ПЕРВАЯ ГЛАВА

   Семен с гордостью смотрел на отца. Иван Кондратьевич Шумов, взобравшись на верстак, произносил речь. Его низкий, чуть хриплый голос звонко раскатывался под стеклянной крышей механического цеха. Он стоял, одной рукой держась за узкий кожаный пояс, стягивавший русскую вышитую рубаху, другую с силой выбросив вперед. Толстые пальцы, черные от въевшейся в кожу металлической пыли, сжались в кулак, лохматые брови сдвинулись, светлые волосы, в которых была незаметна седина, упали на лоб. Вокруг верстака сгрудились рабочие. Их лица были хмурыми. Они молчали. Сквозь распахнутые окна в цех врывался холодный ноябрьский ветер и брызги дождя. Серое небо словно придавило землю. По воздуху носились желтые листья, которые прилипали к крыше, окнам. В цехе, без того сумрачном, становилось темно.
   Семен приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть отца. Ему было велено не отходить от двери и следить, чтобы посторонние не проникли в цех, но парень забыл о поручении, увлеченный горячей, взволнованной речью.
   - Настал решительный час, товарищи! - говорил Иван Кондратьевич. - Раньше мы боролись с хозяевами с помощью забастовок. Мы требовали частичных уступок. Сегодня пришла пора взять власть в свои руки! Вот тут товарищ приехал из Питера. Вы его слышали. Восставший народ штурмом захватил Зимний дворец. Временное правительство полетело к черту! Теперь у нас есть правительство - Советы рабочих, солдатских и крестьянских де- путатов! Пора и нам подниматься. Городок наш не шибко большой, но и у нас должна быть Советская власть! Помощи ждать неоткуда, кругом, сами знаете, Брянские леса. В такую пору сюда ни пройти ни проехать! Значит, обойдемся своими силами. Директор месяц тому назад вытребовал роту солдат для поддержания порядка. Кроме них, в городе расквартированы казаки. Добровольно они оружие не сложат. Придется заставить! Предлагаю создать рабочую дружину, к солдатам послать агитаторов, казаков разоружить, господ офицеров взять под арест, а директора господина Загрязкина на завод не пускать!..
   - Правильно! - закричал стоявший рядом с Семеном молодой парень, одетый в домотканую куртку. Он рукой пригладил белые, как лен, волосы и возбужденно сказал Семену: - Здорово твой батька заворачивает!
   - Погоди, Иванцов!-отмахнулся Семен. - Дай послушать!
   Егор Иванцов недавно пришел из деревни. Его отца убили на германском фронте, хозяйство порушилось, вот он и решил стать рабочим. Но заводская наука давалась нелегко. Парню поручили несложное дело: убирать из цеха стружки и на тачке вывозить во двор, однако и с этой работой Иванцов справился не сразу. Он избегал подходить к станкам, скрежет подъемных кранов приводил его в ужас. Светло-голубые, наивно-хитрые глаза Иванцова с любопытством и скрытым неодобрением присматривались к чуждой для него обстановке. Ему здесь явно не нравилось. Он и внешне отличался от других молодых рабочих. Одевался чище, опрятнее, подстригал волосы по-деревенски, в скобку. Вина не пил, деньги, которые выдавали в получку, прятал, а питался кое-как. Был себе на уме, но хотел, чтобы его считали простодушным. С лица Егора не сходила глуповатая улыбка.
   - Довольно мы терпели на своей шее кровопийцу-хозяина! - закончил выступление Иван Кондратьевич и спрыгнул с верстака. - Пора господину фон Бенкендорфу убираться ко всем чертям вместе с акционерами и членами правления. Завод принадлежит тем, кто трудится!
   - А как с землей будет? - крикнул Егор Иванцов.
   - Тише ты! - с досадой толкнул его в спину Семен. Но Иван Кондратьевич поднял руку:
   - Вопрос важный! Насчет земли может пояснить товарищ из Питера! Впрочем, могу и я ответить. Есть декрет, подписанный товарищем Лениным. Вся земля навечно и без выкупа переходит к трудящимся. Кончилась райская жизнь для господ помещиков. Пускай теперь сами за плугом походят!
   Рабочие зашумели, послышался смех. Иванцов задумался и отошел в сторону.
   - Семен! - крикнул Иван Кондратьевич. - Посторонних в цехе нет?
   Все обернулись к парню. Он смущенно ответил:
   - Никто не проходил!
   - Тогда слушайте меня, товарищи! - понизил голос Шумов. - Сегодня ровно в полночь соберемся за Сукремльским оврагом. Там дружинникам будет выдано оружие. О дальнейших действиях договоримся на месте. А сейчас - за работу! Завод теперь принадлежит нам. Скоро начнем изготовлять не то, что угодно фон Бенкендорфу, а то, что нужно для рабочего класса!
   Он заговорил с приехавшим из Петрограда металлистом-путиловцем. Семен подошел ближе, стараясь не пропустить ни слова.
   Отец и сын были похожи друг на друга. Оба коренастые, широкоплечие, со светлыми, вьющимися волосами, только Иван Кондратьевич покряжистее, лицо изрезано морщинами, а большие руки покрыты мозолями. Семен же, розовощекий, с пухлыми, детскими еще губами и мягким подбородком, напоминал молодой дубок, жадно тянущийся к свету. Иван Кондратьевич тридцать с лишним лет простоял у слесарных тисков. Перебравшись в конце восьмидесятых годов из голодающей деревни в Москву, он поступил на завод Михельсона, откуда вскоре был уволен за участие в забастовке. И начались мытарства. Вместе с семьей и нехитрым скарбом он перебирался из одного города в другой, работал в лабазе, на речной пристани, в железнодорожных мастерских. И всюду, не желая мириться с несправедливостью, он отстаивал свое рабочее, человеческое достоинство. За "крамолу" Шумова много раз арестовывали. Он ночевал в полицейских участках, его избивали, над ним издевались. Но это не могло сломить смелого, гордого человека.
   Жена, Елизавета Ивановна, безропотно делила с ним трудности. А со временем научилась ему помогать. Прятала листовки, дежурила на улице, пока в квартире совещались подпольщики. Скитаясь по стране, они однажды заехали в маленький, затерянный в Брянских лесах городок Любимово. Сотни три одноэтажных, почерневших от дождей деревянных домов. Кривые, узкие улицы, утопавшие осенью и весной в непролазной грязи. Бесконечные огороды, окружавшие город зеленым кольцом. На окраине Любимова в белом каменном особняке жил директор завода Загрязкин, человек вздорный и неумный, прославившийся кутежами и неумеренным пристрастием к женскому полу. Завод, где изготовлялось несложное оборудование для электростанций, принадлежал проживавшему в Петрограде графу фон Бенкендорфу, чистокровному немцу, происходившему из остзейских баронов. Он кичился тем, что является прямым потомком "знаменитого" николаевского шефа жандармов. Фон Бенкендорф, как и его предок, придерживался самых крайних, реакционных взглядов, делал крупные взносы в черносотенную организацию "Союз русского народа" и ввел на своих предприятиях палочную дисциплину и систему взаимного шпионажа. В Любимово он наведывался редко, раз в пять - шесть лет, и то не потому, что интересовался, как идут дела на заводе, а с целью поохотиться в Брянских лесах на крупного зверя.
   На любимовский завод и поступил слесарем Иван Кондратьевич. Здесь он проработал до ноября тысяча девятьсот семнадцатого года. Первое время неграмотные и запуганные рабочие с недоверием относились к "смутьяну", как называли мастера и начальники Ивана Кондратьевича. Но вскоре простая, доходчивая агитация сделала свое дело. У людей словно глаза открылись. Они будто впервые увидели, что их семьи живут в грязных холодных бараках, в цехах дырявые стены, и там свободно гуляет промозглый ветер. А гнуть спину приходится с рассвета до сумерек, директор же с помощью сложной и хитроумной системы штрафов лишает рабочих даже того мизерного заработка, который полагался за каторжную работу. Первые забастовки, первые победы сплотили людей. Со временем Иван Кондратьевич связался с брянскими товарищами-подпольщиками и, опираясь на старых, кадровых рабочих, создал на заводе ячейку социал-демократической партии. Появившимся позже в городе эсерам, кадетам и анархистам был дан хороший отпор. Их крикливая, бьющая на внешний эффект пропаганда не имела успеха среди любимовцев. Основная масса рабочих шла за большевиками... Такая сложилась обстановка на заводе в ноябре тысяча девятьсот семнадцатого года, когда приехавший из Петрограда большевик Федор Лучков рассказал о взятии Зимнего дворца и бегстве Керенского. Эта весть взбудоражила рабочих. Они остановили станки и собрались в механическом цехе.
   ...Мимо Семена прошел мастер Накатов, пожилой, с наголо обритым круглым черепом. Он горбился и втягивал голову в плечи, делая вид, что очень немощен и слаб. Но его притворство никого не обманывало. Давно прославился Накатов как верный хозяйский прислужник, его попытки казаться старым и больным вызывали у рабочих лишь саркастические усмешки.
   - Был псом, а прикинулся зайцем! - говорили про него.
   Накатов брел между станками, опустив голову, но его маленькие, хитрые глазки поблескивали под нависшими бровями, пытливо рассматривая рабочих. От него не укрылось, что в цехе стоит непривычная тишина. Не слышно обычных шуток и смеха, люди сосредоточенны и словно чего-то выжидают. Он знал, что несколько минут тому назад было собрание, и нарочно не входил, понимая, что его все равно не впустят. Теперь нужно было узнать, о чем здесь говорили. Но как? Предателей не было!.. Навстречу Накатову шел Иванцов, толкая тачку с мусором.
   - Постой-ка, Егор! - ласково сказал мастер. - Я тебя давно ищу.
   - Меня?-испугался парень.
   - Да ты не бойся!-покровительственно похлопал его по плечу Накатов. - С тобой хочет поговорить господин директор. Собирайся.
   - Сам Загрязкин?-не поверил Иванцов. Его круглые щеки стали серыми, губы оттопырились. Он медленно снял через голову брезентовый фартук.
   - Иди за мной!-сказал Накатов и направился к двери, сообразив, что нельзя долго стоять рядом с Иванцовым на виду у рабочих.
   - За что?-жалобно заговорил Егор, догнав мастера во дворе.-Я, ей-богу, ни в чем не виноват. Не увольняйте меня, Игнат Петрович, матушка в деревне больная, две сестренки... Всю солому с крыши коровенка подобрала, детишкам есть нечего... Пожалейте, господин Накатов. Лучше оштрафуйте!
   Мать у Иванцова давным-давно умерла. У него не было ни сестер, ни детей, ни коровенки, но он хотел разжалобить мастера и склонить его на свою сторону. Егор частенько прибегал ко лжи, когда это было выгодно. И если обман удавался, он хвалил себя за находчивость и презирал того, кто ему поверил. Но мастер шагал, будто не слышал.
   Прыгая через лужи, они пересекли залитую грязью площадь. Дом Загрязкина был скрыт за пышными кронами деревьев, росших в саду. Красно-желтый ковер из опавших листьев устилал дорожку, которая вела к подъезду. Листья пружинили под ногами и приглушали шаги. Окна особняка были закрыты ставнями, точно в доме никто не жил.
   Накатов поклонился молчаливому и неподвижному, похожему на статую швейцару, долго вытирал ноги мокрой тряпкой. Затем снял фуражку и велел Егору:
   - Жди меня!
   Иванцов боялся пошевелиться. Он заметил, что швейцар поглядывает на него снисходительно и понимающе.
   - С завода, что ли?-наконец шепотом спросил швейцар.
   Удивленный тем, что тот заговорил, Иванцов кивнул.
   - Ну как там? Шумят?
   - Не знаю, - ответил Егор. - Мы, мужики, в политике не разбираемся.
   На втором этаже хлопнула дверь. Появился высокий мужчина в голубом мундире и шароварах с лампасами. На ногах у него сияли узкие, свирепо начищенные сапоги, от которых даже сюда, вниз, доносился приторный запах ваксы.
   - Эй, ты! - негромко позвал он, похлопывая рукой в перчатке по перилам. - Феномен! Подойди ко мне!
   Иванцов поднялся по лестнице. Его трясло, словно от холода, и в то же время лицо покрылось потом.
   - Как тебя зовут? - рассматривая Егора водянистыми глазками, спросил есаул. Не дожидаясь ответа, круто повернулся, звякнул шпорами и скрылся в зале. Иванцов вошел в зал вслед за ним. Он насторожился, хотя улыбался привычно, глуповато и наивно. За карточным столом сидели Загрязкин, пышнотелая дама в черном платье и два молодых офицера с розовыми, мальчишескими физиономиями: племянники Загрязкина, Котя и Славик. Юнкера жили в Любимове всего несколько дней, но их ночные похождения уже успели стать печально-популярными. Выследив девушку, Котя и Славик в полночь врывались к ней в дом и заставляли перепуганных хозяев выставлять на стол угощение. Парни собирались жестоко проучить их, но офицеры ходили с оружием и пока оставались безнаказанными.
   Загрязкин - неряшливо одетый толстяк с нездоровыми мешками под глазами - сдавал партнерам карты. У окна стоял красный и взволнованный Накатов. Он незаметно подмигнул Иванцову: не робей!
   - Рассказывай! - обратился директор к вошедшему.- О чем рабочие на сходке толковали?
   - Я... Я не знаю!-пробормотал Егор.
   - Позвольте, я объясню! - вмешался Накатов.- Пойми, Иванцов, господин Загрязкин хочет сделать для тебя доброе дело! Ты будешь получать вдвое больше денег, станешь помощником начальника грузового двора! Но сначала мы должны порядок навести. Немецкие шпионы мутят народ, а дураки их слушают... Ты, Егор, умный человек. Свою пользу понимаешь. С голодранцами тебе не по пути, верно? Ты сам задумал хозяином быть!
   - Верно! - подумав, осторожно ответил Иванцов. Он плохо понимал, что им от него нужно, но вкрадчивый, ласковый голос мастера настораживал.
   - Ладно, теперь ему все ясно! - нетерпеливо сказал Загрязкин. - Так о чем вы сговаривались? Отвечай. Скажешь, получишь пять рублей. А будешь молчать, выгоню к чертовой матери. Сегодня же!
   - Господин директор!.. - взмолился Егор. - За что? Помилуйте...
   - Говори!
   - Мерзавец! - выпучив белые глаза, завопил есаул.- Застрелю, как собаку!
   - Позвольте! - попятился Иванцов. - Я в этом не разбираюсь... Ну, толковали, будто надо свою власть установить. Офицеров, дескать, арестовать, а к солдатам послать этих... Агитаторов. И еще решили в полночь собраться в Сукремльском овраге... Там оружие раздадут... А больше, вот те крест святой, ни слухом ни духом!..- Егор размашисто перекрестился.
   Загрязкин вскочил. Встала и дама, стиснув в накрашенных губах папироску. Только Котя и Славик по-прежнему сонно смотрели на дядюшку.
   - Что думаете предпринять, господин есаул?-спросил директор. - Впрочем, ты, как тебя... Можешь идти. Держи!-На ковер упала золотая монета. Поспешно нагнувшись, Егор схватил ее и подумал: "Неужели настоящая?" Теперь ему хотелось побыстрей уйти.
   - О нашем разговоре молчи. Понял? - поднял палец Загрязкин.
   - Так точно! - ответил Егор и улыбнулся, как обычно, глуповато и простодушно.
   ...На дворе моросил дождь. Нудный, холодный, ноябрьский.