ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА

   Пробираясь между койками, стоявшими в коридоре, Лида вспоминала удивленное, холодное лицо Шумова. Ей было так обидно, что хотелось плакать, но плакать она не могла, а была обязана улыбаться, чтобы у раненых немецких солдат не испортилось настроение. Такова была инструкция, подписанная майором медицинской службы господином Юнге. Это называлось заботой персонала о моральном состоянии германской армии...
   В коридоре сильно пахло карболкой, лекарствами и еще чем-то душным и неприятным. Такой запах всегда бывает в тех местах, где находятся тяжело больные люди. Некоторые раненые метались на кроватях, стонали и быстро, неразборчиво бормотали на чужом, непонятном языке. Другие, подвинув койки, играли в карты, третьи бесцельно слонялись, шаркая тапочками, по коридору. Никто не обращал на Лиду внимания, будто ее тут и не было. Первые дни девушка была очень довольна, что ее не замечают, затем поняла, что немцы просто считают ее низшим существом. Лида убирала постели, а они толкались и не оборачивались, словно задели шкаф или тумбочку. Она делала уколы солдатам, а те смотрели в сторону или разговаривали с соседом, точно укол производился неодушевленным автоматом. Лида кормила с ложки тяжелоране- ного, умирающего немца, а он глотал с каменным лицом, а когда уставал, грубо отталкивал ее ногой. И весь день она суетилась, некогда было присесть. Все вертелось перед глазами: кровати, инструменты, больные. Она не могла выбрать минутки, чтобы подумать, зачем нужна эта работа и кому от нее польза.
   Но однажды Лида случайно увидела, как к немецкому ефрейтору, отличавшемуся веселым, беззлобным характером и даже улыбавшемуся ей иногда, пришли два офицера и торжественно поздравили его с награждением Железным крестом. Они прикрепили крест к нательной рубахе, а ефрейтор растроганно улыбался. Доктор Соболь, оказавшийся рядом, пробормотал:
   - Они сказали: "Это тебе за то, что в последнем бою ты убил пятерых русских солдат!" А он ответил: "В следующий раз постараюсь продолжить счет!" И он его продолжит, будьте уверены, раз мы поставили его на ноги!..
   Не взглянув на Лиду, Марк Андревич ушел, но ей стало страшно. В самом деле, в один прекрасный день дойдет до того, что она сделает перевязку убийце своего отца. Тогда-то и возникла у Лиды мысль, что нужно каким-то образом бороться против фашистов.
   Вечером, когда к ней пришел Иванцов, Лида обратилась к нему с просьбой помочь связаться с теми людьми, которые послали его работать в полицию. Иванцов сперва не понял, а когда сообразил, расхохотался.
   Молодая женщина смотрела на него со страхом и недоумением. Тогда он стал серьезным и ответил, что в ее услугах пока никто не нуждается, борьба с немцами не игрушки, а серьезное дело! Лида настаивала. Иванцов поцеловал ее и обещал, что, так и быть, поговорит с кем нужно. Через неделю она напомнила об обещании. "Я просто забыл тебе сказать! - ответил он, потирая брови.- Я уже разговаривал с руководством. Ответ отрицательный. Когда ты понадобишься, тебя позовут!"
   Лида не стала продолжать этот разговор, но решила, что сама без всякой помощи свяжется с нужными людьми. "Это просто нелепо! - упрямо думала она. - Никто не имеет права запретить мне, если я хочу, помогать партизанам!" Отказ Иванцова она приписала тому, что он заботится о ней, не желает подвергать риску.
   Они встречались не так уж часто. Иванцов приходил раза три в неделю, остальные дни ночевал в полиции, где, как он объяснил, по ночам тайно снимает копии с секретных документов. Если бы Лида была опытнее и умела разбираться в психологии людей, она бы давно догадалась, что Иванцов ее обманывает. Слишком веселым и беззаботным бывал он, приходя из полиции. Чересчур часто говорил о себе, о своей карьере и туманно обещал Лиде какую-то райскую жизнь и никогда не упоминал о подпольной работе, о том, что ненавидит фашистов и как тяжело ему среди них... Но Лида выросла в искусственной обстановке, не была близко знакома с коммунистами, комсомольцами, настоящими патриотами, и потому поведение Дмитрия не казалось ей странным. Кроме того, она любила его, он был выше подозрений!
   ...В этот день все валилось из рук. Шумов ей не поверил! Он не захотел дать задание! Лида не могла допустить, что он сказал правду и действительно ни с кем не связан. У него было не такое лицо! А она-то так обрадовалась встрече, с таким нетерпением ждала, когда уйдет Соболь... Что же теперь делать? Последние дни, уходя домой, Лида всегда уносила под пальто немного медикаментов, которые в городе нигде нельзя было достать. У нее была мысль, что когда-нибудь, когда она свяжется с партизанами, все это пригодится. И несмотря на то, что разговор с Шумовым не оправдал ее ожиданий, Лида решила и сегодня захватить несколько флаконов со спиртом и йодом, пару бинтов и коробочку дефицитного сульфидина.
   Озираясь, она вошла в предоперационную, торопливо открыла стеклянный шкаф и принялась совать за пазуху флаконы и коробочки, одновременно прислушиваясь к тому, что делается в коридоре. Скрипнула половица. Лида обернулась и едва не выронила медикаменты. В дверях стоял Марк Андреевич, лицо у него было странно смущенное, точно не Лида воровала лекарства, а его самого застали за этим неблаговидным занятием.
   - Вы... Тоже пойдете домой? - выговорила Лида первую пришедшую на ум фразу, лихорадочно застегивая халат и тщетно пытаясь спрятать руку, в которой была зажата коробочка с сульфидином.
   Соболь, отворачиваясь, чтобы не видеть эту коробочку и растерянное, с красными пятнами лицо Лиды, подошел к шкафу и принялся переставлять инструменты и лекарства. На девушку он не смотрел.
   - Так... Я пошла, Марк Андреевич! - прошептала она.
   - Ступайте!- ответил Соболь. Когда она уже была у дверей, он добавил: - Будьте осторожны. У вас взволнованный вид. Приведите себя в порядок. Надеюсь, вы взяли это не для продажи...
   - Конечно, нет! - горячо ответила Лида, полная нежности к этому хмурому, замкнутому человеку. - Я взяла с другой целью! Я..
   - Можете не объяснять! - ответил доктор. - Меня это не касается!
   Лида благополучно миновала часового. Лицо у нее было такое испуганное, что первый же немец, который внимательно бы на нее посмотрел, непременно заподозрил неладное. Лиду спасло то, что она никого не интересовала. О ней вспоминали только в тех случаях, когда требовалось что-нибудь подать или принести.
   Добравшись до дому, она стала с нетерпением ждать Иванцова. Хотелось поскорее рассказать о встрече с Шумовым и о том, какой, оказывается, Соболь хороший человек. Но Дмитрий не являлся. Наступила ночь, потом утро. Лида снова пошла на работу. Днем раздался взрыв, и на втором этаже вылетело несколько стекол. Раненые в панике вскочили с кроватей, подняли крик. Лида бросилась к окну. Над крышами столбом поднимался черный дым. Почувствовав локоть Марка Андреевича, девушка вопросительно взглянула на него.
   - Церковь взорвали! - буркнул он. - Вместе с колокольней!
   - Зачем?-хотела спросить Лида, но Соболь, предупреждая вопрос, продолжал:
   - Говорят, там был наблюдательный пункт!
   - Смело! - не удержалась Лида, и слабая улыбка осветила ее утомленное лицо. Доктор вдруг быстро пошел прочь. Оглянувшись, Лида увидела разъяренного Юнге и бросилась к койкам, бесцельно оправляя одеяла и передвигая фарфоровые посудины. Она смертельно боялась этого тощего, злого немца. Он, не заметив ее, пронесся по коридору в распахнутом халате, полы которого полоскались сзади, точно паруса.
   Вечером по дороге домой Лида обратила внимание на необычное оживление на улицах. Возле домов толпились полицейские и немцы. По мостовой под конвоем вели заплаканных женщин и хмурых, сгорбленных стариков. Раздавались сердитые слова команды. Где-то со звоном разбивались стекла, кричали дети. Все это напомнило Лиде тот день, когда фашисты ворвались в город. Она поняла, что аресты жителей связаны со взрывом электростанции и церкви, и, охваченная тревогой за Дмитрия, поспешила домой. Несколько раз ее останавливали солдаты, но, взглянув на пропуск, отпускали. Иванцова не было. Лида вся истомилась, ожидая его, и уже хотела бежать в полицию. В полночь он явился.
   Она сразу увидела, что Иванцов необычайно возбужден и как будто навеселе. Он швырнул на диван фуражку, шинель и, взъерошив волосы, подошел к столу, где Лида оставила ужин. Ужин этот был приготовлен из продуктов, принесенных Дмитрием. Девушка как-то не задавалась вопросом, хорошо или плохо то, что они питаются немецким пайком, но сейчас, глядя, как пресыщенно ковыряет вилкой в тарелке Иванцов, как кривятся его губы при виде холодных консервов, она подумала, что он, очевидно, уже поел там, в полиции. И ей показалось странным, как он мог там есть!..
   - Сегодня ужасно много людей арестовали! -сказала Лида. - Наверно, из-за церкви? Что с ними будет?
   - Выпустят! - снимая китель и вешая его на спинку стула, ответил Дмитрий. - А кое-кого, конечно, не выпустят. Найден главный виновник!
   - Как! - ахнула Лида. Первая мысль, которая пришла ей в голову, была о Диме: раз арестован руководитель, опасность может грозить всем членам организации, а значит, и Иванцову. - И ты так спокойно об этом говоришь! Что же теперь будет? Кто он?
   Иванцов сперва не понял причину ее тревоги и удивленно зачесал бровь, но сообразив, устало вздохнул:
   - Ах, вот ты о чем! Нет, мне ничего не грозит. Успокойся.
   - Как же не грозит, когда... Ведь его будут пытать!
   - Он никого не выдаст! - мрачно ответил Дмитрий и с сердцем сунул кулаком в подушку. - Давай лучше спать ложиться. Я устал!
   - Но кто же он, кто?
   - Ты его не знаешь! - с досадой бросил Иванцов, стягивая сапоги. - Вообще, оставь меня в покое. Тебя это не касается.
   Когда он лег рядом с ней, Лида ощутила запах вина. Зачем он пил? Да еще в такой день! Она инстинктивно отодвинулась, но потом спросила себя: "Я, кажется, на него рассердилась? Но за что? Он так измучился, что уже спит! Бедный!" И Лида тихонько, чтобы не разбудить, потерлась щекой о его грудь.
   Но Иванцов не спал. Он лежал, не шевелясь, закрыв глаза, и мысленно проклинал Лиду и свою судьбу, связавшую его с этой женщиной, с которой он не может быть откровенным, потому что, узнав правду, она, несмотря на свою бесхарактерность, немедленно выгонит его вон... И он вынужден лгать... Лгать все время, каждую минуту, даже здесь, лежа в одной постели с ней! А как бы ему хотелось рассказать кому-нибудь о том, в какой тревоге провел он последние два дня, как под него подкапывался Лаенко и каким образом он сумел с ним расправиться! Ему было просто необходимо облегчить душу, выплеснуть ту страшную грязь, которая накопилась в ней. Точно такое же чувство заставляет профессионального убийцу после совершения преступления рассказывать о нем, смакуя подробности, в ресторане своему соучастнику или продажной женщине. Но Лида не была продажной. Она была честной советской девушкой, и Иванцову приходилось лгать. А лгать становилось все труднее. Все чаще хотелось ударить ее, избить, как избивал он многих, и закричать так, чтобы она побледнела, чтобы задрожала и упала перед ним на колени.
   - Ты меня патриотом считаешь? С ума сошла! Я следователь полиции! Понятно? Я ненавижу вас всех, ненавижу лютой ненавистью!
   Эти слова частенько вертелись на языке, и он сдерживался с трудом. Увидев, что Лида заснула, Иванцов встал, накинул на плечи китель и достал из шкафа бутылку водки. Отпив из горлышка половину, он закусил консервами и лег на диван. Комната закружилась перед глазами, настроение немного повысилось. "К черту! - пробормотал он. - Сейчас она еще помнит то, что ей в голову вдолбили в школе, но пройдет время, запоет по-другому. Советской власти не будет, значит, не будет и надежды на возвращение старой жизни. Тогда ей придется согласиться, что я был прав!"
   Когда раздался взрыв, Иванцов был в полиции. Через несколько минут после взрыва раздался телефонный звонок. Услышав в трубке взбешенный голос фон Бенкендорфа, Иванцов вскочил, опрокинув стул.
   - Слушаюсь!- сказал он. - Да, я сию минуту буду у вас!
   Майор, расставив длинные ноги, стоял у окна. На следователя полиции не взглянул. Будто молот, упала фраза: - Если в течение суток виновник не будет найден, я вас расстреляю! Господин Лаенко давно предупреждал о вашем весьма нерадивом отношении к делу. Может быть, вы сами связаны с партизанами? Где гарантия, что это не так? Ступайте! В вашем распоряжении двадцать четыре часа!
   - Слушаюсь!-ответил Иванцов. - Приказ будет выполнен!
   Он выскочил на мороз без шапки, но не почувствовал холода. Он был весь мокрый от пота, волосы слиплись и свисали на лоб. Иванцов готов был грызть руки от ярости. Ну, погоди, Лаенко! Ты еще не знаешь Иванцова! План мести быстро сложился, не хватало лишь маленькой детали: партизана, который поджег церковь! Прежде всего нужно найти поджигателя! Эта была действительно только маленькая деталь, потому что Иванцов решил арестовать первого, кто попадется в руки. И пусть этот человек будет невиновен, как сам архангел, все равно! Какое это имеет значение!
   Он бежал по городу, обшаривал взглядом дома, припоминая, кто живет в них, мысленно выбирая жертву, которая подошла бы по всем статьям. Возле парка он увидел маленький, покосившийся особнячок и остановился. Подошел ближе. На окнах висели занавески. Хозяева были здесь. Нехорошо улыбнувшись, Иванцов поспешил в полицию. Через полчаса легковой автомобиль, набитый полицаями, с воем пронесся по Любимову. Иванцов сидел рядом с шофером, покусывая губы. Лаенко стоял на подножке, размахивая пистолетом. Он, по обыкновению, был сильно пьян. И это было Иванцову на руку.
   В домике жили супруги Крыловы. Обоим им было по шестьдесят с лишним лет. Петр Романович Крылов был известен в городе. Давно знал его и Иванцов. Старый коммунист, член большевистской партии с девятьсот второго года, Крылов участвовал в трех революциях, воевал с Деникиным и Колчаком, был на крупной партийной и советской работе, а когда состарился, приехал на родину, в Любимове, и, перейдя на пенсию, поселился в крохотном домике, который выстроил своими руками. Несмотря на плохое здоровье, Петр Романович не оставался в стороне от жизни города. Он был депутатом городского Совета, членом бюро обкома партии, часто выступал с лекциями перед молодежью, рассказывая о встречах с Лениным и Крупской, о революции и гражданской войне. Его жена работала в библиотеке парткабинета.
   Крыловы остались в Любимове случайно. Пелагея Викторовна заболела крупозным воспалением легких, везти ее было опасно, и Петр Романович скрепя сердце отказался выехать. Его убеждали, что он сильно рискует, но старик только махнул рукой: "Жизнь мы оба уже прожили. Чего нам бояться!" И действительно, первое время их не трогали. Немцы не знали, что Крылов старый коммунист, и не обращали на него внимания. Но Петр Романович понимал, что рано или поздно за ним придут... Он не ошибся! И когда в дверь замолотили приклады, он подошел к жене, которая лежала в постели, и, наклонившись к ней, грустно сказал:
   - Ну, вот и все, Полюшка! Это по нашу душу... Идти-то сможешь?
   - Нет, Петя, не смогу! - виновато ответила жена. - Ты, Петя, поцелуй меня и обними, потому что вряд ли еще мы свидимся...
   Старики поцеловались, а дверь трещала и выгибалась. Тогда Петр Романович, достав из кармана старый браунинг, подаренный еще двадцать лет тому назад самим Буденным, взвел предохранитель и спросил жену:
   - Как быть, Поленька? Отстреливаться до последнего или открыть? Боюсь, мучить тебя будут, если пораню кого-нибудь из них!
   - Стреляй, Петя, стреляй! - попыталась привстать, но не смогла, упала на подушку Пелагея Викторовна. - А как же! Обязательно до последнего! А я... Я вот посмотрю на тебя, сокола моего!..
   - Ну, Поля! - тихо сказал Крылов.
   - Ну, Петя! - одними губами улыбнулась жена.
   И Петр Романович, привычным движением дослав в ствол патрон, выстрелил в дверь. Он не прятался, когда полицейские с криками ворвались в комнату, а стоял перед ними и спокойно, хладнокровно стрелял в упор. Четыре раза успел он выстрелить, и четырех полицаев ранил, а когда выбили из руки браунинг и Крылова схватили, негромко стукнул еще один выстрел. Начальник полиции Лаенко, который был сзади и командовал операцией, вдруг упал как подкошенный, не успев даже вскрикнуть, а Иванцов поспешно спрятал пистолет, воровато оглянувшись, не заметил ли кто-нибудь, что произошло. Но полицейские, столпившиеся в темной комнатушке, ничего не слышали. Только один из них, а именно Дорошев, быстро обернулся и расширенными глазами посмотрел на Иванцова. Но Дорошева Иванцов не боялся.
   Он ликовал. Он никогда не ожидал такой необыкновенной, сказочной удачи!
   И когда, уложив раненых и убитых на машину, они поехали обратно в полицию, он даже с некоторым сочувствием смотрел на угрюмого, но по-прежнему спокойного Крылова, и в глубине души испытывал к нему что-то похожее на уважение... Пелагею Викторовну полицаи оставили в покое - и так еле дышала. Они с угрозой косились на Крылова, взбешенные тем, что он ранил их товарищей, но Иванцов строго следил, чтобы старика никто не трогал. План его еще не был завершен... Дорошев сидел рядом и молчал. Когда подъезжали к полиции, он негромко, глядя в сторону, проронил:
   - Да!.. Освободилась должность начальника-то!..
   Прекрасно его поняв, Иванцов небрежно ответил:
   - Вот ты ее и займешь!
   - Я?
   - Да, ты! Я сам порекомендую тебя фон Бенкендорфу!
   Они заглянули друг другу в глаза и отвернулись. Общий язык был найден. Впрочем, Иванцов с самого начала знал, что столкуется с Дорошевым.
   Оказавшись с глазу на глаз с Крыловым, Иванцов долго молчал. Он не спешил начинать допрос. Петр Романович сидел, безучастно уронив руки, и смотрел в окно, словно хотел попрощаться с родным городом.
   Иванцов был следователем не очень опытным, но прекрасно понимал, что из такого человека, как Крылов, силой не выжмешь ни одного слова. Могла помочь лишь хитрость. И он решил схитрить, сделав вид, что хочет поговорить откровенно, начистоту.
   - Такое дело, Петр Романович! Если я скажу, что желаю вам добра, вы не поверите. И не надо, не верьте! Но вы коммунист. И выслушайте меня как коммунист.
   Крылов шевельнулся.
   - Вы застрелили двух и ранили двух полицейских, - продолжал Иванцов. - Кроме того, убит начальник полиции Лаенко. Убил его я, и вы это, должно быть, заметили, но все равно эту смерть отнесут тоже на ваш счет. Спастись невозможно. Вас расстреляют. Единственно, о чем я могу позаботиться, это о том, чтобы вас не подвергали пыткам и не трогали вашу супругу. Но вы должны кое-что сделать! Нет, нет! Я не требую предательства. Я прошу, чтобы вы совершили патриотический поступок!
   Крылов молчал, никак не показывая, что слышит эту речь.
   - Фон Бенкендорф поднял на ноги всю полицию! Он хочет найти людей, взорвавших электростанцию и церковь. Он будет искать до тех пор, пока не арестует всех патриотов в городе. И я бессилен помешать. Но если вы дадите показания в том духе, что вы лично все это совершили по заданию партизан, то поиски, очевидно, будут прекращены и подпольная организация сохранена! А вам и так и эдак погибать.
   - Кто вы? -отрывисто спросил Крылов, не глядя на следователя.
   - Неважно! - быстро ответил Иванцов, понимая, что любая ложь была бы немедленно раскрыта. - Какие побуждения мной руководят, не имеет значения! У меня своя собственная цель. Что вам до нее! Но вы согласны навести гестапо на ложный след?
   - На человеческих жизнях, как на клавишах играешь! - сказал Крылов. - Вижу тебя насквозь! Но я согласен!
   ...План был разыгран, как по нотам. Объективно Крылов своими показаниями помог подпольщикам, но он также помог и Иванцову заслужить благосклонность фон Бенкендорфа. Так иногда причудливо сплетаются в жизни обстоятельства.
   Следователь сдержал слово - Крылова не избивали. Подписанные им показания Иванцов отвез к Бенкендорфу, и тот наложил лаконичную резолюцию: "Расстрелять!"
   Петр Романович был расстрелян вечером, во дворе. Он попросил не завязывать ему глаза и смотрел в лицо Дорошеву, пока тот тщательно прицеливался из автомата. Опустив автомат, Дорошев с усмешкой спросил:
   - Смутить думаешь меня?
   Петр Романович, не ответив, смотрел все так же неподвижно и яростно. Дорошев еще раз прицелился, потом прислонил автомат к забору и стал сворачивать цигарку. Руки его заметно дрожали. Иванцов, глядевший из окна, рывком задернул занавеску, подошел к столу и достал из ящика бутылку водки. Когда поднес полный стакан ко рту, грянул одинокий выстрел. Иванцов поперхнулся, водка выплеснулась на стол...
   В коридоре послышался шум. В черной рамке дверей вырос майор фон Бенкендорф. Он был великолепен: в шуршащем, мышиного цвета плаще, сверкающих сапогах, твердой фуражке с высокой тульей, тугих перчатках. Его вытянутое лицо было румяным и бодрым, поблескивали ровные, белые зубы, только глаза оставались как будто замороженными. Он был так чисто вымыт и вычищен, что появление его здесь, в заплеванной, душной и полутемной комнате полиции, показалось необыкновенно торжественным и значительным. Он, не снимая перчаток, подал руку Иванцову и тотчас же отдернул:
   - Господин следователь, я доволен вами! - Голос его звучал безжизненно, точно из граммофонной трубы. - С сегодняшнего дня вы назначены старшим следователем любимовской полиции с соответствующим увеличением вознаграждения. Прошу показать дела, находящиеся в настоящее время в вашем производстве.
   Фон Бенкендорф пробыл недолго. Иванцов сумел сказать несколько слов о том, что в должности начальника полиции желательно было бы видеть старательного полицейского Дорошева.
   Майор, попыхивая сигаретой, понимающе глядел на старшего следователя. На секунду Иванцову пришло в голову, что Бенкендорф догадывается о том, какую роль он сыграл в убийстве Лаенко. Ему стало страшно, снова затошнило, как в ту минуту, когда смотрел из окна на расстрел Крылова. Но майор был ровен, доброжелателен, и Иванцов успокоился. Он даже обнаглел до такой степени, что попросил разрешения устроить торжественные похороны Лаенко, как он сказал, "для того, чтобы произвести соответствующее впечатление на жителей". Майор небрежно махнул рукой, явно не придавая этому значения, и, вставая из-за стола, где они разбирали папки с "делами", сказал:
   - Прощайте, господин Иванцов! Со всеми возникающими у вас затруднениями приходите прямо ко мне. Я надеюсь, мы с вами сработаемся.
   Старший следователь был очарован любезностью фон Бенкендорфа и приписал ее тому, что он, Иванцов, понравился майору. Но дело было в другом. Бенкендорф ни на минуту не забывал, что ему предстоит карьера политического деятеля. Он по-прежнему верил в свои новые методы усмирения русских людей. События, правда, развивались не совсем так, как он предполагал, но как всякий самоуверенный и недалекий человек, майор был убежден, что это обстоятельство не может бросить тень на его методы. Иванцов заинтересовал фон Бенкендорфа не как отдельная личность, а как своеобразное явление, которое было, по его мнению, типичным в условиях войны и оккупации. На таких людей, как старший следователь, с его небольшим, но вполне достаточным для русского образованием, беспринципностью, жестокостью и страстью к обогащению и рассчитывал опираться фон Бенкендорф, когда немцы уйдут и он станет государственным деятелем. Так думал майор и решил заранее изучать этот тип русских людей, чтобы в дальнейшем быстрее находить к ним подход... Но Иванцов, который всего этого, понятно, не знал, уверился, что теперь-то его положение окончательно упрочилось, ибо он заслужил благосклонность самого коменданта!..
   Иванцов был очень доволен своей сообразительностью и хитростью, которые помогли одним ударом восстановить репутацию и расправиться с врагом. И ему очень хотелось поделиться с кем-нибудь своим успехом. Но поделиться было не с кем.
   ...Опьянение понемногу проходило. В горле пересохло. Пошатываясь, Иванцов встал с дивана и нащупал в буфете графин. Рядом с графином зашуршал какой-то сверток. Дмитрий распустил бечевку и увидел склянки и коробочки с лекарствами. Он догадался, что Лида утащила их из госпиталя, и забеспокоился: "Для чего ей понадобилось? А что, если она действительно связалась с партизанами?" Подойдя к кровати, он долго смотрел на спокойное, усталое лицо спящей, на ее плечи, с которых сползло одеяло, растрепавшиеся золотистые волосы, на темные, словно подкрашенные синькой веки, и в душе вдруг шевельнулась непривычная нежность. Он ощутил, что Лида дорога ему, как единственный близкий человек, и решил завтра же поговорить с нею, осторожно выведать, зачем ей эти лекарства, и не допустить, чтобы она завела какое-нибудь опасное знакомство!..