1.
Работали на шахте «Октябрьская революция» две неразлучные подружки-однолетки — веселая, никогда не унывающая Ольга Шаповалова и немного суровая, не по летам сосредоточенная Татьяна Мешкова. Хохотунья Ольга пришла в горняцкий поселок из ближнего донского хутора Карпово, а которая была посуровей — Татьяна,— приехала на Шахты из далекого курского села Орехово. Сошлись девчата на эстакаде; вместе управлялись там с разгрузкой штыба. То ли звонкий Ольгин смех привлек Татьянино сердце или, может быть, непокорность Татьяны заполнила душу Ольги — трудно сказать. Сдружила девчат и шахтерская казарма. Вместе возвращались домой после работы, подружек видели и в клубе, и в молодом, недавно посаженном парке. С первой получки девчата и платья одинаковые пошили себе: одной понравился ситчик в голубую крапинку, другая не могла уже перечить вкусу подружки. «Шаповалову и Мешкову — водой не разольешь. Как родные сестры»,— в шутку подзадоривали девчонок-копченок откатчицы.
Их вместе принимали в комсомол. После такого памятного дня они уже всерьез называли себя сестрами, комсомольскими сестрами. Девчат посылали в черноморский городок Геленджик на курсы комсомольских вожаков-общественников. Возвратились они оттуда загорелыми, возмужавшими. Рассказывали товаркам-откатчицам, как помогали друг другу в учебе, как вместе бродили воскресными днями по горным тропкам, как любовались морской волной. Ольгу вскоре избрали в комитет комсомола, потом доверили ей быть комсоргом цеха. Татьяну послали на укрепление тор-говых предприятий шахты. И хотя теперь девчата лишь в казарме по вечерам бывали вместе — дружбу их ничто не могло нарушить. А уж если Татьяна начнет громить на собрании какого-нибудь зазнайку, Ольга всегда поддер-жит ее.
Была у подружек и своя, девичья, смешная тайна: они условились называть себя не по именам, а полюбившимся словом «Кошка». Таня в первый раз так окликнула Олю. Подружке понравилось смешное прозвище. «Ты хорошо придумала... У нас в доме была ласковая кошка... И ты у меня такая нежная Давай называть себя Кошками. Смешно. А здорово...» — предложила Оля. Иные девчата подшучивали над затеей подружек, но потом смирились, привыкли.
У обеих братья служили в армии — действительную отбывали. Когда парни сняли красноармейские гимнастерки, они порешили стать горняками, приехали после армии к сестрам в шахтерский поселок. Сергею Мешкову приглянулась-приметилась веселая Оля, а другому хлопцу — ее подружка Таня. И вскоре тропки-дорожки одной пары стали уходить за околицу, к раздолью полевых цветов, другая пара облюбовала себе место для задушевных мечтаний на отдаленных от людского глаза аллеях сада. Эти тропки-дорожки сходились, как всегда, у холостяцкой казармы. А оставшись вдвоем, подружки вновь и вновь делились своим девичьим счастьем, не могли уснуть до первых петухов.
— Ты признайся, Кошка,— спросила как-то Ольга Татьяну,— мой братушка любит тебя?
— А мой братень? Он называет тебя невестой, Кошка,— доверительно сообщила Татьяна подруге.— У меня совета выспрашивал...
— Сережа очень хороший...— не могла скрыть собственной радости Ольга.— За свадьбу гутарит. Предлагает нам породниться. Неужели мы невестками будем? Вот смехота, Кошка...
— А может, и снюхаемся... Родичами станем,— уже всерьез говорила Татьяна.
В холостяцкой казарме заметили перемену в девчатах. «Наши Ольга и Татьяна подыскали себе Онегина и Ленского»,— шушукались завистливые откатчицы.
Вскоре холостяцкая казарма справила две комсомольские свадьбы. С той памятной вечеринки подружки именовали себя невестками; произошло так, что фамилию Татьяны стала носить Ольга, а фамилию Ольги — Татьяна. С жильем было тогда трудновато в поселке, и две молодые супружеские четы — Мешковых и Шаповаловых — начали квартировать в общей комнате, жить одной дружной семьей. Не скоро, правда, привыкли товарки-откатчицы к новым фамилиям подружек, но в душе они радовались их счастью.
Вышло так, что комсомольских сестер и в партию принимали одним днем.
А сколько было радостей, когда у супругов Мешковых в 1936 году родился первенец—сынишка Володя! Его пестовали на руках вчетвером — и мать, и отец, и тетя, и дядя. Семейное счастье заполнило до краев небольшую комнатку.
Но, видно, неспроста говорят, что печаль ходит неподалеку от радости; едва Володе пошел третий год, как скоропостижно скончался его отец,— был на работе и не возвратился к семье, умер от разрыва сердца. Печаль Ольги Мешковой стала печалью и семьи Шаповаловых.
Вдовушка осталась беременной; через шесть месяцев после смерти мужа у Ольги родилась Аллочка. «Как мне быть с малышами?—надрывала вдовье сердце убитая горем женщина.— Володенька хоть немного помнит отца, а дочурка совсем его не знает... Что мне делать?» И брат и невестка дали слово не оставлять Ольгу в беде... «Мы ведь подружки, Оленька? На всю жизнь подружки... Кошка моя родная...»-—успокаивала невестку Татьяна.
Перед самой войной Ольга работала в ОРСе. В мае 1941 года у Шаповаловых родился сын Юрик. «Вот и прибавилось у нас мужиков, Оленька!»—торжествовал брат, когда принесли малыша из родильного дома. Юрка был шустрый, крикливый хлопчик, но Ольга любила племянника не меньше, чем своих малышей. Хотела было уйти от Шаповаловых на отдельную квартиру, да брат и невестка запротестовали, не согласились отпускать ее от себя. «Мы — одна семья. Жить порознь нам негоже. Всегда будем вместе. Вместе и малышей наших воспитаем...» — так решили Шаповаловы. Им, родным и близким людям, Ольга не могла пойти наперекор.
В первый месяц войны мужа Татьяны отправили на фронт. Проводила Ольга брата с глубокой женской печалью, словно почувствовала, что не увидит его больше. И остались опять подружки Ольга и Татьяна одни, без мужей, с малыми детишками на руках. Вместе делили горе, вместе оплакивали женскими горючими слезами подступившее к ним ненастье. Вскоре Татьяне прислали из какой-то воинской части недобрую весть — погиб ее муж рядовой Шаповалов в неравном бою с фашистами. Вот тогда-то в поселке и стали называть неразлучных подруг вдовушками. Люди понимали их горе; у одной на руках пятилетний пострел да грудная дочурка, у другой — тоже грудной ребенок.
А горе-ненастье подходило все ближе и ближе к шахтерскому поселку. Оно, это горе, неотступно преследовало каждую семью. Стучалось к соседкам, приносило им с фронта похоронные листки, сообщало о смерти мужей, братьев. За дальними хуторами все сильнее ухала вражеская артиллерия, фронт подступал к городу, немецкая авиация не давала покоя ни днем ни ночью. Вот уже и наши части отступают. У бойцов суровые усталые лица. Жестокий бой с врагом, по всему видать, дается им нелегко.
Враг рвется к Дону, он стремится захватить шахтерскую землю.
Мысль об эвакуации из поселка поначалу казалась обнадеживающей и спасительной. Татьяна и Ольга начали было собирать нехитрые походные узелки. Потом присели на полу и вместе заплакали горькими вдовьими слезами: «Куда же нам трогаться в путь с тремя малышами? У нас на руках двое грудных...»
— Я останусь партизанить,— приглушенным голосом заявила тогда Ольга.
— А я?
— И ты со мной... На родной шахте будем воевать. Не может быть, чтобы райком партии не оставил в поселке своих людей... Мы с тобой, Танюша, коммунистки, и не нам опускать голову перед врагом,— твердым голосом заявила Ольга.
Татьяна всегда помнила, что слово Ольги — кремень. Сказала — сделает. На ветер слова не выбросит.
Было радостно развязывать походные узелки. Поклялись никогда не разлучаться. Одна попадет в беду — выручит другая. Шаповалова за Мешкову постоит, Мешкова — за Шаповалову. В этой клятве и нашли они свое нелегкое утешение...
...А вот сейчас Ольга опять одна — без верной подруги, вдалеке от детей. Только безмолвная степь расстилается перед нею. И никто ей не скажет ласкового слова. Горячий ветер слепит глаза, он сбивает с ног, перехватывает дыхание. Одна... Одна во всем мире...
И степь — кругом...
2.
Ольга возвратилась в поселок на восьмые сутки. Холодовской семьи отыскать ей не удалось. Бродила она и вокруг Кузнецовской паровой мельницы, пыталась было встретиться с механиком, которого называл Тимофей Холодов, да немцы не пропустили ее в здание мельницы, прогнали прочь.
Признаться в своих неудачах Клавдии Чугай было трудно. Решила не показываться на глаза холодовской невестке; сердце теснилось от досады: она не выполнила первого задания подпольщиков, не сумела помочь товарищам. А еще просилась к ним в партизанский отряд! С болью в сердце рассматривала Ольга понурых возниц на арбах; немцы отправляют из хутора пшеничную муку. Кузнецовская мельница будет работать на врагов.
Горькая обида на себя не покидала Ольгу всю дорогу. Шла по грейдеру как будто в полусне. Ноги не слушались ее. Темные круги слепили глаза. От подступившей тошноты и головокружения трудно было идти дальше. В бурьяне расстегнула блузку, немного освободила грудь от молока, с горечью смотрела, как густые белые капли падали на примятую траву. Передохнула и опять тронулась в путь.
Едва подошла к поселку, встретила за первыми казармами отца Ваньки Семизора, того самого поселкового полицая, который требовал явиться на регистрацию паспорта и партийного билета. Сразу почувствовала, что беда вновь подстерегает ее в родном поселке. Ведь совсем недавно, до прихода немцев, она с этим стариком-возницей доставляла буханки хлеба в рудничные магазины ОРСа. Старик казался добрым, уважительным, но сейчас он метнул злобный взгляд на свою бывшую начальницу-экспедитора, обозвал ее черным словом.
— Шляешься, стерва... От властей укрываешься, все одно от кары своей не уйдешь.— И даже погрозил Ольге вслед кулаком.
«Приду домой... схватят»,— по-своему оценила она угрозу Семизора-отца, молча прошла мимо него.
Домой принесла оклунок картошки, выпрошенный у одной хуторянки, снизку вяленого чебака, пять стаканов пшена, которые удалось обменять на новую сорочку. Как только увидела детей, прижалась к ним и уже не могла устоять от нахлынувших слез.
— Родненькие мои, Аллочка и Володенька... Да ничего вы не знаете, ничего не ведаете... Ой, горе наше горючее... И какими слезами его выплакать, и кому о нем рассказать...
Маленькая Аллочка только моргала своими голубыми глазенками, с жадностью набросилась на материнскую грудь. Володенька не плакал, довольный тем, что мамка наконец-то вернулась домой. Пока Ольга кормила грудью дочурку, проснулся и Татьянин крикун; взяла племянника к себе, пригорнула к левой, набухшей от молока груди, успокоила крикуна. Володенька рассказал, как за нею приходил опять в казарму тот самый злой дядька с винтовкой, выспрашивал тетю Таню, грозился заарестовать, если она не скажет, где упряталась мамка.
Вскоре домой пришла и Татьяна, принесла цибарку угля, который собрала на старом терриконе.
— Да где ж ты пропадала, да где ж ты маялась, моя родненькая,— всплеснула невестка руками, как только увидела Ольгу в чужих истоптанных башмаках, измученную, истомленную долгой дорогой. Взяла сына к себе.
— И не говори, Кошка, и не пытай меня,— поспешила утереть глаза Ольга, не хотела, чтобы невестка увидела ее слезы.— По белому свету ходила, думала уйти от горя... А душа моя оказалась такой квелой, не узнаю себя, Та нюша.
— Ты крепкая у меня, Оленька,— не согласилась не вестка.— Была сильной, такой и останешься. А что гор подломило маленько, так кому ж пожалуешься? У каждог теперь горе.
Таня была такой же спокойной, рассудительной, какой ее знала долгие годы Ольга. Только под глазами подруги отчетливее проступили за дни разлуки темные пятна; бессонные ночи ожидания, маята с детишками не могли не утомить ее. Но в словах подруги слышалась уверенность, и это успокоило Ольгу.
Невестка заметила оклунок, принесенный Ольгой, захлопотала с обедом Вскоре отварная картошка паровала на столе. Нарезанные куски чебака ели с большим удовольствием, словно никогда не лакомились соленой рыбой. И опять улыбались друг другу давние подружки. Будто горе-гореванное и не переступало их порога, ушло далеко из поселка.
Ольга терзалась думкой о том, что не нашла холодовской семьи. Может, у них нет сейчас даже этой горячей картошки, куска хлеба, щепотки соли? На расспросы Татьяны отвечала, что была в ближних хуторах, про паровую мельницу в Кузнецовском — ни слова. Решила рассказать подробнее, когда дети улягутся спать, наедине поделиться своей оплошностью с невесткой.
В дверях раздался вдруг требовательный стук. Татьяна выглянула из коридора и обомлела на месте: полицай Семизор оттолкнул ее в сторону, пошел прямо на Ольгу. Позади него стояла длинновязая фигура другого полицая.
— Возвернулась?—уставился на Ольгу Семизор.—-Собирайся. Паспорт бери и партейную книжку. Под конвоем отправлю тебя в участок. Теперь не убежишь... И ты документы свои бери!—прикрикнул он на Татьяну.
— Грудные детишки у нас на руках,— попыталась было уговорить обоих полицаев Татьяна. —Сначала я схожу, а потом невестка... Хоть одну дома оставьте присмотреть за детишками. Сердце поимейте...
— Собирайтесь, говорю!—еще громче крикнул Семизор.— И щенят своих забирайте. Отметитесь на участке и возвернетесь вместе домой. Ну, живо!
Володеньку все же упросили не брать с собою, чтобы мальчонка присмотрел за квартирой. Семизор не стал перечить бабам. Промолчал.
— Паспорт со мною, а билета у меня нет,— уже с ребенком на руках пояснила Ольга, когда длинновязый вывел ее из коридора.
— Где же ты его упрятала?—ехидно заметил тот.— Ничего... По паспорту отметишься. Нам и так известно, что ты коммунистка. Потом разберемся. Иди.
— И мой билет где-то запропастился,— решила схитрить Татьяна.
— Одним чертом мазаны. Нам все известно,— бросил в ее сторону длинновязый.— Ступай!
Женщины пошли впереди конвоиров. Володенька крикнул через форточку: «Мама!» И голос ребенка словно тупым ножом полоснул сердце Ольги. Она еще крепче прижала к груди уснувшую Аллочку, наспех завернутую в байковое одеяло. Не видела, что короткий его конец обнажил босые детские ноги. Шла и только слышала, как колотилось собственное сердце.
«Вот и свершилось...— отсчитывала она первые шаги.— Ничего не сделала для пользы. Товарищей подвела, не исполнила их просьбы. А теперь иду... Позади — полицаи. И Аллочка со мною. Что станется с Володенькой? Увижу ли его?» А голос сынишки все еще звучал в ушах: «Мама!» И чудилось, что она несет с собою только этот надрывный детский крик. Чужие истоптанные башмаки сбивали на пути жужелицу и казались непомерно тяжелыми. Хорошо, что рядом идет Таня. Посмотрела на ее спокойное лицо — и самой стало легче от этого идти рядом с нею
- Ты нас, Иван Ляксеич, не поторапливай,— блеснула глазами Татьяна.— Не с пустыми руками идем. Детки на руках. А надобно тебе быстрее, бери моего., малчонку...
— Сама рожала, сама и неси.
— Злой ты, Иван Ляксеич...— не умолкала Татьяна И откуда у тебя такая злость поднялась на наших поселковых. Не пойму... Укоротил бы ты ее...
— Вот я тебе язык укорочу, поговоришь у меня., пригрозил полицай.
Ольга поняла, что Татьяне трудно молчать. Невесткин нос заострился, белый головной платок упал на затылок и ветер трепал ее русые короткие волосы.
— А ведь я долго с вашим папашей работала в ОРСе,— перехватив дыхание промолвила Ольга.— Вежливый такой был папаша... Возил фургон с хлебом, а я и не знала, что он камень за душой имеет. Я и позабыла, что ваш родитель когда-то в куркулях ходил... Да и вы, Семизоров, ведете нас под винтовкой.
— А как же тебя? Под ручки вести, потаскуха! — не стерпел долговязый конвоир.
— А. вас я что-то и не припомню, господин. Видать немцами припожаловал в поселок,— уже осмелев, обернулась Ольга к этому конвоиру. Тот не выдержал женского! стремительного взгляда, молча опустил голову.
Через несколько шагов Семизор легонько толкнул прикладом Ольгу, беззлобно буркнул:
— Одеялку поправь. У дите ноги голые. Застудишь.
— Ее дите шахтерских кровей,— нашлась что ответить Татьяна.— Не застудится. А вот какая змея тебя, Иван Ляксеич, откармливала... Иду под твоей винтовкой, думаю-передумываю, а решить эту загадку не могу. Мозга за мозгу зашла...
— Укороти язык, говорю! — прицыкнул на нее Семизор. К полицейскому участку дошли в тягостном молчании.
Во дворе увидели много народа — женщины, подростки, девушки, кое-где сидели в одиночку мужчины.
Семизор отобрал у Ольги и Татьяны паспорта, удалился в участковый флигелек. Приказал со двора не отлучаться, ждать, когда он вернется с документами. Женщины сели в тени под забором, распеленали малышей, принялись кормить их. Аллочка толкала в грудь вспотевшими ручонками, проворно вскидывала ножкой.
И оттого что ребенок резвился, не чуял беды, у Ольги опять закололо под сердцем.
— Не вернуться нам до своего двора, Танюша,— с опаской шепнула она.
Невестка только отмахнулась рукой.
— Через забор... раз, два — и были такими,— не скрывая своей улыбки, уверенно промолвила она.
— А паспорта?
— После войны другие получим. Пусть Ванька ими подавится...
К радости женщин, Семизор недолго задержался во флигельке. Первой увидела его высокую фигуру Татьяна. Даже помахала полицаю рукою, передала сынишку Ольге, побежала к крылечку, на котором расставил свои ноги Семизор.
— Паспорта останутся здеся,— объявил полицай. — На сегодня можете отправляться домой. Ольку предупреди, чтобы она никуда из Шахтов не отлучалась.
— Да што она, привороженная тобою, что ли?—повысила голос Татьяна.— Свататься за нее нешто вздумал? От собственной казармы не отпускаешь... А детишек чем кормить, не скажешь? По хуторам христа-ради просить и я пойду. А захочешь с Ольгой свидеться — сам заглянешь...
— Ну, ты мне не шебарши, Танька! Язык распустила...— предупреждающе заметил Семизор.—Через день за документами приходите, сам проверю...
Татьяна подперла бока руками.
— Стоило из-за этого детей мучить? Сам бы взял паспорта, да и принес своему начальству, непутевый...
Сидевшие поблизости поселковые женщины узнали Татьяну, поддержали ее обеспокоенными голосами:
— Ты покрепче, покрепче его, Танька!
— Спуску не давай, баба!
— У нас тоже дети...
— С утра маемся здеся...
— И зачем только мы потребовались?
— Когда наши документы отдадут?
На бабьи крики Семизор только отмахнулся и скрылся за дверью.
И по тому, как быстро шагала невестка, Ольга поняла: случилось что-то недоброе. Но когда увидела озорную улыбку Татьяны, заспешила к ней навстречу.
— И бог с ними, с паспортами. Пускай он ими подавится,— объявила Татьяна.—Домой нас отпустил, и за то ему спасибо на сегодня. Видать, совесть заговорила у подлюки. Детей, наверное, пожалел.
Во дворе полицейского участка больше не задерживались. Когда прошли два квартала, невестка передала наказ полицая о том, что Ольга не имеет права отлучаться из города.
— Неспроста это он сказал, Оленька,— шепнула на ходу Татьяна.— С детьми останусь я, а ты обратно на хутора уходи. Я ему про харчи запалила, отбрешусь как-нибудь, если вздумает стребовать тебя...
Вокруг не было прохожих, и Ольга решилась открыться невестке про разговор с Тимофеем Холодовым, про то, как она пыталась отыскать механика кузнецовской мельницы, как все обернулось очень плохо.
— А ты не печалься, Оленька,— успокоила ее Татьяна.— Зайди к Чугаихе, она должна знать, где укрывается ее зять. Разыщи Холодова, и он тебя научит, как исправить оплошность. А в казарме нашей тебе нельзя быть. Сегодня же уходи из дому, а не то... Заарестуют, как пить дать. Семизор так и сверкает, подлюка, так и брызгает ядом. Только выдавать себя зараз не хочет...
— Одеялку Аллочкину попросил поправить,— припомнила Ольга слова полицая и согласилась с невесткой.— Заботится вроде.
— Вот-вот... Петушком ходит, а потом тигрой набросится. Это все ему батюшка-кулачуга в уши надул. Олька, мол, коммунистка, под ее властью ходил я, теперь ты, сынок, шкуру сдери с Ольки...
— Да неужели, Таня, он такой человек?
— Кулаком он был, кулаком и остался. Только елеем дышал перед тобою, а сам зубы на тебя точил.
Ольга шла всю дорогу в глубоком раздумье. Когда завернула к своей казарме, остановилась у палисадника, взглядом подозвала к себе невестку.
— Живой я им в руки не дамся. Вот запомни, Таня, мои слова. Детей жалко оставлять.
— Да разве я им чужая? Возвернешься, целехонькими они будут. Одной грудью буду Аллочку кормить, а другой— своего... Небось выдюжу и ребят не обижу. Володенька уже большой, картошкой его прокормлю. Переживем небось.
— А если и тебя арестуют, Таня?
— Меня никакой черт не возьмет по гроб жизни. Отбрешусь...
Навстречу им уже мчался обрадованный сынишка Ольги.
3.
Терпение может иссякнуть у любого человека, даже у такого, как гауптшарфюрер СС Фридрих Мольс, хотя он и гордился умением сдерживать собственные нервы. Обещанная зондеркоманда все еще не прибывала в Шахты. Ближайшей оказией он решил отправиться в Ростов, лично доложить командованию центральной группы СД-6 о положении в городе. Рапорт его был кратким: с партизанами можно покончить в самое ближайшее время. Мольсу удалось выяснить, что отряд матроса Мищенко не такой уж многочисленный, в городе имеются мелкие партизанские группы «КШ», «ППП». Разгром подпольного райкома партии обеспечит порядок в городе и его окрестностях. Присутствие опытных оперативных работников зон-деркоманды вызывается крайней необходимостью, так как местная комендатура, городская полиция и жандармерия действуют плохо, неумело. Одному, хотя и опытному сотруднику гестапо, каким считал себя гауптшарфюрер СС Фридрих Мольс, трудно вести аресты, следственные де-ла, работать с агентурой.
Заручившись твердым обещанием центральной группы СД-6, что зондеркоманда прибудет в Шахты через два дня, Мольс решил покинуть Ростов. Город бомбила русская авиация, на центральных улицах горели дома, и долгое пребывание в таком кромешном аду едва ли могло доставить удовольствие; в Шахтах, конечно, спокойнее, черт возьми!
Перед самым отъездом из города Мольс узнал, что штандарткомендантом Ростова является его давний знакомец — генерал-майор Киттель. Не зайти к нему, значит обидеть уважаемого человека. И хотя разговор с Китте-лем был весьма недолгим, в подвале бомбоубежища, Мольс успел пожаловаться на шахтинского коменданта Вернера, дал лейтенанту такую характеристику, от которой Киттель пришел в ярость. Генерал сейчас же вызвал своего офицера, приказал ему немедленно отправиться в Шахты, разнести в пух и прах бездельника Вернера.
От встречи с давним своим покровителем Мольс испытал большое внутреннее удовлетворение: и повидался с генералом, и Вернеру подсыпал под ноги горячих углей. Командование центральной группы СД-6, несомненно, отметит его усердие, будет посрамлена бездеятельность Вер нера посланцем самого генерала Киттеля. Он, Фридрих Мольс, возможно, будет назначен военным комендантом города Шахты (этот прозрачный намек неспроста промелькнул у генерал-майора, черт возьми!), на худой конец его, Фридриха Мольса, будут считать энергичным опер-работником шахтинского гестапо.
Посланец генерал-майора Киттеля оказался плохим собеседником. Когда петляли на машине между горящими зданиями, объезжали уличные завалы, Мольс хотел только одного — поскорее выбраться из города. Но вот машина наконец-то выскочила на шоссейную дорогу, оставила позади себя окраинные домишки. Мольсу тягостно было продолжать долгий путь в молчании. Сидевший рядом с шофером офицер уткнулся в листок местной газеты «Голос Ростова» и не обращал внимания на своего спутника. Только под Новочеркасском он отложил газету в сторону, молча рассматривал мелькавшие за ветровым стеклом придорожные кустарники, телеграфные столбы.
Чтобы скоротать время, Мольс попросил газету. Фронтовые сводки главной квартиры фюрера сообщали об успехах немецких армий на Кавказе, под Сталинградом, о разгроме неприятельских дивизий на северном направлении. Война с Советами шла успешно. Скоро, очень скоро падет Москва и фюрер вступит в большевистскую столицу, двинет войска на Урал, за Волгу — этими восторженными сообщениями пестрели телеграммы из Берлина. С Россией будет покончено!
«И чем скорее, тем лучше...» — про себя подумал Мольс.
Местная хроника газеты никогда не вызывала его восхищения; пишут о том, что немецкую армию радостное встречает население, ему-то, Мольсу, известно истинное положение дел! Неспроста и посланец генерал-майора Киттеля так настороженно всматривается сейчас в каждый мелькнувший у дороги кустарник — как бы оттуда не зав строчил партизанский автомат, как бы машина не налетела на партизанскую мину...
Газетные объявления казались странными, непривычными. Еще в гестаповской школе, задолго до начала войны с Россией, он старательно изучал русские газеты, вчитывался даже в объявления: такому-то заводу требуются слесари, монтажники, электрики, подсобные рабочие, инженеры, техники, такой-то фабрике срочно нужны каменщики, строители, бухгалтеры, истопники, калькуляторы, повара и т. д. и т. п. Эти объявления вызывали только злобу в душе Мольса — Россия живет, Россия строится, о безработице в этой стране нет и речи. Теперь в «Голосе Ростова» он читал другое:
«Бывший казначей Новочеркасского банка предлагает золотые монеты царской чеканки. Обращаться к зубному врачу. Адрес.»
«Дама преклонного возраста согласна соединить свою судьбу с брюнетом высокого роста, крепкого телосложения, не старше 50 лет. Адрес...»
«Приходской церкви пос. Сельмаш (быв. Музыкальная школа) требуется регент и специалист мастер церковных восковых свечей».
В этих объявлениях слышался голос той старой России, о которой ему рассказывали дед, отец. Он никогда не думал, что подобная Россия еще живет, что она могла сохранить и церковных регентов, и восковые свечи. И вот теперь молчавшая долгие годы страна пробудилась, вышла из тленного мира, заявила о своем существовании. «Да принесла ли прогресс наша армия на русские поля?»— промелькнуло в голове Мольса. Он даже не поверил, что может задавать такой вопрос самому себе. Нет, и еще раз нет! Фюрер научиг Россию жить новой жизнью... К черту сомнения! Немецкий бюргер станет хозяином русских полей, он заставит «лапотников» культурно обрабатывать землю. Угольные шахты будут работать на Великую Германию. Немецкие специалисты восстановят шахты, заводы, они заставят рабочих безропотно гнуть спину, ради куска хлеба, добывать уголь, создавать машины... Все, все образумится, станет на свое место, черт возьми!
Он с интересом прочитал и другое объявление:
«Ростовская биржа Труда сообщает: Для машиностроительного и моторостроительного заводов, вблизи Ростова, требуется большое количество рабочих, которые предварительно будут обучаться различным специальностям в зависимости от их способностей. Предлагается хорошее питание, чистые квартиры и зарплата по тарифной ставке. Вы имеете возможность здесь, вблизи своего местожительства, изучить немецкие методы работы и приобрести специальность, которая обеспечит Вам хорошие условия на всю дальнейшую жизнь.
Мы ожидаем, что Вы в большом количестве запишетесь на работы. Этого требуют Ваши собственные интересы».
«К черту заигрывания с рабочими!.. — хотел было громко выругаться Мольс, но лишь недовольно взглянул на утомленное лицо сидевшего рядом офицера.— Видно, не так-то блестяще идут дела и у самого генерала Киттеля, если его биржа труда заигрывает с ростовчанами, обращается к ним на «Вы», сулит им блага с кисельными берегами. Рабочий скот надо гнать на заводы плетью, пулей, а не зазывать его сладкими пряниками. Вернер тоже либе-ральничает, отделывается объявлениями шахтинской биржи труда. А рабочие не идут в шахту, не хотят. Винтовкой, плетью надо гнать их на работы!»
Напечатанные в газете стихи вызвали улыбку на лице Мольса. Не так сам текст, как подпись автора этого произведения— «Валентин Катаев».
В монастыре звонят к вечерне,
Поют работницы в саду,
И дед с ведром, идя к цистерне,
Перекрестился на ходу.
Вот загремел железной цепью,
Вот зачерпнул воды в стакан.
А где-то над закатной степью
Жужжит, как шмель, аэроплан.
«Какая все же грубая работа...— с досадой подумал Мольс и невольно взглянул на черную линейку, под которой стояла фамилия редактора «Голоса Ростова». — Эх, господин В. Попов... как там тебя звать — Виктор, Викентий, Вильгельм или Василий?.. Тебе еще многому надо учиться у нашего рейхсминистра Геббельса, дорогой мой! Кто же поверит, господин В. Попов, что большой советский писатель станет печататься в твоем листке? Собственные вирши ты приписываешь Валентину Катаеву, таким неуклюжим обманом думаешь убедить ростовчан... Сочиняй, друг, и для завтрашнего номера свои вирши. Можешь поставить под ними фамилию Степана Щипачева, Николая Асеева, даже самого Маяковского, Жителей го-рода этим не обманешь, нет...»
Мольс давным-давно, еще в мюнхенской школе гестапо, читал «Белеет парус одинокий», «Квадратуру круга», другие катаевские книги, и, хотя они не вызывали у него восхищения, Мольс блистал на экзамене знанием творчества советских писателей; этого требовала программа школы, то великое дело, на которое он готовил себя перед отправкой в Россию. И вот вам, нате, читайте:
В монастыре звонят к вечерне,
Поют работницы в саду...
«Какая чушь... И подпись — «Валентин Катаев»,— скрадывая досаду, вновь подумал Мольс.— Болваны у тебя сидят в «Голосе Ростова», дорогой мой генерал Киттель! Болваны!» — и отбросил за спину газету. Редактор «Шах-тинского вестника» мадам Воинова тоже предлагала как-то напечатать в газете свои антисоветские опусы за подписью известного русского поэта, но городской цензор Мольс приказал поставить под этими стихами ее собственную фамилию...
Когда проехали Новочеркасск, им овладела сонная истома. Машину подбрасывало на дорожных выбоинах, и он не замечал, как мелькали за стеклом разбитые танки, придорожные окопы. Голову охватило сладкой теплотой, безвольно закрывались веки, а в ушах не переставало слышаться чье-то дремотное нашептывание:
В монастыре звонят к вечерне,
Поют работницы в саду...
4.
К удивлению Мольса, начальник прибывшей в Шахты зондеркоманды оберштурмбанфюрер СС Хильфсгот встретил его холодно, даже руки не подал ему. Сразу же обвинил Мольса в оперативной беспомощности, потребовал список агентуры и, .когда прочитал десяток фамилий, отбросил бумажку в сторону, обругал Мольса за отсутствие активной агентуры гестапо в Шахтах. Все это видел и слышал стоявший рядом с Мольсом комендант города Вернер.
И хотя оберштурмбанфюрер кричал и на лейтенанта, грозился ему военно-полевым судом, Мольс понял, что первая встреча с начальником зондеркоманды не принесла ему долгожданной радости.
Оберштурмбанфюреру Хильфсготу было примерно лет сорок пять. Но выглядел он старше своего возраста. Плотное телосложение, круглое, чисто выбритое лицо придавали его среднему росту грузность и бабью одутлова-тость. Большой мясистый нос, широкий рот и синеватый шрам на левой щеке, почти около самого глаза,— все это делало лицо Хильфсгота суровым, злым, недовольным. Черный китель штурмовых отрядов СС был сшит не по его росту: пояс туго стягивал располневшую талию, рукава были узкими, коротковатыми, и, когда он, разозлившись на Вернера, стучал кулаком по столу, казалось, что в эту грозную минуту его костюм расползётся по швам. В гневе Хильфсгот жадно глотал воздух своим широким ртом и был похож на непомерно надутый пузырь.
Списки арестованных коммунистов города, представленные ему Вернером, оберштурмбанфюрер передал своему заместителю Дэппэ. Десяти офицерам, прибывшим с ним из Ростова, он приказал в течение суток произвести новые допросы двухсот арестованных, коммунистов посадить в отдельную камеру, полицию выгнать на облавы. Вновь орал на Мольса, Вернера, начальника городской полиции Василия Васильевича, шефа жандармерии и широким жестом руки указал им на дверь кабинета.
— Спать запрещаю! Вы зажирели! День и ночь быть на ногах!—только и понял из крика немца Василий Васильевич, когда юркий переводчик объявил приказ оберштурмбанфюрера.
Мольс уже отправился было из кабинета. Но у самой двери его остановил заместитель шефа Дэппэ. Любезно предложил ему стул. Мольсу поверилось, что в этом офицере он может найти поддержку. В голосе Дэппэ не слышалось той металлической резкости, которой отличался голос Хильфсгота. Его узкие лисьи глаза внимательно всматривались в Мольса.
— Закурите...— с подчеркнутой учтивостью предложил он и щелкнул портсигаром.
— Весьма благодарен,— поспешил Мольс ответить на любезность офицера.— У вас оригинальный портсигар...— добавил он, прикуривая сигарету от язычка пламени, вспыхнувшего на ребре портсигара.
— Это мой сувенир,— пояснил Дэппэ.— Тончайшая работа... Портсигар сделали по моему личному заказу в Майданеке. Сам допрашивал белокурую полячку. У нее были упругие девичьи груди. Как видите — грудь полячки явилась хорошим материалом для портсигара. Это моя гордость!
— Весьма оригинально! Даже восхитительно...— блеснул глазами Мольс. Обменявшись любезностью с Дэппэ, он настороженно посматривал на оберштурмбанфюрера, который что-то отыскивал в своем портфеле и как будто не замечал его присутствия. Дэппэ позволил рассмотреть портсигар; трудно было догадаться, что он обтянут человеческой кожей: коричневатая окраска лоснилась, выглядела ровной, скользящей, засушенный сосок груди выступал на самой середине крышки портсигара и напоминал небольшую пуговицу.
— Замечательная работа,— опять промолвил Мольс, возвращая портсигар его счастливому обладателю.— Мне доводилось видеть другие оригинальные вещи из человеческой кожи... а портсигар — это новинка... Замечательно!
Его голос услышал Хильфсгот. Синеватый шрам вздрогнул, оберштурмбанфюрер окинул Мольса испытующим взглядом, словно одобрил его восхищение.
— Я узнаю арийца,— буркнул он и вновь опустил голову. Короткая, невзначай брошенная фраза начальника зондеркоманды приободрила Мольса. Ему поверилось, что офицеры неспроста задержали его в кабинете, не выгнали вместе с лейтенантом Вернером, шефом жандармерии и начальником городской полиции. «Они все же считают меня своим человеком... Я нужен им»,— успокаивал себя Мольс, затягиваясь горьковатым дымком сигареты.
— Где находилось в городе при Советах другое районное отделение милиции?—не поднимая головы, буркнул Хильфсгот.— И сохранилось ли оно?
— Я все уточнил, мой шеф...— поторопился ответить Мольс.— Здание сохранилось. Но там размещен госпиталь Красного Креста.
— Выбросить его на улицу. Наша зондеркоманда должна работать в здании бывшей районной милиции. Это символично... Адрес?
— Угол Социалистической улицы и Флигельштрассе.
— Подвалы есть?
— Две камеры...
— Благоустроены?
— Все в порядке... Решетки на окнах подвала крепкие, надежные. Я заранее осмотрел это здание,— поспешил доложить Мольс.— Ваше замечание о символе вполне будет оправдано. Помещение бывшей милиции должно занимать гестапо. Я думал об этом. Ждал вашего приезда...
— Вы умный человек, гауптшарфюрер Мольс,— поблагодарил его Хильфсгот.— Хорошая служба в гестапо обеспечит вам награду.
— Я служу моему фюреру...— щелкнул каблуками Мольс.— И готов выполнить любой приказ, мой шеф...
— Похвально... Хайль Гитлер!
— Хайль!
В голосе начальника уже не слышалось металлической резкости. Оберштурмбанфюрер прошелся по ковровой дорожке кабинета. Мольс следил за лицом шефа. Прежняя суровость сменилась доброй усмешкой.
— Вы будете руководить расстрелами. Противотанковые рвы, надеюсь, имеются за городом?
— Около станции Каменоломня...
— Превосходно...
Доверительный взгляд шефа окончательно успокоил Мольса. Теперь шеф казался не таким уж суровым и строгим. Если оберштурмбанфюрер поручает ему расстрелы, значит, Мольс будет не последним человеком в зондер-команде, черт возьми! «Все идет хорошо... Я завоевал расположение самого шефа. Дальнейшая моя судьба определится...»— убеждал себя Мольс.
Заместитель шефа Дэппэ поинтересовался личным составом городской полиции; он объяснил, что при зондер-команде должен быть создан вспомогательный отряд из русских полицаев, которым можно будет доверить карательные акции. На этот раз Мольс не спешил с ответом.
