отряде.
   Подошли еще четверо и остановились в стороне. Но среди них только один из отряда - комиссар Бадма Адучиев.
   Остальные - провожающие. Гермашев узнал комиссара Калмыцкой базы военизированной флотилии Наркомрыбпрома СССР на Каспийском море Лиджи-Гаряева, партийного работника Сангаджиева, пришла проводить комиссара отряда и Нина Менковна, жена Бадмы.
   "Счастливый человек, - позавидовал Адучиеву Гермашев и с грустью перенес свои мысли туда, в степь, в Элисту. - Как там моя бедная Катя? Вот кому забот-то: и обо мне беспокоится, и за ребят переживает. О себе она всегда забывала." И потому с такой тревогой думает о ней сейчас он, командир отряда, отец двоих детей, любящий муж. Да, он любит ее, хотя никогда об этом не говорил. А это, наверное, было бы приятно ей.
   В группе людей, провожавших комиссара, раздался взрыв смеха. "Бадма Хабанович изволит шутить", - улыбнулся Гермашев, вспомнив, как и он не раз покатывался со смеху от анекдотов Адучиева.
   - Вот ты уходишь, а мы как будем? - слышит он вопрос Кати перед боем в Ульдючинах. - Ты как будто в командировку собрался, - упрекнула его жена. Подошла, поцеловала.
   - Немцев здесь не будет, - сказал он ей тогда и добавил: - Не допустим их сюда!
   Он обнял жену, а потом нежно посмотрел ей в глаза: "верит или не верит?"
   Нет, на этот раз она не верила. Он поцеловал ее мягкие, пышные ресницы и уверенно сказал:
   - Не допустим, Катя. А если и погибну - партия тебя не оставит. Вырастут Алевтина и Володька - расскажешь им обо мне.
   - Приветствую вас, - взял под козырек новый знакомый, связной Марчин, который только сегодня влился в отряд.
   - Здравствуйте, - ответил Гермашев и подумал: "Ребята еще не знают его, надо представить". - Проходите, - рассеянно показал командир на рыбницу, - устраивайтесь. Это наш катер.
   Гермашев был недоволен тем, что прервали его размышления о доме, о жене, о детях, и уже не мог сосредоточиться на милых сердцу думках.
   - Возьми мою кобуру, - услышал Гермашев голос Лиджи-Гаряева, которому, видимо, хотелось сделать приятное другу на прощание.
   Адучиев глянул на свой парабеллум.
   - У тебя плохая, - пояснил Лиджи- Гаряев.
   - А мне что - сапоги из кобуры шить? Нужна мне твоя кобура, как зайцу велосипед!
   Снова взрыв смеха. "Как хорошо, когда люди смеются", - подумал Гермашев.
   Он вспомнил о недавнем разговоре в обкоме партии, когда Бадма принес заявление о направлении в отряд.
   - Может быть, останешься в тылу? - сказали ему. - Трудно тебе будет...
   Еще в детстве, стремясь вскрыть неразорвавшийся снаряд, Адучиев лишился кисти левой руки. Бадма вскипел было, он очень не любил, когда напоминали о его физическом недостатке, но тут же овладел собой:
   - Людям слово нужно, понимаете? - ответил он. - Слово поднимает бойцов!.. И если партия доверяла мне пост начальника политотдела, почему я не смогу быть комиссаром отряда?
   Гермашев подошел к Адучиеву:
   -Пора, Бадма!.. Все в сборе.
   - Ни пуха, ни пера, - протянул руку Лиджи- Гаряев.
   - Пошел к черту, - засмеялся Адучиев и обнял друга.
   - На! - протянул руку Сангаджиев. - Как у нас говорят:
   Двести тысяч пущенных стрел
   Не пронзят богатырской груди!..
   - Хорошее пожелание, Павел Дорджиевич!
   Мужчины отошли, чтобы Адучиев мог попрощаться с женой.
   - Береги себя, Бадма, мой лотос, - Нина Менковна обняла мужа и, едва сдерживая слезы, поцеловала его.
   - Не беспокойся, Нина. Все будет хорошо...
   Адучиев поправил парабеллум и направился к катеру.
   - До свиданья, друзья!
   Отдав команде катера приказ - в путь, Гермашев постоял с Адучиевым на палубе, пока не скрылись в потемках силуэты на берегу, и вместе с ним спустился в кубрик.
   Группа, отправлявшаяся в тыл врага, в Центральном штабе партизанского движения значилась как отряд № 59. Бойцы же называли свое боевое подразделение отряд "Гром".
   Иллюминаторы катера были тщательно задраены. Яркая лампочка на секунду ослепила спускающихся в теплый уютный кубрик.
   - Ну, друзья, что приуныли? - обратился к молодежи Гермашев.
   - Сейчас бы по стременной, Илья, - засмеялся Адучиев, - настроение было бы другое.
   - Как это, по стременной? - спросил Гермашев.
   - Не знаешь? - удивился Адучиев. - Эх ты, кавалерист! - шутя упрекнул комиссар и, уже обращаясь ко всем, стал разъяснять: - Ока Иванович Городовиков рассказывал, как он с отважными конниками бился за советскую власть в годы гражданской войны.
   ... Красноармейский отряд выбивает из улуса казачью банду Деникина. Бойцы отдыхают перед очередным рейдом. И вот они уже снова на конях. Девушки, женщины, провожая на ратное дело красноармейцев-буденновцев, подают бойцам стремена. А они с нижней стороны имеют углубление, и Адучиев для наглядности сделал руку чашечкой. Так вот уже в седле всадник выпивает из стремени последний глоток. Это означает: назад хода нет. Вперед и только вперед, к победе!
   - Вот что такое стременная, - закончил Адучиев.
   - Хороший обычай, Бадма, - одобрил Гермашев. - Будем условно считать, что и мы испили стременную. Не так ли, друзья? - обратился командир ко всем. - Добьемся победы, тогда и отметим по- настоящему. А сейчас давайте знакомиться, - и представил Марчина, который непринужденно беседовал с Сусиновым и Клыковым. - Новый наш знакомый - Николай Андреевич, прошу любить и жаловать, - Гермашев улыбнулся Марчину. - Послан в отряд связным. Что еще о нем сказать? Учитель. Работал в Ленинграде, знает Элисту.
   - Откуда? - спросил Химич.
   - Приходилось бывать у вас в степях, - ответил Марчин. - Немного даже работал в Элисте.
   - Не сдрейфит? - не унимался Химич.
   - Что ты, Гавриил Васильевич, - вступился за нового члена отряда Адучиев.
   - Думаю, что не сдрейфлю, товарищи! - уверенно ответил Химичу Марчин и посмотрел на Машу Василенко. - Не в таких переделках приходилось бывать. А как эта девчушка попала в отряд? Выдержит ли?
   - Ты на нее не смотри, как на девчушку, - вступился за Машеньку Химич и, подсев к ней, по-отцовски обнял ее за плечи. - Это не девчушка, а сестра милосердия и солдат. Она уже одного фрица кокнула при защите Элисты.
   - Да я пошутил, товарищи! - как можно мягче, извиняясь, произнес Марчин. - Дело, конечно, не в годах. Наша советская молодежь покрыла себя неувядаемой славой. И нет оснований думать, что наш отряд будет драться хуже, чем партизаны, о которых сообщалось в сводках Совинформбюро. Среди этих юнцов и мы с вами, Илья Григорьевич, будем чувствовать себя моложе и бодрее. Не так ли?
   - Это точно, - поддержал Химич.
   - Сусинов, - Гермашев представил Марчину Бориса. - Молодой, но заслуженный, - улыбнулся командир отряда. - Награду имеет за ударный труд.
   "Зачем он это говорит? - краснея, подумал Сусинов. - Разве сейчас это главное?"
   - Рубилкин Александр Афанасьевич, - продолжал Гермашев. - Трагик на сцене и комик в жизни.
   Рубилкин, поклонившись, сосредоточенно ушел в себя, вспоминая какой-то монолог из своей последней роли.
   - Юрий Клыков, школьник, но уже, можно сказать, солдат; отличный стрелок Бабаков; директор кинотеатра Мельников...
   Рубилкин вдруг улыбнулся. Он нашел, наконец, то, что искал по всем закоулкам своей памяти, и представил, какое впечатление произведет сейчас на аудиторию.
   - Под флаг! Смирно! - скомандовал он и вытянулся в струнку. Еще не понимая, в чем дело, но, подсознательно повинуясь команде, встали Сусинов, Клыков, Василенко. Адучиев и Гермашев с интересом наблюдали этот импровизированный спектакль.
   - Стой! - Рубилкин предупреждающе выбросил вперед руку, резко повернув голову к Марчину. - К богу царский крест! Двести лет нас на нем распинали! Хватит! - Резкий поворот головы в сторону Клыкова и - приказ: - Давай наш!
   Рубилкин сделал шаг в сторону и уже другим голосом, от имени какого-то матроса, бросил одобрительно первому:
   - Правильно, Артем! Подымай нашенский!.. В память "Потемкина".
   Он мигом окинул взглядом кубрик, как бы соображая, на какую возвышенность позволяет ему подняться богатырский рост. И, встав на первую ступеньку трапа, с чувством пламенного трибуна, как тот революционный матрос крейсера "Заря", обратился к публике, на ходу переделывая текст роли:
   - Братья! Товарищи! В поход! В великий поход! За нашу власть, за землю, за счастье, за волю!.. Пойдем полным ходом в разлом... ломать навеки фашистский хомут. Будем драться, как никогда не дрались, и никто из нас не ступит ни шагу назад, пока не вырвет победу. А мы вырвем ее! Какие бы грозы и бури ни ждали нас впереди, мы пройдем сквозь них с поднятым флагом к победе. Мы нашли свободу и никогда не отдадим ее никому! И кто бы ни захотел отнять ее у нас, кто бы ни тянул к ней жадные руки - мы отхватим их и забьем в могилу врага осиновый кол. Вперед, товарищи!
   Сми-ирно! Флаг поднять!
   Рубилкин взял под козырек и тут же отпрянул в сторону, изображая другого матроса.
   - Даешь власть советскую на веки веков! - одобрительно крикнул он, поддерживая большевистского агитатора - ур-ра!
   В кубрике катера, который сейчас всем виделся палубой могучего революционного крейсера "Заря", непосредственно, от души взорвалось дружное партизанское "ура".
   Марчин, а вслед за ним и другие зааплодировали артисту.
   - Молодец, Рубилкин, - похвалил Гермашев.
   - Настоящий артист, - поддержал Юра Клыков.
   - Однако, товарищи, - заметил командир, - отбой. Располагайтесь, кто как может - и отдыхать, отдыхать!.. Завтра у нас - большой день, трудный путь.
   
   Примерно в тот же час, что и отряд Гермашева, только от другой пристани Астрахани и не вниз, а вверх по Волге на рыбнице "ОЧН-15" отправился в тыл врага отряд Павла Никаноровича Яковлева и Бадмы-Гаря Убушаевича Убушаева. Не такой многочисленный: всего девятнадцать человек, яковлевский отряд был сколочен из таких же молодых и смелых, отважных истребителей, поклявшихся "мстить врагу жестоко и беспощадно за сожженные города и села, за смерть женщин и детей, за пытки и насилия, за издевательства над советскими людьми"...
   Наконец, сбылось стремление и Тамары Хахлыновой: она шла в тыл врага, храня в своем сердце светлый образ русской девушки Зои, шла мстить фашистам за Украину, за Сталинград, за родные раздольные калмыцкие степи.
   В Енотаевке отряд ждали три автомашины.
   - Четко работаете, товарищи, - одобрительно заметил Яковлев военному, которому было поручено доставить отряд на центральную усадьбу совхоза "Сарпа", где держало оборону подразделение капитана Постного и старшего лейтенанта Щербакова.
   - У нас одна с вами задача, - сказал военный, - бить фашистских гадов. Потому и стараемся.
   В совхозе "Сарпа" партизан ждало разочарование: капитан Постный совершенно определенно заявил, что сегодня, а, может быть, и завтра, им не удастся перейти линию фронта. Придется выждать удобный момент.
   - Ну ничего, - бодро заметил капитан и похлопал Володю Косиева по плечу. - Дольше ждали. Не правда ли? - улыбаясь и не снимая руки с плеча Володи, он заглянул юноше в лицо.
   - Конечно, товарищ капитан, - по-мальчишески самоуверенно ответил Володя.
   - Готовьтесь, товарищи, готовьтесь, - поддержал разговор лейтенант Щербаков. - В армии знаете, как готовится боевая операция? И так прикидываешь и эдак. И о флангах думаешь, и о резервах, и даже, что греха таить, порой приходится продумывать пути отступления...
   Капитан и командир отряда Яковлев пошли принимать оружие и боеприпасы. Лейтенант Щербаков повел партизан к армейской кухне.
   Тамара уже пообедала.
   - А ты знаешь, Пюрвя, - спросила она у Санжиева, - как вести себя в условиях безводья, как сохранять силы на дальних переходах? Ты у нас не был в истребительном, а мы это проходили.
   Пюрвя задумался. Конечно, он кое-что знал, но отвечать не решался.
   - Правильно, Тамара, - поддержал медицинскую сестру Убушаев, - надо на эту тему поговорить. Пригодится.
   Пришел Яковлев в сопровождении капитана Постного.
   - Ну, как пообедали? - поинтересовался гостеприимный хозяин.
   - Спасибо, - за всех ответил комиссар.
   - Ну вот и хорошо. Теперь, пока будет обедать ваш командир, пойдемте получать оружие.
   Получили автоматы Чикчеев, Санжиев, Данилевич. Новенький автомат капитан протянул Тамаре Хахлыновой.
   - А это вам, девушка, боевой подарок...
   - Автомат подходит больше для ближнего боя, - возразила Тамара, принимая оружие. - А мне бы хотелось винтовку: из нее больше фашистов можно убить с дальнего прицела.
   Капитан посчитал своим долгом уступить девушке и передал Тамарин автомат Косиеву, а ей протянул винтовку...
   Хотя Тамаре и приходилось уже встречаться лицом к лицу с врагом, она впервые остро ощутила свое положение бойца партизанского отряда. Там, в истребительном, за ее спиной были свои. Здесь же в тылу - совсем другое дело. И ей захотелось поделиться своим приподнятым настроением с товарищами.
   - Помнишь, Володя, - обратилась она к Косиеву, - присягу богатырей из "Джангара"?
   - Помню, конечно. Каждый калмык знает ее. Но наизусть не прочту, - признался Володя.
   В последний раз Тамара читала памятный отрывок из "Джангара" на институтском вечере художественной самодеятельности еще в самом начале войны. Как бурно встретил зал блистательные строки народного эпоса: казалось, все, кто слушал Тамару в тот час, думали об одном и том же.
   - Слушайте, друзья! - воскликнула Тамара. - Давайте поклянемся!
   Жизни свои острию копья предадим,
   Страсти свои державе родной посвятим.
   Тамара читала страстно, искренне, чеканя каждую фразу, вкладывая свою душу в каждое слово.
   Да отрешимся от зависти, от похвальбы,
   От затаенной вражды, от измен, от алчбы;
   
   Груди свои обнажим, и вынем сердца,
   И за народ отдадим свою кровь до конца;
   
   Верными Джангру, едиными будем вовек
   И на земле будем жить, как один человек;
   
   Да никогда богатырь не кинется вспять,
   Вражью завидев неисчислимую рать...
   - Клянемся! - поднял автомат Санжиев.
   - Будем беспощадно истреблять фашистскую нечисть! - поддержал его Косиев.
   - Да здравствует наша Советская Родина! - воскликнул комиссар. - Да здравствуют наши родные степи! Да здравствует наша партия!
   Так закончился вдруг возникший митинг молодых патриотов.
   - Послушай, Тита Тюрбеевич! - Тамара обратилась к работнику обкома партии Бембееву, который вместе с отрядом шел из Астрахани, но сейчас должен был остаться в совхозе "Сарпа" в качестве связного. - Дай мне свой блокнот!
   - Возьми, пожалуйста, - Бембеев протянул ей самодельную книжечку.
   Отыскав чистый листок, она быстро-быстро сделала запись и передала Бембееву.
   - Спрячь!
   Бембеев сделал так, как просила Тамара, и вспомнил об этой записи, лишь попрощавшись с партизанами, когда в следующую ночь отряд Яковлева перешел в районе Сохр Бор линию фронта...
   "До счастливой встречи в Элисте, - прочитал Бембеев в своем блокноте. - После победы. Смерть фашистским оккупантам!"
   
   
   


МЩЕНИЕ И СМЕРТЬ ФАШИСТАМ!
   
    Обстановка на фронтах складывалась не в пользу немцев. Хотя они и сообщали о том, что "в районе Сталинграда взято множество укрепленных бункеров новейшего типа", что город-крепость вот-вот падет, Василий Федорович Беленко из сводки Совинформбюро знал другое: сурово и властно диктор из Москвы на всю страну вещал о героических, ни с чем не сравнимых боях за Сталинград, за каждую улицу, за каждый дом. Говорилось о больших потерях, какие несут осатаневшие в этой чудовищной схватке фашистские изверги. Сами немцы в письмах на родину называли путь к Сталинграду "дорогой мертвецов". Об этом свидетельствовали и дневниковые записи убитых фрицев.
   На Западном и Калининском фронтах наши войска перешли в наступление и, прорвав оборону противника, отбросили его на 40-50 километров на запад, захватив большие трофеи.
   В тылу врага - на Украине и в Ленинградской области, на Черниговщине и под Витебском, в Дании, Финляндии, Греции - все больший размах принимало партизанское движение. Сообщалось даже о взрывах и авариях, произведенных иностранными рабочими на химических заводах в самой Германии.
   "Конечно, это наши действуют, - думал Беленко, - слушая Москву. - Или, быть может, французские, польские патриоты. Ну, а мы? Чем мы помогаем фронту? Сидим и наблюдаем, как бесчинствуют эти мерзавцы. Даже масло, в котором нуждаются наши раненые, до сих пор лежит закопанным в земле".
   Но внутренний голос охлаждал пыл "городского головы": во-первых, он еще не имеет никаких связей со своими людьми. А во-вторых, надо ведь укрепиться на этом месте, прежде чем начать действовать!
   Правда, Беленко уже кое-что предпринял: забраковав списки евреев и добавив две новых графы, он заставил заново составить и перепечатать их. Это оттянет решение об участи интеллигенции на три-пять дней, может быть, на неделю. А дальше? Сумеет ли он и каким образом предупредить этих людей, чтобы они бежали из города? Как сказать им, что ожидает тех, кто попал в немецкие списки?
   В городе начала работать электростанция, а вслед за нею был восстановлен и водопровод.
   Немцам понравилось, что появились первые частные лавочки-мастерские гребеночника и шорника, слесаря. Маурер видел в этих "ростках нового порядка" служебное рвение городского головы. Сам же Беленко с презрением относился к проявлению услужливости к немецким властям со стороны некоторых, но именно они выручали его, хозяина города, который должен был что-то делать как городской голова!
   В управу пожаловал новоявленный промышленник Помадов, возмечтавший нажить капитал на мыле. Он принес соответствующее прошение, чтобы ему разрешили открыть мыловаренное производство.
   Беленко обещал Помадову ходатайствовать перед немецким командованием о выдаче ему свидетельства и просил зайти через неделю.
   Помадов осклабился и, угодливо согнувшись в поклоне, вышел.
   А через день, когда в управу принесли листовку "Свободная земля", Беленко к своему удивлению прочитал "О мыле и мыловарении..."
   Беленко взглянул на подпись. Да, он, Помадов.
   "Большевики, - говорилось в заметке, - не заботились о снабжении населения мылом, которое завозилось в Элисту из Сталинграда. Теперь в городе будет работать мыловаренный завод, который сможет вырабатывать в день до 70 килограммов мыла неплохого качества".
   "Не терпится гаду, - с гневом подумал Беленко. - Холуй в любой обстановке остается холуем. Что ему страдания народа? Что ему национальная гордость и даже элементарное чувство собственного достоинства?"
   "Работа завода, - читал дальше Беленко, - зависит от снабжения жирами и содой. Ни того, ни другого пока нет. Мы думаем, что специалисты помогут организовать производство поташа из местного сырья. Тогда население города будет полностью обеспечено мылом".
   - Я не верю вам, Помадов, - сурово встретил мылозаводчика Беленко, когда тот явился за разрешением на промышленное производство.
   - Не могу ли знать, почему, господин городской голова? - Помадов не ожидал такого поворота и растерялся, не зная, как себя вести сейчас.
   - Потому что вы бахвал и сеятель смуты в народе, настраиваете людей против немецкого командования.
   - Простите, каким образом? - испуганно спросил Помадов. Казалось, он бросится целовать ноги городскому голове.
   - А вот каким: завод еще не открыли, а уже расписали, какой вы благодетель. Не прикажете ли военной комендатуре поставлять для вашего завода соду и жиры?
   - Простите, господин городской голова, я совсем не так хотел, я просил...
   - И я просил. За вас просил, - решительно и бесцеремонно оборвал Помадова Беленко. - И вот вам ответ: будет сырье - приходите за разрешением. И не медлите теперь с открытием завода, раз пообещали. Немцы не любят пустомель, запомните!
   Помадов ушел от городского головы перепуганный. Нет, в эту минуту его не капиталы интересовали: не до жиру, быть бы живу!
   
   Выполняя приказание Маурера, Агеев посетил госпиталь. Он не услышал здесь ни жалоб, ни просьб. И, как бы ни было тяжело больным и врачам, Агеев уловил, с какой любовью и благодарностью раненые относятся к врачу Драновой, медсестре Аносовой, доктору Колесникову.
   - Хочу сделать вас, Матвей Данилович, своим заместителем, - объявил Агеев и посмотрел на Колесникова так, будто хотел насквозь пронзить его.
   - Нет уж, увольте, Иван Федорович, - отказался Колесников. - Рядовым я буду, а руководить... Мне это не под силу уже. Сердце, знаете ли, пошаливает...
   - Собственно, я к вам не за тем пришел. Я с просьбой, - совсем другим тоном заговорил Агеев. - Жена у меня в плохом состоянии. Нужна ваша помощь.
   - Зайду, зайду,- пообещал Колесников.
   - Тогда, может быть, сейчас? Я за вами приехал.
   ... Колесникову не один раз пришлось побывать на квартире у Агеева, прежде чем он выходил больную женщину, спас ее от смерти. В последний визит хозяева пригласили доктора за стол:
   - Пообедайте с нами, Матвей Данилович!
   - Благодарю вас, - отказался Колесников. - Только что пообедал.
   Это была неправда. Доктор был голоден. Но сидеть за одним столом с фашистским прислужником он считал для себя недопустимым.
   Агеев протянул Колесникову красненькую тридцатку.
   - Возьмите. Так сказать, гонорар.
   - Извините, - отстранил протянутую ассигнацию Колесников. - Помогать больным, лечить их - это мой долг. Но брать деньги... Увольте...
   Доктор откланялся и вышел.
   "Ну подожди, старик! - подумал Агеев, зло сощурив глаза. - Мы из тебя активиста выбьем!.."
   - Какой дерзкий, - сочувствуя мужу, заметила супруга. - Пойдем кушать, Ваня, не расстраивайся по пустякам.
   
   Как-то утром на прием к городскому голове попросился Иван Петруцкий. В прошлом десантник, тяжело контуженный и находившийся на излечении в Элистинском госпитале, он сейчас нигде не работал и не проходил регистрацию у немцев. Его никто не замечал. Считали, что человек тронулся умом. Одни жалели его, другие смеялись, но в общем никому до него не было дела.
   Соберет, бывало, мальчишек и - на Аршань. То в бабки вместе с ними играет, то чехарду затеет, то на огородной тачке катает их. Ребят Иван не обижал, и люди прощали ему чудачества.
   Только мать Ивана, Мария Никифоровна, волевая и душевная женщина, да старик-отец, похожий на запорожца, не переставали удивляться столь необъяснимому поведению сына. Ведь еще совсем недавно, накануне прихода в Элисту немцев, Иван был вполне здоровым, подтянутым и аккуратным, как и подобает лейтенанту Красной Армии.
   - Ох, Ванечка, - сокрушалась тогда Мария Никифоровна, - и чего ты ждешь только, не знаю. Люди уезжают, пешком идут в Астрахань. А ты? Душа изболелась, места себе не нахожу! И нехорошо свое дитя из дому выгонять, а приходится...
   - Не волнуйся, мама, - успокаивал ее Иван. - Я еще не совсем окреп. Куда же идти?
   - Ты солдат, Иван, - вмешивался в разговор Филипп Герасимович. - И должен действовать по обстановке. Не следует тебе оставаться здесь.
   Иван подошел к отцу, крепко обнял его за плечи, посмотрел в глаза и промолвил коротко и твердо:
   - Так надо, отец. Сам же говоришь: по обстановке...
   Утром отец и мать ушли, как обычно, на работу в поле, а когда вернулись - в городе уже были немцы. Младший их сын Петька, так и не простившись с ними, ускакал на лошади в неизвестном направлении. Иван же почему-то остался, и сейчас он был облачен в старые латаные отцовские брюки, грязную сиреневую майку и стоптанные сапоги. Мария Никифоровна обеспокоилась - где военная форма?
   - Все в порядке, мама. Обмундирование сам черт не найдет. Спрятано, - Иван поцеловал мать, успокаивая ее. Мария Никифоровна была удивлена нежностью старшего сына. Петьку она звала маменькиным сынком, тот и с гулянья придет, так обо всем расскажет. А этот - замкнутый, неразговорчивый, неласковый...
   - Что же ты не ушел вместе с Петром? - строго спросил отец.
   - Так надо, папаня, - ответил Иван и вышел во двор.
   И вот он на приеме у городского головы.
   - Ну, что скажешь, Ваня? - нарочито громко, чтобы услышали секретарь и те, кто сидит за дверью, спросил его Беленко. И тихо добавил:
   - Был?
   - Хочу работу попросить у вас, господин голова,- так же громко ответил Петруцкий. А для Беленко тихо произнес:
   - Был. Пока - никого.
   - Какую же тебе работу?
   - Руководящую. Чтобы денег больше платили.
   - Через день сходи еще раз, должны подойти, - шепотом заговорщика произнес Беленко и громко спросил:
   - В мыловары пойдешь? Очень выгодное дело.
   Беленко передал Ивану записочку, сложенную несколько раз.
   - Можно и в мыловары, - весело ответил посетитель.
   - Ну, вот что, - строго заговорил городской голова. - Пустим завод - тогда приходи. А сейчас - гуляй, гуляй, мне тоже надо работать.
   Городской голова довольно невежливо выпроводил просителя.
   "Жизнь в калмыцкой степи налаживается", - писали немцы в своей листовке. Но гордая свободолюбивая степь не покорилась, не пала на колени перед захватчиками. Ощетинилась она и приготовилась к длительной борьбе с фашистскими оккупантами.
   То там, то здесь пылали скирды сена и перестойные поля хлебов. Об этом никто, разумеется, не сообщал печатно. Такое передавалось из уст в уста, когда полиция арестовывала новую группу лиц, подозреваемых в поджоге. Однако истинных поджигателей изловить не удавалось. Скирды продолжали гореть. Пылали в степи иссушенные зноем травы. Казалось, сама земля горит под ногами чужеземцев.
   Дошел в Элисту слух о шестичасовом бое в Зунде, который навязал немцам партизанский отряд Василия Кравченко и Дорджи Гаряева, продвигавшийся на Приютное. В его составе сражался потомственный хлебороб, Георгий Яковлевич Керчагин, как звали его в отряде. На самом же деле это был Дзюба, в складках пиджака партизана было бережно зашито отпечатанное на шелковой ленточке удостоверение: "т. Дзюба Г. Я. командируется в Приютненский улус на работу парторганизатора. Секретарь Калмобкома ВКП(б) Касаткин". Подпись. Печать.
   Не успели позабыться бои в Зунде, как новый партизанский отряд под командованием Александра Федоренко обнаружился где-то в районе Яшкуля. В его задачу входило взорвать железную дорогу на Буденновск и помешать продвижению немцев к Каспию.
   Несмотря на все трудности, отряд шел к намеченной цели, одержимый желанием выполнить поставленную перед ним задачу. Но четверо отважных партизан подорвались на немецких минах, выдав тем самым присутствие отряда. Пришлось рассредоточиться на группы и залечь, приготовиться к бою. В перестрелке партизаны уничтожили восемнадцать немцев. Но и своих потеряли еще четверых. Это была очень ощутимая потеря: ведь в отряде числился тридцать один воин!
   Отряд отступил в камыши.
   Трудно сейчас поверить, что тридцать один человек, в их числе тринадцать девушек, несли на себе автоматы и запасные диски, гранаты, продукты, воду, мужчины по очереди противотанковое ружье и рацию. У каждого за спиной тяжелым грузом давил на плечи тол. Пятьсот килограммов тола! Когда отряд отправился в путь, у него было два верблюда. Но "степные корабли" очень демаскировали его. Не своим видом - это еще полбеды: ведь продвигались в основном ночью балками и оврагами, а верблюды - очень послушные животные и вполне устраивали отряд, но они выдавали партизан истошным криком, и пришлось убить и съесть сначала одного, а потом и другого верблюда, а вьюки распределить между собой.
   ... Долго шли партизаны камышами. Казалось, этому пути не будет конца. Но никто не роптал: никому не было легко, и каждый чувствовал на себе ответственность за исход операции. И только когда совсем стемнело и продвигаться дальше было опасно, Федоренко скомандовал: "Привал!" Он посмотрел на часы. Близилось время связи со штабом.
   - Ну, Аня, настраивай свою музыку.
   Юная, шустрая, но смертельно уставшая девчонка-москвичка Анька (она сама выбрала себе это партизанское имя) вытащила складную антенну и впотьмах, на ощупь, стала подсоединять батареи к рации.
   Люся Щеголькова, башантинка-комсомолка, развязала свой сидор и раздала партизанам рыбные сухари. Командир и комиссар отряда совещались с работником милиции Медведевым и разведчиком Сенькой-матросом с Балтики, присланным в отряд со специальным заданием.
   Намечали план на завтра: хоть и говорят, что утро вечера мудренее, а все же умный человек с вечера думает о предстоящем утре.
   Едва забрезжил рассвет, Сенька-матрос пошел на разведку, уточнить местоположение отряда. А часа через два Александр Федоренко уже вел своих людей в хутор Плавненский, который вклинивался в камыши.
   Колхозники радушно приняли народных мстителей: истопили баню, накормили отличным украинским борщом, который повариха Анна Ильинична в честь Сеньки-матроса именовала флотским, снабдили продуктами.
   В Плавненском же отряд Федоренко встретился с разведкой отряда Савушкина.
   - Может быть, в боеприпасах нуждаетесь? - спросили товарищи по оружию у Федоренко. - Можем поделиться.
   - Патронов дайте, - ответил Федоренко. - А тола мы вам дадим. У нас его много.
   Федоренко выяснил, давно ли в хуторе были немцы, и узнал, что километрах в трех-четырех пасутся две отары овец и коровы.
   - Чего же вы ждете, пока немцы увезут ваше добро в Германию? - спросил Федоренко у пожилого колхозника.
   Тот неопределенно пожал плечами:
   - Что ж нам делать? Кругом немец. Куда ни погони худобу - всюду в его лапы попадет.
   - Неправда! - горячо возразил Федоренко. - Гоните в камыши. Красная Армия скоро вернется. А там вы и скот сохраните и себя спасете.
   Пока одна группа партизан помогала колхозникам перегонять в камыши овец и коров, другая направилась к хутору Перекрестному. Разгромив здесь немецкий отряд, они вновь отступили, увозя с собой трофеи. Вместе с партизанами уходили и хуторяне.
   
   Вслед за отрядом Гермашева и Адучиева вверх по Волге, до Енотаевки, а затем на Юсту отправлялся отряд Эрдни Очирова и Бадмы Лиджиева.
   - Итак, товарищи, прошу внимания. - Работник штаба партизанского движения подошел к карте, висящей на стене. Подошли к ней Очиров и Лиджиев. - Пункт базирования - урочище Яким, в 30 километрах от Утты. Границы действия - Яшкуль - Утта.
   - Товарищи хорошо знают эти места не только по карте, но и в натуре, - весело заметил представитель оперативной группы обкома партии. - Очиров ряд лет работал в военном отделе Юстинского улускома, Бадма Сангаевич - районный прокурор.
   - Вот и хорошо, - одобрительно закивал военный. - Тогда получите боевой приказ. - Он подал отпечатанные на машинке два листка и маленькую карту- выкопировку: район действий.
   Очиров аккуратно сложил приказ вчетверо и собрался было спрятать в карман гимнастерки, но его остановил военный:
   - Нет, нет, товарищи! - строго предупредил он. И засмеялся: - Э, да вы совсем неопытны в партизанских делах! Приказ брать с собой не полагается. Садитесь, пожалуйста, вот сюда, - он показал на свободный стол, - прочтите вместе с комиссаром раз и другой, можете даже переписать, если вам так легче запомнить. Но с собой вы не возьмете никаких документов, оставьте здесь и свои записи.
   Очиров и Лиджиев сели рядом и углубились в чтение приказа:
   "Задачи:
   1. Организация новых партизанских отрядов, диверсионных групп, руководство их деятельностью.
   2. Препятствовать перевозкам противника по дороге Яшкуль - Утта путем минирования, устройства засад, уничтожения автотранспорта, обозов с продовольствием, снаряжением, боеприпасами, вооружением.
   3. Уничтожение линий связи вдоль дороги.
   4. Уничтожение предателей Родины, старост, полицаев.
   5. Широкая политическая работа среди населения. Нести правду о борьбе советского народа и Красной Армии, о неизбежном крахе авантюристической политики Гитлера.
   Маршрут: Енотаевка - Юста.
   Пароль для связи - "Казань". Отзыв - "Мина". Пароль для явки - "Иду к родным"...
   
   Отряд Очирова и Лиджиева шел примерно в тот же район, где уже месяц не давал покоя немцам небольшой, изворотливый отряд Коломейцева и Боктаева. Партизаны спиливали и сжигали столбы, рвали электропровода, а если удавалось напасть на немецкий обоз - с боями захватывали награбленное оккупантами добро и раздавали его населению. Тут же смельчаки скрывались в зарослях камыша, в глубоких балках, оставляя после себя написанные от руки листовки.
   "Смерть черным воронам! Да здравствуют красные орлы!"
   Гестаповцы посылали не одну карательную экспедицию против отряда Коломейцева, и каждый раз они возвращались в Элисту ни с чем. За голову "предводителя отряда" было обещано двадцать тысяч рублей, а когда в один из рейдов на пути из Яшкуля в Утту на партизанских минах подорвалась машина с карателями - обещанная награда была удвоена.
   Гестаповцы попытались обойти Утту стороной, но пески вынудили их двигаться той же дорогой, на которой подорвалась и вторая машина с гитлеровцами...
   Вольф собирался обратиться за помощью к генерал-лейтенанту Гопри, командующему 16-й мотомехдивизией "Бурый медведь", но все не решался объявить "этому грубому животному" о своей беспомощности. Вскоре, однако, пришлось это сделать.
   
   Когда творец создавал мир, - повествует легенда, - он дал калмыкам много земли и много солнца, но забыл дать воды.
   "Жизнь начинается с колодца", - говорят калмыки. И это очень остро подмечено. Что значит для раскаленной степи вода? Это живительные росы на буйных травах, упитанный скот, это счастье человека. Нет воды - нет жизни. Сколько труда вкладывал земледелец, животновод в создание колодцев всюду, где можно было вырыть, пробурить их, и куда доходили руки труженика!
   Немцы, борясь с партизанами, запоганили все колодцы. В один бросили падаль, в другой влили керосин, в третьем утопили человека. Оккупанты надеялись подорвать, уничтожить в зародыше партизанское движение, а научили людей беречь в степи каждый глоток воды, научили мстить фашистским варварам: биться с врагами не на жизнь, а на смерть!
   
   
    


МАРЧИН ДЕЛАЕТ КАРЬЕРУ
   
   Давно уже не спали на катере, прислушиваясь к мерному рокоту мотора да всплеску волн, ударяющихся о борт рыбацкого судна. Но каждый стремился заснуть, во всяком случае делал вид, что спит, чтобы не мешать отдыхать товарищам.
   - Куда мы едем? - первой нарушила тишину Маша Василенко, когда Гермашев подошел к иллюминатору и, сдвинув шторку, глянул на водный простор.
   - Спать, спать! - строго прошептал командир.
   - В тыл врага едем, девушка, - ответил за командира Марчин.
   - Нет, а правда, куда, Илья Григорьевич? - поддержал Машу Клыков.
   - Идем в Лагань, - объявил Гермашев. - А дальше - куда скажут.
   Химич поднялся на палубу и крикнул в кубрик:
   - Море, товарищи! Море и солнце! Поднимайтесь наверх!
   ...Доброе утро обещало радостный день. Партизаны шутили на берегу, вспоминали забавные истории, ожидая возвращения из поселка командира и комиссара. Их прервал своим рассказом Химич, вспомнивший о героической гибели партизанского разведчика на Смоленщине.
   - В "Красной звезде" читал, - сказал Химич, видя, что товарищи заинтересованно слушают его.
   - Да, - сочувственно вздохнул Марчин. - На том и кончилась карьера парня. Жалко человека!..
   В битве великой не сгинут бесследно
   Павшие с честью во имя идей.
   Рубилкин прочел речитативом двустишье из "Варшавянки" и, поднявшись во весь рост, заметил:
   - Что-то наше командование долго не возвращается.
   - Где сейчас Володька Косиев? - думая о своем, спросил, ни к кому не обращаясь, Клыков. - И Тамару с нами не послали. Жалко. Она столько интересного знает!
   - Давайте подкрепимся, ребята! А то команды на обед не дождешься, - предложила Василенко.
   - Правильно, Машутка, - поддержал Марчин. - За обедом и время быстрее пройдет.
   
   - Есть важные сообщения, - начал без обиняков Адучиев, придя вместе с Гермашевым на берег.
   - Да вы поешьте сначала, - Николай Андреевич протянул им еду и все приготовились внимательно слушать.
   - Новости не из приятных, - объявил Адучиев. - По степи рыскают немецкие каратели в поисках партизан, которые пошли в тыл раньше нас. Это затруднит движение нашего отряда. Будем двигаться только ночью. Днем - укрываться в балках и оврагах.
   - Задание нам уже дали? - спросил Марчин.
   - Об этом узнаете позже, - ответил за комиссара Гермашев. Адучиев сосредоточенно перебирал бумаги, полученные в райкоме.
   - Как Сталинград, товарищ комиссар? - спросил Юрий Клыков.
   Рубилкин одернул его и всем своим видом показал: "Потерпи!"
   - Сталинграду тяжело, - вздохнул Адучиев. И уверенно добавил: - Но он не сдается и не сдастся, хотя уже несколько раз объявляли о взятии города-крепости. Вот послушайте, что пишут Сталину защитники Сталинграда.
   Адучиев развернул газету и обратился к Юрию Клыкову:
   - Читай, Юра! - и указал на строки большого письма, подчеркнутые синим и красным карандашами:
   "Мы пишем Вам, товарищ Сталин, - читал Клыков с выражением, - в разгар великого сражения, под гром несмолкаемой канонады и вой самолетов, в зареве пожарищ на крутом берегу великой русской реки Волги; пишем, чтобы сказать Вам и через Вас всему советскому народу, что дух наш бодр, как никогда, воля тверда, руки наши не устали разить врага.
   ... Сражаясь сегодня под Сталинградом, - читал далее Клыков, - мы понимаем, что деремся не только за город Сталинград. Под Сталинградом мы защищаем нашу Родину, защищаем все то, что нам дорого, без чего мы не можем жить. Здесь, под Сталинградом, решается судьба нашей Родины. Здесь, под Сталинградом, решается вопрос - быть или не быть свободным советскому народу.
   ... Посылая это письмо из окопов, мы клянемся... что до последней капли крови, до последнего дыхания, до последнего удара сердца будем отстаивать Сталинград и не допустим врага к Волге!"
   Суровое молчание было ответом партизан на письмо сталинградцев: и они, юные, сильные, смелые, достойно исполнят свой долг.
   - Мы с вами, товарищи, помощники героев Сталинграда, - обратился к партизанам Адучиев. - Это надо осознать каждому. Весь мир следит за исторической битвой под Сталинградом. Я просматривал сейчас многочисленные отклики мировой прессы и выписал для вас одно высказывание. Послушайте: "Сталинградская битва является не только переломным моментом в ходе советско-германской войны, но и переломным моментом в ходе нынешней мировой войны против фашизма". Прочтите каждый для себя эти слова, - и он передал листок Рубилкину, тот, пробежав глазами, - Мельникову, а он - Бабакову, - и подумайте о своем месте в этой исторической битве.
   - Замечательные слова! - воскликнул Марчин, собираясь сохранить листок на память: он читал последним.
   - Прошу вернуть, Николай Андреевич, - Адучиев потянулся за выпиской. - С собой мы не должны брать никаких документов.
   - До линии фронта мы поедем на машинах, - объявил Гермашев. - Когда это будет - нам скажут. А сейчас пройдемте в клуб и займемся отработкой приемов самбо. Проверю, насколько вы усвоили программу в спецшколе. Вещи с собой не брать. С ними останется на берегу Маша Василенко.
   Партизаны вошли в поселок.
   Опытный самбист Гермашев считал, что для партизана отлично владеть приемами защиты и нападения без оружия еще более важно, чем умение пользоваться им. Работая в милиции, он смотрел на самбо главным образом как на средство самозащиты. Сейчас же командир собирался проверить, насколько люди его отряда умеют быстро оценивать обстановку, смело принимать решения и нападать, перехватывать инициативу, подчинять врага своей воле, а не только защищаться.
   Он без труда обнаружил слабую отработку отдельных приемов, а некоторые упражнения, по- видимому, и вовсе не входили в программу подготовки.
   "Ежедневно два-три часа - занятия самбо, - решил Гермашев, - а если позволит обстановка, то и больше. Тренироваться здесь, в Лагани, в пути, на привалах... С Машей побеседовать отдельно... Показать ей хотя бы два-три приема, которые любого фашистского зверя смогут превратить в беспомощного кролика..."
   
   Быстро и легко мчатся машины по укатанной дороге. Вот так, бывало, выезжала молодежь за город на пикник или на воскресник. Убрать автоматы да бросить ребятам веселое задорное слово песни, которое подхватят, поднимут как знамя, помчат по степи - и можно будет думать, что машины спешат в колхоз или в совхоз, на ударную стройку или еще по каким срочным делам.
   Но сейчас партизанам не до песен: они не должны привлекать к себе внимание.
   За Улан Холом дорога ухудшилась. Из-за песков машины резко сбавили ход, и ребята немного приуныли.
   Адучиев видел это, чувствовал.
   - Приближаемся к худуку Лабган-Гашун, - объявил он. - Отсюда двенадцать километров до Нарын-Худука. Знаете, что это значит, Николай Андреевич? - Адучиев обратился к Марчину, стремясь втянуть в разговор весь экипаж машины.
   - Нет, не знаю, - признался Марчин.
   - Нарын-Худук значит солнечный колодец. Говорят, вместе с водой из-под земли выделяется сероводород. Вот закончим войну, свою Мацесту в степи построим. Зачем добру пропадать? Машу Василенко сделаем главным врачом курорта...
   - А я буду приезжать лечить свои старые кости, - вставил Химич.
   Дружный смех бодрил людей, развязывал языки. Малонаселенная в мирное время степь казалась теперь совсем безлюдной. Чувствовалось приближение линии фронта.
   На ферме совхоза "Улан-Хееч" сгрузились. Отсюда партизаны продолжат пешком свой путь в тыл врага.
   Вот он, тыл!.. Родная земля, попранная чужеземцами...
   Две ночи без всяких происшествий продвигался отряд по степи. Два дня спокойно спали партизаны в чабанских домиках, давно покинутых хозяевами. Как будто и войны не было.
   Могла быть безоблачной и третья ночь пути, если б возле первой фермы отряд не столкнулся с двумя полицаями. Без единого выстрела расправившись с предателями и спрятав их трупы, партизаны продолжили свой марш на Элисту.
   Вторая стычка с полицаями произошла под утро двадцать девятого октября на окраине Ут-Салы. Завязалась перестрелка, из которой партизаны вышли победителями.
   - Ввиду непредвиденных обстоятельств придется двигаться дальше осторожнее, - объявил Гермашев. - В целях маскировки сойдем с дороги и отклонимся в сторону. Через час - отдых, а затем - снова в путь, на Бага-Бурул, Шагардык, Аршань. Седьмое ноября будем отмечать в Элисте.
   Седьмое ноября! Кажется так давно не было светлого, радостного праздника. Каким будет этот день нынче? Как отметят его в Москве? В Астрахани? А в Элисте?
   Такие думы волновали не только Гермашева, Адучиева, Клыкова и Рубилкина. Приятные воспоминания о счастливых днях вливали в людей новые силы.
   Не доходя Аршани, остановились на ночлег в заброшенной кошаре.
   
   Утро выдалось ясным и безветренным. Солнечные лучи, преломляясь в мелких кристалликах инея на легких былинках, играли всеми цветами радуги. Раньше эта изумительная россыпь бриллиантов вызвала бы радостное волнение. Война притупила чувства людей, и чудеса природы не останавливали на себе их внимания.
   После завтрака - занятия самбо. Кошара была теперь для партизан спортивным залом.
   Сегодня первыми проходили тренировку Марчин и Бабаков: им под вечер идти на разведку в Элисту. То, что идет Марчин - всем было понятно: он связной, должен установить контакт с доверенными людьми. Но почему назначили Бабакова? Юрий не хотел с этим мириться. Разве он хуже знает Элисту? Или менее ловок, быстр, изворотлив? В школе бы Клыков заспорил. Но здесь не школа. Здесь - боевая обстановка, и нужно подчиняться приказу...
   Повторив с Бабаковым несколько силовых и болевых приемов самбо, командир отряда занялся другими партизанами. Рубилкину он показывал, как с толком использовать в борьбе свое превосходство в росте, внимание Клыкова сосредоточивал на приемах, требующих быстроты и изворотливости, Химича тренировал на всевозможных захватах и бросках противника.
   Занятия сегодня шли успешнее, чем во все предыдущие дни, но Гермашев ловил себя на том, что думает не только о предстоящей разведке, но и о другом: удобно ли просить Бабакова, чтобы он зашел к нему домой? Не отвлечет ли это внимание разведки? Хоть одним глазком взглянуть на Аллочку, на Володьку...
   Настала пора расставания.
   - Ну, ни пуха, - Гермашев крепко пожал руки Марчину, Бабакову. Подошли попрощаться Сусинов, Химич.
   - Оставайся, Петя, - протянул Бабакову руку Клыков. - Я схожу в разведку? - в голосе юноши было столько мольбы, что Бабаков, пожалуй, и уступил бы ему, если бы...
   - Успеешь еще, Юра, - ответил Бабаков и стал прощаться с другими товарищами.
   - Двигайте, друзья, - напутствовал Адучиев. - До города километров восемнадцать. Часа три прошагаете. Если засветло придете - переждите в балке. В город входите в сумерках. Будьте осторожны... - Немного подумав, добавил: - Может быть, автоматы не возьмете с собой?
   - Можно, конечно, и без автоматов, - уверенно согласился Марчин. - Но с ними вернее. Как, Бабаков?
   - Конечно, - ответил тот.
   - Да вы не тревожьтесь, - весело заметил Марчин. - Я на этой разведке карьеру сделаю! - Николай Андреевич засмеялся, и все уверились: этот не из робкого десятка. Такой нужен в отряде!
   - Послушай, Петя, - не удержался Гермашев. - У меня к тебе просьба. Но только смотри, прежде - задание, - предупредил он. - Заскочи ко мне. Посмотри, как там. Сына поцелуй. Дочь. Кате - привет. Ободри ее... Договорились? Но только...
   - Понятно, понятно, не повторяй, Илья, - заверил командира Бабаков. - Все ясно.
   Обнялись.
   Николай Марчин и Петр Бабаков зашагали к городу.
   - Ну, отдыхайте, товарищи, - распорядился Гермашев. - А Тюлюмджиев, Бадмаев и Клыков - ко мне! Отставить, - тут же отменил он свою команду и подал новую: - Тюлюмджиев, Бадмаев и Гасандаев - за мной.
   Отведя вызванную тройку метров за пятьдесят в сторону от кошары, командир сказал:
   - Наши разведчики вернутся только через дня два. Что же, весь отряд будет сидеть сложа руки и ждать? Марчин и Бабаков будут действовать словом, убеждением. Но мы не знаем, что в Элисте, и поверят ли им наши товарищи? Мы должны помочь разведчикам: показать, что хозяева в городе мы, советские люди, а не немцы.
   - Что мы должны сделать? - с готовностью спросил Гасандаев.
   - Я выбрал вас как самых молодых. К тому же вы хорошо знаете местность. Еще немного стемнеет - и вы пойдете в город. Но в Элисте вы должны быть завтра днем. Ясно? Поэтому ночевать придется где-то в степи, подальше от дороги, а утром - снова в путь. Старшим назначаю Бадмаева. - И последнее. - Гермашев сделал небольшую паузу и продолжил: - В город пойдете без личного оружия, только гранаты и тол. Задача: взорвать офицерский клуб или столовую так, чтобы в городе долго помнили об этом. Ясно?
   Бадмаев повторил задание, и трое партизан отправились в путь.
   Гермашев проводил их взглядом и вернулся в кошару. Спать никто не собирался.
   - Юра, ты мне нужен, - позвал командир отряда и снова вышел. Вышел и Адучиев подышать осенней прохладой.
   - Ну, что, Бадма, - Гермашев положил руку на плечо друга, - наступил и наш черед сказать свое слово немцам?
   - И скажем!
   - Хочешь, давай вместе побеседуем с Клыковым, - предложил Гермашев и продолжил разговор, обращаясь к Юрию. - Ты не обижайся, что в разведку не пошел: для тебя найдется более ответственное задание.
   Юрий приготовился слушать.
   - Первое. Хорошо отдохнуть, - пошутил Гермашев. - Утром я разбужу тебя. Пойдешь в Элисту сам. С единственным заданием - встретиться с Петруцким, Петькиным братом. Знаешь его? Скажешь, что мы пришли. Если потребуется - приведешь его сюда. Вот и все.
   
   Марчин и Бабаков шли молча, пытливо вглядываясь в открытую во все стороны степь. Покажись на горизонте всадник - он без труда рассмотрел бы не только двух людей, старающихся быть незамеченными, но и их автоматы. "И зачем взяли оружие? - думал Бабаков. - Разве нельзя идти в разведку без автомата? Ну, скажем, с финкой, с пистолетом? Адучиев ведь говорил..."
   - Боишься? - Марчин словно угадал мысль своего спутника.
   - Немного,- признался Бабаков.
   - Ну и напрасно. Страх - плохой советчик в партизанских делах. С меня бери пример. Я ничего не боюсь.
   Марчин явно рисовался своей храбростью. Но и это бодрило, успокаивало Бабакова, вселяло уверенность: хорошо, когда партнер такой отважный малый!..
   - Как эта балка, говоришь, называется? - спросил Марчин.
   - Аршань.
   - Вот что, друг. Здесь мы сделаем маленькую остановку. Надо зарыть автоматы. И разойтись. По одному в город войдем. Ты пойдешь мимо мельниц, а я от пруда. В городе встретимся. Ты где живешь?
   Бабаков назвал адрес.
   - Вот и иди домой. С женой повидаешься и меня жди. Я кое с кем должен встретиться и - к тебе. Договорились?
   Автоматы зарыли, и разведчики, пожав друг другу руки, разошлись, как уславливались. Бабаков шел не оглядываясь, и вскоре его высокая нескладная фигура растаяла в сумеречной мгле, скрылась за древним могильником.
   "Дрейфит, сволочь, - подумал о товарище Марчин, возвращаясь к оружию. - Медвежьей болезнью мучается... Что ж, это даже хорошо".
   Марчин откопал оба автомата, взял их наперевес и пошел в город.
   Вот уже и окраинные строения, улица. Город. Как встретят его тут? Марчин самодовольно улыбнулся: пока все идет хорошо, как было задумано еще там, в Астрахани. Что будет дальше - покажет время.
   - Слушай, дядя, - окликнул он прохожего, плетущегося старческой прихрамывающей походкой. - Где тут немецкая комендатура?
   Старик стал объяснять.
   - А ну, проводи меня, - перебил его Марчин.
   Старик уже привык к людям с одним автоматом, а у этого два. Он нехотя повернулся и заковылял в обратную от дома сторону.
   Доведя Марчина почти до комендатуры, старик пошел своим путем.
   Марчин же уверенными шагами двинулся на тусклый электрический свет.
   - Стой, кто идет? - преградил дорогу часовой. Из комендатуры выскочили двое солдат и с недоумением приняли протянутые им автоматы.
   - Проводите к коменданту, - потребовал Марчин. - Важное донесение.
   Через минуту он уже сидел в кабинете Маурера и рассказывал о партизанском отряде все, что знал: состав, задачи, маршрут движения, место остановки, перечислял явки, пароли.
   Вольф еле успевал записывать.
   Вместе с фамилиями членов партизанского отряда Гермашева в лапы фашистов попал и список патриотов, оставленных в свое время в Элисте.
   Маурер предложил Марчину сигареты и с подчеркнутой любезностью попросил:
   - Назовите, пожалуйста, господин Марчин, адрес того барана, которого вы привели в Элисту. Мы его сейчас доставим сюда.
   - Мне бы не хотелось встречаться с ним.
   - О, пожалуйста, пожалуйста, - поспешил успокоить Марчина Маурер. Он говорил так, будто был уже на короткой ноге со своим новым знакомым.
   - Оружие имеет? - спросил Маурер.
   - Нет. Автомат его я сдал вашим людям.
   Маурер нажал кнопку звонка.
   - Вызовите Савельева и Ларина, - приказал он вошедшему дежурному. - Пусть съездят по этому адресу.
   Маурер передал записку.
   Дежурный вышел, а комендант продолжал беседу.
   - Скажите, если это не секрет, - как можно мягче обратился к Марчину Маурер, - что привело вас к нам? Преследования советской власти? Материальные трудности?
   - Ни то, ни другое, - отверг Марчин предположения Маурера. - Убеждения.
   Маурер с удивлением посмотрел на Марчина.
   - Да, убеждения, - твердо повторил он... - Еще перед войной, - продолжал Марчин, - я мечтал вступить в антикоммунистическую организацию и сделать карьеру.
   Вольф писал быстро-быстро. Ему казалось все это не только интересным, но и важным!
   - Я обо всем этом могу написать вам, если надо, - спокойно заметил Марчин. Знал бы он, что много лет спустя циничные откровения подлого предателя будут читать совсем не те, на кого рассчитан был протокол допроса! - Но... - Марчин сделал маленькую паузу, чтобы Вольф успел записать, - таких организаций в Союзе, как известно, не было. Началась война. И я решил, что, вступив в партизанский отряд, получу, наконец, возможность осуществить свой план.
   - Женаты? - поинтересовался Маурер.
   - Да. У меня - жена, дочь. Они в глубоком тылу. Их война не тронет. А установится повсюду порядок - встретимся.
   Маурер посмотрел на часы. С минуты на минуту должны были привезти Бабакова. Что случилось? Маурер встал. Встал и Марчин.
   - Хорошо, Николай Андреевич, поужинайте и отдыхайте. Вам у нас будет хорошо. До завтра. - Маурер по-дружески протянул Марчину руку. Контакт установлен!
   
   У Бабакова оборвалось сердце, когда в дверь резко, настойчиво постучали.
   Молчание...
   Стук повторился сильнее.
   - Кто там? - спросила жена.
   - Власть. Открывайте, - скомандовал Савельев.
   Загрохотала щеколда, и Савельев, пропустив вперед солдат, вошел в комнату. Яркий свет электрического фонарика вырвал из тьмы мертвенно-бледное лицо Бабакова. Губы его дрожали.
   - Руки вверх!
   Бабаков повиновался. Солдаты начали обыск.
   - Оружие где?
   - Нету, - чужим голосом произнес трясущийся Бабаков.
   Савельев вплотную подошел к нему и с силой ударил кулаком в подбородок. Бабаков от неожиданности лязгнул зубами.
   - Говори!
   Бабаков вдруг обмяк, раскис и, рыдая, кинулся в ноги Савельеву.
   - Пощадите, - взмолился он, - пощадите, господин начальник. Я покажу вам, где оружие. Мы его спрятали в степи. Мы...
   - Поехали!..
   Машина помчалась к месту, где несколько часов назад были зарыты автоматы.
   Бабаков ползал по земле, отыскивая ямку, слабо присыпанную землей. Ему даже казалось, что он нашел ее, а это значило, что жизнь ему будет сохранена. Но... автоматов не было.
   - Дурачить вздумал, паскудина, - закричал на Бабакова Савельев и с силой пнул его в бок. - Садись в машину!
   Подскочившие солдаты помогли Бабакову подняться.
   Вскоре Савельев докладывал Мауреру:
   - Бабаков задержан. Оружия не обнаружено.
   Маурер уходил отдыхать вполне довольный сегодняшним днем. Был доволен и Савельев, хотя... "Ничего, завтра найдем и оружие", - думал он, отправляясь домой.
   
   
   
   
   
ГЕНЕРАЛ ГОПРИ НЕДОВОЛЕН
   
   Известие о том, что северо-западнее Сталинграда в трехдневных боях наши войска захватили высоту, имеющую тактическое значение, в Элисте не получило разглашения. Знали об этом лишь доверенные лица.
   А через несколько дней в официальной сводке Совинформбюро прозвучало, что защитники Сталинграда под натиском пехотной дивизии немцев и нескольких десятков танков оставили еще 50-100 метров одной из улиц города. Каждое такое сообщение болью отзывалось в сердце каждого советского человека - сражался ли он под Ленинградом, боролся ли с фашистами в тылу врага или своим трудом ковал победу вдали от фронта.
   Беленко, вызвав Петруцкого, вручил ему повестку на работу на колхозном складе и шифровку для передачи в Аршань о том, что немцы подтягивают свои резервы к Элисте.
   И уже ночью из-за Волги прилетели штурмовики и разбомбили колонну. В воздух взлетела и школа, находившаяся возле мельницы и превращенная оккупантами в казарму.
   "Наконец-то, - с удовлетворением думал Беленко, наблюдая, как зарево пожара в клочья разрывает ночное небо. - Наши! Наши!.."
   А утром, перед самым рассветом, у здания гестапо раздался оглушительный взрыв: кто-то бросил толовую шашку в водопроводный колодец. Диверсия не имела больших последствий: водопровод быстро наладили, но все же это был вызов врагу, месть за отравленные в степи колодцы.
   Савельев сбился с ног в поисках диверсантов, так как Маурер строго-настрого предупредил его, что если они не будут схвачены, он, Савельев, поплатится своей головой.
   Начались облавы и аресты. Немцы посулили большую награду тому, кто выдаст партизан. А в ответ средь бела дня запылала другая школа, в которой была расквартирована немецкая часть и, возможно, размещался склад оружия. По городу поползли самые противоречивые слухи. Одни говорили, что школу подожгли два бородатых мужика, что одного из них подстрелили немцы, когда тот бежал, а второго они схватили. Другие рассказывали, будто арестовали учителя географии Анну Инченко и несколько мальчишек-десятиклассников. Говорили, что одного из них отпустили в тот же день. Никто в городе не верил тому, что эта маленькая миловидная девушка могла совершить столь дерзкий поступок. Все знали ее как жизнерадостную любимицу ребят, неугомонного организатора каких-то экскурсий, краеведческих походов. Но партизанить?..
   Не верили и немцы в причастность Инченко к пожару. Но они знали, что Инченко - бывшая комсомолка, и поэтому она должна знать, кто же поджег школу.
   - Ну-с, рассказывайте все по порядку. - Следователь приготовился записывать показания учительницы.
   - Что рассказывать? - недоумевающе спросила Инченко, пожав плечами.
   - Все по порядку: кто давал задание, кто вместе с вами состоит в партизанской банде, что еще намечено поджечь или взорвать? Знаете, за чистосердечное признание, говорят у вас, легче наказание. Не так ли?
   - Я решительно ничего не знаю об этом пожаре. Тут какая-то ошибка.
   - Введите-ка ту, - обратился к солдатам следователь и, пока они ходили за "той", продолжал: - Напрасно запираетесь, Анна Инченко, - он окинул взглядом молодую красивую учительницу с ног до головы. - Не поможет!
   В комнату ввели женщину в синей юбке, голую по пояс и босую. Анна глянула на нее и вздрогнула от ужаса: у нее были выколоты глаза. Лицо обезображено до неузнаваемости зверскими побоями.
   - Вы видите ее?
   - Вижу, - выдохнула Инченко.
   - А она уже нет! Зато мы научили ее говорить. Ваши товарищи, - он повернулся к введенной женщине, - уже все рассказали, сударыня. - И - снова к Анне: - Может быть, и вы дадите показания? Решайте. И мы отпустим вас на свободу.
   - Вы не знаете моих товарищей. Они ничего не могли сказать! - тихо ответила слепая. Слова несчастной так мало были похожи на членораздельную человеческую речь.
   Казалось, кровь остановилась в жилах Анны, но для себя она твердо решила: что бы с нею ни делали изверги, она ничего не скажет.
   Когда женщину увели, следователь снова обратился к Инченко:
   - Наглядно? - улыбнулся, довольный тем, какое впечатление произвела на девушку эта встреча. - Вас мы бить не будем, чтобы не повредить портрет. Мы вас по- другому заставим говорить, если вы не станете говорить сами!
   - Я вам сказала все, что знаю, - вздохнула Анна.
   Следователь молча кивнул солдатам в сторону двери:
   - Увести!
   
   Партизаны отряда Коломейцева и Боктаева еще несколько дней назад обнаружили между Яшкулем и Уттой временный немецкий аэродром. К нему-то и пробирались они, минируя дорогу, на которой взрывались машины с карателями. В боях созревал смелый замысел, которому суждено было совершиться в ту самую ночь, когда фашисты измывались над Анной Инченко.
   Пока Коломейцев и группа бойцов минировали дорогу и окапывались на случай, если придется вести бой из засады, Боктаев повел другую группу партизан на штурм аэродрома. Сняв охрану, они подожгли один за другим пять мессершмиттов и собрались было скрыться, как из домиков, расположенных неподалеку, раздались пулеметные очереди, и на улицу стали выскакивать фашисты. Их было больше, но паника привела в небоевое состояние немецкое подразделение. Одни бросились в степь, стремясь во мраке ночи найти спасение, другие - к самолетам, но были сражены партизанскими пулями. Воспользовавшись замешательством в стане врага, партизаны забросали гранатами домики и отступили на юг, к Адыку.
   
   Перед рассветом телефонный звонок поднял генерал-лейтенанта Гопри с постели. Далекий голос докладывал о новой диверсии "советских бандитов".
   Взбешенный тем, что зенитчики дивизии проворонили русские бомбардировщики, прилетевшие из-за Волги, Гопри пришел в еще большую ярость: "Одно к одному, где тонко, там и рвется, как говорят русские, - размышлял он, соображая, чем оправдываться перед ставкой?"
   Отдав распоряжение о немедленной отправке в район происшествия двадцати автомашин и трех-четырех танков, командующий дивизией "Бурый медведь" приказал к восьми утра вызвать коменданта города Маурера и шефа гестапо полковника Вольфа. А если к этому времени поступят добрые вести от полковника Фишбрандта, посланного на разгром партизан, тогда он как следует поговорит с этими слюнтяями, допускающими разболтанность и своей нерешительностью наносящими прямой ущерб "новому порядку".
   ... Стрелка часов приближалась к восьми, а из Яшкуля все еще не докладывали о разгроме партизан, о поимке Коломейцева. Было лишь известно, что преследование продолжается...
   - Может быть, позавтракаем? - предложил Мауреру Вольф и замедлил шаг, проходя мимо офицерской столовой. - В штабе можем задержаться надолго!..
   Маурер посмотрел на часы.
   - Гопри не любит ждать. Узнаем вначале, что хочет от нас этот старый черт, а потом можно и пообедать... С коньячком, - добавил Маурер и вновь посмотрел на часы.
   Генерал- лейтенант нервно шагал из угла в угол своего кабинета и, раскуривая сигарету, обдумывал события последних дней.
   Адъютант доложил Гопри, что Маурер и Вольф прибыли.
   - Пусть зайдут!
   - Хайль Гитлер! - разом выкрикнули вошедшие.
   Гопри не ответил на приветствие, что означало крайнее раздражение генерала.
   - Мне непонятна ваша позиция, господа, - выдавил из себя командующий, глядя то на Маурера, то на Вольфа. Те стояли молча, решив переждать бурю. - В чем дело? Чего вам не хватает - сил или желания для того, чтобы очистить степь от партизанской заразы? Это же не Пинские болота, господа! -укоризненно, нараспев произнес генерал. - И не финская тайга. Поймите, господа!
   - Меры приняты, мой генерал! - промолвил Маурер, но Гопри грубо оборвал его:
   - Я вас вызвал не для того, чтобы обольщаться вашими обещаниями. Сегодня будете слушать меня вы.
   Генерал взял себя в руки и с подчеркнутым спокойствием продолжал:
   - Мне думается, пример обер-лейтенанта Блюма, гауптманов Штейнкопфа и Штрипке, разжалованных в рядовые и посланных в действующую армию, образумит вас, господа. Я вызвал вас для того, чтобы предупредить: или вы наведете порядок в степи, или я вынужден буду донести в Берлин о вашей неоперативности, и тогда пеняйте на себя.
   Гопри помолчал и, посчитав, что сказано все, выбросил ладонь вперед:
   - Хайль Гитлер!
   - Хайль!
   Страшным раскатистым эхом ответила улица на это "хайль". По ней к зданию офицерской столовой с криками бежали солдаты: оно горело.
   
   Неизвестно, кто донес в гестапо, что за день или два до пожара в школе Инченко была в городской управе.
   Немцы взяли под подозрение Беленко, стали присматриваться, кто и зачем приходит к нему, установили слежку за Иваном Петруцким.
   ... Петруцкого задержали неожиданно, когда он вместе с ребятами вышел за черту города. Двое полицаев схватили Ивана, двое других погнались за мальчишками, которые, словно горох, рассыпались кто куда.
   Мальчишек допросили в гестапо, избили и выгнали, строго предупредив, чтобы больше не шатались, где не положено, Петруцкого же отпустили только вечером, вернув рогатку, найденную в его кармане при обыске.
   - Вы что, на виселицу захотели, изверги, - с кулаками подступил к полицаям Савельев, вернувшийся из безрезультатной поездки в Гашун. - Почему без меня отпустили? Немедленно выставить дозоры - у дома Петруцких, у дороги на Аршань, у городской управы...
   На другой день к дому Петруцких подкатил немецкий автомобиль. У Марии Никифоровны сердце захолонуло, когда она увидела двух немцев, выскочивших из машины. Она вышла узнать, в чем дело.
   - Петруцкий Иван здесь живет?
   - Здесь.
   Немцы вошли во двор и направились в дом.
   - Его нет сейчас, - с дрожью в голосе произнесла Мария Никифоровна, предчувствуя беду.
   - Где же он?
   - К сапожнику пошел. Гриша! - позвала мать младшего сынишку, - позови Ваню.
   Ивана и Гришку, обыскав, втолкнули в машину.
   - Куда же вы увозите сынов? - спросила Мария Никифоровна у немцев.
   - Скоро привезем обратно, - ответил рыжий немец и с силой захлопнул дверцу.
   Гриша вернулся один. Плача, он рассказал матери, как били его полицаи и допытывались, где спрятан немецкий мотоцикл...
   Ивана Петруцкого раздели и бросили в камеру. Хотя в карманах арестованного ничего не обнаружили, изучением его одежды занялся сам Савельев. Сантиметр за сантиметром он исследовал складки пиджака, выворачивал наизнанку брюки, ища потайной карман, вскрывал ножом подошвы сапог, заглядывал под стельки. И вдруг... обнаружил конфетную обертку, спрятанную в искусно сделанный кармашек, прорезанный в коже пояса. В руках у Савельева появилась лупа, и он стал рассматривать каракули, выведенные острым карандашом на белой стороне фантика. Это было донесение. О чем и кому? Кто послал чудаковатого человека с посланием?
   Одетого в тюремное тряпье Петруцкого ввели к следователю. Савельев торжествовал: он обнаружил, наконец, партизана. Теперь надо схватить других.
   - Ну, русский Иван, - победно обратился Вольф к арестованному, внимательно следя за тем, какое впечатление произведут на него лежащие на столе наган и конфетная бумажка. - Будешь и теперь дурака валять? Твои вещи?
   - Эти? - Петруцкий потянул руку к нагану, но следователь ударил по ней стеком.
   - Прочь!
   - Это не моя штука, - скривившись от боли, ответил Петруцкий, указывая на наган.
   - У тебя нашли при обыске, - вставил Савельев.
   - Ничего вы не могли найти.
   - Найдем! - угрожающе закричал Савельев.
   - А это чье? - следователь указал стеком на бумажку, лежащую рядом.
   - Это - моя. Вы же видите, это справка о моем здоровье, - прикинулся глупым Петруцкий.
   Следователь подошел вплотную к Ивану и наотмашь ударил его по лицу.
   - Мы заставим тебя прочесть эту справку, - процедил сквозь зубы немец.
   - А я неграмотный, - в тон ему ответил Петруцкий.
   - Врешь, сволочь! - заорал Савельев и хлестнул его плеткой по лицу.
    Молнии блеснули перед глазами Ивана, и тут же он почувствовал, как налились кровью вздувшиеся рубцы.
   - Пожалей мать и отца, - обратился к Петруцкому Вольф, - говори, куда дел немецкий мундир? Где спрятал мотоцикл? Где оружие? Кому нес донесение?
   - Ничего я не знаю, - тихо ответил Петруцкий. - И ничего больше не скажу.
   - Скажешь! - самодовольно процедил Савельев и вдруг крикнул: - Руки вперед!
   Петруцкий протянул руки, ожидая, что ему наденут наручники. Савельев же скрутил их проволокой и прицепил к ней шестерню от автомашины. Под тяжестью груза проволока впилась в руки Петруцкого. Но он молчал.
   - Поехали, господин Вольф, - спокойно обратился к немцу Савельев. - Сейчас мы все найдем. Сам покажет, мерзавец. Иди вперед! - он ткнул Ивана в спину, и грузило закачалось, втягивая проволоку в отекшие руки.
   Обыск в доме Петруцких ничего не дал.
   - Где хозяин? - требовательно спросил Вольф у Марии Никифоровны.
   - Уехал в Дивное за бензином.
   - Ну что, мамаша, может быть, вы укажете, где спрятано оружие? Куда девался мотоцикл? - обратился к женщине Савельев. - Если хотите облегчить участь сына - говорите.
   - Я не знаю. Никакого оружия у нас нет, - ответила она, глядя на сына, обезображенного побоями, и уголком головного платка вытерла слезы. Заревела маленькая Рая. Мать стала утешать дочурку.
   - Выходите во двор! - скомандовал Савельев. - Все выходите! Будем искать.
   На глазах у связанного Ивана и плачущих детей Савельев стал избивать их мать, требуя показаний, а солдаты тем временем штыками и лопатами ковыряли землю, пытаясь наткнуться на оружие. Перерыли навозную кучу, разбросали сено...
   - Станьте все возле дома, - приказал Савельев. Женщина и дети повиновались. Иван стоял перед этой необычной шеренгой. Солдаты продолжали поиск. Савельев достал из кармана кошелек, вытащил из него бритву и полоснул по лицу Петруцкого.
   - Ну, скажешь, наконец, где оружие?
   Петруцкий молчал.
   Савельев полоснул лезвием по другой щеке Ивана.
   - Говори же! Говори, - злобно бросил палач.
   Петруцкий молчал. Маленькая Рая, всхлипывавшая во время этой дикой сцены, увидев кровь на лице брата, заревела в голос.
   - Умолкни! - крикнул на девочку солдат и ткнул ей в рот черное дуло пистолета. Мать притянула к себе девочку, стала успокаивать ее.
   Савельев осмотрелся и вдруг просиял: пруд, вот где надо искать!
   - Лезьте, - скомандовал он Марии Никифоровне, Грише, Вере. - Лезьте и ищите.
   Женщина и дети вошли в подернутую первым льдом воду.
   - Руками, руками ищите, сволочи, не то мы вас тут же постреляем! - орал Савельев.
   Мать наклонилась, и ее лицо обожгла ледяная вода. Из пруда был извлечен деревянный пистолет.
   Страшно ругаясь, полицаи и солдаты втолкнули Ивана в машину и уехали.
   По приказу Вольфа ночью в кабинете Беленко гестаповцы произвели обыск. Взломали шкаф. Перерыли все книги на этажерке. В ящике стола городского головы оказалось несколько кусков тола. Сейф вскрывать не стали, направились на квартиру к Беленко.
   - Вы арестованы, господин голова, - с издевкой объявил Савельев, когда Беленко открыл ночным посетителям дверь и пропустил их в комнату. - Сдайте ключи от сейфа.
   Через час или полтора Беленко увозили в гестапо. Вместе с ним в автомашине везли сетевой радиоприемник и батареи к передатчику. Рацию не нашли.
   Город облетела ошеломляющая весть: "городской голова Беленко расстрелян немецкими властями как сотрудник НКВД".
   В тот же день были схвачены Колесников, Антонова, Скворцова, десятки других патриотов.
   
   Каратели настигли отряд Коломейцева возле Адыка. Видя, что силы неравны, командир отряда приказал укрыться всем в одном из глинобитных домиков и занять круговую оборону. Расчет был таков: отстреливаться до темноты, а потом, под прикрытием ночи уйти в степь, которая не раз укрывала партизан. Развернувшись полукругом, фашисты поползли к оборонявшимся. Партизаны вели уверенный огонь: всплеснув руками упал первый немец, тут же и другой перестал двигаться. Танк дал несколько залпов шрапнелью поверх домика: очень уж хотелось фашистам живыми захватить партизан!..
   Упал подкошенный пулей Борис Босхомджиев. Боктаев со злобой метнул гранату под гусеницы танка и был прошит автоматной очередью.
   - Русс, сдавайся! - кричали фашисты, подползая все ближе и ближе.
   - Отведайте, гады! - Коломейцев сменил диск и дал длинную очередь по фашистам. Эрдни Санжинов отстреливался одиночными выстрелами, тщательно прицеливаясь.
   Запахло паленым. Запылала соломенная крыша.
   - Драться до последнего дыхания, - скомандовал Коломейцев.
   Так, отбиваясь от врага, партизаны героически погибли в огне.
   
   
   

"РУБИ СТОЛБЫ, ЗАБОР САМ ПОВАЛИТСЯ!"
   
   Николая Павловича Трубу принимали комендант города Маурер, шеф гестапо Вольф, капитан немецкой разведки Долл, вызванный в Элисту радиошифровкой Гопри, и только что прибывший из Берлина седой красномордый Георгий Георгиевич. Бежав во время революции из Ростова, он в ожидании "лучших времен" работал чиновником в немецкой полиции и слыл "специалистом по России".
   - Чем вы можете доказать свою готовность искренне сотрудничать с армией фюрера? - спросил он Трубу и, вынув из ящика стола записную книжку, начал листать ее.
   Долл и Маурер с чисто немецкой педантичностью и бесцеремонностью рассматривали стоящего перед ними человека среднего роста, с опущенными плечами и удивительно прямоугольным лицом с отвисшей губой.
   Труба не спешил с ответом. Он подбирал наиболее веские аргументы своего перехода к немцам. И без того узкие губы его вытянулись тоненьким шнурочком, а уголки рта опустились, словно этот человек был чем-то обижен.
   - Also!.. Итак!.. - выразил нетерпение Долл.
   Труба поднял на коменданта светло- карие, выцветшие, с острыми зрачками глаза и начал свою исповедь:
   - Родился в 1898 году. Отец был крупным торговцем в Темрюке...
   Маленькие, овальные уши Трубы зарделись, как у школьника, отвечающего плохо выученный урок.
   Еще недавно он совсем по-другому рассказывал о своих родственниках. Сколько лет приходилось таиться, жить двойной жизнью. И вот... наконец-то!
   Ему, агроному с высшим образованием, полученным при советской власти, верили. Верили тогда. Он хотел, чтобы поверили и сейчас.
   -Брат Мефодий, - продолжал Труба, - вместе с армией Деникина отступил за границу и сейчас живет...
   - Это мы знаем, - перебил Георгий Георгиевич. - Еще!.. Труба говорил еще, а Георгий Георгиевич записывал сказанное им.
   Он говорил о том, как ненавистна ему советская власть, а сам прикидывал: "Поверят - весь город будет принадлежать мне. Я - хозяин. Я - голова. Тогда заживем. Чем черт не шутит!.. Не смог сколотить капиталец Мефодий - быть может, это удастся мне, Трубе- младшему!"
   Говорил и о том, что за все годы сознательной жизни стремился досадить большевикам, чем только мог, где бы ни приходилось служить. Труба так и сказал - служить, а не работать.
   Он поднял взгляд на Маурера и улыбнулся только нижней частью лица: глаза же оставались такими же бесстрастными, как и в начале беседы; а губы почти вовсе исчезли, обнажив мелкие по-крысиному стиснутые зубы.
   Кроме как в гестапо, никто не знал истинного нутра предателя, но нашлись живые свидетели и документы, подтверждающие черные откровения Трубы.
   ... Год 1940-й. Заместитель директора одного из невинномысских совхозов Труба снял с работы зоотехника Свиридову и бригадира Назаренко "за допущение падежа поросят".
   Свиридова была в отъезде и узнала о приказе только вечером, когда вернулась на усадьбу совхоза. Не мешкая, она направилась на квартиру к заместителю директора, чтобы выяснить, в чем же ее вина? Не она ли пеклась о медикаментах, о том, чтобы поросятам давали витамины и минеральную подкормку? А дед Назаренко? Ведь это незаменимый бригадир! Кто будет вместо него?
   Замдиректора был уже навеселе. Он радушно принял Свиридову.
   - Послушай, Наталья! Что ты, как репей, уцепилась за совхоз? Неужели работы не найдешь себе?
   - Но ведь обидно, Николай Павлович. За что? С утра до вечера изо дня в день моталась, все силы отдавала...
   - Знаю. Ты неплохой работник. А думаешь, я не понимаю, что Квитко не справится за Назаренко, хоть и коммунист? Понимаю.
   Труба закурил папиросу и, хитро сощурив выцветшие осоловелые глаза, процедил:
   - Но у меня принцип такой: руби столбы, а забор сам повалится к чертовой матери. Если бы я ударил только по членам партии - мне бы прилепили. А так - руби подряд!
   Труба помолчал, затянулся покрепче и, пуская дым через нос, продолжал:
   - Квитко не остановит падеж. И когда поросята будут дохнуть - партийцы сами друг другу горло перегрызут.
   - Что вы говорите?! - ужаснулась Свиридова. - Опомнитесь! Что же будет с совхозом?
   - Что будет с совхозом? - Труба захихикал, не разжимая мелких крысиных зубов и не снимая маски равнодушия с лица. - Что с совхозом будет? - повторил он. - Свои деньги я из бухгалтерии постараюсь к тому времени выбрать! Останется рублей двести-триста. Это немного. Чемодан у меня наготове. И - мать их так с их совхозом!..
   Свиридова, словно ошпаренная, выскочила от замдиректора, не зная, что ей делать. Заявить в рабочком? Зайти к секретарю партбюро? Поздно сейчас. Утром!
   Усталая пришла Наталья на свою квартирку, повалилась на кровать и зарыдала в подушку, сознавая свое бессилие, и сраженная страшным открытием: рядом с нею живет, одним воздухом со всеми советскими людьми дышит такой гад. Нет, она не должна медлить. Надо действовать!
   Утром Свиридова на первой же машине выехала в Ставрополь, в трест. Но пока представитель треста приехал в совхоз, чтобы на месте ознакомиться с положением дел, Трубы и след простыл.
   Поросята продолжали дохнуть...
   - Вы, конечно, знаете, на что идете? - обратился к Трубе Вольф. - Плохо будете работать на немецкую нацию - мы вас повесим. "До чего же длинная шея у этого белокурого мерзавца! - подумал шеф полиции, словно примеряя петлю, - хорошо будете работать - могут повесить партизаны!.."
   Вольф захохотал.
   Да, Труба понимал и двойственность своего положения, и опасность, которой он подвергал свою жизнь и даже интуитивно почувствовал неприязнь со стороны Маурера, Вольфа и Георгия Георгиевича. Но остановиться он уже не мог. Разве игрок в пылу азарта задумывается над тем, какую карту возьмет он после того, как объявил игру на всю ставку? Труба видит, что Маурер - солдафон и изверг. И Вольф не лучше его. Но ведь есть и другие немцы, хозяйственные, предприимчивые, поощряющие частную инициативу. Они придут, если восторжествует "новый порядок". И он, Труба, будет нужен им.
   Стремительно, как в кино, перед Трубой пронеслись поросята, Свиридова, фибровый чемодан, в который с такой поспешностью бросал он свои пожитки, удирая из совхоза. И еще неизвестно, чем бы все могло закончиться, если б не война. Нет, назад хода нет!
   Труба вытянулся, расправил плечи и клятвенно произнес:
   - Я понимаю... Немецкое командование может положиться на меня.
   На этот раз оккупанты не стали собирать сход. В га-зете они сообщили о назначении городским головой Н. П. Трубы и Бембе Цуглинова - "по работе с калмыками". Один стоил другого. Сын кулака, высланного советской властью из Калмыкии, Цуглинов вынужден был трудиться. Он работал бухгалтером, аккуратно посещал профсоюзные собрания и не переставал ненавидеть большевиков за то, что они закрыли хурулы и создали колхозы, за то, что лишили его отца дармовых доходов. Сразу же после прихода немцев в Элисту он добровольно пришел в комендатуру, изложил свое прошлое и поклялся, что выполнит любое задание немцев...
   
   Со всего города евреев согнали в один переулок. Шеф гестапо Вольф лично проводил перерегистрацию. Ему помогала неизвестно как попавшая в секретари Инна Каплан - очень миловидная студентка, с большими черными глазами и припухшими, как у ребенка, губами. Она выдавала себя за украинку.
   Шеф не раз ловил себя на мысли о том, что любуется строгими, упругими формами секретарши, что ему нравится бронзовый загар девичьих рук, и не без гордости думал о том, что старый Маурер завидует ему. Хотя завидовать было еще нечему. "Всякому овощу свой фрукт", - пытался воспроизвести русскую пословицу Вольф, наблюдая за работой девушки.
   Инна вносила в список требуемые Вольфом данные, а мозг ее сосредоточенно работал: "Гетто... Разве не было его во Львове? Разве не таким же вот обманным путем уничтожили евреев в Киеве, в Минске? Об этом писалось в газетах, когда еще не было в Элисте немцев, сообщалось в сводках Совинформбюро. Надо помочь... Надо во что бы то ни стало помочь этим бедным обреченным людям: ведь среди них - ее отец и мать, любимая бабушка.
   Об этом думала сейчас Инна, записывая в книгу данные, которые сообщала ей такая милая и родная бабушка...
   - Выходи строиться! - отрывисто скомандовал Вольф, заметив солдат, подошедших к бараку, и мельком взглянул на часы: "Пора!"
   В ожидании отправки на Украину врачи и медсестры, учителя и музыканты должны были выходить на строительство оборонительных рубежей. Обер-лейтенант Риттер с помощью офицеров Шварцкопфа и Гавриха произвел разбивку севернее аэродрома четырех рвов длиной по семьдесят метров и шириной - два.
   Люди, полуголодные, изнуренные непривычной работой, копали рвы с утра до вечера. Никто не мог оставаться дома, ссылаясь на усталость или на кровавые мозоли на руках: они знали, как с такими поступают фашисты.
   Думали ли Анна Львовна Дранова и семейство Каплан, пятидесятичетырехлетняя Ревекка Солонова и ее ровесница Мария Чуткова о том, что вот уже десять дней они роют себе могилу? Себе и детям, которых родители, опасаясь оставлять дома одних, брали с собой. Возможно, и думали. Но какой выход был у обреченных? Что могли противопоставить они немецким автоматам? Единственным шансом у этих несчастных была надежда на то, что наши придут, вызволят...
   Они старались копать медленнее, делать лишние переброски глины, чтобы хоть как-то затянуть работу, и с ужасом замечали, что черное, могильное дело продвигается вперед. Да и как могло быть иначе: ведь "оборонительные сооружения" строили несколько сот человек, эвакуированных на восток из Могилева и Харькова, Одессы и Херсона...
   
   Анну Инченко вновь вызвали на допрос. Как изменилась она за это время! Истомленная, худая, со впалыми глазами, она безразлично относилась ко всему, что происходило вокруг нее. Только стиснутые зубы и злой, презрительный, прямой и уничтожающий взгляд свидетельствовали о том, что воля патриотки не сломлена. Инченко держится, борется.
   - Итак, - Вольф внимательно осматривал учительницу, остановив свой взор на изодранном платье, - вы утверждаете, что в день пожара были дома, вместе с Улановой?
   - Да, я утверждаю это, - ответила Инченко.
   Вольф вызвал солдата.
   - Уланову! - приказал он.
   Вошла Уланова. "Опять обнова, - заметила Инченко. - Как на бал вырядилась..."
   - Повторите, пожалуйста, - обратился к ней Вольф, - напомните Инченко, когда она ушла от вас в день пожара.
   - Я уже сказала, - спокойно ответила Уланова, - Инченко ушла от меня в два часа дня.
   - Ну вот, - резюмировал Вольф, - а в четыре случился пожар. Инченко, вам ничего не остается, как дать откровенные показания. В противном случае прежде чем повесить... И тогда не просите пощады.
   Инченко молчит. Теперь она понимает, что означают подарки унтер-офицера Жоржа, приводившие Уланову в такой восторг. "Подожди же, тварь. Придут наши - они тебе вместе с туфельками ноги повыдергивают!.."
   - Будете говорить, Инченко?
   - Нет, не буду!..
   
   На город спустились промозглые, липкие сумерки. К дому Петруцких подкатила машина с немецкими солдатами.
   - Закрывайте окна, двери. Живо, живо, поворачивайтесь!..
   Мария Никифоровна забрала в дом детей, закрыла, как требовали, окна, заложила на тяжелый засов дверь.
   Немец с педантичной старательностью стал снаружи закручивать на двери и ставнях проволоку.
   "Господи, - перекрестилась Мария Никифоровна. - Уж не собираются ли окаянные сжечь хату вместе с детьми?"
   Прислонившись лбом к стеклу, она в щелку стала наблюдать за тем, что происходит во дворе.
   Пришла еще одна машина. Вывели из нее Ивана. Руки у него не связаны: Иван такой измученный, что еле передвигается. Под охраной немецких автоматчиков полицаи поставили Петруцкого возле дома соседей Лисицких, а сами учинили у них обыск. Переворошив все в доме, Савельев приказал сделать тщательный обыск во дворе, а когда и он ни к чему не привел, быстро приблизился к Петруцкому и, взбешенный, ударил Ивана.
   - Будешь говорить?
   Иван молчал.
   Савельев взмахнул лопатой и ударил ею Петруцкого по голове. Тот упал. Подскочили двое полицаев и за волосы поволокли Ивана к машине.
   Мать, еле живая, отпрянула от щели, через которую наблюдала за всем происходящим.
   Савельев раскрутил проволоку на двери.
   - Поедем, старая! - скомандовал он женщине.
   Мария Никифоровна покорно вышла во двор, села в машину, где на полу без чувств лежал ее сын.
   Сел в машину и Савельев.
   - Ну, говори с сыном сама. Последняя надежда. Больше возиться не будем.
   Мария Никифоровна села на пол машины, осторожно подняла голову сына, положила к себе на колени.
   Машина помчалась по длинной тряской дороге через весь город в гестапо.
   "Неужели это мой сын, мой Ваня?" - испытывая душевную боль за родного человека, думала Мария Никифоровна, когда ее оставили в тюремной камере наедине с Иваном.
   - Сынок, Ваня, - осторожно расправляя кудри сына, заговорила она. - Не мучай себя, сынок. Посмотри, что эти гады с тобой сделали!.. Может быть, было оружие - скажи, будь что будет.
   Молчание...
   Прошло пять, десять томительных, бесконечно долгих минут. В камеру пришли полицаи и увели Ивана. Тут же втолкнули землеустроителя Ползунова. Мария Никифоровна молча наблюдала за тем, что будет дальше.
   - Тебя значит тоже? - безразлично спросил землеустроитель женщину. - Вот и меня. Ни за что!..
   Мария Никифоровна молчала, тревожась за судьбу сына. "Опять, поди, бьют. Ну чего пытают человека?"
   - Ты скажи, мать, где оружие. Ивану легче будет. Не то ведь расстреляют!.. - "посочувствовал" Ползунов.
   
   Колесников не мог ни сесть, ни лечь. Все его тело, превращенное в одну большую кровоточащую рану, горело и ныло. Белая вышитая сорочка, изодранная в клочья, присохла к телу. Опершись обеими руками о тюремный стол, Матвей Данилович пытался восстановить в памяти дикую сцену расправы. Словно в кровавом тумане рисовались перед ним Савельев, Труба и... Агеев. Что они хотели узнать? О чем допытывались? Нет, он ничего не сказал. Он выдержал пытку. Что будет дальше?
   
   Ныли раны у Скворцовой. Но Вера Михайловна думала сейчас не о себе. Перед ее глазами страшным видением стояла женщина с зияющими глазницами. Слух терзали жуткие стоны и крики Раи Якунайко. "Ее, наверное, били, - с содроганием вспоминала пытку пожилая женщина. - Эти фанерные кружочки с маленькими гвоздиками, жалящими и разрывающими тело в клочья. И кто придумал такое! На его бы спине испытать..."
   Не получив никаких признаний, фашистские изверги отрезали несчастной женщине грудь, отхватили губу, на глазах у матери принялись истязать ее двухлетнюю дочь...
   Мысли Веры Михайловны унеслись за тридевять земель, на линию огня, где сражались ее дочери Раиса и Людмила. Вспоминала, как в три часа ночи ворвались к ней в квартиру Ларин и Савельев, расшвыряли вещи, а потом, увидев на стене фотокарточки дочерей, стали выкалывать им глаза.
   - Где ваши дочери?! - в бешеной злобе орал Савельев.
   - В Красной Армии, - спокойно отвечала Скворцова.
   - В партизанах, а не в армии, - снова закричал Савельев и ударил женщину наганом по уху.
   - А если мы покажем вам дочерей? - с издевкой протянул Ларин.
   Женщина молчала.
   - Что говорил ваш комиссар на последнем партийном собрании? - спросил Савельев.
   - Секретарь обкома партии говорил, что враг будет разбит...
   Резкий удар свалил женщину с ног. Полицаи накинулись на свою жертву.
   Скворцова потеряла сознание...
   
   "Родные мои милые дочери, - через расстояния посылала свое материнское благословение Вера Михайловна. - Бейте беспощадно этих бешеных собак! Пусть сгинут они в муках за стоны и горе наших советских людей, замученных, расстрелянных, истерзанных. Кровь за кровь! Смерть фашистским гадам!.."
   
   Около полудня к переулку, который фашисты сделали еврейским гетто, подъехали грузовики и две крытые автомашины. Из первой вышли Труба, Савельев, Вольф, из второй - немецкие солдаты и полицаи. Автоматчики оцепили переулок, перерезав пути к бегству. Впрочем, бежать никто и не собирался.
   Труба, Савельев и Вольф вошли во двор.
   Предчувствуя что-то зловещее, жители гетто попрятались в домах, стараясь не попадаться извергам на глаза.
   - Эй, дамочка, - позвал Савельев молодую женщину, выбежавшую из дома, чтобы увести со двора, спрятать пухленькую девчушку, любопытную и доверчивую, как все дети.
   Женщина обернулась, прикрывая собой ребенка.
   - Ну-ка, зови сюда всех жидов!
   Понурив головы, люди шли на зов.
   - Граждане иудеи, - Труба оглядел толпу. Подходили старики, матери несли на руках грудных детей. - Вам предстоит переселение. Вещи грузите на эту машину, - и показал обрубком указательного пальца на грузовик, - сами поедете в другой. Господин Савельев зачитает фамилии тех, кто поедет первым. Остальным не расходиться. За ними придут еще машины.
   ... За аэродромом евреев ожидала рота солдат 16-й мотомехдивизии. Приехавшим было приказано выстроиться на краю одной из ям.
   Молча, опустив голову, первым шагнул к страшной могиле Хаим Яковлевич Лайнер. Кажется, за последние полчаса он еще больше постарел. За ним пошли не расстававшиеся никогда Ревекка Солонова и Мария Чуткова, за ними - женщина с грудным ребенком и девочкой лет пяти, которая обеими ручонками держалась за юбку матери, совсем не зная, куда и зачем идет.
   - Детей пощадите, изверги! У вас ведь тоже - дети! - крикнула доктор Дранова. Скольким малышам спасла она жизни и теперь должна была видеть, как на ее глазах уничтожают ни в чем не повинных детей.
   - Поберегите нервы, мадам, - с усмешкой процедил Савельев.
   Эмма Дорендорф, сделав несколько шагов, вдруг упала в обморок. Подскочившие солдаты схватили женщину под мышки и поволокли к яме.
   - Доктор! - позвал Вольф Агеева. - Приведите даму в чувство!..
   К выстроившимся у рва людям подошел немецкий солдат с красным крестом на рукаве. В одной руке он держал склянку с бесцветной вонючей жидкостью, в другой - кисточку. Быстрыми движениями он обмакивал в ней кисточку и смазывал губы детей.
   Грудной ребенок закатился в плаче и, конвульсивно вздрогнув, скончался. Заплакала пятилетняя девчушка, жадно облизывая губы, и тут же упала замертво.
   - Что вы делаете, гады?! - не своим голосом закричала женщина и, прижимая к груди бездыханное тело ребенка, кинулась на солдата. Но пуля Агеева остановила ее.
   Солдаты сбросили в яму стонущую женщину, а вслед за нею и тела ее детей.
   Вольф взмахнул перчаткой - и солдаты открыли огонь...
   Машины отправились за очередной партией обреченных на смерть женщин и детей.
   
   
   

НАКАНУНЕ
   
   Приближал ась двадцать пятая годовщина Великого Октября. На домах, заборах, телеграфных столбах Элисты, Троицкого, Яшкуля появились листовки:
   "Да здравствует Советская Калмыкия!"
   "Не выполняйте приказов и распоряжений фашистов, уничтожайте их!"
   "Калмык! Хочешь жить - бей немца!"
   Одни листовки были написаны карандашом и чернилами на листках ученической тетради, другие напечатаны на пишущей машинке, третьи выполнены типографским способом и заброшены в тыл врага из Астрахани.
   Домохозяйки, придя домой с рынка, удивлялись находке, сделанной в собственной хозяйственной сумке.
   "К советским женщинам! - читали они обращенные к ним слова. - Не давайте хлеба немецким оккупантам. Час победы приближается. Немцы здесь будут недолго. Наши войска придут! Всячески вредите фашистам. Смерть немецким оккупантам! Партизанский отряд Ч."
   Внимание элистинцев и жителей ряда улусов привлекло обращение Калмыцкого обкома ВКП(б), Совнаркома и Верховного Совета Калмыцкой АССР, в котором население оккупированных территорий призывалось не склонять головы перед лютым врагом, мстить всеми средствами в ответ на зверства, чинимые фашистами, вымещающими свою злобу на женщинах, стариках и детях.
   Листовки на русском и калмыцком языках с призывами Центрального Комитета партии и свежие номера газеты "Вести с Родины", заброшенные военными самолетами, появились и в занятых врагом улусах и хотонах.
   Калмыцкий обком партии докладывал Центральному Комитету о том, что в тылу врага создано подпольное бюро обкома и шесть подпольных улускомов партии, на оккупированной территории действуют двенадцать партизанских отрядов, распространено свыше шестидесяти тысяч листовок и газет... Поднимается волна народного гнева.
   
   Два объявления, опубликованные в Элисте одновременно, вызвали удивление у жителей города. Первое - "Воззвание" - было расклеено по городу, в нем говорилось:
   "Вследствие плохого снабжения большевистской армии нужно пополнить обмундирование военнопленных.
   Жители Элисты!
   Вы можете помочь вашим землякам и защитить их от невзгод холодной зимы, если дадите им теплую одежду, в том числе деревянные и соломенные туфли и шейные платки.
   Местный комендант".
   
   Второе объявление было напечатано в листовке "Свободная земля" и гласило: "Для лучшего обслуживания германской армии городское управление организует прядение шерсти, вязку носков и перчаток, починку белья домашними хозяйками на дому.
   Владельцы прялок должны пройти регистрацию".
   
   За Волгой накапливались силы для сокрушительного удара под Сталинградом, который знаменовал собой новый период в Великой Отечественной войне, период наступательных операций Советской Армии.
   
   Невеселые вести принес в отряд Юрий Клыков:
   - Петруцкий арестован, и Бабаков попался в лапы гестапо.
   - Сам был у Бабакова? - спросил Гермашев.
   - Люди видели, как ночью к нему домой подъезжала машина. А ребята вернулись? - спросил в свою очередь Клыков.
   - Пока еще нет, - ответил Адучиев.
   Гермашев, задумавшись, молчал.
   - Ну, что еще? Кто городской голова, не слышал? - поинтересовался он.
   - Новый, Труба. Объявил о мобилизации женщин, имеющих прялки, чтобы они готовили теплые вещи для фрицев. Бывшего городского голову немцы расстреляли. В газете об этом писали.
   - Опоздали мы!.. - вздохнул Гермашев.
   - Что же ты мог сделать, Илья? - спросил Адучиев. Он переживал не меньше командира.
   - В городе неспокойно, - продолжал Юрий. - То один взрыв, то другой. Листовки появились. Гестаповцы хватают людей пачками.
   Задав Клыкову еще несколько вопросов, Гермашев отпустил его отдыхать, а сам вместе с комиссаром стал продумывать план дальнейших действий.
   - Прежде всего, надо передать шифровку в штаб, - предложил Адучиев.
   - Думаю, придется несколько дней переждать. Что принесет Марчин?
   По тому, как рассеянно говорил Гермашев, угадывалось, что он сосредоточенно обдумывает план действий, чувствуя ответственность и за отряд, и за полученное задание. Обстановка резко осложнилась и требовала большой осторожности.
   Наконец, было решено: отдыхать, выставив охрану, а на заре разбиться на две группы, на случай, если немцы нападут на след тройки Бадмаева и придется драться. Завтра должен вернуться Марчин.
   Бой был короткий и жестокий. Получив внушение от генерала Гопри, Маурер и Вольф бросили на поиск и разгром отряда Гермашева пятнадцать автомашин пехоты и полицаев.
   В лапы гитлеровцев попали раненый Илья Гермашев, Петр Рыбалов, Машенька Василенко, Юрий Клыков, артист Рубилкин, Химич, Мельников.
   Рассовав партизан по камерам, фашисты начали жесточайший допрос.
   ... Гермашева вывели в коридор. Полицаи сорвали с него одежду, скрутили за спиной руки.
   - Говори! - словно посвист бича, крик Вольфа резанул слух, а вслед за ним - удар плетью по спине. - Говори!
   Гермашев молчал.
   В камере, где сидели измученный Колесников и юный Клыков, с партизаном разговаривал Долл.
   - Скажешь, молодой человек, через кого держали связь с красными - получишь награду. Не скажешь - расстреляем.
   Юрий Клыков дерзко, с презрением посмотрел на фашиста и -ни слова!
   Ничего не добившись, Долл вышел из камеры.
   - Запоминай все, Юра, - тихо промолвил Колесников, когда за немцем захлопнулась дверь. "Откуда этот человек знает меня? - удивился Клыков. - Да ведь это же Матвей Данилович! Как они его!.." - Запоминай, - продолжал доктор. - Ты - молод, тебя могут освободить. Нужно собирать все. Наши обязательно придут, и ты должен сообщить обо всем, иначе может получиться так, что изменники и предатели окажутся в числе героев.
   - Картинку эту мы снимем с тебя, - спокойно и язвительно произнес Савельев и бритвой полоснул по груди Петра Рыбалова, где была татуировка - портрет матроса.
   "Будь, что будет", - мелькнула мысль у Рыбалова. Он изловчился и коротким резким выпадом двинул начальнику полиции между глаз. Тот бревном упал в угол. Полицаи скрутили руки Рыбалову.
   
   В замке повернулся ключ, и в камеру, где сидели Колесников, Клыков, Химич и Ползунов, втолкнули Бабакова. Изорванная рубаха, кровоподтеки и вспухший синяк под глазом красноречиво говорили о том, что немцы били его. И это вызывало сочувствие к товарищу. Но Бабаков был какой-то необычайно возбужденный, даже можно сказать радостный.
   - Больно? - спросил Юрий, подойдя к товарищу.
   - Больно, - кивнул Бабаков. - Но теперь уже все, друзья. Я буду на свободе. Отпустят и вас. Так они сказали. Немцы все-таки хороший народ!..
   Химич и Клыков не верили своим ушам: "Что мелет этот придурок?"
   - Ты глянь на свою ряшку, - со злой усмешкой заметил Химич.
   - Это недоразумение, товарищи, - махнул рукой Бабаков, - пройдет. Будем валить все на Адучиева и Гермашева, скажем, что под угрозой смерти пошли в отряд, и нам простят...
   - Сука! - выведенный из оцепенения страшными словами, которым никак не хотелось верить, Клыков кинулся на Бабакова и с разгону, что было силы, ударил его головой. Глаза Юрия налились злобой, а руки железным кольцом сжали горло негодяя.
   Колесников и Химич подскочили к Юрию, оттащили от Бабакова.
   - Не надо, Юра, - успокаивал его Матвей Данилович. - Погибнешь бесцельно.
   Ползунов тихо сидел, забившись в угол.
   - На колени, сволочь! - закричал Юрий на Бабакова. - На колени, гад. Проси прощения у Матвея Даниловича, у Ильи, у всех нас проси, мразь продажная.
   Бабаков, трясясь всем телом, упал на колени. Это было так неожиданно для всех, кто находился в камере!
   - Кланяйся в ноги, - продолжал Юрий Клыков. - Ниже, ниже кланяйся, не сломаешься, подлюка. Смой свой позор слезами, а вырвешься на свободу - кровью смой душевную плесень.
   Бабаков ползал на коленях по грязному полу, хватал за ноги и просил у партизан прощения.
   Ползунов молча наблюдал эту картину. Такое ему довелось видеть впервые.
   
   Двое суток Адучиев бродил по степи, укрываясь в балках и низинах. Путь его лежал в Астрахань. Тяжелые раздумья терзали душу комиссара. Да, они дрались храбро. Но все ли сделал он, чтобы не допустить гибели отряда?
   Около полуночи Адучиев рискнул попроситься в крайнюю кибитку хотона Хар Толга.
   - Мендевт! - поздоровался он с хозяином.
   - Здравствуйте, здравствуйте, Бадма Адучиев! - льстиво заговорил тот, узнав при свете керосиновой лампы ночного путника. - Выпьешь джомбы?
   - С удовольствием, если есть!
   Только сейчас, присев на кошму, Адучиев почувствовал, как смертельно он устал, как саднит его рана. Тепло кибитки располагало ко сну, но комиссар помнил: здесь нельзя, опасно!..
   Подав знак жене, хозяин кибитки - Ненеев - поставил перед гостем пиалу душистого калмыцкого чая, заправленного маслом, и подсел поближе, чтобы получше разглядеть пришельца и разговорить его.
   - Какими судьбами к нам?
   - Самолетом переброшен в район Ут-Салы, - ответил Адучиев, прихлебывая чай, и добавил: - По решению Калмыцкого обкома партии и Совета Народных комиссаров.
   - Агитировать? - живо поинтересовался Ненеев.
   - Да, вести массовую работу, - кивнул Адучиев. Он никак не мог понять, сочувствует ему хозяин кибитки или только насмехается. - К седьмому ноября, - продолжал он, - вся территория Калмыкии будет освобождена от немецких захватчиков. Снова заживем по-людски.
   На улице вдруг послышался лай собак. Ненеев, с нескрываемой ненавистью взглянув на Адучиева, зло прошипел:
   - Теперь твоя агитация нам не нужна. С советами давно покончено. Твоя песенка спета.
   В кибитку вошли трое полицаев.
   Обыскав Адучиева, они приказали ему отдать гимнастерку и ремень, снять часы, сапоги. Женщина, вернувшаяся вместе с полицаями, кинула комиссару какие-то обноски.
   Адучиев мучительно вспоминал, где же он раньше встречал этого человека, хозяина кибитки. Кто он? Предатель?
   Пока комиссар переобувался, Ненеев рассматривал содержимое его планшета: конспективные записи "Краткого курса истории ВКП(б)"... Карандаши... Клятва партизана...
   -Посмотрим, как ты умеешь держать клятву, - зло усмехнулся Ненеев, укладывая все обратно в планшет. - Отдыхай, Бадма. Но попробуйте только вы заснуть, - тут же пригрозил он полицаям. - Я из ваших кишок дотур сделаю!
   Ненеев ушел.
   - Так что же, будете охранять меня? - заговорил Адучиев. - Вы меня отпустите, ребята. Я же не против вас. Меня послало Калмыцкое правительство, чтобы разъяснить вам: Красная Армия очень скоро очистит нашу родную землю от оккупантов, - комиссар старался подобрать такие слова, чтобы они могли задеть за живое.
   В ответ последовало молчание.
   - Неужели предадите? Тогда уж лучше застрелите меня на месте. Все равно я ничего не скажу немцам, как бы меня ни пытали.
   Полицаи молчали...
   
   - Поднимайся! - Ненеев пнул Адучиева в бок. - Поехали!
   Адучиев поднялся.
   - Свяжите его! - Ненеев бросил полицаям веревку. Те быстро скрутили пленнику руки за спиной.
   - Важную птицу привели к вам, - доложил Ненеев начальнику немецкого полицейского подразделения, расквартированного в хотоне Хар Толга. - С неба свалился. Агитировать нас собирался. Вот его вещи. - И подал немцу планшет комиссара.
   - Хорошо- о, хорошо-о! - одобрительно закивал немец и протянул Ненееву сигареты, угостил полицаев. - Хорошо, - еще раз повторил он, - можно отправлять...
   Адучиеву помогли сесть на верблюда. Ненеев и полицаи с автоматами наперевес поехали верхом на лошадях.
   Комиссара доставили в Элисту.
   
   
    


ИМЯ СТАНОВИТСЯ ЛЕГЕНДОЙ
   
   - Послушай, Мария! - крикнул на кухню Вайшбук. В последние дни он не уходил из гестапо, как, впрочем, и другие офицеры.
   Обстановка в городе и в окрестных хотонах накалялась... Вайшбуку приходилось неотлучно находиться в штабе. Он велел перенести сюда солдатскую койку, а в соседней комнате поместил прислугу - девятнадцатилетнюю Марию Комарову, которая готовила обеды и довольно исправно выполняла специальные поручения немцев.
   - Мария!
   Комарова быстро вошла в комнату и встала перед койкой, на которой развалился немецкий офицер, не снимая сапог, и лениво приводил в порядок свои ногти. Оторвавшись от увлекательного занятия, Вайшбук посмотрел на нее.
   - Ты не можешь мне показать местечко Ялмата? Что это означает по-калмыцки?
   - Не знаю, - ответила девушка.
   - А где она находится - знаешь?
   - Помню, мы там с мамой кизяки собирали.
   - Вот и хорошо. Бери мешок, сейчас поедем туда, - приказал Вайшбук и вскочил с постели.
   Бросив на стол пилочку для ногтей, он снял со стены автомат, положил в карман пару лимонок и крикнул солдату:
   - Поехали, Ганс!
   Из другой комнаты лениво вывалился заспанный солдат и направился к подводе, стоявшей во дворе. Зануздав пегого и проверив крепление подпруги, он сел на место возницы и тронул лошадь.
   Вайшбук притянул к себе Марию за талию и заговорил с нею мягко, заискивающе:
   - Ты должна помочь мне, Муся. Говорят, в Ялмате по ямам скрываются партизаны. Нам надо взять их живьем... Ты будешь собирать кизяки и подойдешь к ямам. Если встретишь людей - скажешь, что ты из соседнего хотона, и спросишь их, почему они не хотят идти в кибитку. Мы за тобой будем наблюдать из-за бугра. Захочешь дать нам знак - остановись и сядь отдохнуть на мешок.
   ... Подвода не доехала до Троицкого километр-полтора. Немцы выпрягли, стреножили лошадь и залегли под бричку, ожидая сигнала Марии.
   Комарова не спеша прошла несколько десятков шагов, шаря взглядом направо и налево, и нагнулась за первой сухой лепешкой коровяка.
   Вот и ямы. Одна, другая, третья. Но все они пустые. Зная, что немцев не удовлетворит односложный ответ, Мария, войдя в крайнюю кибитку хотона, обратилась к старой женщине:
   - Тут должны у вас жить наши люди, не знакомые вам. Не скажете, где они остановились?
   - У меня их нет, - ответила она, - а в соседнем доме ты, наверное, найдешь их.
   Мария, оставив мешок на улице, вошла в дом.
   - Не дадите напиться, хозяюшка? - спросила она, быстро оглядывая комнату, пока женщина ходила в сенцы за водой. - Спасибо, тетенька, - радостно приняла воду Мария. Она пила жадно, как путник, которого давно мучит жажда. - Сказали, - гостья вернула ковшик, кивнув в знак благодарности, - что у вас остановились наши люди. Я могу их видеть?
   - Они будут только вечером, девочка, - ответила женщина. - А зачем тебе?
   - Этого я вам не скажу!..
   Попрощавшись с хозяйкой дома, Мария перекинула через плечо мешок и пошла в степь.
   
   Узнав о том, что в город привезли партизан и среди них - Илья Гермашев, Катя, наскоро собрав узелок, оставив детей соседке, кинулась в гестапо: хоть как-нибудь облегчить участь любимого человека, попавшего в фашистскую ловушку.
   Возле гестапо уже стояли в ожидании приема передач жены Рубилкина и Мельникова.
   - Что собрались, бабы? - окликнул женщин вышедший из помещения Ларин. - Передачи? - Он вдруг злобно засмеялся. - Вон чего захотели! Это вам не советская власть! Никаких передач, кроме теплых вещей. Поняли? Ну, а теперь расходитесь!
   Ларин захлопнул за собой дверь.
   Женщины ушли ни с чем.
   - Не приняли? - встретив трех женщин с узелками спросила Феодосия Яковлевна, тетка Петра Рыбалова. И тут же принялась рассказывать о том, что творится в страшном застенке, где принимает муки от рук палачей восемнадцатилетний партизан Петр Рыбалов. - Ползунов приходил вчера, - доверительно сообщила она женщинам. - Знаете его? Такой противный тип, пьянчуга. Одет с иголочки, даже и не подумаешь, что только из гестапо выпустили.
   - Да ну? - удивилась Рубилкина.
   - Выпустили! - подтвердила Феодосия Яковлевна. - Его уже не в первый раз выпускают. Целехонького. Ни царапины. Помоги, говорит, разобраться с партизанами. А мы попробуем за Петьку похлопотать. Напишешь заявление, освободят.
   Феодосия Яковлевна не смогла сдержать слез.
   - Ну и что? - с нетерпением спросила Катя Гермашева.
   - Не буду ходатайствовать за Петьку, - ответила я, - и о партизанах ничего не знаю.
   - А он?
   - Ох, и не спрашивайте! Не знаю, правда или нет, говорит, Петьке уши отрезали, пальцы дверью раздавили изверги окаянные!..
   Женщины как могли утешали Феодосию Яковлевну, но никакие слова не могли успокоить исстрадавшееся сердце. Плача и утирая слезы уголком головного платка, она пошла вместе с ними.
   Вспомнила Феодосия Яковлевна и о том, как пошел Петр вместе с ребятами из истребительного отряда драться под Ульдючинами и наказывал, уходя, не снимать со стены своего портрета. И как еще несколько дней назад забегал к ней незнакомый человек. Осмотрелся, увидел фото и говорит:
   - Петька жив. Привет передавал.
   Тетка не знала, где усадить дорогого гостя, чем накормить. Поел он и ушел. А через два дня после этого зашел полицай Перепелицын. И тоже с вестью о Петре:
   - Парень твой - сволочь, - язвительно процедил он. - Бой вел. Я ему: "Рыбалов, сдавайся!" Так он, подлец, открыл огонь из автомата: "Ничего не выйдет! - кричит. - Смерть фашистам и их холуям!" Вот и попрыгает теперь. Перепелицын ухмыльнулся и добавил: - Да и ты приготовься! .. - Он уже уходил, но вернулся: - Свяжи-ка мне две-три пары теплых носков.
   - Шерсти нету, - попыталась отмахнуться Феодосия Яковлевна.
   - А ты найди! - рявкнул Перепелицын и, хлопнув дверью, ушел.
   "Может, к нему обратиться, - мелькнула мысль у Феодосии Яковлевны. - Да разве он поможет, шкура продажная!"
   
   Допрос шел за допросом. Гермашева допрашивали одного и вместе с Адучиевым Савельев и Вольф, Маурер и Долл.
   ... В камеру, где сидел Адучиев, вошел Цуглинов.
   - Слушай, Бадма, - начал он по-калмыцки, стараясь расположить к себе собеседника. - Ты - умный человек и понимаешь, что запирательство ни к чему хорошему не приведет. Хочешь сохранить себе жизнь - переходи к нам...
   Адучиев еле сдерживал себя. Он думал в этот миг о товарищах, которым придется расплачиваться за каждый неосторожный шаг.
   - Должность дадим, - продолжал Цуглинов. - Жить будешь. Марчин вот работает.
   "Неужели предал? Или провоцирует, гад?" - подумал Адучиев, слушая увещевания предателя.
   - И его не ожидают никакие пытки. - Цуглинов сузил злые глаза, стремясь пронзить взглядом большевистского комиссара. - А вам...
   - Я знаю, что грозит нам, - резко перебил его Адучиев. - Но лучше пусть лопнут мои глаза, пусть бросят собакам мое сердце, пусть кости мои удобрят родную землю, если я стану таким же предателем, как ты. Этому не бывать никогда! Так и передай своим хозяевам, Бембе Цуглинов, - и, немного подумав, добавил: - на смерть, что на солнце, во все глаза не глянешь и, хоть страхов много, а она одна. Если уж и умирать - то за Родину, а не в борьбе против нее.
   
   Гермашева и Адучиева били в коридоре тюрьмы, чтобы устрашить молодых партизан, сидящих в камерах, сломить их волю, поставить на колени.
   Герои молчали даже тогда, когда Гермашеву отсекли ухо, а Адучиеву забивали гвозди в руку.
   Фашисты вырезали на груди у командира отряда крест, исполосовали варварскими плетками тело комиссара, а за дверью молодежь, посылая проклятия гитлеровцам, клялась быть достойной своих старших товарищей, отдающих за Родину свою кровь, каплю за каплей.
   
   На Элисту надвинулись ранние осенние сумерки. Вайшбук нервно ходил взад-вперед по комнате, раскуривая сигарету за сигаретой. Очевидно, он обдумывал план операции. Мария, сидя на кухне, терпеливо ожидала, когда ей разрешат уйти домой.
   - Вот что, Муся, - Вайшбук загасил сигарету и бросил ее в угол. - Домой сегодня не уходи. Готовь хороший ужин на 25 человек. Может быть, сестру позовешь да пару гусей ощиплете? Едем на операцию...
   К штабу подкатил автобус. Шофер до конца выжал акселератор, известив ревом мотора о своем прибытии.
   Вайшбук быстро надел фуражку и вышел.
   - Хайль Гитлер!
   - Хайль! - пролаяли хором сидевшие в автобусе Савельев, Хайтман, Цуглинов, Сукмановский, Ларин, Маркович, Перепелицын.
   Впереди ехали два мотоциклиста, а за штабной машиной - несколько грузовиков с солдатами.
   
   В одинокой, заброшенной мазанке в хотоне Кегульта не видно было никаких признаков жизни. Вайшбук, немецкий солдат и офицер обошли и внимательно осмотрели домик снаружи, а потом с опаской вошли внутрь. Тишина. Запустение. Куча сухого бурьяна в углу.
   "Где же эта девчонка видела отверстие, - недоумевал Вайшбук, покидая мазанку и наблюдая за тем, как по всей лощине разбрелись каратели. Вслед за ним вышли солдат и офицер.
   Вдруг офицер вернулся в домик и стал разбрасывать бурьян.
   Выстрел, затем второй - и он повалился на пол, схватившись за грудь.
   В тот же миг немцы выпустили автоматную очередь и залегли, ожидая ответный огонь. К мазанке со всех сторон побежали, поползли каратели.
   Воспользовавшись минутным замешательством фашистов, из ямы выскочили Косиев и Данилевич. Перебежав в противоположный угол, один занял позицию у окна, другой прильнул к полу и взял на прицел дверной проем.
   Автомашины стали выстраиваться веером, направляя ослепительный свет фар на одинокий домик.
   Были убиты еще несколько полицаев и солдат. Один каратель попытался просунуть автомат в окно, но тут же упал от удара прикладом по голове. К окну поползли еще несколько фрицев и полицаев. Косиев с силой метнул гранату. Еще одна атака немцев сорвалась.
   Вдруг фары погасли, в мазанке стало совсем темно.
   - Внимание, товарищи! - прошептал Яковлев. - Меняют тактику. Живыми не сдадимся!
   
   Вайшбук приказал мотоциклистам ехать в Элисту за подкреплением, твердо решив отстаться здесь на всю ночь, только бы не выпустить партизан.
   Затишье длилось час, а может быть два. И - снова выстрел из мазанки. Ее выгодное положение позволяло обнаруживать фашистов раньше, чем они могли приблизиться к домику.
   Снова мертвая тишина.
   - Подкрепляйтесь, товарищи, - предложил Яковлев и протянул по ломтю хлеба и по куску мяса. - Как развиднеется - предстоит большой бой. Выйдем из него победителями - хвала нам. Погибнем - так с честью! - Перевяжи, пожалуйста, - тихо обратился он к Хахлыновой.
   - Где? - с тревогой спросила Тамара, хотя увидеть, где у командира ранение, было совершенно невозможно.
   - Дай пакет, я сам, - сказал Яковлев и на ощупь стал стягивать рану бинтом.
   На горизонте вспыхнуло зарево света и тут же погасло. Через некоторое время снова всполох белого пламени и снова мрак.
   - Машина, - доложил Косиев.
   - Следи, - приказал Яковлев.
   
   На рассвете бой разгорелся с новой силой. Получив подкрепление, каратели окружили домик и пошли на штурм.
   Первая атака тут же захлебнулась. Тамара вела точный прицельный огонь и каждый раз,когда фриц отправлялся к предкам, делала на прикладе винтовки зарубку. Вот уже восемь фашистов на ее счету. А сколько еще их топчет нашу землю, мучит и убивает наших матерей, братьев и сестер! "Смерть фашистским извергам! - вспомнила Тамара свою клятву русской партизанке Зое. - Отомстим!.."
   Снова раздалась беспорядочная пулеметная стрельба. Данилевич нажал спусковой крючок автомата и замертво повалился наземь.
   Яковлев быстро занял место у окна.
   - Сдавайтесь! - выкрикнул кто-то из атакующих.
   Выждав, пока фашисты подбегут поближе, Косиев метнул еще гранату.
   Сраженный пулей противника упал Яковлев.
   - Товарищ командир! - кинулся к нему Косиев. Не успел он обернуться, как в домике было полно карателей.
   Здоровый детина сзади насел на Володю, прижал к земле и больно вывернул руку.
   Тамара сделала последний выстрел, и подполье умолкло. Сколько прошло времени? Минута? Две? Три?
   Немецкий солдат сыпанул длинную очередь в подвал, и офицер с фонариком стал спускаться вниз.
   Тамара изловчилась и резким ударом приклада размозжила ему голову. Немец и вскрикнуть не успел - рухнул в подвал.
   Сверху снова и снова обстреливали подполье, затем, подозвав Перепелицына, Вайшбук передал ему фонарик и велел спуститься в яму и осмотреть ее.
   Дрожа всем телом, Перепелицын вынужден был исполнить приказание.
   Наверх подняли смертельно раненную Тамару Хахлынову. Пуля вошла ей в живот.
   Вайшбук велел немедленно доставить партизанку в Элисту.
   Из подвала извлекли ручной пулемет, четыре автомата, винтовку с десятью насечками на прикладе, два узких цинковых ящика из-под патронов, полевую сумку.
   Оставив на поле боя тела пятерых партизан, двадцати шести немецких солдат и трех офицеров, каратели вернулись в Элисту.
   
   Тамару Хахлынову сразу опознали в Элисте. Она лежала в пустой комнате штаба, и немецкие офицеры приходили посмотреть на калмычку, которая с таким упорством дралась с ними.
   Вайшбуку сообщили, что генерал Гопри сам должен приехать, чтобы посмотреть на партизанку. Это польстило Вайшбуку: если приедет "сам", - чего доброго и железный крест будет и, возможно, повышение!.. Вот обрадуется Марта, узнав, как ее Вилли расправляется с этими дикими бандитами...
   - Хороши успехи, Муся, - захлебываясь от радости, сообщил он Комаровой. - Операция прошла успешно и вот тебе подарки. - Вайшбук достал из кармана мужские часы с металлическим браслетом, маленькое золотое колечко, аккуратно обвязанный батистовый платочек... - Накрывай на стол, правда, двадцати пяти приборов не потребуется. - Вайшбук захихикал и подмигнул Комаровой. - И сходи посмотри на эту штучку, - он кивнул в сторону двери. - Сам Гопри приедет смотреть. Мы, немцы, уважаем людей смелых и дерзких. А эта Хахлынова дралась хорошо!..
   
   "Как все-таки жестоко убивать друг друга!" - думала Комарова, вглядываясь в спокойное, восковое лицо партизанки, и вдруг вздрогнула, потрясенная догадкой: "Может быть, это кольцо снято с пальца девушки?.. И платочек обвязывала та, которая больше не увидит света... Зачем все это?.." Мария готова была проклясть тот день, двадцатое августа, когда ее вызвал в комендатуру Вайшбук и предложил стать офицерской кухаркой, и она на листе тетрадки в клеточку выводила под его диктовку страшные слова:" ...даю обязательство немецкому командованию помогать в борьбе с советскими бандитами... Обязуюсь...".
   - Немцы дошли до Волги, - успокаивал ее Вайшбук. - Бояться тебе нечего. Ты помогаешь нам быстрее закончить войну, чтобы люди не убивали друг друга. Понимаешь?
   Вот она, эта "помощь"...
   Тамара с трудом подняла тяжелые веки и взглянула на Марию. Комарова остолбенела от неожиданности и ужаса, раздавленная уничтожающим презрением партизанки.
   - Меня тебе нечего бояться, девушка, - тихо, превозмогая боль, сказала Тамара. - Я умру. А тебе жить... Совести своей бойся, проклятия народного страшись!..
   Тамаре стало плохо, и она впала в забытье.
   Напрасно Вольф пытался хоть что-нибудь узнать от Володи Косиева. Юный партизан или отвечал - не знаю, или вовсе молчал.
   - Ты что же, щенок, жить не хочешь? - выходил из себя Вольф. - Или не знаешь, как мы расправляемся с такими вот петушками?
   Вольф нажал на кнопку звонка, и в комнату вошли два дюжих немца. Стали навытяжку, ожидая приказаний.
   - Ну, может быть, скажешь, кто та, что вместе с тобой стреляла в немецких солдат? - вплотную подошел к Володе Вольф. - Кто она?
   Косиев исподлобья, с презрением посмотрел на гестаповца и твердо сказал:
   - Дочь своего народа.
   Ударом кулака Вольф свалил юношу на пол, а подскочившие фашисты стали ногами бить его, повторяя после каждого удара:
   - Говори! Говори же!
   Володя потерял сознание.
   Облив его водой, они бросили Косиева в камеру, где сидели Рыбалов и Клыков.
   Юрию хотелось рыдать, когда он узнал о гибели Тамары Хахлыновой. Но слезами не возместишь утраты...
   - Будем стойки, ребята, - стараясь одолеть нахлынувшее отчаяние, произнес он. - Красная Армия придет!
   Володя впервые пожалел, почему он не в Красной Армии: ведь хотел же он вместе с товарищами идти добровольцем! И сейчас, быть может, бил бы фашистских извергов, а не сидел в этой мышеловке. Володя вспомнил о том, как писал заявление в военкомат. Но приехала комиссия из военного округа, стала набирать комсомольцев в партизанскую школу. Записались Клыков, Рыбалов, вместе с ними и он, Косиев. Может быть, он неправильно поступил, отказавшись остаться инструктором в школе, когда промчались, как один миг, двадцать дней?
   - Там люди будут сражаться за Родину, - возразил Косиев, - а я буду по тылам прятаться? Нет, не могу!
   Так ответил и Женя Алехин, и другие товарищи, значит, он поступил правильно. Только вот жаль маму: не удалось повидаться перед отправкой партизанского отряда в тыл врага. Хорошо еще, что Волынкину встретил. Анна Ивановна дружит с мамой, и она напишет ей, как только удастся установить, в каком направлении эвакуировали их...
   
   
   

УДАР
   
   Измученных, истерзанных партизан на заре выводили на расстрел. Впереди со связанными руками шли Гермашев и Адучиев. Под руки вели Рыбалова: у него были выколоты глаза. Приставив к спине автомат, полицай поторапливал обессилевшую Машеньку Василенко. С носилками пришли в камеру за Косиевым, который не мог встать: ему перебили ноги и руки; кровоточила рана на голове.
   - Снимай ботинки, - скомандовал Юрию Клыкову гестаповец. - Зачем они тебе в могиле?
   Юрий собрал всю свою злость и плюнул ему в морду, а затем, разбежавшись, ударился головой о каменную стену.
   Юрия не стало...
   
   Машеньку Василенко, еще живую, столкнули в яму. Не успела она опомниться, как сверху после первого залпа на нее свалился еще кто-то.
   - Дурак! - выругался гестаповец. - Инструкции не знаешь? Ну, кто хочет еще жить?
   Солдаты целились долго и тщательно.
   - Пли! - раздалась команда, когда партизаны ответили молчанием на вопрос фашиста.
   Снова залп, но никто не упал.
   Это была последняя надежда гитлеровцев развязать языки партизанам. Поэтому-то целились так долго: подстрелить, ранить, но не убить.
   Раненых немцы побросали в яму и присыпали землей.
   Это произошло всего за несколько дней до того, как прогремели первые залпы восьмидесятиминутной артиллерийской подготовки под Сталинградом и могучий шквал огня наших войск, накапливавших силы за Волгой в течение нескольких месяцев, был направлен на победоносное всесокрушающее наступление севернее и южнее Сталинграда.
   Уже 21 ноября Совинформбюро сообщило о том, что наши войска заняли Калач и Абганерово, прервали движение на железной дороге восточнее Дона, снабжавшей немецкие войска техникой и живой силой. Разгромили несколько пехотных и танковых дивизий. Десятки тысяч немецких солдат и офицеров были убиты и взяты в плен.
   22 ноября новое сообщение "В последний час". Наши войска южнее Сталинграда продвинулись на 15-20 километров, освободили Тундутово.
   Через два дня мелодичные позывные Москвы снова заставили насторожиться советских граждан, затем - опять - "В последний час!.."
   Вот оно могучее наступление, которое советский народ ждал так долго с надеждой и уверенностью.
   Это было началом конца гитлеровской армии и фашистского государства. У стен Сталинграда дрогнула, поплыла вспять тень зловещей свастики, распластавшейся над всей Европой.
   А через несколько месяцев имя Тамары Хахлыновой, ставшее легендой и вплетенное в песню, поднимало на бой солдат на Орловско-Курской дуге:
   Над курганом одиноким
   Пролетела хмара:
   Мстить за смерть
   Идет с отрядом
   Юная Тамара.
   Чтоб родная степь,
   Как прежде,
   Вольная дышала,
   Сторона родная вечно
   Радостью сияла.
   Не страшилась ты фашистов,
   За правое дело
   Со зверьем, несущим рабство,
   В бой вступала смело.
   Дым растаял
    над равниной,
   Тишина немая,
   Десять фрицев с офицером
   Пали издыхая.
   Над курганом одиноким
   Пролетела хмара,
   Мстя за смерть, героем пала
   Юная Тамара.
   Ползунова выпустили. Потеряв душевное равновесие, малодушный фашистский прислужник сел сочинять "историю немецкой оккупации города Элисты". На всякий случай: вдруг, отступая, хозяева "позабудут" взять с собой и его...
   
   В конце декабря теплые туманы проели, разрыхлили скудный снежный покров степи. Дороги развезло. Это было неожиданно и убийственно для немцев.
   Фашисты взорвали гостиницу, подожгли Дом Советов, пединститут, подвезли взрывчатку к зданию госпиталя, чтобы поднять его в воздух вместе с больными и ранеными.
   Но натолкнулись на плотную стену людей. Женщины и старики, а с ними - десятки детей просили не взрывать больницу. Не желая связываться с толпой, солдаты решили исполнить приказ позже, когда люди разойдутся. И, как только немцы ушли, жители города тут же разобрали всех раненых по домам.
   Многие видели, как два фрица 30 декабря носились то ли с канистрами, то ли со взрывчаткой вокруг четырехэтажного "красного дома", подгоняя друг друга возгласами: "Шнель! Шнель!" Но вдруг они побросали все и кинулись вдогонку за убегающими.
   
   В ночь на 31 декабря 1942 года "виллис" представителя обкома КПСС Гаряева мчался по грязной и скользкой дороге из Яшкуля в Элисту. Возле Вознесеновки машину остановил дозор войск генерал-лейтенанта Герасименко. Гаряева и его шофера провели в блиндаж командующего 28-й армией.
   - Ну вот вы почти и дома, - улыбаясь, заметил генерал, возвращая Гаряеву документы. - Только сейчас в Элисту нельзя - елка, - пояснил он, наблюдая, как гость любуется обшарпанной веткой, установленной на столе и убранной конфетами и пряниками. - "Бурый медведь" собирался встречать под этой елочкой Новый год, а его выбили из берлоги!
   Генерал засмеялся раскатисто, заразительно: - Ничего, Новый год встретим мы. Хотите конфетку? - он сорвал с ветки сладости и подал гостям.
   Зазвонил полевой телефон.
   Генерал спокойно выслушал доклад и спросил:
   - А город?.. Горит... Поедем, только утром, - объявил он Гаряеву. - Отдыхайте.
   Ночевали тут же, в блиндаже, а утром, еще не было и шести, генерал поднял гостей:
   - Давайте двигаться, товарищи, пора.
   Машины, с большим трудом преодолевая бездорожье, объезжали обозы и медленно продвигались к городу.
   "Что горит?" - пытался угадать по всполохам пламени Гаряев. - Вот - Дом Советов... Шестой жилой дом... Здание НКВД... Больница...
   "Виллис" Гаряева подъехал к железобетонной громадине Дома Советов и резко остановился.
   К первому представителю советской власти подошел генерал-майор, который до этого следил за тем, как гвардии старший лейтенант Михаил Кондаков, гвардии сержант Владимир Никаноров и политрук разведэскадрона Булда Манджиев сквозь огонь пожара проносят алый советский флаг, чтобы установить его на самом высоком в городе здании. Элиста освобождена!
   - В газету напишите, по радио объявите: Элиста освобождена.
   Восточный ветер энергично раздувал алое пламя государственного флага.

   * * *
   
   В центральном парке Элисты над братской могилой, куда перенесены останки героев-партизан, высится обелиск, возвещающий вечную славу сынам и дочерям советского народа, отдавшим свои жизни за свободу и независимость нашей Родины. Здесь похоронены Илья Гермашев и Бадма Адучиев, Тамара Хахлынова, Юрий Клыков, Владимир Косиев, Иван и Петр Петруцкие, Мария Василенко, Бадма-Гаря Убушаев, Александр Рубилкин, Борис Сусинов, Петр Рыбалов, Гавриил Химич, Евгений Алехин, Матвей Данилович Колесников.
   Кровью своей и жизнью, отданной за Родину, они завоевали бессмертие.