Весь день провалялся Ленька в саду на топчане. Из головы не выходил этот проклятый нож. Ладно бы, попался один он, а если угадал Никита кого-нибудь из братьев Долговых? В сотый раз строил догадки о том, что заставило его вернуть нож. И кто из полицаев о нём знает еще, кроме Никиты? «Отцу-то донес», — думал он. Мучила мысль, что никто из своих и не подозревает о случившемся. Как предупредить? Сбегать к Долговым рискованно: боялся за собой слежки. С нетерпением ждал вечера, когда вернется с дежурства Андрей. Уж к нему он проберется садами. Обидно до слез, что все так глупо кончилось.
Когда стемнело, сбегал к тетке Ганочке. Из огорода определил: Андрея нет. Попозднее еще побывал. Опять нет. Не являлись домой и отец с Никитой. Это успокаивало: либо совещаются, либо куда укатили.
Ужинали при лампе, поздно. Вдвоем с матерью. Ленька всячески не хотел показывать ей свою беду. Но уловив на себе ее тревожные взгляды, сказал, лишь бы не молчать:
— Долго что-то нету... наших. — И тут же поправился: — Ни батьки, ни Никишки.
— Нема... — отозвалась мать.
Отодвинула она порожнюю тарелку, прошла зачем-та к шкафчику. Оттуда уже, ни с того ни с сего, казалось бы, сообщила утренний разговор с мужем:
— Отец дом приглядел в станице. Переселяться будем.
— Какой дом?
— Нэкэвэдэвский вон. А в другом, где ране прокурор размещался, дядька Макар жить будет.
Анюта явно испытывала сына: что скажет?
— Поедем, что ж...
Безропотный ответ его испугал Анюту. Забыла, зачем и пришла к шкафчику. Гремела посудой, а сама едва сдерживалась, чтобы не разреветься. С утра, после встречи с Никитой у калитки, места она себе не находила. Хотела предупредить Леньку, но увидала в саду их с Никитой вместе, воздержалась, — вели разговор спокойно, по-мирному и разошлись. «О чем говорили?» — думала. Затеяла стирку, но все валилось из рук. Только и делала, что наблюдала за Ленькой, лежавшим в саду, да прислушивалась к воротам, со страхом ожидая мужа. Боялась: с чем он явится?
Вылез Ленька из-за стола. Утираясь полотенцем, спросил:
— А ты поедешь туда?
— А как же... Не одной же тут оставаться. Вы все едете... Чего усмехаешься?
— Я? — Ленька пожал плечами. Выходя, посоветовал: — Ты не держи их...
Спать он лег в доме. Отец с братом так и не пришли в эту ночь. Чуть свет влетела к ним соседка Марея. С новостью, как и всегда. В чулане еще накинулась на мать:
— Кума, слыхала?!
— Опять либо-чего?
— Страхи-то какие на белом свете! Всех под гребло!. От волнения Анюта не могла застегнуть юбку.
— Ну ты уж, Марея... завсегда, как с цепи срываешься.
— Гром бей, кума, всю станицу заарестовали! Немчуры понаехало-о, тьма-тьмущая! Всю ночь шастали по дворам, забирали. И Тимку, Чеботаря, и Фотея вон, кривого... А Еську? Ларешника. Да совсем с бабкой. Вишь, помешали старики.
Анюта вдруг почувствовала в ногах слабость. Присела на табурет.
— Батюшки...
— И все твой лютует, — Марея рубанула воздух рукой. — Над всеми верховодит!
Увидала, что кума ткнулась лицом в ладони, сбавила пыл.
— И-и, девка жалкая, слезами горю не поможешь. Не сокрушайся. Люди все видют: кто прав, кто виноват.
И совсем остыла Марея. Села на край сундука, при-горюнилась, завздыхала:
— Ох-хо-хо, горюшко-горе... Загнали наших мужиков... Ни слуху ни духу. И когда теперь вернутся, не знаю... Ишо на провесни, до немцев, мой все писал: «Не робей, Марея, дальше Дону ганса не пустим. Даем ему, зануде, прикурить». Дають. Сычас бы повидать его, а? Небось, дьявол щербатый, за Волгой. Штаны сушить наспроть солнушка. И ружжо, поди, бросил, первый бег. А то и вовсе... — зашмыгала носом, — карги иде-нибудь и очи ясные его выклевали давно.
Отвернулась, разглядывала цветок на подоконнике.
— Кума, эт откудова такая герань у тебя? Выменяла небось на что, а?
Вытащила изо рта Анюта шпильки. Прикрепляя узел волос, ответила:
— Да бог с тобой... Сама же ты приносила отросток в жестяной баночке, забыла?
— Ты погля...
Марея заметно повеселела.
— Слухай, кума, расскажу тебе... Ту ишо вон ночь сон приснился мне. Голубь косматый... Бьется, бьется в оконушко, на кухню. Я к нему это. Гляжу сквозь стекло, а у него слезы... Как покатются, ну градом, и Гришиным го-лоском: «Ты чего ж, ай забыла?» Гром бей, кума! Про-кинулась я, а душа во мне... вот так-то во, вот так-то во... Колотится, спасу нема, ага. До самого свету проревела.
— Бьется, печалуется твой-то.
Посидели молча, повздыхали каждая о своем. Совсем собралась Марея уходить, вдруг вспомнила еще новость:
— А еще чутка слыхала, кума? Колхозов-то не будет. Кажный сам по себе теперь. Твой не болтал?
— Болтал. Начальство не больно... сопливое.
— Не скажи, кума, — усомнилась соседка.
В чулане загремело. Послышался мужской простуженный кашель, топот ног.
— Девка жалкая, твой!..
Соседка, отпрянув от двери, прижалась к стенке, со страху закрыла глаза.
Вошел Илья. Тяжелым, насупленным взглядом оглядел обеих женщин. Как был, в шинели, с грязными сапогами, тяжело протопал в горницу. Соседка, что-то шепча губами, выкатилась в чулан. Анюта, не зная, что ей де-лать, тоже направилась вслед за ней, но из горницы — голос мужа:
— Анют...
Робко стала в дверях, комкая завеску. Стащил Илья с головы папаху, напялил на колено. С трудом разжал белые, спекшиеся губы:
— Сыворотки... дай.
Она не тронулась с места.
С удивлением поднял Илья утомленные глаза:
— Оглохла?
— Нема сыворотки. Поросенку вылила надышнюю. А свежую... не откидала еще.
— Та хоть черта собачьего! Глотку промочить... Го-рить все!
Рванул Илья ворот, косоротясь, повел натужно шеей, будто хотел освободиться от чьей-то цепкой руки, сдавившей ему горло.
У Анюты жалость какая-то ворохнулась к нему:
— На кухню вон... ступай. Оладьи зараз жарить зачну.
— Гм, оладьи...
Усталым движением Илья пригладил сбитые папахой в комки волосы, полез в карман. Не глядя на жену, разминал сигарету.
— Леньку кликни...
Ждала этого, но ответа не приготовила. Разводила руками, немо уставившись на мужа.
— Язык отнялся?!
Ленька, отстранив мать, занял ее место в дверях. Вскочил он с кровати, еще только вошел отец. Прислушиваясь к их разговору, подумал: «Нет, не за мной...» Все равно не хотелось встречаться. Решил выпрыгнуть в окно. Открыл створку. Полицаи во дворе!
— Голос не повышай. Илья поднял глаза на сына:
— Достукался?
Кивнул жене: оставь. Подождал, пока захлопнулась за ней чуланная дверь, поднялся на ноги. К сыну подошел вплотную. Вынув изо рта неприкуренную сигаретку, опросил глухо: .
— Кто часового убил, а? Кажи, как батьке...
— Гм, «батька»...
— Не оскаляйся! Гестаповцы тут... Долго с вашим братом они не шамаркають.
Помолчал, катая на заросших щеках желваки. И не предложил, а потребовал сдавленным до шипения голосом:
— Выкажи всех... Отпустють. Иначе...
Никогда еще не было Леньке таким ненавистным лицо отца. Ни кровинки в нем, серое, мятое; изрезанный глубокими кривыми морщинами лоб и глаза... пустые, бесцветные; если бы не красные набрякшие веки и черные провалы вокруг, они бы совсем, как и губы, терялись на лице.
— Ну?! — Илья не выдержал молчания. Ленька опять усмехнулся:
— Повесишь?
— Не скалься, чуешь? Добром кажу. Мать вон бьется...
Услыхал Ленька плач в чулане. К горлу подступила злость. Застегивая пуговицы на куртке, сказал:
— Уводи живее...
Дрожа ли у Ильи руки, но прикурил. Пряча зажигалку в карман, смоктал сигарету, чтобы не потухла. Убедившись, что взялась лором крепко, вытащил изо рта. Задохнулся дымом.
— Укажи... на кого-нибудь... Все одно решку всем наведуть. А ты жить будешь. Ну?!
Промахнулся Ленька: целил плевком в глаза, а попал на скулу.
Вытираясь рукавом шинели, Илья не спускал суженных глаз с сына. Теперь они у него ожили и обрели зеленовато-ядовитый цвет. Черные огоньки зрачков то вспыхивали, то гасли. Ни слова больше не молвил. Вышел на крыльцо: полицаи бросились в дом.
— Не дам! Изверги! Душегубы!
Анюта распялась в дверях. Ее отпихнули. На ступеньках крыльца споткнулась, упала. Так и пошла на коленях по песчаной дорожке, не видя ничего за слезами.
— Сынок... кровинушка моя.
