Ольга Александровна, мать Ирины Чистяковой, ходила на базар, чтобы обменять какую-нибудь вещь на горсть муки или баночку фасоли. В один из морозных дней она столкнулась на Ларинке с Богоявленской.
— Вы разве не уехали? — спросила Августа Гавриловна.— А Ира?
— Ирочка тоже осталась.
Еще в начале тридцатых годов Богоявленская познакомилась с Чистяковыми на курорте.
— Вы загляните к нам, Ирочка обрадуется,— пригласила Ольга Александровна.
Чистякова, придя с работы, немало удивилась, увидев за столом Августу Гавриловну. Гостья и Ольга Александровна пили чай. Ирина поздоровалась и села за стол. Мать поставила перед ней чашку с горячим чаем. Ирина обхватила ее узкими ладонями. Ольга Александровна не раз говаривала, что с такими руками ее дочь могла бы стать прекрасной пианисткой. Она и сейчас хорошо музицирует.
Погрев руки, Чистякова приподняла чашку и, глядя на нее, задумчиво проговорила:
— А наши войска далеко не ушли. Люди говорят, что сосредоточиваются за Донцом.
— Дай бог,— прошептала Ольга Александровна.
Богоявленская молчала.
— Я видела людей оттуда,— продолжала Ирина.— Перевязывала их.
Подпольщица подняла голову и бросила взгляд на Чистякову.
— А вчера я стояла у аптеки. Мимо проходили немцы в начищенных сапогах. Какой-то хлопец и говорит: интересно, когда начнут драпать, какой у них будет вид?
Ольга Александровна тяжело вздохнула. Богоявленская, взглянув на темное окно, заторопилась домой.
— Комендантский час,— сказала она.— Как арестованные живем в родном городе... Проводите меня, Ирина.
На улице взяла ее под руку.
— Ира, если ответ положительный, скажите. Если нет, то о разговоре забудем... Когда партизанам потребуется врач, вы поможете? — спросила она.
Чистякова остановилась. Вопрос застал ее врасплох. Наконец проговорила дрогнувшим голосом:
— Я буду рада помочь.
Она долго не могла уснуть. Просьба Богоявленской всколыхнула ей душу. Перед глазами вставала первая встреча с оккупантами... Колонны солдат шли со стороны Рутченково по широкой Рудничной улице. В серо-зеленых шинелях и в начищенных сапогах с широкими короткими голенищами они походили на страшное тысяченогое чудовище.
Услыхав непривычный гул, Ирина Васильевна вышла за калитку. Стала у стены дома и замерла. Шаркающее серое существо надвигалось на нее из глубины улицы. От его дыхания в воздухе клубился пар. Чистякова все сильнее прижималась к стене, словно хотела втиснуться в нее.
Немцы направились к проходным воротам завода. Совсем недавно Ирина Васильевна ходила этой дорогой в медпункт прокатного цеха, где работала со дня окончания мединститута. Перед самой эвакуацией завода у Чистяковой заболела мать, уже старая женщина. Дочь не могла оставить ее одну. Был бы рядом муж, что-нибудь придумали бы. Но он где-то на фронте.
А булыжная мостовая гудит и гудит под сапогами чужих солдат. Зарябило в глазах, и вдруг тупо заныла язва. Ирина Васильевна оторвалась от стены и пошла домой. Легла на кушетку, забилась в ознобе. Над ней склонилась мать...
Чистякова несколько дней не выходила на улицу. Последние новости приносила Ольга Александровна. Как-то сказала, что на столбах появились объявления.
— Страшные, Ирочка, с угрозами. Всем явиться на прежние места работы. Все коммунисты и евреи должны зарегистрироваться. Зачем это, Ира?
— К нам пришли фашисты, мама. Это — смерть и голод.
Потом Ирина Васильевна узнала, что на заводе собираются пустить механический цех и ремонтные мастерские. Прочла в «Донецком вестнике» сообщение об открытии больниц. Подписал заметку заведующий здрав-отделом при городской управе профессор Чаругин. Чистякова знала его как большого специалиста-хирурга. И вдруг такая должность у немцев. Не могла сразу поверить этому. Однако пошла к нему с намерением добиться открытия медицинского пункта на заводе. Профессор одобрил ее стремление и сказал:
— Если встретите кого из прежних сослуживцев, приглашайте к себе.
Медпункт прокатного цеха был разрушен. Пришлось устраиваться в одной из комнат уцелевшей конторы железнодорожного цеха. Об открытии медпункта прослышала фельдшер Мария Афанасьевна Тоцкая и пришла к Чистяковой вместе с санитаркой Зинаидой Елисеевой.
Полукруглую комнату с тремя большими окнами вычистили и вымыли. Поставили мебель — шкаф, два медицинских столика, кушетку. Нашли ширму и обтянули марлей. Ирина Васильевна сказала:
— Будем работать, как и до войны. Оказывать людям помощь.
Рабочие не заставили себя долго ждать. Одни просили залить йодом побитые и поцарапанные пальцы, другие жаловались на головные боли и простуду. А начальник железнодорожного цеха усаживался на кушетке и молча усмехался. Появился раз, другой, а на третий Ирина Васильевна выпроводила его за дверь.
Как-то в конце дня в медпункт зашел незнакомый человек.
— Вы сможете перевязать раненого? — спросил он.
— Раздевайтесь,— предложила врач.
— Не меня,— ответил незнакомец и быстро вышел.
Появился снова, поддерживая раненого. К ним бросилась Мария Афанасьевна. Больного уложили на кушетку, сняли с него фуфайку и гимнастерку. Нательная рубаха в крови, на спине — следы от плетки. Рука прострелена. Чистякова и Тоцкая переглянулись.
— Его необходимо госпитализировать,— проговорила Ирина Васильевна.
— Если вы честный человек, то лечите так, чтобы никто не знал.
Она молча принялась обрабатывать рану. Избитый лежал спокойно, лишь изредка напрягались мускулы на спине.
Они ушли, ничего не сказав о себе. Видимо, бежавшие из-под стражи, пленные. И Чистякова вспомнила последний приказ коменданта: за помощь военнопленным и содействие их побегу — расстрел. Но неужели она могла раздумывать?
И вот Богоявленская спросила у нее: готова ли она помочь партизанам? «Конечно, готова,— прошептала Ирина Васильевна.— Раненым ведь помогла уже... Сколько испытаний выпало на их долю». Перед ней возник лагерь военнопленных на Стандарте. Оккупанты устроили его в сгоревшем заводском клубе. Как живых, видит она четверых моряков. Их ведут под конвоем по улице Куйбышева. В окровавленных тельняшках, руки скручены проволокой. Голую землю сковал мороз. Он перехватывает горло, но моряки поют. В морозном воздухе глухо отзываются их голоса:
Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает...
Конвойные подскочили к ним и стали бить прикладами. На миг матросы умолкли. Но вот один из них, встряхнул головой, запел снова. Его поддержали товарищи.
На тротуаре стояли женщины и плакали. Ирина Васильевна была среди них. Вернулась домой и как подкошенная упала на кровать. Слезы душили ее, а губы шептали, словно клятву:
— Нет, русских людей никто не победит... Никто... В медпункт приходили знакомые Ирины Васильевны, пожилые рабочие, проработавшие по полвека и больше на заводе. Сосед-прокатчик прямо сказал ей:
— Жрать нечего, дочка, вот и нанялся. Хоть баланду или кусок хлеба получу. А польза от меня — сама знаешь какая. Советская власть уже пенсию платила. Пришел за бюллетенем, или как он теперь.
Врач дала ему освобождение на три дня.
— Наведывайтесь. Сразу нельзя. Сами понимаете.
— Понимаю, дочка. И на том спасибо,— ответил прокатчик.— Свой человек в нынешнем положении великое дело.
Заглянул в медпункт Иван Михайлович Чернов. Чистякова знала его с тридцать седьмого года. В сороковом он вышел на пенсию.
— Не ожидала, конечно, госпожа докторша,— сказал старик спокойным приглушенным голосом.
— Зачем вы так, Иван Михайлович? — обиделась Ирина Васильевна.
— Да вот вспоминаю молодые годы. Ты, небось, и не знаешь этого? А мне-то что? Господин Кабанов, госпожа Мясоедова. Знаешь, как звучало? — Он усмехнулся.— Не обижайся. В их газетке господский артикул появился. Презабавно, скажу тебе, пишут про нашу жизнь. Хоронят по всем статьям. Читаешь — и вроде бы мы не мы. Жили и ничего не видели. Я-то, старый дурень, оказывается, ничего не понимал. Меня выгнали с производства, сделали безработным, а они, благодетели, пришли и любезно пригласили трудиться на пользу, так сказать, их высочества...
— А кое-кому по душе,— вставила Чистякова.
— Вот именно,— зло отозвался Чернов. — Как твоему соседу по цеху.— Он кивнул в сторону двери.— Ты с ним будь осторожна. Ну, ладно. Может, заглянешь к старухе? На сердце жалуется.
— Забегу, Иван Михайлович.
Чернов жил в одноэтажном заводском доме, обнесенном невысоким штакетом, напротив клуба «Металлург». Еще до революции он слесарил на металлургическом. В годы гражданской войны вступил в партию большевиков. Восстанавливал завод, учился, стал начальником центрально-ремонтных мастерских. Все домны и мартеновские печи слыхали его неторопливый, негромкий голос, когда он приводил свои бригады и ремонтировал огненные гиганты. А вышел на пенсию — и пристали к нему разные болячки. Но он крепился, старался быть на людях. По вечерам стоял у калитки, заговаривал со знакомыми. Рассказывал о младшем сыне — учится на летчика, а дочь будет инженером, в институт поступила...
Не изменил своей привычке и в первые дни оккупации города. Появлялся у калитки. Только прохожих почти не видно, а если показывались, то старались быстрее прошмыгнуть по улице и скрыться в доме. Вымерла Ларинская сторона. Молчал огромный завод.
Однажды в переулке на столбе Иван Михайлович заметил белый листок. Подошел и, щуря глаза, прочел объявление о том, чтобы все рабочие завода вернулись на свои места. «Значит, решили пустить его,— подумал Чернов.— А как бы помешать вам, господа непрошеные? »
За неподчинение приказу немцы угрожали наказанием. «Люди под дулом пойдут, но будут ли работать — бабушка надвое гадала. Нужно быть среди людей. Вести агитацию».
Он попросился на должность инструментальщика в ремонтно-механическую мастерскую. Работа тихая, постоянно люди бывают, можно слово нужное подбросить.
В мастерской Чернов встретил Георгия Прокурова. Лет десять назад он под руководством Ивана Михайловича работал старшим мастером на ремонте доменных печей и кранов.
— Значит, пропитание будем зарабатывать, Георгий Дмитревич? — спросил старик.
— Что поделаешь? Солдаты мы никудышние.
— Ладно, ладно, не хорони себя загодя,— ответил Чернов и, подмигнув, поманил Прокурова.— А ведь брехня про Москву. Стоит она, как стояла.
Вскоре Иван Михайлович попался на глаза начальнику цеха.
— Чтобы я тебя здесь не видел,— заявил тот.
Старик насупился. Невысокого роста, плотный, плечистый, с беленькой бородкой и усами, он походил на заправского мастерового. Уходя из цеха, предупредил Прокурова:
— Не бросай этого места и не шебарши. Держи нос по ветру.
Устроился Иван Михайлович машинистом насоса в подсобном хозяйстве. Отпустил большую бороду и усы. В воскресные дни к нему домой заглядывал Прокуров. Вспоминали недавнюю жизнь, сокрушались, что недо-оценивали многие блага.
О своем приемнике Чернов не говорил, но последними новостями делился.
— Опять сорока на хвосте принесла? — говорил, улыбаясь, Георгий Дмитриевич.
— Она у меня всевидящая и всеслышащая... А верно, что ты в мастера выбился?
— Уже знаете?
— Не в осуждение говорю... Что нового в цехе?
— Поближе сошелся с немецким начальством. Мы пока больше себя обслуживаем. Рабочие мастерят крупорушки, тачки.
— А начальство как?
— Фабер предупредил, что за все отвечаю я.
Невысокий мужчина лет пятидесяти с крупным лицом и голубыми глазами, майор хозяйственной службы Фабер говорил по-русски с большим акцентом. Его заместитель, молодой австриец капитан Вилу в переводчике не нуждался. В цеховой конторке столы Прокурова и Вилу стояли рядом. У капитана на столе всегда лежала пачка сигарет.
— Господин офицер, разрешите закурить,— попросил как-то мастер.
— О, пожалуйста. Я не знал, что вы курите,— ответил австриец и подвинул пачку на край стола.— Гер Прокур, в следующий раз не просите разрешения. Сколько нужно, столько и берите.
Частые беседы сблизили их. Вилу вспоминал Австрию, считал ее самой красивой страной на земле. Однажды доверительно сказал:
— Я вижу настроение ваших рабочих. У вас своя жизнь, у немцев своя.— И тихо добавил: — Фабера не бойтесь. Он человек. А Пауль Доббер — дрянь.
Рядовой Доббер ходил в форме гестаповца. Огромного роста, скуластый, он все время набивался в провожатые Фаберу. Но шеф ускользал от него, и солдат оставался в цеху. Расставив ноги и положив руки на автомат, он, казалось, ждал удобного случая, чтобы пустить очередь в рабочих...
Рассказы Прокурова помогали Чернову ясно представить обстановку в цехе. Мастер даже не подозревал, какую услугу он оказывает старику и людям, с которыми тот связан.
Еще в конце ноября 1941 года Иван Михайлович увидел возле клуба Константина Аввакумова, известного на заводской стороне радиолюбителя, слесаря местной телефонной станции. Окликнул его. Тот встрепенулся, но, узнав Чернова, подошел и поздоровался. Разговор зашел о немцах.
— Бить их нужно, проклятых,— ответил сердито Аввакумов и посмотрел на Чернова.
— А как? — вкрадчиво спросил старик.— Неужели секрет знаешь?
— Вам бы его знать. В революции участвовали.
— Может, зайдешь ко мне — потолкуем,— предложил Чернов.
Вскоре после беседы с ним Аввакумов увидел на улице бывшего заместителя начальника военизированной охраны завода Холошина. Тот куда-то торопился. Костя увязался за ним, но Холошин обернулся и ускорил шаг.
— Чего ты, Иван Иванович, бежишь? — окликнул Аввакумов.— Давай лучше поздороваемся.
Холошин остановился, глаза настороженные, злые.
— Ну, здравствуй,— сказал Костя и протянул руку.
— Добрый день,— нехотя ответил Иван Иванович, но руки не подал.
— Ты же вроде на фронт уходил... Неужели с фрицами решил?
— А катился бы ты с ними, знаешь куда? — и Холошин выругался.
— Узнаю своих,— отозвался довольный Аввакумов.— Помнишь, как мы помогали милиции? Хулиганье всякое приструнивали. Теперь бандиты пострашнее объявились.— Он вытащил из кармана наган.— На них вот это нужно.
Иван Иванович подался вперед и добрым взглядом посмотрел на бледное лицо высокого и худого Кости.
— А для меня не достанешь? — спросил он.
— Постараться можно... Ты Чернова из центрально-ремонтных мастерских знал?
— Ивана Михайловича? Мы через переулок живем друг от друга.
— Зайди к нему. Скажи, что я прислал. Прощаясь, Аввакумов показал на Дом техники и предупредил:
— Там немецкий штаб. Стреляют, стервы, без предупреждения. Учти.
Холошин вечером пришел к Чернову. Не один год они работали вместе в ремонтно-механических мастерских. Иван Иванович, коренной житель Сталино, учился в ФЗУ, стал токарем. После службы в армии его назначили заместителем начальника военизированной охраны.
— Как ты очутился в городе? — спросил Чернов.
— На фронт я пошел добровольцем. В октябре под Артемовском попал в окружение,— с горечью проговорил Иван Иванович.— Погнали нас в Сталино. Ну, места знакомые, я бежал... Теперь скрываюсь.
— Придется позаботиться о тебе,— сказал Чернов.— Приходи в четверг, познакомлю с хорошими людьми.
На другой день старик спросил Прокурова:
— Устроить человека на работу без документов сможешь?
— Если нужно — сделаю.
В окнах застыли ранние январские сумерки. Ирина Васильевна закрыла медпункт и направилась к главной проходной. Перешла мостик через притихшую Бахмутку и, минуя клуб, остановилась у домика Чернова. Легонько постучала в дверь. На пороге появился Иван Михайлович.
— Милости прошу к нашему шалашу,— пригласил он. В комнате, уставленной фикусами и столетниками, сидели Аввакумов, Холошин и незнакомый Чистяковой моложавый мужчина. Хозяин обвел взглядом присутствующих и опустился на стул с высокой гнутой спинкой. Чуть волнуясь, глухо сказал:
— Вот мы и собрались, товарищи. Дело опасное, смертельное предстоит нам совершить. Наш завод не должен работать на чужеземцев.
— Но ремонтно-механический уже на ходу,— перебил Костя.
— Пока там делают камельки для фронтовых землянок,— ответил Чернов.— В цехе должен быть наш человек. Специалист-токарь. Ну, хотя бы,— он повернулся к Холошину.— Хотя бы Иван Иванович.
— Как? — воскликнул тот и приподнялся со стула.— Работать на немцев?
— Не работать, а вредить.
— Но меня знает почти весь завод. И вообще, кто меня оформит без документов?
— Если спросят, скажешь, что из партии исключен, воевать за Советы не хотел, потому и дезертировал,— строго проговорил Иван Михайлович.— Хочешь сделать добро народу, прикидывайся угодливым для новой власти... Подойдешь к мастеру Прокурову, скажешь, что я прислал.
— Ну, если так...— согласился Холошин.
— Тебе, Иван Иванович, нужно разведать обстановку в цехе. А потом мы решим, что предпринять.
Ирина Васильевна слушала разговор мужчин и думала о Богоявленской. «Может, ее друзья вот так же намечают план борьбы. Придет время, и они позовут меня... Но чем я смогу помочь здесь?» От мыслей ее от-влекли последние слова Чернова:
— Думаю, что главный вопрос решен. Жизнь подскажет, как нам поступать дальше. Следующая встреча в четверг.
Расходились по одному, скрываясь в темных переулках Ларинки, притихшей, словно отрешенной от происходящих событий.
Холошин с помощью Прокурова оформился в цех токарем. С месяц присматривался к обстановке. В мастерской было четыре токарных и два строгальных станка. К каждому подведена ременная передача от общего привода, его вращал мотор. Недалеко от мотора стоял станок Холошина.
Сложные работы выполняли немецкие солдаты-слесари, к ним были приставлены подсобники из местных рабочих.
Сначала оккупанты пытались наладить производство автомобильных рессор. Для них потребовалась специальная сталь, но на заводе таковой не оказалось. Пока ждали ее, Фабер разрешил рабочим делать для себя колеса на тачки, оси, кочережки. Умельцы-слесари принялись мастерить зажигалки, различные браслеты, серьги и кольца... Наконец из Германии прибыл вагон со спец-сталыо.
— В Тулу со своим самоваром приехали,— язвили рабочие.
Делать рессоры взялись опытные кузнецы Хантажев-ский и Сиделев. Десятки лет они колдовали над металлом, знали его повадки и характер. На виду у начальства готовили вроде бы нормальную поковку. Но начинали термическую обработку, закаливали водой — и полосы «вело». Металл выкручивался так, что ни к чему не был уже пригоден.
Заведующий кузней наседал на старика Толоченко, заставляя его делать по три рессоры за смену.
— Не осилю,— отвечал мастер.— Скажи спасибо за две.
Но стоило заведующему отойти от кузнеца, как тот в сердцах говорил подручному Володе Машлакову, племяннику Чибисова:
— Ну, паразиты, если до Макеевки дотянете на моей рессоре, то хорошо.
Он так умело пережигал металл, что кольца, которыми заканчивалась с двух сторон рессора, через десять-пятнадцать километров отваливались. Для этого достаточно было машине подпрыгнуть на кочке или булыжнике. Где-то но дороге на фронт грузовик останавливался. Доставка военного снаряжения или солдат задерживалась.
На заводе принялись ремонтировать турбину, стоявшую возле доменного цеха. В механическую мастерскую солдат-слесарь притащил вкладыш для оси, залитый баббитом. Слесаря сопровождал жандарм, он же был за переводчика.
— Приказываю расточить,— сказал жандарм и ушел. Прокуров спросил Холошина:
— Что будем делать?
— Турбина давала пять тысяч киловатт,— проговорил Иван Иванович.— Прокатный стан можно пустить.
Стоявшие рядом рабочие переглянулись.
— Понятно,— сказал Прокуров...
Солдат забрал вкладыш, не проверяя точности расточки. Внутренний диаметр токари сделали на полмиллиметра больше. Через час в мастерскую влетел запыхавшийся солдат. За ним, придерживая бляху, вскочил жандарм.
— В чем дело? — спросил Георгий Дмитриевич.
— Перестреляю! — закричал немец.— Вкладыш не годится!
— Мы старались,— ответил мастер.— Но станок старый. Точный размер взять трудно.
Жандарм приказал солдату отвести Прокурова в заводскую жандармерию. Она размещалась в бывшей конторе доменного цеха. Немец наставил автомат и повел Георгия Дмитриевича. В дверях жандармерии они столкнулись с Фабером.
— Гер Прокур, что случилось? — спросил он. Мастер объяснил. Лицо шефа покрылось красными пятнами, он резко повернулся к солдату и сказал, что сам во всем разберется, а мастеру приказал, смешивая русские и немецкие слова:
— Век мастерская!
Немцы долго возились с турбиной, но так и не пустили ее. Однако действовала другая, которую они установили в подвале механической мастерской.
На квартире Чернова снова собрались подпольщики.
— На воздух бы поднять механический,— предложил Аввакумов.
— А где взрывчатка?— спросил Иван Михайлович.— Одним килограммом динамита только рабочих подведешь под петлю.
— Что же делать?
— Нам теперь известно, откуда идет питание мотора.
— Но к турбине не подберешься,— отозвался Холо-шин.
— Зато можно сжечь мотор. Вот в чем корень,— сказал Чернов, поднялся со стула и зашагал по комнате, чуть согбенный, худой.
— Ну, хорошо,— заговорил Аввакумов,— Допустим, он сгорит. А завтра немцы поставят другой.
— Другого нет и не будет. Все моторы на заводе уничтожены или вывезены. Я предлагаю следующее-Чернов попросил всех придвинуться к столу, взял чистый лист бумаги, начертил схему расположения станка Холошина и мотора. Осуществить диверсию поручили Ивану Ивановичу. Однако строго-настрого приказали не рисковать собой, готовиться тщательно, чтобы не навлечь подозрения на невинных людей.
