IX

   Когда Ляля, начав активно действовать, почувствовала себя настоящей подпольщицей, жить ей стало легче. Начатая борьба внутренне укрепила ее. Встречаясь с людьми, девушка уже не испытывала стыда, который угнетал ее в первые дни оккупации. Теперь, идя по улице, она высоко держала голову. Взгляды знакомых как будто говорили ей: "Мы знаем, что ты осталась такой, как была, ты стала даже лучше. В конце концов мы на тебя всегда надеялись".
   Обкомовский связной, докладывая секретарю подпольного обкома партии об одной из первых своих встреч с Лялей, рассказал ему, что девушка быстро осваивается в новых условиях и что из нее, растет настоящий руководитель подпольной комсомольской группы.
   Многочисленные знакомые, встречая Лялю, спешили порадовать ее новостями. Полтава была полна оптимистических слухов, и эти новости преподносились Ляле одной из первых.
   - Ты знаешь, Ляля, говорят, что наши уже перешли в наступление, - говорили ей медсестры поликлиники.
   Или:
   - Взят Ростов! Немцы драпают из Донбасса... А еще чаще спрашивали Лялю: что слышно там?
   И кивали на восток. Как будто она должна знать больше, чем они.
   Полтава гудела. Прошло уже несколько месяцев оккупации, и, казалось, должна была появиться хотя бы видимость мирной жизни тыла, но ее не было. Все глухо бродило, волновалось, роптало. Полтава, находившаяся в сотнях километров от фронта, до сих пор оставалась на военном положении.
   В лесных районах области действовал партизанский отряд секретаря подпольного обкома партии.
   Поздней осенью и с первыми метелями из Харькова на Полтавщину повалили голодающие. Мимо дома Убийвовков на Кобеляцкий тракт целыми днями со скрипом двигались тележки, запряженные женщинами, подталкиваемые детьми и стариками. Резал сердце этот унылый, бесконечный скрип. Везли соль, мыло, зажигалки, белую глину... Менять, менять на кусок хлеба! В центре города путников грабили немцы, на окраинах - полицаи. Прозвали этих людей менялами. Внезапно и дико ворвалось в жизнь это прозвище, порожденное лихолетьем... Не знали такого слова советские люди до войны! Менялы... Как будто и в самом деле речь шла о каких-то древних менялах далеких мрачных веков.
   Однако Ляля заметила, что даже среди этих обездоленных не могли найти себе место неверие и отчаяние. Дорога несла на себе поток вестей. В Люботине наши самолеты сбросили листовки... Немцев остановили под Москвой... В Бодайкове партизаны повесили предателя-старосту... Самые свежие вести приносили харьковчане. Путники разговаривали обо всем этом, не скрываясь, в полный голос. Иногда среди прохожих попадались люди в шинелях, с противогазными сумками на боку - вчерашние солдаты. Они рассказывали, что бегут из лагерей, держат курс за Днипро, в Черные леса, о которых в то время уже начали складываться легенды. Встречные предупреждали их, где в ближайшем селе надо ждать "собачника", как обойти комендатуру. Ляле нравилось, что люди перед лицом опасности становятся дружнее и заботятся друг о друге еще больше, чем раньше.
   Почти каждую ночь в доме Убийвовков ночевал кто-нибудь из прохожих. Хотя и было распоряжение сотенного (теперь кварталы были разбиты на сотни) не пускать без его разрешения ночлежников, на это не обращали внимания. Как-то переночевать попросилась измученная молодая женщина с санками, в которых сидели, зарывшись в лохмотья, двое ребят. Сзади саночки подталкивала, мелко ступая, бабуся в ватных штанах. Еще во дворе, увидев дым над трубой и радуясь ночлегу, дети весело подгоняли мать, и она тянула молча, налегая грудью на лямку из солдатской обмотки.
   Вечером за чаем бабуся бойко рассказывала о харьковских делах, а молодая все время сидела задумчиво, не проронив ни слова.
   - Какой Харьков был шумный и звонкий, а теперь заглох, замерз, голодает, - жаловалась бабуся. - А что на Холодной горе в лагерях делается - не передать. Каждый день машинами вывозят замерзших. А однажды погнали пленных на станцию грузить снаряды на фронт. Так они я снаряды и себя вместе с ними взорвали - не захотели на братьев посылать! А на Сумской - мамочка моя! - полные подвалы мертвецов... И не вывозят никуда. Хворобы начнутся весной.
   - До весны мало еще что может быть, - неожиданно отозвалась молодая хриплым голосом.
   - Конечно, - согласилась бабуся, - не вечно же им здесь быть, если все люди против.
   Этот разговор почему-то особенно врезался в память Ляле. "Не вечно же им быть..." - долго повторяла она эти хорошие, простые слова.
   На другой день Ляля пошла к Ильевским. Она очень удивилась, увидев, что Сергей занимался гимнастикой: выжимал одной рукой стул. Раньше, хотя он и числился членом общества "Спартак", однако спортом не слишком увлекался: на футбольном поле его, маленького, всегда подминали. Тем необычнее выглядели Сережины упражнения теперь, когда жизнь с каждым днем становилась все труднее.
   - С чего это тебя вдруг на спорт потянуло? - заинтересовалась Ляля, не без сожаления оглядывая Сережку.
   Его бледное лицо слегка порозовело.
   - У меня свой расчет, Ляля.
   - Какие еще у тебя расчеты? - иронически спросила девушка, зная поразительную непрактичность Сергея.
   - Видишь, Ляля, из всех наших я, кажется, наименее сильный... Физически, конечно, - поправился он с достоинством. Ляля усмехнулась. - А я хочу быть сильным во всех отношениях. Потому что нам, очевидно, всяко придется. Может быть, где-нибудь и врукопашную... Котовский, между прочим, в смертной камере занимался спортом.
   - А на работу ты уже ходил?
   - Ходил.
   - И что?
   - Выгнали.
   Леня Пузанов, который быстро завел себе друзей среди шоферов, устроил Сережку "механиком" в немецкий гараж. Ничего не понимая в машинах, Сережка пролежал полдня под грузовиком, сначала отворачивая ключом первую попавшуюся гайку, а потом заворачивая ее. "Механика" быстро раскусили и выгнали из гаража.
   - А ты откуда, Ляля?
   - Так, бродила по городу, привыкала... Заходила на базар поворожить "на планетах"...
   - Нашла коллег... Затрагивает твою астрономическую струнку?
   - Так затрагивает, Сережка, что хочется подойти и дать по морде такому типу, чтоб на весь базар слышно было. Ну, взял бы там попку или морскую свинку, а то планеты сюда приплетает, - проговорила Ляля сердито. Она не терпела, когда опошлялось самое слово "планета", бывшее для нее научным термином, полным своеобразной красоты и очарования.
   - Вообще в последнее время - ты заметила? - в городе расплодилась тьма всяких гадалок, - невесело говорил Сережка. - Астрологи появились, даже спириты... Алхимиков только не хватает.
   - И смех и горе, - промолвила Ляля. - Каждый, как может, ищет выхода. Одни находят правильный путь, другие на стены лезут.
   - Как у нас легко дышалось, Ляля! - вздохнул Сергей. - Будто озоном воздух был насыщен. А теперь иногда так душно становится, что поднялся б среди ночи и пошел бы тот" воздух искать... Хоть разочек бы вздохнуть!
   - Тебе все-таки хочется пуститься в свои путешествия?
   - Иногда как будто удается убедить себя, Ляля, что не нужно, что мы должны остаться здесь. А потом...
   Сережка задумался и почти злобно прочел:
   
   Пойду я, гонимый, пойду я, осмеянный,
   Не в силах забыть ничего все равно,
   Напрасно чужими ветрами овеянный,
   Все верный тому, во что верил давно.
   
   - Хорошо, - усмехнулась девушка, - мы тебя пошлем, только не в дебри.
   - А куда?
   - Потом узнаешь. Попутешествуешь немного. Теперь вообще люди путешествуют. У нас вот ночевали женщины из Харькова. Разговорились, конечно, про немцев. Одна, совсем уже старенькая, знаешь, как сказала? "Не вечно же им, - говорит, - здесь быть, если все люди против..." Мне понравилось, с какой искренней, непосредственной уверенностью произнесла она эти слова. Вообще мне кажется, Сережка, что, несмотря на гнет оккупации, люди наши в основной массе не только не шарахнулись кто куда, а, наоборот, стали еще более сплоченными, еще более откровенными между собой. Выйди в город, прислушайся: все клокочет. Немцы ходят среди людей, но они только скользят мимо них, а войти в самую гущу, в самую ткань жизни не могут.
   - Чтоб не забыть, напомнишь мне, Ляля. Я дам тебе почитать одну книгу. Между прочим, я нашел чудесную библиотеку. Борька умер бы от зависти, если бы увидел!
   - Что за книга?
   - О Чингизхане. Я обратил внимание на то, что покоренные им народы буквально вымирали, парализовались духовно, чувствовали себя обреченными на вечное рабство.
   - Это очень интересно. Над этим стоит подумать, Сережка. Потому что если с нами, с нашими людьми, ничего подобного не случилось, то здесь, значит, действует какая-то противоборствующая сила, гигантская сила, правда? Как ты думаешь?
   - Как она сказала... Не вечно же им быть?
   - Да, да. С этой точки зрения, мне кажется,- продолжала Ляля, разгорячась, - что гитлеровская оккупация отличается от всех других оккупации, какие только знала история! Почти всегда так было. А теперь погляди: люди все время в надежде, в тревожном беспокойстве, в счастливых предчувствиях. Партия ведет на оккупированных территориях огромную работу, окрыляя народ, сплачивая его на борьбу. В сердце народа не угасает великая вера. Ты заметил, все живут, наставив уши на восток: не гудит ли? не приближается ли? Ведь оттуда все время доносится могучее освежающее дыхание.
   - Здорово! - медленно сказал Сережка, посмотрев на девушку. - Партия! Вот откуда у наших людей такой оптимизм.
   - Это и есть та сила, Сережка, которая приумножает и наши с тобой силы. Не только потому, что в каждой семье если не отец, так брат в Красной Армии, и, конечно, их матери, и сестры, и жены будут ждать, их и ни за что не примирятся с этим режимом. Обрати внимание на то, как простые женщины относятся к бойцам любой национальности. Хотя бы эта история с Ленькой... А сколько таких? В каждом селе у нас матери прячут если не одного, то нескольких окруженцев - и русских, и белорусов, и грузин. Разве это не важно, Сережка? Это очень важно!
   Ильевский смотрел на Лялю, его темные глаза засияли.
   - Это ты правильно говоришь, - сказал он погодя, забыв, что и он отметил то же самое, когда думал о Чингизхане. - Не чувствуется у нас все-таки беспросветного мрака.
   - Как во вселенной, в макрокосмосе: среди безграничной темноты - бесконечные солнца, солнца, солнца! И такие солнца, что оккупантам от них жарко!
   - А кто же мы с тобой, Ляля?
   - Мы пока что маленькие, молодые звезды.
   
   Прямо с работы зашел Пузанов. Руки у него были в мазуте, и, здороваясь с Лялей, он вместо ладони подставил ей локоть.
   - Тетя Оля, - выглянул Леня на кухню, - вы дадите мне теплой воды?
   - Хоть кипятку, - откликнулась Ильевская.
   Леонид пошел умываться. Шумно плескаясь, фыр- кая, он кричал из кухни товарищам:
   - Городскую управу переименовали! Отныне городской управы нет. Есть бур-го-мистрат! Запомните!..
   - А ту жовто-блакитную * (* Желто-голубую - цвет петлюровского флага) тряпку, что висела над расправой ** (** Так называли управу.), еще позавчера сняли, - сообщила тетя Оля.
   - Накокетничались,- сказала Ляля равнодушно.
   
   Славное море, священный Байкал,
   Славный корабль - омулевая бочка... -
   
   напевал Леня, умываясь.
   - Тише, Леня, - заметила Ильевская: - у соседей офицер стоит.
   - А ну их к черту! Надоели! И еще громче:
   
   Эй, баргузин, пошевеливай вал,
   Молодцу плыть недалече...
   
   Умывшись, Пузанов вернулся в комнату Сережи и, очень внимательно и серьезно глядя на Лялю, молча опустил руку в карман брюк.
   Сережа следил за рукой Леонида, как ребенок, который ждет подарка.
   Леонид, громко стукнув, положил на стол ржавую ракетницу. Потом так же молча, улыбаясь одними глазами, вытянул из левого кармана вторую ракетницу и, еще сильнее стукнув ею, тоже положил на стол.