1.
На шахте имени Артема Тимофей Холодов не сразу отыскал своих друзей. Первую неделю он укрывался в поселке жилкооперации, потом нашел приют у старого крепильщика-инвалида, проживавшего на Власовке.
Повальные обыски и участившиеся аресты заставляли отсиживаться в погребах, на сеновалах. Полицаи рыскали днем и ночью по хуторским дворкам, в казармах рудника.
Связь с городом поддерживалась теперь только через братьев Фоминых. Шустрый Женька находил Тимофея Холодова по любому адресу. Вместе с Васильком Капустиным он навещал его и в поселке жилкооперации, и на Власовке.
Дважды приходил из города Александр.
Первый раз он появился в хатенке крепильщика-инвалида хмурым, с забинтованной головой; покушение на инженера, который дал согласие восстанавливать немцам «Пролетарку», едва не закончилось бедою — полицаи поймали хлопца на шахтном дворе, избили его, отобрали финку, и Александру только чудом удалось избежать полицейского участка.
Во второй раз старший Фомин принес более печальные вести. Дядя Микита рассказал ему, что полицаи арестовали машинистку, которая печатала листовки подпольного райкома. Эта женщина содержится в городской тюрьме. Машинку, бумагу, ленты ребята спрятали в укромном ме-сте. Пока дядя Микита не найдет другой машинистки — печатать новые листовки некому. И еще велел передать дядя Микита — рация старосты Алданова не работает восьмые сутки. Как на беду, неподалеку от дома Семена Ильича Алданова расквартировались немецкие связисты. Стоило только Юрику Попову выйти в эфир, и сразу же на алдановском дворе появились немецкие солдаты; они осмотрели весь двор, обстучали все стены дома, обшарил соседние подворья, но рации пока что не нашли. Сам Аданов просит подпольный райком прекратить на время передачу сводок штабу фронта; он уверен, что Юрик Попов в ближайшие дни восстановит связь с фронтом.
Александр рассказал также, что в Шахтах появился карательный отряд гестапо. Эсэсовские офицеры живут в бывшем доме горвоенкомата, в самом центре города. Гестаповская тюрьма находится там, где размещалось до войны районное отделение милиции. В полдень из этой тюрьмы выезжает крытая брезентом грузовая машина, ее сопровождают две легковые. По слухам, арестованных вывозят на расстрел, другие жители говорят, что этих людей отправляют в Новочеркасскую этапную тюрьму. Толком Александр ничего не смог объяснить, но Тимофей Холодов расценил его сбивчивый рассказ по-своему: положение в городе становится тяжелым, оккупанты всюду показывают свои звериные когти.
В тот раз Александр должен был пройти на Ново-Азовку. Тимофей Холодов просил его связаться с Евлаховым. Обстановка на Артеме складывалась пока что благоприятно: шахтеры взорвали платформы, которые вернулись из-за Дона с оборудованием для Артемгрэса. Восстановительный немецкий батальон не может начать работу. Группа рабочих-котельщиков ушла из поселка по деревням, на днях уйдут в Киреевку, Сидоровку, Даниловку слесари, плотники, арматурщики. Полицаям трудно будет найти рабочие руки для восстановления Артемгрэса. С тем коммунистом, про которого говорил Евлахов, Тимофей Холодов держит постоянную связь; Устинов оказался душевным человеком, настоящим боевиком. Это он отыскал всех своих друзей-котельщиков, слесарей, подсказал им мысль о немедленном уходе из артемовского поселка. Друзья поняли пожилого садовода, в одиночку разбрелись по хуторам. Верные люди готовят в одной старой шахте базу для подпольщиков; там может укрыться вся боевая группа райкома. Настанет день, и братья Фомины получат приказ перенести пишущую машинку из своего укромного места на новую партизанскую базу.
Внимательно выслушав Тимофея Холодова, Александр все же спросил:
— Это задание Петра Петровича Петрова?
— Его самого, Сашок...
— Когда же я увижу товарища Петрова, дядя Тима?
— Скоро, скоро. Он на нашей подземной базе встретится с тобою. Обязательно встретится...— успокоил Александра Тимофей Холодов.
Ребяческие глаза блеснули добрым огоньком. Стоило Тимофею Холодову прикоснуться к зарубцевавшемуся шраму на голове Александра, как тот мгновенно отстранил его ладонь.
— Пустяки, дядя Тима. Вы не беспокойтесь за меня Полицай ударил крепко, но ведь я железный. Мою башку не скоро прошибешь...— улыбнулся Александр.— Только жаль, что я того инженера не полосонул финкой. Выследил иуду, узнал квартиру его и всякое другое... Мог бы на улице погреть ему ребра, да решил рассчитаться с ним на шахтном дворе. Думаю, раз ты, гадюка, согласился эту шахту врагу отдавать, тут тебе и амба будет... Да сцапали меня. Еле-еле убежал...
— Горяч ты больно, Сашок... В любом деле необходимы расчет, осторожность.
— Так это ж задание товарища Петрова, дядя Тима! — опять блеснул глазами Александр.— Для него я все готов сделать...
Тимофей Холодов подумал, а потом признался:
— Отругал меня Петр Петрович за то, что я послал тебя на такое опасное дело. Отменил он свой приказ. Говорит, наших орлов-боевиков беречь нужно. Понимай эти слова.
— А к чему он за меня беспокоится? — недовольно повел бровью Александр.— Один раз не удалось, на второй я все равно полосонул бы ножом проклятого иуду. И зачем только товарищ Петров отменил свой приказ...
— Значит, так надо... Инженер — это пустое дело. Мы с тобой, Саша, больший урон принесем немцам. Шахту они все равно не откроют, поверь мне. И не только «Пролетарку», все шахты не будут работать на немцев. Артемгрэс,— вот что сейчас главное...
— Я верю и вам и Петру Петровичу...— признался Александр. Он крепко сжал на прощание ладонь Тимофея Холодова.
2.
Многие жители думали, что шахтинское гестапо будет злобствовать только в городе и на прилегающих к нему рудниках. Стоит, мол, покинуть обжитый городской дом, родную шахтерскую казарму, двинуться в путь по пыльным проселочным дорогам, найти добрую хозяйку в глухом хуторе, и судьба избавит тебя от гестаповских ищеек. С этой надеждой иные и потянулись к хлеборобным придонским станицам, к хуторским левадам за рекой Аютой, под Садки, в Мокрый Лог, за Керчик; крепкие хлопцы шли в приймаки к вдовушкам-солдаткам, стариков-шахтеров приветливые хозяйки объявляли станичникам неведомо откуда отыскавшимися крестными отцами, дальними дядьками, многодетных матерей — двоюродными сестрами, а при случае — и невестками. У всех людей, попавших в нелегкую беду, было одно большое горе, и его коротать было сподручней под общей крышей. И хотя на недалекой стороне чужой хлеб не всегда казался сладким, здесь тебя никто не знал, никто не мог указать, что ты был совсем недавно не тем, чем стал теперь. Так по крайней мере верилось поначалу этим людям.
Таких людей находилось и мало и много на городских улицах, в казармах шахтерских поселков. Иные по здравому смыслу бросали насиженные места, другие — от обуявшего страха за свою маленькую жизнь.
Когда сумрачный вихрь проходит по степному раздолью, низкая былинка всегда прижимается к земле, укрывается от бури. Высокий стебель, зная собственную силу, гордо встречает жестокий порыв ветра, он доверяется своим корням, той самой земле-матери, которая вскормила, вспоила его благодатной влагой, терпкой земной солью, обласкала солнцем, властвовавшим недавно над всем степным раздольем.
Такое бывает и среди людей...
Многие беженцы и не догадывались, что шахтинское гестапо злобствует теперь по всей округе. Вихрем проносились всадники гестапо по буграм Раздорской станицы, полицаи рыскали в квартирах металлургов Красного Сулина, обосновали свои гнезда в Ново-Шахтинске, в Белой Калитве, на Персиановке и прилегающих к ним обжитых местах.
Об этом, на свою беду, не знал Тимофей Холодов. Синий потрепанный пиджачок, стоптанные туфли, рабочая кепка не выделяли его среди людей. Бороду он сбрил, и лицо не успело покрыться летним загаром. До последнего дня он незамеченным ходил в поселок жилкооперации, так же удачно возвращался на Власовку. Знакомых людей встречать по дороге не доводилось.
А сегодня, как на беду, от самого власовского ставка за ним увязался какой-то мужчина. Тимофей Холодов решил умерить свой шаг, спустился по узкой, заросшей лебедою тропке в ложбинку. Мужчина не стал обгонять его и после первого взгорка. Узкая дорожка здесь раздваивалась: одной тропкой она убегала в сторону артемовского базара, другой сворачивала к глубокой балке.
Вечерело. Солнце еще не успело скрыться за горизонтом, и его последние красноватые отсветы слепили глаза. Длинная тень шагавшего позади мужчины иногда стелилась прямо под ноги.
Тимофей Холодов свернул к глубокой балке в надежде, что пешеход пойдет другой тропинкой. На развилке мужчина окликнул его.
— Ты куда же убегаешь, Тимка?
По голосу он и не признал в первую минуту этого верзилу.
— А чего мне убегать? —остановился, чтобы мужчина подошел ближе.
— Не признаешь меня?—опять спросил тот.
— Нет, не признаю, станичник,— хотел было усмешкой отделаться Тимофей Холодов, когда мужчина остановился в трех шагах от него.— Так, по обличью — вроде дончак, темно-русый, а нигде тебя не встречал.
— Брешешь, Тимка! На шахте заставлял людей уголек рубать, а теперь, значит, не признаешь. Короткая память у тебя, товарищ начальник...
— Обознался, станичник. Ей богу, обознался, за какого-то своего дружка меня принимаешь. Иди своей дорогой и не занимай без надобности.
— Ишь какой ты стал, недотрога... мать твою так, - в сердцах ответил мужчина. Его серые, недобрые глаза смотрели в упор.— Насосался вволю нашей кровушки, а теперь, значит, не признаешь. А я тебя за версту от любого черта отличу...
Тимофей Холодов знал, конечно, кто размахивает перед ним длинными, суховатыми руками. Опущенные плечи мужчины, его невысокий лоб, скошенный подбородок, треугольные большие уши нельзя было не запомнить. Широкие ноздри мясистого носа примстились ему еще с той поры, когда этот человек ходил в десятниках на шахте Воровского. По какой причине бывший десятник Табунщиков идет сейчас из Власовки — он понять не мог.
— Да ты почему привязался ко мне? Кто такой будешь?— уже повысил голос Тимофей Холодов.— Если маленько хлебнул, так и ступай своей дорогой, не занимай прохожих.
— Выпить я всегда успею, товарищ Холодов... Парторг Цека шахты Воровского... На твоих похоронках выпью. От меня ты не уйдешь,— вконец озлобился Табунщиков.— Я зараз тебя раскушу, красна девица... А ну-ка предъявляй паспорт!—протянул он вперед свою руку.
Тимофей Холодов словно этого и ждал. Распластанная перед ним правая ладонь Табунщикова показывала четыре узловатых пальца, короткий обрубок безымянного сустава. С этой ладонью ему не раз доводилось здороваться. Что перед ним стоял знакомый десятник —сомнений не было.
— Да ты кто такой будешь?—опять спросил он Табунщикова.— Какое имеешь право паспорта проверять? А ну-ка покажи свой! А то разные теперь шляются по дорогам...
Тот достал из нагрудного кармана гимнастерки свое удостоверение. В нем значилось, что предъявитель сего является уполномоченным немецкой комендатуры. Размашистая роспись атамана хуторов Золотаревского участка, круглая печать скрепляли это удостоверение.
— Вот теперь ясно, господин полицай,— как бы облегчил свое дыхание Тимофей Холодов.— Властям надо предъявлять документы. Порядок есть порядок... Пожалуйста,— промолвил он и подал свой паспорт.
Табунщиков долго всматривался в документ. Переводил недоуменный взгляд с фотокарточки на стоявшего рядом Тимофея Холодова; по обличью этот человек был схож с лицом владельца паспорта — капля в каплю! Только в документе почему-то значилась другая фамилия — Петр Петрович Петров, Прописка — городская. Отметка полиции — тоже имеется. Проставлена она на положенном месте. Табунщиков еще раз, другой метнул взгляд на стоявшего перед ним человека, опять всмотрелся в фотокарточку.
«Да неужели ж я обознался?» — подумал он. Возвращать паспорт не хотелось. Спокойствие стоявшего перед ним человека вызывало досаду.
— Со мной пойдешь...— предупредил Табунщиков и хотел было спрятать паспорт в свой карман.
Тяжелый кулак Тимофея Холодова взметнулся в воздухе. Ловким ударом под локоть он осушил руку Табунщикова, и паспорт упал на землю
Теперь они вдвоем застыли на месте, друг против друга, и не решались нагнуться за паспортом.
— Оба мы с тобой русские люди...— первым промолвил Тимофей Холодов.— Стоим на своей русской земле, а ты волком смотришь на меня... Нехорошо получается. Враг топчет нашу землю. А ты что ж — помогаешь ему? Подумай об этом, станичник.
Табунщиков расширил ноздри, из-под насупленных бровей злобно посмотрел на него.
— В родственники притуляешься, Тимка? Я потомственный казак. А ты кто такой будешь? Воронежский кацап, вот кто ты такой. Коммунистам продался, Петровым заделался. Нет тебе места на моей донской земле! — отрубил он.
— Ты не шуткуй со мною,— предупреждающе смотрел Тимофей Холодов на своего старого знакомого.— Если обознался... Топай своей дорогой! А то приду в город и заявлю на тебя... Разбоем по степи занимаешься. У меня тоже имеется, брат, рука в полиции. Господину Вернеру скажу, он враз тебя образумит, как на своих в степи наскакивать...
Угроза, видать, охладила Табунщикова. Он отступил в сторону Имейся у него сейчас пистолет — Табунщиков по-иному бы рассчитался с этим Петром Петровичем, не посмотрел бы, что тот козыряет фамилией коменданта города.
Тимофей Холодов нагнулся за паспортом. Но не успел он распрямить спину, как Табунщиков бросился на него, подмял под себя и стал крутить руки. Клубком они вместе скатились в бурьян.
— Брешешь... Брешешь, гадина!—хрипел Табунщиков.— Под чужой липой теперь скрываешься, Тимка. Брешешь...
Вспотевшие ладони десятника уже подбирались к горлу Тимофея Холодова. Тяжелая туша сдавливала грудь. Лицо уткнулось в землю, и невозможно было освободиться от грузного тела. Глотнув воздуха, он собрал все силы и перебросил через себя Табунщикова. Тот хотел вскочить на ноги, но Тимофей Холодов прижал его к земле, заломил ослабевшие руки за спину.
— Вот, значит, какой ты, господин полицай,— в сердцах выругался Тимофей Холодов. Он торопился расстегнуть свой брючный ремень Через минуту руки десятника были скручены тугим ремнем.
Табунщиков бился на земле. Кричал истошным голосом, вероятно, надеялся, что случайные люди подоспеют ему на помощь. Но вокруг никого не было. Тимофей Холодов не отпускал десятника. Выдернул из-под его гимнастерки пояс, перевязал им сапоги Табунщикова. Только после этого потянулся за фуражкой десятника и заткнул ею рот крикуна.
— Так и сгниешь здесь, гадина,— строго сказал Тимофей Холодов. А когда нашел в траве свой паспорт, с большей злобой припал руками к горлу десятника:—Не дышать тебе, подлая душа, на родной земле.
Он сдавливал горло Табунщикова до тех пор, пока тот совсем не затих и как будто даже перестал дергать ногами.
Вокруг стояла тишина. В балку опускались вечерние сумерки. До темноты нужно было поспеть в поселок.
Шел Тимофей Холодов по заросшей лебедою тропинке, и недобрые мысли теснились в его голове; вот и довелось ему встретиться с бывшим десятником родной шахты. Сам величал его до войны Евгением Васильевичем. Встречал этого человека еще в ту пору, когда тот ходил коногоном. Вспомнил, что Табунщиков пришел на рудник из-под Семикаракорской станицы после того, как в тридцатых годах раскулачили отцовское хозяйство. Тихим, уважительным человеком ходил Табунщиков среди шахтеров, никто не знал, что он носил камень за пазухой, а пришли немцы — и раскрылась душа этого тихони...
Так рассуждал Тимофей Холодов, довольный тем, что ему удалось рассчитаться с бывшим десятником. И не знал он, не догадывался, какая беда могла вернуться к нему из Власовской балки...
3.
До самой утренней зари пролежал Табунщиков в бурьяне. Кляп удалось вытолкнуть языком. Руки и ноги, связанные тугими ремнями, занемели. В тревоге поджидал рассвета.
Что его заставил коротать ночь в балке бывший парторг шахты Воровского, у Табунщикова теперь не было сомнения. Он не ошибся, узнал Тимофея Холодова. И по голосу, и по всему его обличью Табунщиков не мог простить себе минутного замешательства, когда рассматривал чужой паспорт парторга. Раскаивался, что не схватил Тимофея Холодова у крайних власовских двориков, сам увязался за ним и вот теперь попал в западню. Мог бы и жизнью поплатиться от Тимкиной руки: вовремя притих, вроде обманул старого недруга, сам затаил дыхание, перестал дрыгать ногами. А парторг, видать, тоже спешил, поначалу сильнее клещей сжимал горло, а потом ослабил пальцы, к дыханию Табунщикова прислушивался.
«Далеко не уйдешь, Тимка...— успокаивал себя Табунщиков.— Коль остался на здешней земле, все равно споймаю... Не убережешь своей головы, подлюга... А попадешься еще раз — самолично перегрызу горло...»
Новая холодовская фамилия, обозначенная в паспорте, не выходила из головы.
Едва на небе прояснилось, Табунщиков решился крикнуть. Хриплый голос не поднялся от земли, умолк в зарослях бурьяна. Закричал громче, припал ухом к земле. Утренняя тишина оставалась безмолвной.
— Ратуйте! Спасите!—опять закричал Табунщиков. Но, как и прежде, хриплый голос утонул в зарослях бурьяна.
Ноги и руки вконец занемели. Малейшее движение отзывалось в груди, под лопатками. Он чувствовал, как наливались кровью глаза, густой гул охватывал голову, и трудно становилось дышать. Разбуженная солнцем мошкара билась перед глазами, лезла в нос.
«Пропаду я здесь... Будь ты проклят, Тимка»,— выругался Табунщиков и сплюнул на землю сгусток горячей слюны. Мошкара лезла в рот, звенела над ухом.
— Ратуйте! Добрые люди! Спа-си-те!!!—крикнул он из последних сил.
Переждал. Собственный голос показался чужим, незнакомым. Закричал еще раз, другой.
Степная балка молчала.
Уже пора бы и власовским бабам выходить по-воду. Этой протоптанной тропкой они спешат ранней зарею с пустыми ведрами к хуторскому ставку. А теперь — никого, будто бы все вымерло вокруг. Только проклятая мошкара не перестает звенеть над ухом.
— Спа-си-те! Люди добрые... Помираю!—не переставал надрывать горло Табунщиков.
Откуда-то к нему подбежала лохматая дворняжка. Будто бы испугавшись лежавшего на земле человека, она перепрыгнула через бурьян, залилась беспокойным лаем и скрылась в зарослях. Через мгновение собака опять появилась. Вслед за нею прибежали двое ребятишек.
— Убитый лежит!—крикнул один и присел в бурьяне.
— Где?
— Тама... Я боюсь...
Медлить было нельзя. Табунщиков поднял голову.
— Живой я, сыночки.. Вы не бойтесь,— ласково позвал он ребятишек.— Живой я. Спасите меня...
Из бурьяна выглянули обеспокоенные глаза белокурого мальчонки.
— А вы стрелять не будете?—дрогнувшим голосом спросил он.
— Нет. Я связанный... Развяжите меня, сыночки,— взмолился Табунщиков.
Теперь из бурьяна выглянули уже две белокурые головки. Осмелевшая дворняжка вновь подбежала к Табунщикову, лизнула мокрым языком по его рукам, забила хвостом, опустившись перед ним на передние лапы.
— Хорошая, хорошая ты... умница,— отзывался на ее ласку Табунщиков.— И вы не бойтесь, ребятки. Связанный я. Спасите меня. Я деньги вам дам... Только развяжите меня...
Заметив ремень на скрученных руках человека, ребята вышли из бурьяна. Один был постарше — лет двенадцати-тринадцати, другой, ростом пониже, испуганно моргал глазами, прятался за спиною своего дружка.
— Кто же это тебя, дяденька? —наконец-то отважился спросить старший, когда подошел поближе.
— Немцы, сыночки ..— отозвался тяжелым грудным вздохом Табунщиков.— Били они меня. Хотели расстрелять, а потом связали и бросили в балку. Я всю ночь здеся пролежал. Спасите меня, сыночки...
— Ты партизан, дяденька?
— Партизан, партизан...— торопил ребят Табунщиков.— Сам я с шахты Воровского... Скрывался на Власовке.
В голосе связанного по рукам и ногам человека слышалась неподдельная мольба. Старший первым присел к сапогам Табунщикова. Тугой ремень затянулся мертвым узлом, и с ним не так-то легко было справиться. Мальчонка поначалу орудовал неловкими пальцами, потом оттягивал ремень зубами, сплевывал на землю — узлы не подавались.
— А ножика у тебя нет, дяденька?—спросил младший.
- Нету... Безоружный я...
— Вот, видишь, поэтому тебя и схватили немцы...— понимающе заметил младший мальчонка.— Партизаны всегда должны ходить с ножами. А то вас всех немцы враз перебьют...
Табунщиков пересилил себя и смолчал. Чувствовал, что ремень не ослабевает на сапогах. Хотел прикрикнуть на старшего, но тоже сдержался: чего стоит мальчонкам убежать в хутор, и тогда откуда придет спасение?
— Витька! Принеси два камня,— приказал вдруг старший.
Булыжники отыскались неподалеку. Подложив один камень под металлическую пряжку, мальчонка принялся другим сбивать ее с ремня. Свободный конец пояса легко подался вперед. Табунщиков смог уже пошевелить ногами, но лежал спокойно, опасаясь вновь затянуть тугой узел.
— Готово!—торжествовал старший и отбросил ремень в сторону
Теперь он попросил Табунщикова перевернуться на бок, вновь приладил под его руками булыжник, уверенно принялся сбивать пряжку на другом ремне. Не прошло и пяти минут, как Табунщиков наконец-то раздвинул затекшие руки. Хотел сразу же встать с земли, но упал на колени. Ноги не слушались его. Сапоги казались настолько тяжелыми, неподатливыми, словно в них было по три пуда в каждом.
— Спасибо, сынки... Высвободили. Мошкара меня замучила,— почему-то признался он, заметив на себе любопытные взгляды ребят.
Старший облегченно смахнул пот со лба.
— Мошкара — это што? Немцы могли тебя, дяденька, прикончить...
— А ты чей будешь? — вдруг схватил его за шиворот Табунщиков.
— Я с Власовки... У меня папенька на фронте... Разве партизаны бьют наших?—взмолился мальчонка.
Табунщиков отшвырнул его в бурьян.
— Я тебе покажу наших-ваших... Марш отсюда, гнида белобрысая...
Младшего он и не заметил. Тот сорвался с места, блеснул пятками и вмиг скрылся за пригорком.
— Деньги отдай...— крикнул из бурьяна старший.— Сам обещал!
— Вот я тебе дам денег!—с трудом поднялся на колени Табунщиков.— Иди сюда, двумя ремнями настегаю и вдоль и поперек. Будешь помнить партизана, сучий выродок.
— Деньги отдай!
Постояв на пригорке, мальчонка окликнул дворняжку и вслед за нею побежал в сторону хутора.
Земля радовалась погожему дню. В голубом небе проплывали редкие кучевые облака. Пригретая солнцем трава отзывалась цикадами кузнечиков, как-то сразу исчезла мошкара, легкий ветерок прошелся по низине балки и пригнал к бурьянам тонкие нити шелковистых паутинок.
Мир был вокруг исстари знакомым и неповторимым.
Теперь можно было свободно расправить руки, встать на ноги, пойти влево или вправо, всмотреться в степь, любоваться голубым небом полной грудью вдыхать пряный летний воздух, настоянный запахом полевых трав. И то8 что с утра казалось чужим, не твоим, теперь все твое.
Табунщиков поджидал более страшного всю темную ночь, все раннее утро. Он опасался, что Тимофей Холодов вновь придет в балку или вздумает прислать сюда своих людей, и они прикончат связанного полицая на месте. Страшного не случилось. Он, Табунщиков, остался жив. Жгучая злоба саднила теперь под самым сердцем. Появись сейчас перед ним бывший парторг, он не стал бы спрашивать у него документов. Нет! Пути-дорожки разошлись, но они непременно сойдутся. И тогда не сдобро-вать тебе, Тимка! Если ты укрываешься на этой земле под чужим именем, ходишь с липовым паспортом, значит, ты не простая птица.
4.
В полдень Табунщиков едва-едва добрался до города. Опухшие ноги ныли; еще на дороге хотел снять сапоги, но тесные голенища нельзя было стянуть. Хмурые тучи собирались над горизонтом. Где-то в стороне ударил гром. На пыльную дорогу начали падать мелкие горошинки дождевых капель. Вскоре хлынул проливной дождь.
К счастью, перед Грушевским взгорком Табунщикова догнала тачанка Василия Васильевича. Он окликнул старого знакомого, вкратце объяснил начальнику отряда свои приключения, уговаривал его немедленно возвращаться в поселок Артема.
— Холодов далеко не уйдет. Мы сцапаем его,— уверенно говорил Табунщиков.
Василий Васильевич приказал ехать с ним в гестапо, лично доложить о случившемся самому оберштурмбанфюреру Хильфсготу. Резвые рысаки сорвались с места и понесли тачанку по накатанной дороге. Гроза все усиливалась, порыв ветра бросал в лицо холодные пригоршни дождя.
— Ты вовремя с ним встретился, господин Табунщиков,— сдержанно заметил Василий Васильевич, когда тачанку вынесло на городскую окраину.— Есть строгий приказ заарестовать Холодова. Он возглавляет райком, оставлен здесь главным партизаном. От него разбой идет...
— Теперь Тимка отыграется у меня, подлюка. Я ему за все припомню,— злобствовал Табунщиков.
Он торопил кучера. Частоколы палисадников мелькали и справа и слева. Тачанка мчалась подобно вихрю. Комья грязи летели из-под копыт.
«Опоздаем. Опоздаем»,— твердил про себя Табунщиков. Его раздражало и спокойствие начальника отряда, и этот невзначай нахлынувший дождь, и маячившая перед глазами широкая спина кучера. От ветра слезились глаза.
Но вот тачанка оставила позади Колодубовский сад, разгоряченные рысаки вынесли ее на главную улицу. «Теперь скоро, скоро»,— успокаивал себя Табунщиков.
На полном ходу тачанка подлетела к воротам гестапо. Василий Васильевич, укрываясь от дождя, первым прошмыгнул в калитку. Кучер и полицай помогли Табунщикову спуститься на тротуар, под руки провели его во двор. Затекшие ноги налились нестерпимой болью, и он с трудом осилил ступеньки лестницы. Едва вошел в помещение, сразу же попросил располосовать ножом голенища сапог.
— Это все из-за него, из-за Тимки Холодова,— попытался было Табунщиков вызвать к себе сочувствие глазевших на него полицаев.— Так стреножил меня, подлюка, что до сей поры наступать больно. Кровя остановились в ногах.
— А ты б его копытом в харю,— съязвил Ванька Пискун.
— Норовистый больно,—оправдывался Табунщиков.— Руки заломил. Оседлал меня и стреножил... Разве одному с таким мерином управиться? Гуртом мы его обратаем. Из-под земли достанем, не уйдет от нас Тимка...
— Теперь не уйдет, на дворе дождь...— подтвердил Семизор.— Не на меня он нарвался, я бы своего счастья не упустил... давно зуб горит у меня на таковских. Тебя-то Тимка как кутенка паршивого обыграл. Еще казаком числишься...— ухмыльнулся он недоброй улыбкой в сторону Табунщикова.
В гестапо Хильфсгота не оказалось; еще утром обер-штурмбанфюрер выехал в Ростов. Василий Васильевич пришел в караульное помещение вместе с Дэппэ и переводчицей.
При немце Табунщиков повторил свой рассказ. Почему он пролежал всю ночь связанный ремнями — объяснил тем, что у него не было оружия. Окажись пистолет или финка в его кармане, он бы враз управился с этим Петром Петровичем Петровым, не посмотрел бы на его липовый паспорт.
Ирэн интересовалась деталями: как одет Холодов, как он выглядит, где его впервые увидел Табунщиков, в какую сторону ушел партизан. Переводчица объясняла каждую подробность немецкому офицеру. Табунщиков припомнил и легкий синий пиджачок парторга, и его стоптанные парусиновые туфли, и что под пиджачком виднелась розоватая тельняшка-безрукавка. Описал холодовское истомленное лицо. Не преминул добавить, что с бывшим парторгом шахты Воровского он когда-то работал в одном забое, знает его детей, жену Полину, тещу, знает дом, в котором про-живала семья Холодова. В доказательство своей вчерашней встречи с парторгом достал из кармана холодовский ремень.
— На этом ремешке я самолично Тимку повешу... — в сердцах заключил свой рассказ Табунщиков.— Вы только дайте мне, господин офицер, пистолет, трех полицаев, и я завтра же доставлю вам Холодова,— настойчиво упрашивал он немца.
Дэппэ понимал горячность рассказчика, заметил тугие желваки на его скулах, видел крепко стиснутые пальцы. Подумав, Дэппэ принял собственное решение. Он приказал Василию Васильевичу сейчас же поставить весь отряд под ружье. Группа командира отряда — десять винтовок — срочно отправляется на Артем. Ванька Пискун, Семизор, еще трое полицаев должны спалить квартиру партизана Холодова. Четверо оперативных работников гестапо, возглавляемые гауптшарфюрером Фридрихом Мольсом, отправятся на шахту Воровского, в поселок Красина, поднимут там местных полицаев, проведут ночные облавы по всем ближайшим хуторам. Каждого подозрительного, имеющего паспорт на имя Петра Петровича Петрова, беспрекословно задерживать, доставлять в город под самой надежной охраной.
— Конец теперь моему Тимке,— по-своему оценил Табунщиков распорядительность господина немецкого офицера. Он просил достать ему просторные ботинки, чтобы не так чувствовалась боль в опухших ногах.
Попытался было упросить Василия Васильевича взять его с собой на облаву, но тог, отмахнувшись, сказал:
— Размазня мне не нужна в таком деле. Сами управимся.
5.
Двое суток тачанка Василия Васильевича пылила проселочными дорогами. Ее видели на Власовке, в Киреевке, за Даниловкой, проносилась она по Раздорскому шляху. В полночь поднимались с пуховых постелей хуторские старосты, разбуженные полицаи рыскали по хатам, обшаривали погреба, прошивали саблями и винтовочными штыками стога степных сеновалов.
Иголку легче было отыскать, нежели обнаружить в селениях Тимофея Холодова. Полицаи сбились с ног. Они петляли по всем дорогам, а тот, которого хотелось им изловить, проходил своей неведомой тропою.
