После короткого последнего допроса в Мюнхенском гестапо следователь с непомерно короткими ногами в гетрах и большим животом, прищурившись на солнечный свет в маленьком окне, как в амбразуре дота, коротко кинул «Дахау».

Получив несколько подзатыльников в коридоре гестапо от охранников, пять человек арестованных за саботаж и организацию побега из лагеря при заводе «Мессершмитт», бросили в закрытую тюремную машину. Решетчатая дверца машины захлопнулась со своеобразным щелчком. За дверцей, на откидных стульях, уселись два здоровенных гестаповца, застыв в позе, напоминающей лакеев в графской карете. Частые повороты и кратковременные задержки свидетельствовали о том, что машина движется по улицам города. Выехав за город, машина набрала скорости. Направление машины определить было невозможно, так как в машине окон не было. По дороге машина несколько раз останавливалась. Было слышно, как сопровождающий офицер что-то кому-то объяснял и показывал бумаги, видно, стоящим по дороге постам. Наконец резко затормозив, машина остановилась.

Офицер ключом открыл дверцу, и арестованные, не успев опомнится, были выброшены охранниками из машины.

У двери небольшого двухэтажного, грязно-зеленого дома, к которому подошла машина, расставив ноги на ширину плеч и заложив руки за спину с автоматом на груди, стоял эсэсовец. Арестованные в сопровождении охран-ников и офицера подошли в двери дома. Офицер предъявил документы часовому. Тот, ни слова не говоря, указал на дверь. Через несколько минут 5арестованные были службой гестапо переданы администрации концлагеря Дахау, во главе которой стоял сам обер-палач Гиммлер. Охрану лагеря несли особо доверенные инквизиторы из войск СС.

Это было 8 августа 1942 года. В этот день у меня отобрали право не только называться человеком, но и право носить свое собственное имя. С этого времени я стал заключенным № 33787 концлагеря Дахау.

Процедура санпропускника начиналась с того, что заключенного с его увеличенным номером фотографировали в нескольких позах и произво-дилась опись наружных примет. Вещи и одежду забирали, а выдавали по-лосатую робу — штаны и куртку. На ноги давали колодки, подобие ткацких челноков.

В таком виде заключенный — русский — проходил первое «знакомство» с Петром Ивановичем или дядей Володей. Это были два русских переводчика-эмигранта, два старых белогвардейских офицера, два человека, ненавидящих все русское только за то, что революционная Россия в свое время вышвырнула их из русской земли, как пустую траву с поля. Первый по национальности был русский, второй армянин по фамилии Меансариан. Хотя они были и разными по национальности, но служили своим хозяевам-фашистам одинаково верно. За свое преданное лакейское отношение к гитлеризму дядя Володя впоследствии дослужился до старосты лагеря.

Мое первое «знакомство» с Петром Ивановичем произошло сразу же после выхода из бани. Группа заключенных на площади для проверок, под крик и дубинку эсэсовца переносило с места на место камни, как я заметил, это бесполезная работа повторялась несколько раз. Люди, вернее ходячие полуживые скелеты, буквально валились с ног. Дубинка эсэсовца то и дело плясала по головам и спинам заключенных. Я спросил у сопровождающего нас Петра Ивановича: «Что это значит?», и слово «значит» я уже договаривал на земле, сваленный хлестким ударом Петра Ивановича, который вдобавок обрушился на меня с отборной бранью. Разговаривать было запрещено.

Вновь прибывших отправляли в блок № 19 — карантинный барак для русских. Барак был разделен на 4 комнаты-штубы, набитые людьми, как селедкой. Трехэтажные нары были составлены в спальной комнате вплот-ную. Спали один на одном. Утром рано людей, истощенных и голодных, поднимал крик старшего комнаты (штубового) немца, который носился с бичом в руках и выгонял на двор. Получив пол-литра ячменного кофия и обогревшись им немного, заключенные в строю должны были стоять до самого обеда. В обед, получив литр капустного или брюквенного супа, должны в строю выстоять до вечера. Вечером пайка хлеба и пол-литра чаю проглатывалась в один миг. После ужина шли на вечернюю поверку.

Из карантинного блока ежедневного вызывали десятками людей на допросы, откуда или совсем не возвращались, или возвращались полуживыми. Часто, не выдерживая адских пыток, люди сходили с ума или бросались на ограду из проволоки, по которой шел ток высокого напряжения. Побег из лагеря исключался. Проволочная ограда с током высокого напряжения, цементный трехметровый ров, из которого не выбраться, цементная трехметровая стена и, наконец, бетонированные трехэтажные вышки с установленными пулеметами — все это надежно охраняло лагерь. Изоляция от внешнего мира была полная. Не боясь, нацисты сюда упрятывали больших людей оккупированных государств: премьеров, президентов, министров. Несколько лет здесь томился в карцерной камере Эрнст Тельман. Голод, болезнь, изнурение работой, теснота, расстрелы и висельницы — все это уносило людские жизни сотнями. Крематорий, построенный за лагерем и созданный по последнему слову нацистской техники уничтожения, работал круглосуточно.

В первых числах апреля 1943 года из карантинного блока отобрали группу людей, примерно человек 60, в основном молодежь. После медицинского осмотра в лагерном лазарете (ревире) отвели обратно в барак, записав номера. Через некоторое время этих людей по 2—3 человека стали куда-то уводить. Назад не возвращались. Оставшиеся из этой группы в бараке недоумевали — что еще нового выдумали фашисты? Однажды утром, после поверки, блоковый писарь — поляк с немецким гражданством — вызвал мой номер. Хотя я и ожидал этого, однако неприятная дрожь прошла по всему телу. Ноги не хотели идти. Посмотрев вокруг и простившись взглядом с товарищами, еле двигая одеревеневшими ногами, вышел из строя. Подгоняемый сопровождающим писарем, вышли на улицу. Все. Конец. Ну что ж, 16 лет прожито. Маловато.

Поравнявшись с лагерным лазаретом, схватив за рукав, писарь потащил в ворота лазаретного блока. На зов электрического звонка вышел небольшого роста немец с зеленым треугольником на груди — уголовник. Сдав меня пришедшему, писарь ушел. Осмотрев с ног до головы, как удав, рассматривающий очередную жертву, немец что-то спросил. Я дал понять, что я по-немецки не понимаю, кивнув в знак следовать за ним, немец напра-вился в коридор. Комната, в которую мы вошли, была большой и светлой. Окна были не такие, как в других бараках. Первое, что бросилось в глаза, это большой стол, накрытый белой скатертью, и кожаное кресло. Немец подошел к столу и нажал электрическую кнопку. Послышались шаги в коридоре. Вошли двое в белых халатах — молодой в форме офицера СС и старший в гражданском костюме. Заключенный, который привел меня, вышел, и через несколько минут отворилась дверь и глазам представилась следующая картина: два человека в полосатых робах ввели третьего голого, голову и частично спину которую прикрывало что-то наподобие одеяла. Это был не человек, а скорее всего, скелет обтянутый кожей. Невнятное бормотание показывало, что в этом несчастном еще теплится жизнь. Бесчувственное тело положили на кушетку. Шприцем эсэсовец с отброшенной руки умирающего взял одну каплю крови, так как больше взять было нельзя — тело было бескровным. Знаком руки немец подозвал меня, закатав рукав моей робы, положив мою руку на стол. Взяв шприц с кровью только что унесенного заключенного, эсэсовец стал нащупывать вену в моей руке. Собравшись с силами, я отдернул руку и в этот момент, оглушенный ударом в лицо, отлетел в угол комнаты. «Русская свинья, скот», — вопил во всю глотку эсэсовец. Удар ноги в живот, потом в голову.

Открыв глаза, я увидел, что лежу на кушетке, на изгибе руки ощущался укус осы — укол был дан. Эсэсовец снял уже халат. Сидевший в кресле немец в гражданском костюме, что-то записывал в блокнот. Лошадиное лицо, большие навыкате глаза, смотрящие поверх очков, и нос напоминающий клюв хищной птицы, — таков портрет доктора медицины Рашера. Правой рукой его был лагерный врач Хинтермейер, по приказанию которого были повешены 72 советских офицера. Но это были только непосредственные палачи-исполнители. Приказы и распоряжения им поступали от обер-палача генерал-фельдмаршала Мильха. Эти изверги в стенах концлагеря Дахау производили медицинские опыты над заключенными. Только что, вбрызнув шприцем кровь больного малярией в мою вену, я был заражен тропической малярией. Из врачебного кабинета, еле держащегося на ногах, меня привели в первую штубу третьего блока. Это барак, в котором производились медицинские опыты. Три другие штубы этого блока тоже были заняты подследственными заключенными. В одной из них находился советский матрос Николай, который перенес несколько раз полное замораживание, и только благодаря сильному своему организму он воскресал из мертвых. Первая штуба была самой большой. Койки стояли в три ряда. Пока штубовой флегер (что-то наподобие медсестры) приготавливал мне койку, заметив новичка, несколько голов поднялось над подушками. Знакомый голос подозвал подойти меня к одной из кроватей, и, скорее всего, по голосу я узнал своего товарища по побегу однофамильца Ивана. От человека, с которым неделю тому назад я спал рядом на нарах 19 блока, ничего не осталось. На подушке, с черепом с выпирающими углами, лежал полуживой человек, трясясь в тропический лихорадке. Рядом с моей кроватью, на которую меня положили, лежал другой мой товарищ Евгений Войтёхович. В это время он даже не мог поднять голову — у него приступ только начался. Приоткрыв его, я отпрянул с ужасом — страшное желтое лицо, синие губы и открытые, ничего не видящие глаза с белками, вышедшими из своих орбит, — все это напоминало страшное лицо мертвеца.

Вечером к моей кровати тихонько подошел флегер штубы Тио — молодой немец-антифашист с шестилетним лагерным стажем. Расспросив у меня, кто я и откуда, он стал утешать меня от отчаяния. К его словам я отнесся с недоверием, зная лагерный закон «не доверяй незнакомому», так как среди заключенных-уголовников были люди, готовые продать человека за литр баланды. Позже такой же самый подопытный, пробывший здесь уже около месяца советский матрос торгового флота Виктор, захваченный фашистами в плен во время рейса, рассказал мне о Тио, что его боятся не следует, что он к русским особенно добр, так как ждет своего освобождения только от русских. Позже я сам убедился в достоверности слов Виктора. Длинными вечерами Тио собирал вокруг себя русских заключенных и шепотом рассказывал о борьбе испанского народа против фашистов, в которой сам участвовал в составе Интернациональной бригады. В свою очередь, очень много интересовался Советским Союзом.

Несколько дней после укола я ничего не ощущал, но как-то под вечер я почувствовал легкую тошноту. Болела голова. Назавтра я уже подняться не мог. Температура 41,2 [градуса]. Анализ крови подтвердил болезнь. Четырехчасовые приступы за несколько дней сделали свое дело. Как-то раз в умывальнике, увидев себя в зеркале, я с ужасом отшатнулся: волосы вылезли от большой температуры, глаза запавшие в глазницах под черепом, синие тонкие губы и желтая кожа малярика — все это напоминало человека из загробного мира.

Трупы, которые лежали в умывальнике до утра, пока транспортная команда не отвезет в крематорий, ничем не отличались от живого малярика. Заражали малярией не только уколами. Заражали людей и малярийными комарами. Между ног заключенного ставилась клетка с комарами, которые пили последние капли крови. Когда у такого подопытного заключенного жизнь уже подходила к концу, тогда начиналось лечение. Испытывалось действие противомалярийных препаратов, что еще больше уносили человеческих жизней от размеров дозировки испытываемых лекарств.

Однажды, уже немного поправившись, я вышел в умывальник без по-сторонней помощи. В это время транспортная команда развозила бачки с баландой. Среди людей команды я увидел своего знакомого Чуевского, который тихонько сообщил мне, что блок 19 из карантинного переведен в шестой рабочий блок. Он же первый и принес мне весть о Сталинграде, которая молнией облетела лагерь еще до сообщения гитлеровских газет. Пробыв на подопытном блоке около 6 месяцев и немного оправившись от малярии, меня выписали из лазарета и направили на 6 блок во вторую штубу. Там я и познакомился с автором книги «Военнопленные» Владимиром Бондарцом — заключенным № 70200.

Кристиан — штубовой второй штубы — немецкий антифашист. Скитание по тюрьмам и лагерям из когда-то физически здорового человека сделали его полным инвалидом. Когда блок выходил на поверку и Кристиану надо было идти вместе со строем, можно было видеть на его лице, сколько труда и усилий стоил ему этот переход. Ноги Кристиана были переломаны в нескольких местах, и когда он шел, твар [лицо, белорус, яз. — Примеч. ред.]его покрывался потом, а вся фигура напоминала заводного человечка. Этот человек, перенесший на себе все пытки штурмовиков, из борьбы вышел почти уничтоженным физически и победителем в своем правом деле, гитлеризм должен и будет уничтожен. Вот к этому человеку в штубу я и попал. По его рекомендации скоро я уже работал в команде «плантаж». Может быть, это и спасло мне жизнь. Команда четвертой теплицы состояла из 26 человек: 4 русских, остальные чехи, поляки, и только капо был немец. Среди этих людей к заключенным своей ненавистью выделялся помощник капо — бывший польский офицер-пилсудчик, народный немец из поляков (фольксдойч) Богутский. Особенно его жестокость возросла к русским, когда гитлеровская печать сообщила о событиях в Катыньском лесу, где как будто бы советскими властями был уничтожен лагерь военнопленных польских офицеров. Поверив геббельсовской лжи и встретив среди списков погибших несколько имен своих знакомых, Богутский особенно обнаглел. В противовес ему душой всей команды был чех Похман Владимир. Штабс-капитан Чешской армии, он не сложил оружие и тогда, когда Чехословакия была полностью проглочена Гитлером. Это был уже не молодой человек, высокий ростом и когда-то физически сильный. Но долгие годы Дахау подорвали здоровье этого исполина. Сторонник того, что Чехословакию русские не оставят в беде и Бенешу не следовало бы идти на уступки Гитлеру, он был схвачен сразу же после прихода немцев в небольшой чехословацкий городок Маковник. С ним было связано мое дальнейшее пребывание в команде. Имея связь с подпольем лагеря из чешских товарищей, этот человек очень осторожно информировал нас о положении на фронте и в самой Германии. Его предсказание гитлеровская печать извещала только на 5—7-й день. От Похмана мы узнали об открытии второго фронта. Заключенные, работавшие на плантации, в основном выращивали лекарственные травы. Когда-то здесь было большое болото, по трясине/которого не ступала нога человека. Территория лагеря, эсэсовский городок, а также швейная, обувная фарфоровая фабрика, все это было построено руками заключенных на их же костях. Все это было собствен-ностью Гиммлера. На полуметровой глубине вся эта площадь в несколько квадратных километров была усеяна человеческими костями.

Весна в Баварии наступает рано. В 1945 году она была особенно ранней. В конце марта уже было тепло так, что администрация лагеря поснимала шинели с заключенных. Воздух был до того прозрачен, что Баварские Альпы, расположенные в нескольких десятках километров от Дахау, по утрам были отчетливо видны.

Зачастили визиты союзной авиации. Особенно упорно бомбили в начале апреля. От рабочих команд, которые выезжали в город, было известно, что Мюнхен полностью уничтожен. Однако Новый Мюнхен, где в основном были виллы нацистов, финансовых заправил и фабричных королей, остался нетронутым.

Вот уже несколько дней лагерь живет напряженной жизнью потревоженного муравейника. После утренних поверок на лагерной площади не раздается команда «Все на работу!» Уже 4 дня рабочие команды не покидают территорию лагеря. Только несколько уголовников под усиленной охраной, выходят на плантацию. Заключенные, эвакуированные с других лагерей при приближении фронта, лежат тут же на земле не в силах подняться. Это люди истощенные до крайности и безразличные уже к тому, что происходит вокруг. В воспаленных глазах только ненависть к фашизму. На крик лагерного полицая "кто еще жив?" — они даже не могут ответить, и кое-где поднятая рука говорит о том, что в этом человеке еще теплится жизнь.

По утрам можно услышать тяжелые вздохи земли — вестник приближения фронта.

Дисциплина в лагере ослабла. Лагерная полиция, блоковые и штубовые стали относиться к заключенным с добротой зачастую до тошноты. Прошел слух об эвакуации лагеря. Штабеля трупов, уложенные на дворе крематория, которые при своей пропускной способности не могли сжечь, обливались керосином и жглись на дворе. Из тифозных и дизентерийных бараков не справлялись увозить умерших. Появились люди уже с номерами сто двадцать пятой тысячи. После меня в лагерь угодило около девяноста одной тысячи человек, однако людей в лагере не прибавлялось. Где люди? А крематорий черным столбом дыма разносил смрадный пепел по лагерю день и ночь...

Слухи об эвакуации лагеря подтвердились, и 27 апреля 1945 года стали готовить лагерь к эвакуации. Приказано было эвакуировать в первую очередь русских и немцев. Вот в это время и заработала русская подпольная организация в широком масштабе. [Во] время нахождения в лагере мы чувствовали ее направляющую руку, но эти люди находились среди нас в подполье. Да это и понятно. Дознайся об этом гитлеровцы, полетели бы тысячи голов, и этим самым было бы сорвано большое дело. Подпольщики разъясняли заключенным, куда их собираются эвакуировать, — путь до ближайшего ущелья в Альпах. Есть срочный приказ Гиммлера: «Дахау уничтожить».

Чешские и польские товарищи стали настаивать на том, чтобы, использовав суматоху внутри лагеря, русским не эвакуироваться. Но было уже поздно. Первую партию заключенных русских и немцев, примерно около десяти тысяч человек, уже вывели за ворота. Как потом выяснилось, поднять восстание в пути этой колонне не удалось, в самый последний момент немецкие товарищи на восстание не решились. На подходе к Альпам колонна была освобождена союзническими войсками, но все же многих товарищей не досчитались, по дороге отставших расстреливали.

Я остался в лагере. Посла ухода колонны людей в лагере стало меньше. Наступила жуткая тишина. Все чего-то ждали.

С утра 29 апреля на территорию лагеря не зашел ни один эсэсовец. Были усиленные караулы на вышках. Было принято решение с лагеря не выходить, а если станут выгонять, то поднимать восстание внутри лагеря. Но этому не суждено было свершиться. Того же дня после обеда лагерь был освобожден американскими войсками. Часовые с вышек от пулеметов были сняты живыми. Впоследствии небольшая лагерная газетка «Лагерный бюллетень», выпускаемая от руки под копирку, сообщала, что после частичной эвакуации лагеря было приказано авиации, базирующейся около Мюнхена, разбомбить лагерь. Сделать это авиация уже не могла. Воздух был полностью в руках союзников. Тогда-то и была поднята эсэсовская дивизия, расквартированная в Мюнхене. Она была двинута на уничтожение лагеря. Немецкий коммунист по имени Макс, перейдя линию фронта, сообщил о готовящейся бойне в Дахау союзному командованию. Со стороны союзников, которые в то время не очень спешили, были приняты меры, и подходившая дивизия на подступах к Дахау была остановлена.

Долгожданное освобождение не изменило положения заключенных. Они так и остались за проволокой, только началась усиленная обработка людей. Появившиеся люди в гражданских костюмах и разговаривающие на всех языках мира стали советовать полякам, чехам, болгарам, югославам не возвращаться на родину, так как родины у них уже нет — Россия все заберет, а их бросит обратно в лагерь. Русским стали забивать голову, что по возвращению на Родину всех без суда отправляют в Сибирь. Появились агенты с услугами о предоставлении райской жизни в Австралии, Америке, Канаде. Открылись широкие возможности записаться в иностранный легион, а то и просто давалась возможность остаться на Западе. Надо только подписать контракт. Часть людей поверила этой лживой пропаганде, о чем глубоко сожалели, уже будучи на скамье подсудимых как шпионы, заброшенные позже на свою Родину.

Бывшие заключенные из русских, видя все это, только сильнее сжались в кулаке. Был создан «Русский комитет», которому было поручено добиваться через союзников встречи с советским командованием и решения вопроса о скорейшем возвращении на Родину. Руководство комитетом было поручено военнопленному генерал-майору тов. Михайлову. Для поддержания дисциплины и порядка был организован русский сводный полк. Так как наша отправка на Родину всячески откладывалась, нас из бараков концлагеря перевели в бывший лагерь СС. И только после нескольких наших протестов и требований через два с половиной месяца нас передали в распоряжение Советского командования.

Такова история концлагеря Дахау.

Что же сталось с бывшим концлагерем теперь? Может быть, там поставили памятник узникам, которых сотни тысяч сжег лагерный крематорий? Может быть, из лагеря сделали музей в назидание потомком о зверствах фашизма? Нет. Хотя несколько лет тому назад и был принят закон о превращении бывшего концлагеря в исторический памятник, однако адэнауэровское правительство до этого времени ничего этого не сделало. После ухода из лагеря последнего заключенного в 1945 году концлагерь был превращен в лагерь для военнопленных эсэсовцев...

Из людей, оставшихся живыми после Дахау, многие помнят священника Леонарда Рота. Последнее время он находился в бараке тифозных как медсестра. После освобождения он не оставил этих людей и был там, пока последний больной не покинул лагерь.

Управлением Мюнхенской епархии он был оставлен в Дахау как священник. В 1960 году Леонарда Рота епархия освободила от должности священника Дахау только за то, что он беспощадно обвинял западногерманских господ, покровительствующих фашизму. Уж слишком много он говорил о прошлом концлагеря Дахау и предостерегал людей, разоблачая Оберлендера, Глобке и иже с ними. К тому же он требовал постройки памятника в память сотням тысяч жертв концлагеря...

Людям, перенесшим все ужасы концлагеря Дахау, этого никогда не забыть. И казалось, человек и хотел бы это забыть, но оно само собой напоминается. Скоро после возвращения на Родину, проходя медицинский осмотр, что-то рентгенолог больше обычного задержался у экрана. Включив свет, он начал задавать вопросы, касающиеся моего прошлого, а потом в вежливой беседе сообщил мне, что у меня туберкулез, и притом в острой форме. Последствия концлагеря начали сказываться. Однако при помощи советского государства мне удалось избавиться от тяжелой болезни. Бесплатное лечение, а также частые поездки в санаторий помогли мне быстро восстановить силы.

29 апреля 1960 года для меня был днем необычным. В этот день я услышал голос по телефону своего бывшего друга по концлагерю тов. Похмана Владимира из Чехословакии, с которым я имею переписку. И хотя мы говорили на разных языках, но разговор был об одном — надо идти всем вместе рука об руку, чтобы наши дети жили в труде и веселье, чтобы Дахау больше не повторился.