Меня забрали в ночь на Первое мая. Я проснулся от того, что кто-то сильно ткнул в плечо. Я открыл глаза: в избе горела лампа, возле меня стоял немец с винтовкой, двое других рылись по сундукам.

Я встал. Немец, разбудивший меня, толкнул к свету. У лампы я разглядел их: они были одеты в чёрные мундиры, на рукавах знаки: череп и перекрещенные кости. «Гестаповцы, каратели!» — догадался я.

Я знал, зачем пришли каратели: они искали оружие. На днях они схватили Витьку Разумова, нашли у него винтовку, а теперь возьмут и меня.

Винтовка у меня действительно была. Но я её так запрятал, что никто не найдёт. Появилась она у меня давно — полгода назад, когда ещё бои за нашу деревню шли. Мы тогда много пособирали всякого оружия на полях. Виктор Разумов, Пашка Кулаков и я взяли по винтовке. Пригодится, может быть, ещё. Прятали оружие и некоторые взрослые колхозники.

Кто-то видал, как мы собирали оружие, и доказал старосте, что в Мякошино скрывают боевые винтовки. Староста шепнул фашистам, и те повесили приказ: «Предлагается всему населению немедленно сдать огнестрельное оружие. За укрывательство — расстрел».

Никто не испугался и оружие не сдал. Это было в ноябре, а в апреле 1942 года Витька Разумов попался с винтовкой. Он закопал её в землю и все спрашивал меня: «Заржавеет, Колька, винтовка или нет?»

В селе были немцы, а он не утерпел и откопал. Винтовка немного заржавела. Он её принёс домой и стал чистить. Только он расположился, зашёл немецкий враг, увидел Витьку за таким занятием, схватился за револьвер и свёл его в комендатуру.

30 апреля приехала в Мякошино карательная группа эсэсовцев. Опять повесили приказ: «Вторично предлагается всем, кто имеет боевое оружие, сдать в комендатуру. За укрывательство виновные будут повешены».

Вчера им никто ничего не принёс, а сегодня они повальный обыск учинили. Вот и к нам пришли. Подвели меня к столу и ласково спрашивают:

— Мальчик, ты нашёл винтовку и взял её. Отдай.

— У меня ничего нет. Я и стрелять не умею — зачем она мне?

— Смотри, мальчик, если найдём — будешь повешен.

— Ищите, только у меня ничего нет.

Немец сразу переменил тон, закричал зло: «Врёшь, партизан! Оружие у тебя есть!»

«Неужели Витька доказал? — подумал я. — Не должен бы — он парень крепкий».

— Нет у меня оружия. Я не партизан, маленький ещё.

Ударил меня немец кулаком по лицу. Тогда я ещё крепче сжал зубы и решил: не отдавать! Не отдашь — убьют и отдашь — убьют.

Долго искали, весь дом перевернули, мать ударили, но винтовку не нашли. Злые стали, орут, дерутся. Забрали меня с собой — повели в комендатуру.

Наступило утро Первого мая. Когда меня привели во двор комендатуры, там были уже и Виктор Разумов, и Павел Кулаков, и трое взрослых. Поставили нас лицом к стенке, как лошадей, и начался допрос.

Первым вызвали колхозника Комарова. Били его сильно, он кричал и стонал. Я очень боялся и ни разу не обернулся посмотреть. Били всех.

Вызвали и меня.

— Партизан?

— Нет.

— Оружие спрятал?

— Нет.

— Врёшь, русская собака!

И начали бить чем попало по лицу, по голове, по спине. Сбили с ног, ногами пихали. Я молчал. Только один раз закричал, когда мне укололи штыком в спину.

Повели нас потом к амбару, втолкнули и захлопнули дверь. Смотрим в щель — виселицу готовят.

Виктор подошёл ко мне и говорит:

— Прощай, Колька. Ты не подумай, что это я тебя выдал. Я стерпел всё. Кто-то на тебя сказал.

Простились мы. Ждём.

Когда виселица была готова, солдаты согнали к амбару всю деревню: мужиков, женщин, ребят.

Привели нас к виселице, народ зашумел:

— Мальчонка вешают.

— Звери!

Солдаты подняли автоматы и все замолчали.

Первым повесили колхозника Комарова. Он ничего не сказал, а всё смотрел в толпу на своих ребят. А те кричат:

— Тятька!

Жена его заплакала, закричала: «И меня вешайте, изверги проклятые!» Заголосили и остальные женщины. Такой крик поднялся, что слёз нельзя было удержать. Я вижу, и моя мать стоит в переднем ряду, тоже громко кричит. И я кричал, сейчас точно не помню что, но, кажется, просил её домой уйти, чтобы не глядела.

Когда Комаров затих на веревке, каратели разогнали по домам всех женщин. А мужчин и стариков оставили. Стоят колхозники, молчат. Офицер обратился к ним: «Так будет поступлено с каждым, кто не станет выполнять приказов немецкого командования. Смотрите, мужчины, на этих партизан и знайте, что мы не будем щадить никого! Вешать больше не будем, остальных расстреляем».

Выходит человек пятнадцать фашистов с автоматами и становятся против нас. Вдруг офицер подозвал к себе какого-то человека с бумагами и стал смотреть в них. Потом спрашивает:

— Оружие у кого нашли?

— Нет, господин офицер.

— Сколько тебе лет? — обратился он ко мне. Я молчу, язык отнялся.

— Двенадцати ещё нет, — ответил тот человек, взглянув в бумаги.

— Несовершеннолетний? Отпустите его, — приказал офицер.

Меня развязали и отвели в сторону. Витька, когда я шёл около него, сказал: «Передай матери, что за Родину умереть не страшно. Пусть не убивается».

Их расстреляли на наших глазах. Виктору было 13 лет, а Павлу 14.

Я ушёл домой и всё думал: почему меня отпустили? Ведь товарищи тоже были несовершеннолетние? Хорошо, что я далеко упрятал винтовку, а то бы и мне конец был.

Но так меня не оставили. Через два дня приходит к нам переводчик и опять взял меня в комендатуру. Сидел я там долго, не кормили нас. Потом повели опять к тому амбару — меня и двух женщин, их дяденьки на фронте. Виктор, Павел и другие расстрелянные всё ещё лежали непохороненные. Трогать их запрещали.

У амбара нас так били палками, что я даже перестал кричать. Сил не было, да и охрип.

После опять посадили. Наверно, убили бы, если бы не освободили нас бойцы. Винтовку свою я отдал красноармейцам.

Сейчас я знаю, что это за звери немцы. Доведись мне встретить фашиста с чем-нибудь в руках — убью не жалеючи. А если и умереть придётся за это — не страшно. Был однажды под смертью, знаю, что это такое. Виктор правильно сказал: «За Родину и умереть не страшно».