Мы жили в общежитии в большом пятиэтажном доме. Моя мама была ткачихой.

Вечерело, когда мама в тот день пришла с работы. Она поела и спустилась вниз на кухню стирать бельё. Я нянчила восьмимесячную сестрёнку. Вдруг раздался сильный взрыв, дом затрясся, двери распахнулись, стекла из окон вылетели. Маленький братишка и вторая моя сестрёнка перепугались и прижались ко мне. А я и сама заметила, сижу и боюсь шевельнуться.

Когда шум от взрыва утих, я услышала плач, стоны на улице и выбежала из комнаты. Оказывается, фашистская бомба попала в наш дом, и у него отвалился угол. Из-под обломков рабочие вытаскивали изуродованные трупы людей. И среди них я увидела свою мать. Мне стало страшно, и я закричала: «Мамочка! Мама!» — но она была мёртвая.

Все дни не смолкали стрельба. Я решила уйти в деревню Елагино, за шесть километров от города. Ведь у меня на руках осталось четверо маленьких ребят. Они хотят кушать, а я не знаю, где это достать. А в деревне всё лучше.

Собрала я ребят, и мы пошли. Дорогой приходилось прятаться — то в канаву, то в кустики: фашистские летчики расстреливали всех, кто шёл по шоссе. Я несла на руках сестрёнку — она ведь ещё не научилась ходить. На дороге была грязь, и идти было трудно. Шёл дождь со снегом.

Наконец показалось Елагино. Зашли мы в дом к одной знакомой старушке, она нас приютила, накормила. Легли спать. На другой день просыпаемся и видим в окно, что по обочинам дороги ползут немцы в зеленых шинелях с гранатами в руках. Посередине шоссе стоял наш подбитый танк, к нему-то и ползли немцы. Танкисты долго отстреливались, много убили немецких солдат, но потом, наверно, патроны у них кончились, они вылезли из танка и убежали за дом.

Деревню заняли немцы. Они замучили много колхозников, особенно женщин — всё допытывались, где скрываются танкисты. Но им никто не сказал. У Толи Козлова фашисты замучили до смерти маму. Они засовывали ей под ногти раскаленные иголки, но она ничего не говорила. Тогда они вырвали ногти с правой руки. Она закричала: «Убейте меня сразу, я ничего не знаю».

И они её убили. А Толю, когда он бросился защищать мать, немец ударил сапогом в грудь. С тех пор у него очень болит что-то внутри.

Через несколько дней немцы ни за что ни про что убили и бабушку, у которой мы жили. И осталась я с ребятами опять одна. По утрам брала маленькую сестрёнку на руки, и впятером мы отправлялись по избам просить хлеба. Я знаю — просить милостыню, попрошайничать — плохо. Но, ребята, что я могла сделать — нас пятеро, все маленькие, и у нас не было хотя бы корочки хлебца. Хлеба давали редко, всё забрали немцы. Так, голодаючи, жили мы в бабушкиной избе. Спали на полу в холодной комнате, потому что в другой, теплой половине поселились немцы. Они топили свою печку день и ночь, а мне не разрешали брать дрова.

Как-то вечером расплакалась моя Люба, видно, заболела. Из соседней комнаты выскочил немец, схватил малышку и хотел бросить в горящую печь. Сама не знаю, откуда взялась сила, вцепилась я в сестрёнку, выхватила её из рук фашиста и убежала на улицу. Холодно было, ни я, ни Люба не одели ничего на себя. Так и дрожали на холоде, пока не окоченели. Я всё боялась заходить в избу — вдруг опять вырвет, да в печку.

Любочка моя на морозе, наверно, совсем захворала и через несколько часов умерла. Домой я принесла её уже мертвую. Тайком принесла, чтобы солдаты не догадались, что сестрёнка неживая. Завернула её в тряпочку и на кроватку положила, будто спит.

В этот же день умер и девятилетний братишка Валя. Не знаю: то ли немцы с ним что сделали, когда я с Любой на улице была, то ли от голода умер. Ничего не сказал мне братишка, лег в комочек на полу и умер. Я даже не слыхала, подхожу, а он закоченел.

Стою я перед мёртвым братом и мертвой сестрой и тихонечко заливаюсь слезами. Даже поплакать громко нельзя — заругаются, изобьют солдаты. Чувствую, что волосы у меня на голове шевелятся, и сердце вот-вот оста-новится. Хочу крикнуть: «Мама!», а язык не поворачивается. Ведь мамы уж нет! Какая я несчастная...

Немцы утром узнали, что за перегородкой лежат двое мёртвых и кричат: «Выброси их сейчас же в снег, грязная девчонка!» — «Ладно», — отвечаю, а сама вынесла родных мои и зарыла в канавке. Не могла я больше оставаться здесь. Взяла брата, сестрёнку, и пошли мы из этой деревни в Лугины за 12 километров. Приходим к селу, а в крайней избе крик: фашист вывел женщину из дому, поставил на крыльцо и пнул сапогом в спину. Я подбежала к несчастной, хотела помочь, но сама свалилась: солдат ударил меня прикладом по голове...

Очнулась — одна, ни брата, ни сестры, ни избитой женщины. Холодно. Где мои ребятки, так и не знаю до сих пор. Они, наверно, подумали, что меня убили, и ушли куда-нибудь. В Лугинах немцы выгнали из домов всех людей и поселились сами. Из этой деревни пришлось мне уходить. Уходила я без валенок — какой-то фашист снял с меня пимишки и сунул в сумку. Потом он их отошлет своим немецким детям в Германию, а на меня — русскую девчонку — ему наплевать. Завернула ноги в тряпки, повязала их веревками, да так и пошла.

Голодная, полузамёрзшая добралась до деревни Князево. Здесь жила тётя. Но я её не застала в живых. Дедушка, которого я встретила в Князеве, мне сказал: «Не ищи, внучка, никого. Совсем взбесились немцы. Согнали баб и ребят в избу твоей тетки, да и взорвали всех. Никто не ушёл — все сгинули. И тетка твоя с двухлетним мальчонком. Уходи ты отсюда, внучка, подальше. К своим иди, там вся наша жизнь осталась». Послушалась я старика и пошла. Долго шла, как во сне. Подобрали меня красноармейцы...