Проснулся Сенька, лапнул дедову подушку — пустая, остыла уже. Накинул на плечи полушубок, влез в чьи-то валенки, вышел из хаты. Дед Тимоха выгребал из-под ног лошадей сено, клал обратно в короб, ласково журил Искру. Кобылица, позванивая обротью, тыкалась мордой ему в шею, обдавала горячим белым паром.
— Не спится, дедусь?
— Дури, дури, — осерчал вдруг дед, замахиваясь на Искру. — Духота в хате... Охолонуть трошки вышел.
Запахнул кожух, сутулясь, силком отрывая валенки от заиндевевшей земли, потопал в хату. «Бежит от меня, как черт от ладана»,— без злобы подумал Сенька, провожая взглядом до чулана его спину.
Пока дед чаевал, Сенька слетал в полицию. Зашел теперь не с парка, а с базарной площади. Еще издали заметил: ворота настежь» Одна створка, живьем сорванная с петель, валялась тут же в проходе, изрешеченная колесами, — выскакивали с пьяных глаз, некогда и оттащить с дороги.
Двор — хоть шаром покати, пустой. Охапки объедьев, кучи конского помета, обрывки веревок, проволоки, пустые бутылки, банки консервные. У забора, где стоял он вчера, валялось колесо от брички с разболтанной ступицей. Это все, что осталось от «нового порядка» в станице!
Прибежал назад Сенька, запыхался. Верхние крючки расстегнул, ослабил крольчатый шарф, — разжарил-ся. Не терпелось выехать домой. Силясь скрыть от деда радость, проворно запряг своих коней, подседлал Искру. О том, что брички отдавать уже некому, умолчал: пускай убедится бородатый самолично.
Ни особой радости, ни горя не выказал дед Тимоха, увидав двор полиции покинутым. Только и поймал Сень-на на себе его хитрый, прищуренный и как бы одобрительный взгляд, а может, и опять померещилось ему, как вчера.
Из-за угла школы вывернулись трое рослых парней с оклунками за плечами. По виду Сенькины однолетки. Узнав, откуда подводы, попросили подвезти их, оказалось, из соседнего хутора. Как и Сенька когда-то, отбывали они наряд в полиции.
— С начальством-то почему не укатили, а? — учинил Сенька форменный допрос.
Парни смущенно переминались, отводили глаза.
— По пути никак на запад. Дома бы и высадили вас.
Худолицый, с кривым носом парень в стеганке и латаных кирзовых сацогах (он стоял крайним к арбе) покосился на въедливого возницу, простуженно забухал оправдываясь:
— Забратать нас мылились в «дикую сотню», а мы тбго... Не явились вот нарочно. На четыре часа велено было...
— Ага, — нахмурился Сенька,— так-то вы начальству подчиняетесь. Струсили?
— Храбрый выискался. — Кривоносый недобро прищурился.
Подмывало Сеньку еще покуражиться над хлопцами, да обидятся еще и не сядут. А ему они вот как нужны, позарез.
— Черт с вами, лезайте. Вожжи передал кривоносому:
— Кучеровать ты будешь. Я верхи. Той дорогой жмите, через Нахаловку. На ериковскую греблю.
Искра не стояла на месте, рвалась вслед тарахтевшим по улице подводам. Пока наладил подпруги, вскочил в седло, те были уже далеко. Дал повод кобылице— звонко защелкали подковы о набитую, выметенную за осень ветрами дорогу. Догнал за крайней хатой, на повороте к гребле. Чуть было не налетел на заднюю, дедову бричку; вгорячах не разобрал, в чем дело:
— Чего стали! Не догнал бы?!
Дед Тимоха, пуча округлившиеся глаза, ткнул кнутовищем в степь, на выгон. Парни на арбе, привстав на колени, застыли в напряженных позах и тоже смотрели туда. Сенька огляделся.
Солнце только-только поднялось из-за бугра. Белая заиндевевшая низина исходила теплым куревом, искрилась на утреннем солнце; а по ней, от бугра и до крайних нахаловских огородов, двигались серые люди. Рябило в глазах, так много этих людей. Шли они вразброд, каждый сам по себе, но все в одном направлении — с востока на запад. У гребли сгущались, текли липкой массой, а выйдя на ту сторону речки, опять разливались по белому грязными потоками. Немногие прыгали через канавы, заходили во дворы. Самые ближние проходили от подвод шагах в ста. Форма невиданная доселе — желтовато-зеленые мундиры, на головах — высоченные овчинные шапки трубой. Шапки эти качались в такт шагам, похоже было — бредет бесчисленная отара овец. Ноги в валенках, сапогах, у иных — обернуты кусками пятнистой немецкой плащ-палатки.
— Руменешты! — крикнул кто-то с арбы.
— Домой, нахаус, до матки! Парни оживились, заулыбались.
«Румыны», — догадался и Сенька. С тоской глядел он на запруженную живым месивом греблю. Когда теперь пройдут? К вечеру? Ночью? На какой-то миг Сенька увидел корявую акацию и прислонившуюся к ней девушку в ребячьем шлеме...
— Гля, гля, хлопцы, пугало огородное, — показывал рукой кривоносый на закутанного в пестрое одеяло солдата. — А винтовку наверняка еще под Котельниковом бросил.
И тут только заметил Сенька: редко у кого торчала из-за спины винтовка. Войско без оружия, войско без строя, войско без командиров! Это было открытие.
Горячая мысль пришла парню в голову: «Пробиться!» На всем скаку вломиться на греблю, черт возьми! Ерзал в седле, сжимал черенок плети. Прикинул глазом: до гребли метров триста, сама гребля — полсотни... Кони добрые! Пролететь бурей, а там — лови...
План был дерзкий и безрассудный. Вспыхнул он, как пожар в знойной степи от случайной спички. В последнюю минуту придумал перевязать левую руку бглым. Помогая зубами, стянул рукав Алиным платочком, рас-правил голубую каемку — таинственный знак отличия.
— Чем не полицай? — Сенька выставил перевязанный локоть.
На черном полушубке платочек выделялся своей особой белизной.
— Дед Тимоха, не отставай! — Он выскочил наперед. — Хлопцы, кнута не снимать с коней. Ни на шаг от меня! По головам перелетим. Дае-е-ешь!
За свистом ветра в ушах не слыхал Сенька позади ни топота копыт, ни перестука колес. Искра чудом проскочила сквозь тесную толпу до середины гребли. А дальше — пробка. Передние остановились, обернулись на шум. Кирпично-черная волосатая стена лиц немо уставилась. Холодом обдало разгоряченные щеки, заныло в середке до дурноты...
Перед глазами у Сеньки — руки, горячий блеск южных глаз, дикий оскал зубов. Руки тянулись все ближе. Они уже возле головы Искры, черные, распяленные. Хотел оглянуться на своих, но почувствовал, что его взяли за сапог. Грязная лапа клещами сомкнулась на уздечке под самым храпом кобылицы. Искра попятилась, норовя вырваться. Рука погнула голову книзу.
Сенька, привстав на стременах, рубанул со всего маху плетью по руке, сдавил сапогами горячие бока кобылицы. Искра, почуяв свободу, с облегченным ржанием свечкой взвилась над бараньими шапками; работая ко-ваными ногами, будто ножом разрезала тугое желто-зеленое людское месиво.
Люди, округлив заросшие пасти, кричали что-то протяжно и гортанно. Чертом вертелся Сенька в седле, остервенело отбивался плетью, сопровождая каждый удар руганью. Его неистовство передалось Искре: прижав маленькие уши, она металась в тесном кругу, как мышь в ловушке, хватала по-собачьи зубами.
Сенька бил и бил плетью. Кубанка упала наземь; слипшиеся волосы трепались будто на ветру, раскрасневшееся лицо перекошено злобой. А кольцо все сжималось и сжималось... «Где они?! Что так долго?!» — распирали ярость и отчаяние. Ему казалось, что он уже страшно давно на гребле. Голос упал до хрипоты, рука одеревенела, устала махать.
И вдруг какая-то сила подхватила Сеньку и швырнула вместе с лошадью на тот берег. Суховеем налетели подводы; кривоносый, поднявшись на арбе во весь рост, орал благим матом, вертел над головой кнутом, напуская на одуревших и без того лошадей страх. За арбой, след в след, шла бричка. Деда Тимоху тоже муха ядовитая укусила: полосовал кнутом своих меринков, хрипел натужно, силясь что-то прокричать сквозь встречный ветер, квачом застрявший в горле.
За речкой обнаружил Сенька пропажу. Хвать рукой — нет кубанки. Придержал Искру. На гребле странное затишье. Солдаты стояли, понуро опустив головы. Меж ними, как среди пней, бегал кто-то в ремнях, белой лохматой шапке, размахивая и указывая на него, Сеньку, пистолетом. «Офицер. Добре, что успели...»
— Бывай здоров, камарад!—Он помахал ему на прощанье плеткой.
Своих догнал Сенька на бугре, недоезжая лесополосы. Парни встретили восторженно, кричали все разом, восстанавливая обрывки только что виденного. Дед Тимоха явно не разделял восторга, насупив брови, проворчал:
— А шапку-то... оставил там.
Кто-то протянул треух, но Сенька отмахнулся.
— Чего зевали? Гнать надо было, а то стоя-ат, уставились...
Говорил сердито, хмурился, а глаза, еще не остывшие от возбуждения, искрились пылко и озорно.
— Спятил, — обиделся кривоносый. — Да мы не отставали. Только ты влетел на середку, как и мы следом. Скажи, Сашка?
Чернявый хлопец в куцем пиджаке из русской шинели поднял глаза, поддакнул.
Сенька примирительно улыбнулся:
— Чуть не стащили, воронье...
Позади тяжко вздрогнула земля. Над станицей расходился черный земляной шар — взорвали что-то в Панском саду. Тут же на виду оторвался снизу еще один шар, потом еще и еще... Степь забило как в лихорадке, звуки дошли до бугра с опозданием.
Вскочил на ноги чернявый паренек, заорал, размахивая шапкой:
— Большевики! Наши! Кривоносый успокоил его:
— Дура, склады рвут. Там снаряды у них.
Сенька, развязывая сбитый жгутом платочек, подмигнул:
— Отслужил, спасибо.
Скомкал небрежно его, сунул в карман. Без всякой видимой причины жиганул Искру плетью.
— Стоя-ать! Теперь домой, хлопцы.
Солнце светило недолго; потянуло ветром, слякотным, противным; из балок пополз туман: сверху валом пошли снеговые тучи. Лесополоса, до этого нарядная, вся в серебре, погасла, подурнела и стала черной, будто после дождя. Повалил снег. Хлопья падали огромные, мохнатые, как бабочки-капустницы, и таяли, едва усевшись наземь.
До Бурматы по целине гнал Искру в намет. Где выскочил из снеговой полосы, Сенька толком не заметил. Перемахнул балку, остановился.
По бугру снег задерживался, не таял. Щурясь, с удивлением оглянулся: и узнавал, и не узнавал знакомых мест. Еще вчера вечером степь была серая, грязная, неприветливая, а сегодня преобразилась, оделась в белое, как невеста. Неподалеку, в лощине, темнела бригадная мазанка; в ней Сенька проводил каждое лето, а там дальше торчали обугленные сваи сгоревшей колхозной кошары. Сиротливо стоял на одной ноге, поскрипывая, ко-лодезный журавль, сруб скособочился, осел. К глухой стенке мазанки приткнулся трактор-колесник; считай, переждал годину дома в своих степях, а весной — за работу. Трудно придется первое время: один на весь колхоз.
Поглядел назад: подводы подъезжали к балке. Помахал им рукой и тронул не стоявшую на месте Искру.
От колодца свернул в хутор. Дорога угадывалась под снегом между двух рядов пахучей полыни, слепила нетронутой белизной. По ней перемещались холодные и теплые пятна — в прорехи туч временами пробивались no-весеннзму голубые куски неба, косо падали сверху снопы дневного света.
Хутора не видать за рыжей щетиной ивняка, он уходил под гору вдоль речки. Завиднелся колхозный двор..
