Вера бросила вязанку около печки. Облегченно вздохнула. Плечи и руки горели огнем. Сквозь навернувшиеся слезы разглядывала розовые волдырики на ладонях. Хотелось плакать, и не просто плакать, а реветь. Стащила старенькую косынку с выгоревшими цветами—тугая, удивительно светлая и пушистая коса скатилась по спине. И разревелась бы, если бы не шарканье ног и не покашливание деда Ивы.
— Чего, девонька, носом дергаешь?
Вера, не оборачиваясь, вытерла слезы, глядела испуганно и настороженно на вытянутую дедову тень.
— Нужда тебя носила. Полегчает, накошу сам. Кизяки вон из прикладка пока берите, говорю вам.
Дед Ива закашлялся, со стоном, ощупывая грудь под расстегнутой сорочкой, поясницу.
— Хворость окаянная вчистую одолела. Хитровато стрельнув в сторону Веры маленькими, желтыми, как копейки, глазками из-под полынных навесов бровей, он спросил безразлично, чтобы не спугнуть жалостливый девичий взгляд:
— Иде эт она, ветренка, шляется цельными днями? Знает, дед то и гляди дуба даст. Да и времена ноне не таковские...
Из-под руки, черной, узловатой, поглядел на солнце, клонившееся к вечеру, охая, согнулся в три погибели и скрылся за низенькой кухонной дверью.
Вера ждала большего: станет еще старый расспрашивать о вчерашнем ночном госте, которого Галка кормила в потемках на веранде. Уж его-то не заметить не мог, — ходил трясучей тенью по двору, натужно покашливал, похоже, давал знать об опасности. Да признаться, она и не особенно верит в его «хворость». До прихода немцев бегал как молодой, гонялся в Панском саду за ребятишками (он колхозный сторож), а теперь — на тебе — захворал. Дважды приходили какие-то люди из комендатуры, велели вернуться в свою сторожку в Панском саду, — отказывался, ссылаясь на болезнь. Хитрит, по глазам видно, хитрит.
Вера тоже оглянулась на солнце — тревога деда передалась и ей. Скоро вечер, а Галки нет. Обещала быть к обеду. И ушла ночью. Куда, что за «дело» у них, Вера тоже не знала. Догадывалась, что ветер подувает от Федьки Долгова, их школьного комсорга. Побывал он «мимоходом» вчера. Когда из Салу принесла воды, они вдруг оборвали разговор. Явно, она им помешала. А вечером, как постучать в калитку тому неизвестному, Галка попросила, чтобы она не дула губы, придет время, и ей, Верке, найдется «дело». Обидно, что школьные товарищи не доверяют ей; в то же время она сама чувствовала, что у нее не хватило бы духу, как у Галки, пойти куда-то ночью.
Был бы рядом Мишка!
С ожесточением резала лук. Лук не вызрел, но сердитый: лез в глаза, в ноздри. И не понять, отчего текли у девушки по разгоревшимся щекам слезы. Картошка в чугуне закипела. Попробовала вилкой — твердая. Нагнулась за бурьяном. Сжалась вся, услышав позади крадущиеся шаги; не успела обернуться: чьи-то холодные, пахнущие речной тиной руки сдавили виски.
— Ой! — слабо вскрикнула. — Кто это?
Вгорячах подумала — Галка, но руки... Девичье сердечко часто-часто забилось, как у пойманной веснянки. Вырываясь, силилась разнять их, всхлипывала по-детски, не то плача, не то смеясь, но сознаться, что угадала, не хотела.
— Пусти! Пусти! Обессиленная, созналась:
— Ну, Мишка-Мишка захохотал на весь двор.
— Как ты очутился здесь? — Вера испуганно огляделась.
— Через огород. Купался.
Потемневшие от воды волосы его торчали мокрыми сосульками, голубая майка с белым воротничком и шнурками на груди прилипла к телу. Приглаживая волосы, спросил:
— Ты чего?
— Лук резала... злой, собака.
Уловила его взгляд, спохватилась, заливаясь краской; на ней было старенькое платье.
— За бурьяном ходила...
Сбегала в дом, переоделась. Выбрала белое, в каком прощалась. Застегивая на боку крючки, подошла удивительно похорошевшая от нарядного платья и волнения. Мишка раздувал заново огонь.
— Ты же уехал... — она присела на скамеечку. Огонь с треском вспыхнул, обдав Мишку жаром.
— Уехал... Перехватили нас под Котельниковом. Подводу отняли, а нам по шапке... А вы как тут? Кто из хлопцев в станице остался? Долгов здесь?
Вера кивнула.
— А Ленька?
— И Ленька, кажется...
Обирала складки платья, выдергивала какие-то ниточки. Выходило, ее не интересует, в станице Ленька или нет.
— Меня, гады, хотели с собой взять, подводчиком. Ночью удрал. Спасибо, мама ждала.
Вера, слушая восторженный рассказ о мытарствах, какие пришлось пережить ему с матерью, отмечала: как он изменился! Исхудал, глаза ввалились, лицо потемнело, от соленой сальской воды покрылось синевою. И складочка между бровями. Не расходится, даже когда он, показывая белые плотные зубы, смеется.
Загремела щеколда — калитка распахнулась.
— Галка! — ахнула Вера.
Прихрамывая, подошла Галка. Высокая, костлявая; две капли воды — дед. Вздохнула, присела на обдерганную вязанку бурьяна; морщась, стала снимать парусиновый чувяк. Она не удивилась гостю, даже не поздоро-валась; насупила безбровое лицо, спросила Мишку:
— Тебя-то ветром каким занесло?
— Восточным.
Поплевав на палец, она погладила растертую до крови пятку. На Мишку покосилась недоверчиво.
— Издалека?
Галка стащила другой чувяк, довольно жмурясь, вытянула натруженные ноги.
— А есть охота-а...
Шевельнула ноздрями, не поднимаясь, сняла крышку с чугуна. Глотнула слюну, улыбнулась обветренными губами. С ног до головы оглядела Веру.
Со страхом ожидала: Галка ляпнет сдуру по поводу ее платья. Но выручил Мишка:
— Где была-то?!
Прожевав картофелину, Галка переспросила:
- Я?
Мишка заметил: она по-особому глянула на Веру. Та без слов поднялась, сняла с плетня ведро и пошла на огород.
— Далеко была... Отсюда не видать.
— Погоди. Верку куда отослала?
Стряхнул со лба не просохшие еще вихры, прищурился.
У Галки проступили на щеках бурые пятна.
— Картошку варить Верке твоей. Мышиного писку боится, а тут... на смерть, может, идешь.
Глаза у Мишки замерцали. Сжал до хруста кулак, стукнул об колено раз и другой, но промолчал.
— А мать за Волгой? Мишка усмехнулся.
— Сказился ты. — В голосе у нее послышался упрек и тревога вместе. — Да вас в станице каждая собака знает. Достаточно одного словечка... Соображаешь?
Слила из чугуна воду, высыпала в чашку пышущую паром картошку.
— На, тащи на веранду. Горячая, гляди, бегом. Я скоро...
Она принесла из погреба постное масло в бутылке, помидоры. Резала хлеб большими кусками.
— Терпения нету. С самого утра — ни былинки во рту. Верка, живей! Ходишь, как дохлая.
Ведро с водой Вера оставила возле кухни. На веранду поднялась нерешительно, подошла к столу боком, села, как гостья.
Ели молча. Осмелился заговорить Мишка.
— Без боев, значит, обошлось тут, в станице?
— Бои в Озерском были. А у нас прошли тучей. Человека, инвалида, застрелили на площади, гады.
Выбрал Мишка самый крупный помидор, переломил, половинку положил Вере. Галка сделала вид, что не заметила.
— С Федькой нужно... Нынче же. Взглянула на Мишку, разъяснила:
— В хутор вам с матерью куда-нибудь податься. Вера подняла глаза — дрогнули и застыли темные ресницы.
— Вот он, поглядите на него. — Галка оглянулась на скрип.
В открытой настежь калитке — Федор Долгов. Увидал Мишку, нетерпеливо задергал щеколду. Лицо его, пестрое, как стрепетиное яйцо, вытянулось — вот уж кого не ожидал встретить!
— Щеколду оставь! — прикрикнула Галка. Федька, коснувшись рукой перил, очутился на веранде.
— Черт! Да это же здорово! — Он тряс Мишку за плечи. — А, Галка?
— Здоровее некуда.
В ворота крепко забарабанили не то палкой, не то кнутовищем. Даже Полкан проснулся в конуре за сараем,— почуял чужих, забрехал хрипло. Калитка было открылась и опять захлопнулась: собаки испугался.
— Эй, кто там живые! — подал вестник голос с улицы.— Все — на площадь! Власть комендант будет назначать. Да швыдче, не задержуйтесь!
— Ага! — воскликнул Мишка. Федька заторопился:
— Айда! Да к Леньке заскочим. Глаз не кажет. С перепугу, должно.
Вера запротивилась: деда больного кормить, да и телята... Но Мишка настоял на своем. Пошли все.
