В феврале сорок второго года я, восемнадцатилетний парень, недавний студент техникума, вместе с другими сверстниками из Иванова прибыл в Рыбинск, где находилось эвакуированное из Ленинграда военное автотехническое училище. До фронта было рукой подать. Немец стоял у города Калинина, освобожденного нашими войсками перед Новым годом. Не случалось такой ночи, чтобы нас не поднимала воздушная тревога.

В тот февральский день мы не спеша выходили из столовой, по очереди затягиваясь самокруткой. В строй становились, не дожидаясь команды: поскорее хотелось добраться до барака. Радовались тому, что над землей тянутся низкие серые облака, что медленно падают снежинки. Говорили, что в такую ночь немец вряд ли появится над Рыбинлком.

Но тут перед строем встал наш старшина. Подождал, пока мы угомонимся, а потом участливо спросил:

— Все пообедали? Строй молчал.

— Еще раз спрашиваю: все пообедали? Спрашиваю потому, что не могу сказать, когда вы будете и будете ли ужинать... Нам предстоит работа.

В строю послышались недовольное гудение и приглушенный голос: «Опять работа, будь она неладна...» Пока шло комплектование, мы находились, как говорится, не у дел, и наши руки использовали на хозяйственных работах. Конечно, это надоело.

— Разговорчики в строю! — крикнул старшина.— Мы идем грузить муку.

Гудение продолжалось. Лицо старшины приняло строгое выражение.

— Да, мы идем грузить, муку... ДЛЯ ЛЕНИНГРАДА.

Наступила такая тишина, что мне показалось, будто я слышу, как падают снежинки. Больше старшине не пришлось напоминать о дисциплине строя. Откуда-то появился небольшой солдатик в огромных сапогах, в шапке, которая закрывала ему глаза. Он скомандовал:

— Шагом марш!

Мы долго шли по заснеженным улицам Рыбинска, а затем колонна втянулась на крытую платформу, вплотную примыкавшую к складу. Подошел старый, с обвислыми усами дядька — не то заведующий складом, не то ответственный за погрузку. Он коротко рассказал, как укладывать мешки.

Старшим в нашей группе оказался Петр Бреднев из старослужащих, круглый, улыбающийся толстячок, с желтыми, прокуренными зубами. Он подвел всех к штабелю, оценивающе посмотрел на него, на нас и задумался. С полу верхние мешки было не достать.

Пришлось сооружать подмостки из досок. Бреднев с одним из товарищей залез на вершину штабеля и подмигнул нам:

— А ну, славяне, подходи...

Никто еще не успел двинуться с места, когда рядом вновь возник тот же усач и проговорил:

— Вы уж, ребята, поаккуратнее. В мешке-то пять пудов. Покалечиться можно... — И, оглядев нас, отечески добавил: — Мальчишки еще, жидки для такого дела, но где взять взрослых...

Первым по доскам к штабелю подошел Витька Ракчеев, пожалуй единственный из нас, кто не был обижен ни ростом, ни силой. Повернул в нашу сторону голову, улыбнулся, сверкнув металлической коронкой. Двое на штабеле подхватили мешок за углы и опустили ему на спину. Улыбка исчезла с Витькиного лица. Он потоптался на месте, а потом двинулся к вагону.

Подошла и моя очередь. Все получилось очень неожиданно, так быстро, что я ничего не успел сообразить. Мне показалось, что кости мои хрустнули. В глазах потемнело, и я присел. В то время было во мне веса килограммов пятьдесят. А сверху на меня опустился пятипудовый мешок. Надо было во что бы то ни стало удержаться, устоять. Я пришел в себя, сделал первый шаг, второй, нащупал тот ритм, который позволял идти.

Метры до вагона шел как во сне. Не помню, как с меня сняли мешок, как я вернулся на склад. Но конвейер работал, пропускать свою очередь было нельзя. ЛЕНИНГРАД ЖДАЛ МУКУ!

Встал под «погрузку» второй раз. Опять хруст в костях и сила, прижимающая к земле. Кажется, невозможно стоять, но я стою! Секунду, другую... И шагаю в направлении двери.

Конечно, не одному мне такая нагрузка оказалась предельной. Притих Витька Ракчеев, не шутил Толька Бинин, тяжело дышал Саша Мальцев. Для всех нас эта работа стала испытанием на выносливость.

Работаем час, второй, третий... На улице полночь, но мы! ничего не видим и даже не знаем, сколько времени. Слышится команда: «Можно перекурить. Всем — в курилку!» Идем в просторное, такого же типа, как и склад, помещение, где ярко горят лампочки. Пальцы, свертывающие самокрутку, дрожат. Мы стоим кружком. Но вот кто-то громко смеется.

— Хороши! На что похожи наши шинели!

Мы стали поворачиваться, оглядывать друг друга. Шинели — все белые от муки. Пот, пройдя через гимнастерку и сукно, превратил муку в клейстер. Но заботило одно: успеть бы с погрузкой.

Вновь появился усатый мужичок, оглядел нас:

— Ну, ребятки, покурили? Пойдемте, у нас еще дел много. Лучше бы нам не делать перекура. Мы шли к штабелям и думали о том, как обрести прежний ритм, как пересилить эту навалившуюся, проклятую усталость.

И снова Витька Ракчеев первый. Я — в свою очередь. Опять чувство первого мешка. Сил, кажется, уже нет. Нас движет самолюбие и сознание того, что подменить нас некому.

Уже начало голубеть небо, когда мы закончили погрузку. Наскоро перекурили, кое-как почистили шинели и вышли на платформу строиться. Уже за пределами склада, на рельсах, стучали колеса «нашего» состава.

Многим памятен мне февраль сорок второго. В один из его дней я надел солдатскую шинель. В день другой — присягнул на верность Родине и после этого не снимал шинели тридцать семь лет. Именно в те февральские дни я впервые услышал протяжный вой падающих бомб, увидел на снегу фонтанчики, поднятые пулеметной очередью. Но если взвесить, что памятнее всего, то, не сомневаясь, скажу: та самая ночь, когда мы грузили МУКУ ДЛЯ ЛЕНИНГРАДА.