...Демобилизовавшись из армии, я возвратился в родной колхоз и пошел работать на трактор, на котором я выполнял обработку почвы в садах и виноградниках колхоза, и однажды произошло следующее:

Из-за серого облака выглянуло яркое солнце, говорившее о прекрас-ном наступающем дне. Дождь вчера не давал долго работать, но солнце сегодня восторжествовало, нагрело землю, и теплые испарины, отдавае¬мые донским черноземом, заколыхались вдали — на горизонте.

Земля была еще влажной, и почвообрабатывающие машины не могли производить требуемое. Трактор мой работал на малом газу, а я сидел под цветущей яблоней, лениво жевал пирожок и прислушивался к мелодичным звукам пчел, перелетающих из цветка на цветок, собирая сладкий нектар и золотистую пыльцу — обложку.

В это время подходит ко мне бригадир-садовод, не по годам соста-рившийся, спросил меня: «Что, жуешь?» Да, жую, а что мне оставалось делать, я чувствовал свою вину, работая трактором, сломил цветущую яблоню. И я знал, что за это мне не поздоровится, но, увы, все обошлось благополучно, только и сказал бригадир, что помни, юноша, иногда цве¬ты дороже плодов. Дерево мы срежем на обратный рост, и через 4—5 лет оно зацветет и заплодоносит, а человек, утративший свою совесть, сло¬мивший это дерево, больше никогда не посмеет прикоснуться к нему. Если это только честный человек и сделал это случайно, он постыдится своего прошлого, он не посмеет посягнуть на вновь расцветшую эту яблоню, ему даже будет стыдно сорвать плод с нее.

«А вы расскажите, пожалуйста». Бригадир присел рядом, взял кусок из моих рук недоеденного пирожка, спокойно положил в рот, пожевал, глотнул, по-отцовски взглянул на меня, сказал:

— Слушай, сын мой, то, что я тебе сейчас расскажу, это была правда.

Я родился в 1919 году, в тяжелые годы для молодой Советской власти, рано остался без матери, а отца тоже мало встречал, но, однако, вырос и выучился с помощью Советской власти, работал на транспорте, а в 1939 году призвался в армию, где на вокзале станция Ахтырка Ю.Ж.Д. комиссар Ахтырского райвоенкомата сказал всем призывникам: «На вашу честь предстоит защищать город Ленина от белофиннов».

На перроне стояли провожающие, отцы, матери, братья и сестры, знакомые и любимые девушки — у меня же никого не было. Я ощущал единственное плечо друга, Виктора Чередника.

И перед нами стояла старушка-учительница, мать Виктора, кото¬рая любила беспредельно нас обоих, она не плакала, как другие, нет, а только прижимала к груди своей, как младенцев, и говорила: «Будьте достойными сынами Родины своей, вы дороги мне, но колыбель Рево¬люции дороже на свете всего, и защитить ее ваш долг. Прощайте, дети, я буду жить в надежде, что вы вернетесь ко мне». Дали третий звонок, свернутый желтый флаг, поднялся над головой дежурного по станции, протяжный гудок паровоза «СУ» отдался эхом далеко в строениях и рощах привокзальной площади.

Медленно качнулись вагоны, создавая легкий шум катящих колес по рельсам, встречая стык за стыком, переходя в частую дробь.

Купе классных вагонов заполнились шумными и веселыми призыв-никами. Но я стоял в тамбуре, прижавшись к оконному стеклу, ощущая его приятную прохладу, смотрел вдаль и ничего не видел. Глаза мои закрывала тройная пелена: обида слез, не совсем чистого оконного стекла и пролетавший мимо вагона светлый паровозный дым.

Я ехал со своими одногодками отдать долг и защитить свою Родину.

После краткой подготовки мы с Виктором были направлены в 178-й Краснознаменный орденоносный противотанковый истребительный дивизион, который действовал в составе 155-й с.д. дивизии, прошедшей 210 км с боями под командованием генерал-майора Александрова. В марте месяце 1940 года линия Маннергейма полетела в пух и прах, наши юные сердца ликовали, мы в рядах доблестной Советской армии шли плечо к плечу и защитили не только город Ленина, а и честь Страны Советов. Всего 7 км не дошли до нынешней столицы Финляндии Хельсинки, бело¬финны подняли белый флаг, это значило, что кончилась война.

13 мая 1940 года 178-й Краснознаменный орденоносный дивизион покинул Финляндию и переехал в Беларусь, в г. Барановичи. Жизнь армейцев с белорусами проходит дружно. В декабре месяце 1940 года наш дивизион по приказу вышестоящего начальства перебазировался в местечко Кривошено (в имение бывшего графа Потоцкого), где мы проходили дальнейшую службу с Виктором Передником. Это была замечательная часть, и самыми дорогими для всего личного состава были: командир части капитан-орденоносец Шкодин, комиссар Яшин, начальник штаба Фофанов, командиры батарей Краснокутский М.Г., Гранич, Иванов, старший политрук Никаноров, командир огненного взвода Рыбин, замполит Сафонюк и много-много других товарищей.

Но вот для нашей части, которая казалась мне родной семьей, нежданно-негаданно пришло несчастье.

Вышестоящее командование отозвало командира части капитана Шкодина и комиссара Яшина, а в мае месяце 1941 года последовал приказ, покинуть зимние квартиры и выехать в летний лагерь, в район станции Лесной. Осиротевшая часть и раздробленная, оставив на зим¬них квартирах законсервированную боевую технику и 3-ю батарею, в состав которой входил Виктор, я же с большей половиной части выехал в лагерь, где и расквартировались в общем артиллерийском лагере.

На 22 июня 1941 года ожидалось большое празднество, т.е. откры¬тие артиллерийского лагеря, но в 7 часов утра трубы заиграли боевую тревогу. Так началась война. По приказу командира дивизии генерал-майора Александрова наша часть направилась к западной границе, к г. Бресту, где 23-го числа мы встретились с 3-й батареей и своей боевой техникой, пригнанной из зимних квартир той же батареей, хотя и не в полном составе, а 24-го под Брестом приняли 1-й бой, командовал дивизионом майор Винник и старший политрук Никаноров, дрались не на жизнь, а на смерть.

В 1-м бою же погибли: начальник штаба лейтенант Фофанов Алек-сандр, старший политрук Никаноров, лейтенант Иванов, политрук Ива¬нов Николай, сержант Виктор Передник. Старшина Солодов Александр из Ленинграда. Сержант Александров Александр из Пензы. Сержант Герасименко Петр. Сержант Конопля Василь. Сержант Зайцев Емельян из Пятихаток и много других товарищей.

Но свои жизни отдали не зря, они дали понять фашистам, что для непрошеных гостей земля Русская является могилой, и это было так. Больше сотни уничтожено фашистских танков, бронетранспортеров и много уничтожено самоходных орудий, и около трехсот было убито фашистов.

Но история не знает об этих героях. Дрались беспощадно, немецкие танки, бронетранспортеры, самоходки пылали, как свечи. Сержант Василь Конопля не растерялся и из противотанкового орудия сбил фашистский самолет М-109 (мессершмитт) на бреющем полете.

В 1-м бою было много потеряно боевых товарищей, но нас это не сломило. Старший лейтенант Марк Григорьевич Краснокутский принял на себя командование, так как командир части майор Винник пропал без вести, и под командованием Краснокутского, хотя и в малом со¬ставе живой силы и боевой техники, еще 28 суток беспощадно дрались за каждую пядь своей земли. Эти бои проходили в так называемом Белостоцком котле.

Комдив генерал-майор Александров приказал отходить (от Бреста), и мы отошли. Отход был тоже с повседневными боями, горел Минск, Могилев, Смоленск. Последние бои приняли в городах Рогачеве и Жлобине, после чего осталось единственное противотанковое орудие и тягач «Комсомолец».

Затем вновь отступление, и на реке Десне я был контужен, очнулся в Орше в госпитале. И только после этого понял, что нахожусь в плену.

Немецкие врачи — мясники быстро находили «выздоравливающих», кто мог двигаться, тех гнали этапом, кто не мог передвигаться — тех грузили на автомобили и везли к станции Орша-1, грузили навалом в товарные вагоны и увозили, а куда — одна история знает. Меня же гнали этапом до Смоленска, трудно пересказать все то, что творили немцы-конвоиры по пути следования.

Могу только сказать одно тебе, что из 47 тысяч нас осталось 15 ты¬сяч, все остальные были расстреляны фашистами по пути следования. На 11-е сутки нас подогнали к окраине г. Смоленска и всю колонну подогнали к территории, огражденной высоким дощатым забором, куда и загнали нас. Здесь уже находились советские военнопленные, потому что внутри было проволочное заграждение и по углам стояли пулеметные вышки с часовыми — фашистами. Как в дальнейшем вы¬яснилось, это был ветеринарный склад областного значения, здесь были всевозможные медикаменты, инструменты, ступки с пестами, бочки с желеобразной мазью, сладковатой на вкус, все это было съедено, не только мазь, до единой травинки, стружка и та была съедена, остался только один фарфор и стекло.

Я напомню 9-е сутки, так как колхозник привез турнепс небольшим возом, впряженным быком. Фашисты впустили его в расположение лагеря. Но человек этот уже не вернулся, он погиб под пулеметными очередями, остался только сломанный воз и куча трупов, а от турнепса и быка не осталось и признака, все это было растерзано, я не участвовал там, потому что был без сил.

На 14-е сутки я уже не мог двигаться совсем, и когда постучали в мою голову носком кованого сапога, я приподнял голову, но она падала. Тогда чья-то сильная рука взяла за мою густую курчавую шевелюру, припод¬няла и с ужасной силой ударила в лицо, сказав: «Политрук, офицер?» Я сказал: «Да, офицер» — «Пойдем со мной». Я приподнялся, но снова упал, меня взяли под руки и выволокли за ворота.

То ли от того, что меня беспощадно теребили, то ли от того, что све-тило и обогревало яркое солнце, ко мне вновь вернулась жизнь. После того как выволокли меня, в 10 шагах от ворот бросили меня, и я увидел группу офицеров, (которых) ранее знал. Это были офицеры из нашей дивизии и других дивизий Западного военного округа, участвовавших в боях Белостоцкого котла, но мне было безразлично. Они стояли на ногах, я был беспомощен, я с большим усилием подполз к чахлому де¬ревцу, уселся на землю, опершись на это дерево.

Вдруг над головой раздался девичий голос: «Ой! Какой вы молодой, а какой вы худенький, вы — офицер?» Я молчал, мне казалось, если я произнесу слово, значит, я не смогу совершенно двигаться. И я сидел неподвижно, без движения, смотрел в землю и думал одно: «Кушать», — хотя уже мой организм этого не требовал. Но девичий голос продол¬жал: «А ведь брат мой точно такой же, как вы, он служит в Прибалтике, наверное, и он где-либо так страдает, так, как вы, но вы будьте уверены, я вас спасу, вы, наверное, кушать хотите?» Меня пронизало, как током. «Спрашиваешь у больного здоровья, — сказал я, — кушать, кушать!» — «Я сейчас принесу». Через 10 минут девушка пробивалась через толпу пленных офицеров и немецких солдат и без конца твердила: «Брудер (брат), брудер, брат!»

Я понял, что пленные просили у нее кушать, а немцы не позволяли приносить передачи, но она им объяснила, что я ее брат. Так я нежданно встретил сестру, совершенно чужую для меня девушку со Смоленска.

Фашисты, собрав группу офицеров и тех, кто имел длинный волос157, и поместили рядом в подвал бывшего бензохранилища, двор которого также был обнесен колючей проволокой, но с более легким режимом. Офицерам разрешали разговаривать с гражданским населением, брать передачки от жителей Смоленска, даже разрешали копать картофель на прилегающих участках вблизи лагеря и в расположении разводить костры и варить картошку. Смоленская дивчина меня не покидала, ока¬залось, что она живет от этого лагеря в ста шагах, и каждый час посещала меня. Она была знакома с фашистской охранкой, через старшую родную сестру, работающую в немецком офицерском госпитале в центре города Смоленска. Она знала сведения о передвижении военнопленных.

Однажды вечером подошла смоленская дивчина к проволоке ла-герного заграждения с узлом и позвала: «Вася!» Услышав ее голос, я подошел к проволоке, но услышал зловещее «Цурюк» — назад! Но смольчанка закричала: «Вилли, дас ист майн брудер (брат)». Вилли сказал: «Ап Марш».

Я подошел к дивчине, она передала мне передачу, в которой был не харч, а одежда для побега, и не для одного, а для двоих: и для друга — лейтенанта Долгова, которого она кормила, как и меня. Но Долгов мне сказал: «Верни девушке одежду и не пытайся бежать, ибо на каждом шагу спрашивают "аусвайс"». Мне трудно было понять, хотя и знал немецкий язык, однако я задал вопрос Долгову: «Ты что — не хочешь бежать, не хочешь вернуться к своим, советским?» Он промолчал, а я, бестолковый, ничего не понял. Девушка вновь вернулась ко мне, к проволочному заграждению, и Вилли не прогнал ее, она спросила: «Вася, бежите?» А я ответил: «Долгов не хочет идти со мной, а я беспомощен». Смольчанка сказала: «Долгов — предатель, он пришел сюда в полной выкладке офицера с листовкой, сестра об этом знает, а ты честный, скорей беги, мы с сестрой поможем тебе». Я только мог сказать: «Девушка, советские офицеры не бывают предателями, он такой же честный, как и я! Возьми свои вещи!»

Девушка вещи взяла, от проволоки не отошла, только достала из узелка трикотажную рубашку и синий носовой платок и сказала: «Сей¬час же надень под гимнастерку, а платок сохрани до своего расстрела. Вас вывезут завтра утром и расстреляют, сестра знает, что расстре¬ляют». Я взял платок, вытер сухой лоб и спрятал в карман. Здесь же при ней снял гимнастерку, одел трикотажку, что солдату не положено было раньше. Через колючую проволоку она протянула руку и сказала: «Дай мне что-нибудь на память!» Что я мог ей дать — у меня ничего не было. Я попросил ее нагнуться белым девичьим лицом к колючей проволоке и отдал то, что я имел: поцелуй молодости. Она приняла его. Она сказала: «Хотя ты и трус, но я хочу видеть тебя всегда до смерти, дай мне свой комсомольский билет». Мой волос поднялся дыбом: я не представлял, откуда знает она, что я комсомолец. И действительно, я уже был не комсомолец, был членом партии, но на фронте я не успел сдать комсомольский билет, он был при мне — между стелькой и подо¬швой армейского сапога. Я тут же в присутствии лейтенанта Долгова и девушки снял левый сапог, достал билет оторвал фотокарточку и отдал ей. Долгов похлопал меня по плечу и сказал: «Чудесный малый, ей подарил фотокарточку, а мне подари билет, ведь мы с тобой друзья». И я отдал плод, который оказался дешевле цветка, так бывает в жизни, юноша. Ну, вот и все, наверное, пора работать.

Ранним утром подошли немецкие дизели с прицепами, укрытыми тентами, куда нас и погрузили. Девушка была тут как тут и успела пере¬дать небольшую сумочку с солью, кусок туалетного мыла, кусок сала и махотку молока, так как мой друг, лейтенант Долгов, сидел у борта, он принял все это, подшучивая надо мной, что у меня заботливая «жена». Я посмотрел укоризненно на него и сказал: «Стыдись, товарищ лей¬тенант, она делает добро для нас всех, военнопленных, а вы говорите пошлости». Долгов переменил тему разговора, спрятал передачу в свой новенький рюкзак и ответил мне: «Чудак парень, не понимаешь шуток, да и мадонна не ах, стоит ли о такой беспокоиться. Будем в великой Германии, увидишь таких, что пальчики оближешь». Меня передернуло всего, и я понял, что за человек Долгов.

Между тем подошло подразделение с автоматами, уселись по маши¬нам и скомандовали всем молчать, машины тронулись. Поздно вечером мы были в Минске, по моему определению, это было где-то в центре города. Стояло какое-то недостроенное здание, ночью было понять трудно, нас разгружали по очереди и без конца считали, сопровождая ударами прикладов. Загоняли в огромное кирпичное здание.

Покончив с разгрузкой, машины ушли, а охрана закрыла нас, где мы оставались до утра. Спать мы не спали, ибо всю ночь слышались автоматные очереди и крик пьяных фашистов. Чуть забрезжило утро, как мы услышали зловещее: «Ауф штейн, АЛЕС РАУС». Не всякий из нас это понимал, но люди чувствовали и все подошли к открывшейся огромной двери. Нас вновь без конца считали и били прикладами. По¬лучив слишком чувствительный удар по голове автоматным прикладом, мой друг лейтенант Долгов чувствовал себя неважно, но я поддержал его и физически, и морально, сказал ему: «Ну что ты, сейчас думаешь о великой Германии, если тебе фашисты на Родине устраивают голо¬вомойку?» Но Долгов ответил: «Они скоро разберутся в этом стаде баранов». Я промолчал, так как последовала новая команда выходить всем на плац.

Оказывается, это был двор, огромного строительства, мы же ночь сидели в одном из отделений гаража. Нас выстроили среди двора этой стройки, где находилась огромная яма для гашения извести. На другой стороне стояло 1500 гражданских людей, разного возраста и пола, все они были с большими нашитыми шестиугольными желтыми звездами. Впоследствии выяснилось: это были жители города Минска, и все они были евреи. Я не понимал и не представлял, что это значит. Но скоро выяснилось. Начали подходить такие же крытые дизеля, как и нас при¬везли, но эти были битком набиты людьми — крошками, т.е. детьми выстроившихся у ямы евреев.

Фашисты подняли тенты машин и начали сбрасывать детишек в эту яму, тут же поливая их автоматными очередям. Нельзя, сынок, расска¬зать весь этот ужас, это варварство, эту нечеловечность. Фашистские верзилы с засученными рукавами и расстегнутыми воротниками своими кровавыми руками хватали нежные создания, крошек — малюток от грудного и до 10-летнего возраста, швыряли в эту яму и тут же на глазах у их отцов и матерей, братьев и сестер расстреливали, а советские воины были тому свидетелями. Фашисты это делали как своего рода укор нам и этим самым подчеркивали нашу беспомощность.

От воплей детей и взрослых я больше ничего не слышал, мои глаза закрыла тройная пелена, но это были не слезы, это уже был прилив крови, страшной ненависти и жажды мщения.

Я не упал в обморок, а только сказал Долгову: «Вот, смотри и запомни арийскую цивилизацию».

Долгов молчал, все мы молчали, так как все было уже кончено. Ма-шины уходили. А евреям приказали закидывать эту яму. Нас построили в колонну, сопровождающие автоматчики нас вывели со двора, колонна наша двигалась к одной из окраин гор. Минска. Трудно вспомнить, в какой стороне города Минска находилось то место, куда нас привели, но я хорошо запомнил, здесь был раньше типовой Артиллерийский городок КТАП (корпусной тяжелый артиллерийский полк). Я служил в таком в гор. Пскове, вернее, в 7 км от Пскова — в селе Черёхи на реке Великой.

Увидев этот городок и пройдя почти такое же расстояние, я опреде¬лил, что это подобный псковскому. В этом городке и был основан лагерь советских военнопленных, нас было свыше 80 тысяч человек.

Возле городка торфоразработки, куда военнопленных фрицы сопро-вождали добывать его и носить в расположение лагеря.

По прибытию в расположение этого лагеря всех нас поместили в одну из самых больших казарм. Выставив кругом часовых, нам не разрешали разговаривать с пленными, ранее находившимися там. На следующее утро фашисты и всякие «фолькс дойчс» — переводчики начали делать опрос, опрашивая и уточняя фамилию, имя, отчество, национальность, год рождения. Нас сортировали: одних куда-то уводили, других остав¬ляли на месте, третьих отправляли в другую казарму. Нас с Долговым оставили на месте.

По окончании этой процедуры, которая окончилась только к вечеру, я предложил Долгову что-либо покушать из той передачи, которую нам дала смольчанка, но он ответил: «Потерпи часок, я схожу сейчас к одному из земляков, которого я увидел в другой казарме». Я со¬гласился и стал ждать. Он тоже не заставил долго ожидать себя, он явился с фашистом и переводчиком, ткнул на меня пальцем, при этом сказал: «Коммунист, хотел убежать». Немец рванул меня за воротник и увидел на мне нательную трикотажную рубашку. Немец ударил меня прикладом и приказал идти вперед. Я взглянул на Долгова, он стоял с плетью в руке и с повязкой на рукаве: «Полицай». Я понял, что он, как и утверждала смольчанка, является не только изменником Родины, но и предателем. Размышляя об этом, я задержался какую-то минуту и за это еще получил удар приклада в затылок, который напомнил мне, что мне следует идти вперед.

Меня вывели, провели через проходную и вели через другую проходную, как потом выяснилось, что это было не что иное, как бывшая фуражная площадка для сена и соломы, которая теперь была ограждена двойными рядами колючей проволоки, и на всех 4-х углах стояли про-жектора и пулеметные вышки. Неусыпно сторожили фашисты днем и ночью. В этой загородке находились люди, более 3-х тысяч человек, и все они были одеты в гражданское. Здесь находились совершенно юные и мужчины, убеленные сединой. Помещений здесь никаких не было, и люди располагались кому где приходилось: кто на охапке прелого прес¬сованного сена, кто в яме, вырытой руками, кто просто на земле.

Прохладная ночь и бессознательная тревога не давали мне уснуть, я был настолько потрясен, что не мог себе представить этого бесчеловеч¬ного поступка, ведь это человек, который родился в Советской стране, которого воспитала Родина-Мать. Я просидел до рассвета и только утром узнал, что все эти люди на клочке земли, обнесенной проволо¬кой, обречены на смерть. Эти люди были собраны со всей Белоруссии, одни по доносу фашистских прихвостней, другие, попавшие к немцам сами, подозреваемые в партизанщине, а третьи попали случайно, только потому, что переменили военную форму на гражданскую. Но, так или иначе, здесь находились исключительно коммунисты и комсомольцы. В большом лагере были выставлены ванны, самые настоящие эмали¬рованные ванны из банных номеров, в которые наливают утром кофе, а в обед баланду и по очереди раздают военнопленным. Нам не давали ничего.

По истечении 3—4 дней появились вновь немецкие дизеля, сопрово-ждаемые литовскими, латышскими и эстонскими националистами; они были вооружены немецкими, бельгийскими винтовками, а на рукавах носили нашивки белого и желтого цвета со свастикой.

Машины по очереди выезжали в расположение лагеря малого, а националисты на русском языке выкрикивали: «Кто хочет работать у помещиков в Прибалтике — садись в машины». Люди которые могли двигаться, лезли в машины, и машина за машиной, наполненные народом и сопровождаемые нацистами, уезжали.

К вечеру 5-го или 6-го сентября нас осталось в малом лагере около 1500 человек, люди уже не способны двигаться. Я каждый день сожалел, что тот народ, который уехал, сможет подкрепить свое здоровье и уйти в леса, добыть оружие и создать партизанские отряды, а мы об этом думать не могли. Я сидел и мечтал, а рядом со мной лежал довольно пожилой человек, с которым за этот короткий срок успел подружиться, это был по¬ляк Вацлав Лиходиевский. Он рассказал мне, почему очутился в малом лагере. Его 14-летнюю внучку изнасиловали 2 фашистских офицера у него на глазах, а ночью Вацлав убил их обоих, а сам с внучкой бежал на восток, он двигался только ночью, а днем отдыхал в лесах.

Но вблизи Минска его задержали и привезли в малый лагерь, внучку от него увели, что с ней сталось, он не знает. Я от всей души сочувствовал этому человеку и, как мог, утешал его, и старик полюбил меня. Он ска¬зал мне, что людей, которых увезли, их не на работу, а в (Беловежскую Пущу) на расстрел; сопровождающие — это каратели. Они скоро явятся сюда и нас расстреляют на месте. Мы недолго их ожидали.

К обеду следующего дня нацисты с белыми и желтыми повязками появились. Старик сказал: «Ну, вот и все»; в большом лагере раздавали баланду — обед. А нас нацисты выводили из малого лагеря, и по 5 человек мы, взявшись под руки, выстраивались в колонну. Старик Лиходиевский сказал мне: «Не бросай меня, дитя мое, я должен спасти тебя, а ты, в свою очередь, если заступится звезда твоя и останешься жив, ты расскажешь людям, что творят эти звери». Но я ничего не думал, знал одно — что никакая звезда не спасет меня.

Послышалась команда, да это не команда, а лай псов «Марш вперед», колонна медленно двинулась вперед, впереди виднелся лесочек. Шел мелкий холодный дождь. Меня знобило, не от страха, нет, а просто от бездарной смерти. Ведь так бестолково умереть, и умереть в то время, когда надо беспощадно драться, бить фашистскую гадину. Сзади колон¬ны слышалась бесконечная стрельба. Это нацисты в упор расстреливали людей, которые не в состоянии были двигаться.

Я шел, поддерживая старика, и мысли роились в моей голове какие-то спутанные, бестолковые, однако я механически считал шаги: 300, 600, 900, 1700, 1800... И перед глазами открылся огромный ров; нацисты пытались нас выстроить в ряд у этого рва. Народ сгрудился в кучу, нацисты отрывали поодиночке, стреляли в упор и сталкивали в ров. Вацлав Лиходиевский в этом замешательстве подвел меня к самому рву, все время прикрывая меня своим телом, и когда разъяренные нацисты начали стрелять всем отрядом в толпу, старик толкнул меня в яму, и за¬кричал: «Псы, звери». Я услышал один за другим залпы, затем на меня навалилась какая-то тяжесть, то ли я задохнулся, то ли потерял сознание, больше не слышал ни выстрелов, ни стонов, ни криков.

Стекавшая вода по стенке рва от усилившегося дождя привела меня в чувство. Я сообразил, что жив, и понял то, что говорил старик. Да, он спас мне жизнь, он прикрыл меня своим телом. Кругом было тихо, только хлюпал бесконечный дождь. Я попытался подняться, но из-за наваленных трупов это мне долго не удавалось. С большим трудом вы¬лез и пополз по рву.

Передать никакими словами невозможно то, что я испытывал в ту темную ночь. Я прислушивался к каждому шороху, мне хотелось услышать хоть единственный стон, но кругом было тихо, все были мертвые.

Я вылез из траншеи и первым долгом снял подаренную мне трикотажку, спрятал ее в листьях в лесочке, сам медленно побрел, по моим предположениям, на восток. Брел до рассвета, мне казалось, что я про¬шел сотню километров, но, однако, утром я обнаружил, что нахожусь буквально рядом с лагерем. Возле небольшого домика, где однажды мне приходилось видеть, как копают торф для лагеря. Мне было без¬различно, и я подошел к двери и постучал, мне открыла женщина лет сорока и впустила в дом. Не могу вспомнить ее имя: или тетя Аня, или тетя Маня, она приютила меня и держала 3-е суток в одной из кладовок своего дома.

Трое суток она кормила меня очень понемногу, но через каждый час. На четвертые сутки я мог двигаться энергично. И по ее совету двинулся на восток, ночью шел, днем отсиживался в лесах и кустарниках.

Но вот закончилась моя провизия, данная тетей. Я вынужден был идти в село и просить кушать. В одном из населенных пунктов я зашел в дом, стоящий на окраине, попросить покушать. В доме была старуха, которая приняла меня и стала кормить.

И вдруг появился немецкий мотоцикл во дворе и два немецких солда-та направились в дом. Старуха забеспокоилась, предложила спрятаться, но куда? Я остался сидеть за столом. Вошли немцы с автоматами на изготовку, увидели меня и закричали: «Рус, комиссар, политрук». Но я спокойно ответил, нет, я военнопленный солдат, они спросили, почему здесь, я им ответил, иду домой, и наговорил еще чего-то, не помню. Они требовали у меня документы, но где они у меня взялись, их не было.

Немцы взяли у старухи яйца, убили несколько куриц во дворе, забрали меня в мотоцикл и привезли опять в Минск, но не в лагерь, а на вокзал, где на станции стоял эшелон, нагруженный советскими военнопленны¬ми. В один из вагонов посадили и меня. Эшелон двигался в Белосток, на третьи сутки оказался в Белостоцком сорок седьмом оф. лаге.

47-й оф. лаг. был раньше польским военным лагерем, а затем совет-ским военным городком, который немцы «оборудовали» для советских военнопленных. Оборудование заключалось в том, что его обнесли многократными рядами колючей проволоки и через каждые 10 шагов поставили пулеметные вышки. Казармы, конюшни и гаражи заполнили 3-этажными нарами. Это было жилье военнопленных. Каждый блок также был отделен колючей проволокой, в каждом блоке был свой штат из предателей — русских полицаев, переводчиков и комендантов. Я по¬пал в 6-й блок, где был главным полицаем лейтенант Евгений Калугин, ныне проживающий в г. Ростове-на-Дону. Это был довольно злой зверь, он намного превосходит любого фашиста. Все зверства его были равны «внештатному полицаю» из 4-го блока по кличке «Николай Палкин». Эти два полицая за провинность одного военнопленного могли держать всех узников раздетыми целый день на 30-градусном морозе, не позволяя им заходить в помещение, а стоять в строю смирно. И народ стоял.

Трудно перечислить все ихние зверства, применяемые к своим Со-ветским людям. Но один эпизод мне хорошо запомнился. Однажды утром Калугин зашел в расположение 6-го блока с рыжим маленьким унтер-офицером медицинской службы.

Немец приказал выстроить всех во дворе. Калугин выстроил, немец проходил по-над рядами и всматривался каждому в лицо. За унтер-офицером бегала его собака, точно похожая на него, такая же маленькая и рыжая, вся съежилась от холода.

Немец ударил с десяток человек, закричал «ап», строй разошелся, но ровно через час вновь послышалась злая команда Калугина: выходи строиться. Мы были построены, унтер был взбешен, он кричал: «By ист мейн гунд». Калугин, как попугай, повторял эти слова: «Где собака?» Все стоявшие в строю молчали, так как никто не знал, где именно его собака. Унтер-офицер настолько взбесился, он орал, что мы сожрали его собаку.

Тут же начал отсчитывать каждого 5-го, стоящего в строю, выхватив парабеллум, начал расстреливать в упор. Расстреляв 10—12 человек, на этом бы не окончилось, но довольно пожилой человек, попавший в эту пятерку, вышел из строя и сказал: «Я съел твою собаку, ты заставил меня».

Немец разрядил всю вторую обойму в этого старого военнопленного; когда военнопленный упал на снег, прибежала собака и стала обнюхи¬вать свою жертву.

Люди с ужасом смотрели на эту неописуемую картину. Фашист за¬брал свою собаку на руки, расцеловал ее, удалился в сопровождении Калугина. Строй разошелся и занял свои нары, дрожа от холода, злобы и ненависти.

С каждым днем зима 1941 года становилась суровее, а люди все больше истощались от голода, холода и ужасной грязноты.

Шинель, оставленная на нарах, шевелилась от вшей, никакой воз-можности не было спастись от этой нечисти. А поэтому в блоках вспых¬нул тиф, дизентерия. Заболел и я. Но благодаря советскому военврачу был спасен, не помню его имени и фамилии, но это был человек боль¬шой души. Тот, кто к нему попадал, если он в состоянии был бороться с болезнью человека и при наличии тех медикаментов, которыми он располагал, то он спасал этих людей. Он не выписывал их из госпиталя до весны. Правом этим пользовался он потому, что немцы лагерь не посещали, так как он был тифозный, и все руководство принадлежало полиции, а медицинский персонал ей не подчинялся.

К весне 1942 года население лагеря с 45 тысяч уменьшилось до 2-х тысяч.

Все остальные заполнили траншеи, заготовленные с осени, а кто не вместился в траншеи, те были сложены в штабеля и сожжены.

В апреле 1942 года я был отобран вместе с другими военнопленными и отправлен в город Алинштейн. Из Алинштейна был направлен на станцию Кобыльбуде, вблизи Кенигсберга, так как советские самолеты появились над Кенигсбергом и бомбили, то немцы решили построить на этой станции сортировочную горку, которую мы строили.

К зиме 1942 года мы кончали это строительство. Но нас часто ис-пользовали на других видах работ, мы иногда грузили прессованное сено на платформы, которое отправлялось на Восточный фронт. Однажды, работая на погрузке, я с одним военнопленным из Горьковской области, Петром звать, а больше ничего не знаю, предложил бежать, на вопрос, каким способом, я ответил — простым.

Как только в следующий раз будем грузить сено, мы в центре плат-формы не положим несколько тюков и в конце погрузки залезем в эту ячею, а сверху закроемся тюками. Таким образом, заранее, подготовив скудную провизию, т.е. по 10 картофелин, при следующей погрузке нам удалось бежать. Начало побега было удачным, нам удалось добраться до Смоленска, а здесь произошел случай, и, к большому сожалению, утром.

Наша платформа находилась в хвосте состава и не прошла контроль-ный столбик.

А маневровый паровоз, идущий на следующий путь, ударил в платформу, от чего стойки, укрепляющие сено на платформе, полопались, тюки развалились. Сбежались немцы и нас обнаружили. Мы получили по десятку ударов прикладом и были отправлены в комендатуру на стан¬цию Смоленск. Нас спасло только то, что мы были одеты в бельгийские шинели с огромными трафаретами на спинах «SU», сделанными мас¬ляной белой краской. Кроме того, мое объяснение на немецком языке, что мы бежали из Кенигсберга, нас хотели расстрелять как партизан, но не расстреляли.

Соединили нас одной парой наручников и одним из пассажирских поездов, идущих в Германию, отправили в Кенигсберг.

В гестапо опросили, нас избивали и отправили в город Данциг, где мы работали на доках. Нас находилось в этом лагере 800 человек, которые ежедневно ремонтировали немецкие подводные лодки, катера, раз¬личные военные суда. Нас радовало при виде каждого изуродованного судна нашим боевым флотом. И вот в один прекрасный день в обеденный перерыв вой сирен оглушил нас.

Немцы всполошились, бросились на катера и стали уходить в море. Нас окружили охранники и всех угнали в лагерь. А затем выяснилось, что группа советских военнопленных во главе с Валерием Лебидь угнала немецкую подводную лодку, которую немцы так и не смогли отыскать. Долго нас избивали, допрашивали, уточняли — кто это бе¬жал. Но все было бесполезно. Наш лагерь начали расформировывать. Меня и несколько человек привезли в Берлин, а затем направили в гор. Ганновер. В Ганновере нас каждого опрашивали в отдельности и устраивали медицинскую комиссию. После выдавали «вильгельмовское обмундирование», и этих людей помещали в отдельные камеры, собрав, таким образом, несколько групп, погрузили в вагоны и повезли. Мы прибыли в г. Гаген (Рурской обл.), вновь нас разбили на небольшие группы, по 10—12 человек. Посадили в машины и развезли в разные направления.

Как далее выяснилось, наши группы были предназначены для обслуживания зенитных батарей. Немцы пытались хорошим обращением и лучшим питанием, чем в лагерях, сагитировать нас, заставить воевать против союзников, но ни один из нас не согласился. Нас били, травили овчарками, но ничего из этого не получилось. Тогда нас заставили гру¬зить и разгружать на вагоны и из вагонов снаряды и возить к батареям. В этой группе я подружился с двумя товарищами, Виктором Малыше¬вым из Горького и Павлом Розовым из г. Саратова.

Договорившись с ними о побеге, мы бежали. Долго скитались по ле-сам, но однажды нас задержал лесничий и доставил в гестапо г. Бохума. Но в это время мы уже были переодеты в добытую нами гражданскую одежду. При очередных допросах и побоях мы не признались, что во¬еннопленные, и не назвали правильно свои фамилии. Я стал Славкой Чередником, так как при любых обстоятельствах я не мог забыть имя польского товарища, спасшего мне жизнь, и не мог забыть своего друга Передника. Виктор Малышев назвал себя Виктор Львов, а Павел Розов стал Колесником Валентином. Под охраной нас отправили в концла¬герь г. Людиншайд, где строилась огромная плотина.

Это был лагерь строгого режима, нас еще направили в самую ужасную колонну — штрафную, которой ведал самый ярый фашист Вилли Линк. Этот зверь потерял 3-х сыновей и одного зятя под Ле¬нинградом и поэтому беспощадно мстил русским военнопленным. Линк каждый день приезжал на мотоцикле с коляской и привозил полную коляску палок, которые к вечеру все были побиты о наши спины и головы на куски. Из этого лагеря за все время существова¬ния никто не бежал, так как это было ущелье с отвесными скалами, охраняемое собаками и эсэсовцами. За малейшую провинность во-еннопленные вешались на виселице, которая никогда не убиралась. 6 месяцев — срок заключения небольшой, но любой человеческий организм истощался до крайности. Люди пухли, умирали. Но мы трое и еще полюбившийся нам мальчик Сережа отбыли свой срок и были освобождены из этого лагеря.

Были доставлены на биржу труда, откуда были направлены в тот же г. Гаген на авиационный завод «Руберга». Комендант лагеря завода «Руберга» был поражен нашим видом. Несмотря на то что я имел рост 174 см, я весил 42 кг. Дальше выяснилось, что этот комендант, которого называли «дядя Фриц», был антифашистом, а поэтому он отнесся к нам по-человечески.

На протяжении 10 дней мы ничего не делали, по его приказу нас усиленно кормили и одели в более человеческую одежду.

Мало-помалу мы ознакомились с обстановкой и привыкли не оглядываться на сопровождающую охрану. По субботам и воскресеньям мы могли выходить из лагерей и встречаться с другими товарищами. Вскорости мы познакомились с Сергеем Бобырем, Николаем Павленко из литейного завода «Килинг». А эти товарищи познакомили с Батей, также работающим на «Килинге».

Когда Батя осведомился о нашем пройденном пути, то он предложил войти в группу «Саботаж», центр которой находился в гор. Гагене. Мы дали согласие и приступили к действиям. Задание наше — распростра¬нять среди русских и других национальностей, насильно угнанных в Гер¬манию на работу, листовки, написанные от руки, в которых говорилось: «Товарищ! Ты каждый день должен сломать то, чем работаешь, будь это лопата, кирка, сверло или даже станок; нас много, и мы принесем какой-то ущерб». В конце каждой листовки било написано: «Прочитай сам и передай товарищу». Вскорости это дало себя знать. Ломали не только инструменты, насколько могли — били готовые детали, делали брак.

В 1944 году в день смерти В.И. Ленина все девушки и женщины пришли на работу, а в 10 часов повыключали станки и надели заранее припасенные траурные повязки.

На вопрос фашистов, почему не работаете и что значит этот траур, девушки ответили, что сегодня день смерти нашего дорогого Ильича и чтим его память.

Фашисты взбесились, били девушек, но девушки не работали, тогда выехало гестапо и забрали несколько девушек.

Группа, которая руководила женским составом, это Валентина Кривенко — медсестра, Александра Клюева, совсем юная девушка Лида и самая старшая женщина, тетя Настя. Все они из Дебальцево.

О! Это женщины, сильные духом, они и приняли гестаповские по¬бои на себя.

В конце 1944 года и начале 1945 года, когда наши войска подходили к Берлину, эти женщины превзошли все надежды и чаяния центрального комитета «Саботаж».

При малейшей тревоге они сжигали станки: в г. Приорае в Дельстрене и Гаспене. Я повторяю: этого передать нельзя, надо видеть этих людей, а эти люди у меня есть на снимках. Их было много со всего Советского Союза: с Донбасса и Урала, с Крыма и Сибири, отовсюду.

Я уверен, что эти люди, которые состояли в группе «Саботаж», не забыли своих действий и, наверное, рассказывают своим сыновьям и дочерям. Да, нас было очень много, не только русских, украинцев, бе¬лорусов, грузин, армян и таджиков. Но, кроме нас, советских граждан, в этом огромном глубоком тылу участвовали: сами немцы — антифа¬шисты, французы, поляки, чехи, словаки, венгры, румыны, болгары, югославы, греки, бельгийцы, англичане. А итальянцы находились в гор. Гагене в полном своем составе части со своим командующим капи¬таном Бадолио, который восстал против фашистской Италии и против самого Муссолини.

И все они участвовали в группе «Саботаж», руководимой советски¬ми военнопленными и насильно увезенными гражданами, состоящими членами штаба «Саботаж». От наших рук не один завод и не один склад с боеприпасами, которые готовились на заводах логова фашизма, были взорваны.

Помню, в день после освобождения мы многих товарищей недосчитались, и эти недосчитанные погибли при выполнении задания группы «Саботаж». Виктор Малышев погиб, взрывая склад с оружием господина Круппа в г. Эссене. Вовка по кличке «Младенец» из Харькова, взрывая хранилище с зарядными припасами Фишверка, тоже погиб. Костя из г. Таганрога, хотя среди членов организации был разговор, что он погиб в Ганноверской тюрьме, но это не так, Костя взорвал в г. Гагене — Гаспе фабрику КЭКС УНД ЦВЫБОК ВЕРК господина Гельмута Бранта.

Разрушения были огромные, котельная и все газовые печи, конвей-ерная система были выведены из строя полностью.

Косте захотелось вывести из строя и тестомесный цех, но сам подо-рвался на минах, сделанных своими руками. Павел Розов, по кличке «Валентин Колесников», со своими товарищами из группы «Саботаж», с Сергеем Бобырем и Николаем Павленко, взорвали склад зенитных снарядов. Им помогал совсем юный немец из люфтваффе — молодой зенитчик воздушной службы, житель гор. Кёльн Макс Каце. Всех со¬бытий и действий группы «Саботаж» не перечислить.

Мой сын часто спрашивает: «Папа, ты в Отечественной войне участвовал?» Я отвечаю: «Да». — «А немцев убивал?» Я говорю: «Нет, немцы такие же люди, как и мы, и их убивать никто не посмеет.

Я убивал зверей — фашистов, но это делалось в силу необходимо¬сти. Это делалось за тем, чтобы не дать поработить свой народ, свою Отчизну.

А там, в плену в Германии, убил только одного зверя — Вилли Линка из города Людиншайд, слишком много преступлений на его совести. Я расстрелял не самовольно, а по приказу центра группы «Саботаж». Всех остальных мелких фашистов заставили ползать у своих ног на глазах всех людей, которых видишь на снимке».

В ночь на 14 апреля 1945 года мы были освобождены и возвратились на Родину.

По возвращении на Родину, засучив рукава, принялись за восстановление своей священной Родины. Мы разъехались во все концы извлекшись работой, забыли о существовании друг друга.

Мы расстались, но память друг о друге не разъединит нас никогда. Ибо мы делали общее дело, уничтожали нашего общего врага — фашизм. Фашисты ползали, просили пощады, и люди простили, потому что Рус¬ский народ добрый к тем, которые наносят небольшую обиду, а кровная обида для всего человечества не прощается никогда.

Нет прощенья.
Мирошниченко Л.З. 21 апреля 1965 г., г. Ростов-на-Дону, с. Круглое.

РГАСПИ Ф. М-98. On. 3. Д. 49. Л. 77—107.