А. Голубева
ГАЛЯ

   - Собирайся! - сказал Гале немецкий переводчик.
   - За что вы берете ее? - спросила мать. Она старалась говорить спокойно, но от волнения и страха у нее прерывался голос. - Что такое могла сделать моя девочка?
   Переводчик ничего не ответил, только переглянулся с обер-лейтенантом. Тот, заложив ногу за ногу, сидел у стола и курил. Его длинное носатое лицо, с белыми ресницами и бровями, на мгновение оживилось и снова окаменело.
   - Ей еще и пятнадцати нет; что же она такое могла сделать? - повторила мать.
   - Ты не волнуйся, мама. - Галя подошла к матери и обняла ее. - Это, видно, ошибка.
   - Хватит разговора. Одевайся скорее! - приказал переводчик.
   Лейтенант встал и что-то сказал двум солдатам с автоматами. Они стояли навытяжку около входной двери, похожие друг на друга, как двойники.
   В этот день на улице была ростепель. Поэтому Галя сняла валенки, в которых сидела дома до прихода немцев, и надела черные кожаные туфли на резиновой по- дошве.
   Когда она подошла к вешалке, чтобы взять пальто, мать протянула ей свой серый шерстяной платок.
   - Не надо, мама, - на улице тепло.
   - Возьми, доченька, - вздохнув, сказала Зинаида Ивановна.
   И Галя поняла ее глубокий вздох. Он как бы говорил: "Ты ведь не знаешь, долго ли тебя продержит гестапо, а сейчас декабрь. Сегодня ростепель, а завтра может ударить мороз. Платок пригодится: и подстелешь его и укрыться им можно". И Галя взяла платок.
   На голову она надела белый вязаный беретик и простилась с матерью, с сестрой и с одиннадцатилетним братишкой так, словно шла на день к тетке в Песочное.
   - Я вернусь, наверно, скоро.
   Когда солдаты уводили ее, Зинаида Ивановна едва удержалась, чтобы не зарыдать и не броситься к ней с прощальными поцелуями. Но мысль, что это вызовет у немцев подозрение, остановила ее. И ведь действительно странно! Девочка спокойна, а мать почему-то волнуется и плачет! Видно, знает, в чем дело, и боится за девчонку неспроста. Но как только за Галей закрылась входная дверь, Зинаида Ивановна зарыдала. Теперь ей уже не надо было притворяться и скрывать свое горе.
   - Мам, они ее в комендатуру повели?
   - Откуда же я, сынок, знаю! Может, в комендатуру, а может, и в полевую жандармерию, - сказала, плача, Зинаида Ивановна.
   - Иди, мама, сюда, - позвала ее Раиса из соседней комнаты.
   Погасив свет и отдернув оконную занавеску, она смотрела на улицу. Но разглядеть что-либо было довольно трудно. Уже сильно стемнело. К тому же от дома до ворот тянулся сад. В нем, почти перед самыми окнами, росли старые, сучковатые яблони. Их ветки мешали видеть, что происходит на улице.
   - Ничего не разобрать, - сказала с досадой Раиса. - Но только, кажется, у ворот сани.
   - Верно, Рая, сани, - как эхо, повторил Борис. Он стоял рядом с сестрой и, прижавшись лицом к темному стеклу, тоже смотрел в окошко.
   Зинаида Ивановна схватила с сундука Раисину косынку и набросила себе на голову.
   - Куда ты, мама?
   В ответ Зинаида Ивановна только махнула рукой и поспешно вышла в сени. Борис кинулся было за матерью, но Раиса удержала его, и он остался. Он побаивался сестры, которой исполнилось уже восемнадцать лет, и она на правах старшей в доме воспитывала его так же, как и мать.
   Зинаида Ивановна подбежала к воротам, когда сани уже отъехали.
   В вечернем свежем воздухе она совершенно ясно услыхала Галин голос и другой, тоже молодой и очень звонкий. И этот второй голос ей был хорошо знаком. Но слов, к сожалению, она не могла разобрать. "Неужели гестапо обнаружило всех? Значит, их кто-то выдал",- подумала она, и ей стало страшно от этих мыс- лей.
   А сани между тем все удалялись и удалялись от дома и наконец свернули на главную улицу.
   Тогда, закрыв садовую калитку, Зинаида Ивановна медленно, словно старуха, пошла обратно к дому. На крыльце ее ждала Раиса.
   - Ну что? - спросила она шепотом.
   - Яковлеву Тасю тоже взяли. Я ее по голосу узнала.
   В эту ночь Зинаида Ивановна не могла заснуть. О чем бы она ни думала, все мысли ее сводились к Гале. "Что теперь будет с ней? Неужели гестаповцы расстреляют ее и Тасю Яковлеву, как расстреляли в прошлом году лужскую партизанку Дашу Остапову?"
   Вот уже полтора года Галя выполняла поручения партизан и до сих пор не вызывала подозрения у немцев. Да и кто бы мог подумать, что эта тоненькая голубоглазая девочка с пушистыми белокурами волосами, застенчивая и даже на первый взгляд робкая немного, была связной? Она не только доставляла нужные сведения партизанам, пробираясь к ним тайной лесной тропинкой, но вместе с комсомолкой Тасей Яковлевой писала печатными буквами листовки и разбрасывала их ночью в поселке.
   "Как спокойно и смело пошла! Даже не обернулась,- думала Зинаида Ивановна. - И еще меня ободрила: "Не волнуйся, мама; это, видно, ошибка". Ах, Галинка ты моя Галинка!" Вон у окошка стол, на котором она делала уроки. На нем стопочка книг. Их всего шесть. Ровно столько, сколько лет она проучилась в школе. И на каждой книжке надпись: "Комлевой Галине, ученице средней Торковической школы за отлич- ную учебу". Все шесть лет Галя была первой ученицей. Но закончить школу ей так и не удалось - помешала война. Теперь в школе немцы устроили конюшню. Раиса тоже хорошо училась, но отличницей никогда не была. Беззаботная она и с ленцой. А вот Галинка не по летам серьезна и деловита.
   Так до самого рассвета, не смыкая глаз, лежала и думала Зинаида Ивановна.
   В восемь утра пришла мать Таси Яковлевой. У нее было заплаканное, осунувшееся лицо. Видно, тоже не спала всю ночь.
   - Пойдем, Зина, в Оредеж. Говорят, их туда увезли. И Нюру Семенову взяли, - добавила она.
   Полное имя Нюры было Анна Петровна, но Зинаида Ивановна и Наталия Кузьминична называли ее между собой запросто по имени. Она была торковическая и выросла на их глазах.
   В Торковичах Нюра закончила школу рабочей молодежи и здесь же, на стекольном заводе, вступила в комсомол, а затем и в партию.
   Почти десять лет она проработала в Торковической школе, и лучшей вожатой нельзя было и желать - так любила она детей и свое дело. Когда немцы захватили Торковичи, она, по решению комсомола, осталась в поселке, чтобы помогать партизанам. В партизанский отряд ушла почти половина коммунистов со стекольного завода.
   Нюра Семенова хорошо знала своих "дочек", как она в школе иногда ласково называла комсомолок и пионерок. Для работы в подполье она выбрала трех самых надежных: Яковлеву Тасю, Богданову Катю и Лиду Евграфову. Связной стала тринадцатилетняя пионерка Галя.
   Когда Зинаида Ивановна услыхала от Наталии Кузьминичны о Нюшином аресте, то сразу же подумала, что теперь Гале и Тасе не так будет страшно в гестапо, раз с ними вместе их старшая пионервожатая. И еще она подумала, что действительно, может быть, Галя скоро вернется.
   От Торковичей до Оредежа было четыре километра. Зинаида Ивановна с Наталией Кузьминичной прошли это расстояние за полчаса - так торопились они узнать о судьбе своих дочек.
   Оредежская комендатура помещалась в желтом деревянном здании, слева от вокзала. До войны здесь было железнодорожное управление. Больше двух часов прождали они коменданта.
   - Цурюк! - закричал на них немецкий часовой, когда они вздумали было заглянуть в окно комендатуры. И они сразу же отошли. За полтора года оккупации они уже знали некоторые немецкие слова. А грозный окрик: "Назад!" - раздавался у них в поселке довольно часто.
   Наконец появился комендант - пожилой усатый майор в очках. А с ним тог самый переводчик, что был вчера при аресте.
   - От-прав-лены в де-рев-ню Го-ры-ни, - сказал переводчик, словно диктуя, раздельно и громко.
   До Горыни было 15 километров.
   Расстроенные, возвращались они домой. Дорога теперь казалась им длинной и скользкой, хотя точно такая же гололедица была и утром. Они шли и строили разные догадки. Кто же отправлен в Горыни? Все трое или только Галя с Тасей? Если бы их отвезли в Лугу, это было бы понятно, - там находился немецкий штаб. Или оставили бы в Оредеже, где были комендатура, жандармерия и тюрьма, устроенная в бывшем Доме культуры. В одной половине дома был концертный зал, а в другой половине немцы приспособили комнаты под камеры.
   - Как ты думаешь, Зина,- сказала в раздумье Наталия Кузьминична,- почему их отправили в Горыни?
   Когда Зинаида Ивановна и Наталия Кузьминична подходили уже к дому, навстречу им попалась жившая по соседству старушка.
   - Ну как, видели дочек-то? - спросила она.
   - Нет, не видели, их в Горыни отправили.
   - В Горыни? Далеконько вам будет передачки им носить. А я вчера их вечером видела, когда от племянницы шла. - И она принялась рассказывать, как, подойдя к дому Нюры Семеновой, увидела у ворот сани, а в них Галю и Тасю. - Сидят и поют: "Проснись, вставай, кудрявая" - а я остановилась, да и говорю: "Как же это так, вас забрали, а вы песни поете?" А твоя-то, - она поглядела на Наталию Кузьминичну,- и отвечает мне: "Отчего же нам не петь, раз мы ни в чем не виноваты?" И Галя тоже так: "Плакать нам, что ли? Да и что такое, что забрали. Выпустят". Обе веселые и в одинаковых беретиках. Я еще подумала: "Ишь ты, словно на гулянку собрались". А около саней немецкие солдаты стоят, их стерегут...
   Она рассказывала по-старушечьи, подробно, не спеша и все не переставала удивляться, почему это арестованные не плакали, а пели.
   В этот день обе матери прошагали в оба конца восемь километров, и все же, несмотря на усталость, они готовы были не отдыхая идти в Горыни.
   Но на улице начинало уже смеркаться, и это остановило их. Идти на ночь глядя пятнадцать километров по глухому, занесенному снегом лесу, да еще не зная дороги, было безрассудно. И они решили подождать до утра.
   С вечера Зинаида Ивановна начала собирать передачу для Гали.
   Раиса сидела за столом и шила, а Зинаида Ивановна разбирала Галины вещи. Невольно вспомнилось, как она до войны собирала во время летних и зимних каникул в пионерлагерь Галю. Все шесть лет Галя была первой ученицей, и школа ежегодно давала ей путевку в лагерь. И это было очень кстати, так как здоровье у Галинки было слабое. Муж Зинаиды Ивановны работал лесным объездчиком и получал немного, но все же каждый раз, когда Галя ехала в пионерлагерь, ей покупали какую-нибудь обновку: это были недорогие туфельки или сандалеты, а то и платье из пестренького сатина или ситчика, которое Зинаида Ивановна шила ей сама. Для тюрьмы другое требуется, а вот что?..
   - Мам! - окликнула ее Раиса.
   Зинаида Ивановна очнулась от своих дум и принялась собирать передачу. Так что же ей взять? В первую очередь, конечно, что-нибудь теплое. Ведь каждый день могут ударить морозы, да к тому же помещение, в котором находились заключенные, отапливалось плохо.
   За этот год Галя сильно вытянулась, и некоторые кофточки и платья были теперь ей малы.
   - Возьму-ка я эту кофточку, - сказала Зинаида Ивановна. - Она тепленькая и будет ей впору. - Боясь разбудить Бориса, Зинаида Ивановна говорила шепотом. Свернувшись калачиком, он спал тут же, в комнате. У него болели зубы, и поэтому он лег сегодня рано.
   - Полотенце не забудь, - напомнила Раиса. Она хотела было добавить: "И мыло" - но тут же осеклась. Вот уже полгода как мыла не было в доме. И мылись и белье стирали щелочной водой.
   - А не положить ли ей иголку с нитками? - сказала Зинаида Ивановна. - Зашить чулок... или пуговица оторвется... Мало ли что?!
   Она достала с полки коробку с Галиным руко- дельем. Тут лежали простые и цветные нитки, а также бархатная подушечка с иголками. Лежал в коробке и маленький настенный коврик, свернутый в трубочку. Зинаида Ивановна развернула его и молча долго смотрела на коврик. На куске сурового полотна был вышит аппликацией букет красных роз. Только один бутон не успела дошить Галя.
   - "С добрым утром!" - вполголоса прочла, наклонившись, Раиса вышитую крестиком надпись под букетом.
   "Где оно, это "доброе утро"?" - подумала с горечью Зинаида Ивановна, убирая коробку на прежнее место.
   Когда все было сложено и завязано в узел, Зинаида Ивановна встревожилась: не слишком ли велик узел? Разрешат ли гестаповцы такую большую передачу? Ведь надо ей еще и еду какую-нибудь. А это значит, еще один узел будет. Что же делать-то? Развязав передачу, Зинаида Ивановна снова начала разбирать вещи.
   - Валенки, чулки, - считала она шепотом, - одна смена белья, бумазейная кофточка, полотенце... Вот как я сделаю, - решила Зинаида Ивановна. - Запихну-ка я все в валенки.
   - Верно, мам, - одобрила Раиса. - Валенки нечего завязывать.
   Утром Зинаида Ивановна напекла из мерзлой картошки десятка полтора лепешек. Они заменяли хлеб. (Немцы давали хлеб только тем, кто у них работал, и детям до двенадцати лет.) К картофельным лепешкам она добавила несколько пареных брюквин и поллитровую баночку грибов домашнего засола. Это все, что было у них в доме.
   Когда она оделась и собиралась уже уходить, проснулся Бориска.
   - Мама, ты куда?.. - спросил он сонным голосом.
   - В Горыни.
   - К Галинке? - С минуту он лежал в кровати, а потом вскочил и начал торопливо одеваться.
   - Зубы больше не болят?
   - Не болят. Я, мам, сейчас за хлебом для Галинки сбегаю.
   - Закрыто еще, - взглянув на стенные часы, сказала Зинаида Ивановна.
   - Пока дойдет, как раз откроют, - заметила Раиса.
   Борис побежал в лавку, а Зинаида Ивановна, сняв с себя платок и пальто, стала его ждать. С минуты на минуту за ней должна была зайти Наталия Кузьминична.
   - Мама, а ведь сегодня четырнадцатое число,- сказала Раиса, подметая пол.
   - Ну и что? - о чем-то думая, ответила рассеянно Зинаида Ивановна.
   - Борискин день рождения сегодня.
   До войны Зинаида Ивановна обычно каждый год пекла 14 декабря пироги, а для новорожденного - большую ватрушку с его любимым малиновым вареньем. Да, так было до войны; а сегодня мальчишка даже не съест свои 200 граммов черного хлеба, выпеченного пополам с мякиной. Она отнесет этот хлеб Галинке.
   И при воспоминании только одного ее имени затрепетало и сжалось материнское сердце.
   "Ничего-то я, доченька, о тебе не знаю, - подумала Зинаида Ивановна.- Жива ли ты там?"
   
   А в это самое время под конвоем немецкого солдата Галя шла на допрос.
   Гестапо находилось в самом конце деревни. - Шнель, шнель! - покрикивал и торопил ее солдат. Но от холода у нее до того закоченели в кожаных туфлях ноги, что она шла с трудом. Вот бы сейчас ей старые валенки, которые она оставила позавчера дома. Кто же мог думать, что всего за одни сутки, а вернее, за одну ночь, так резко изменится погода? Позавчера таяло, а сегодня, наверное, градусов двадцать будет, да еще ветер. Хорошо, что она послушалась матери и взяла шерстяной платок. Он очень ей пригодился. Ночью она вместо одеяла укрывалась им, а сейчас повязала его поверх своего легкого белого беретика. Она шла на допрос, и ей было страшно. Она не раз слышала рассказы о том, как гестаповцы пытают и избивают аре- стованных. А этим летом она сама видела в Оредежи двух повешенных. Их не позволяли снимать целую неделю. Один из них, по слухам, был старик лесничий из-под Луги, а второй, лет пятнадцати мальчишка, партизанский связной. Прежде чем повесить, их долго пытали и били: об этом ясно говорили кровоподтеки на их лицах. И ее, наверно, тоже станут бить и пытать, а потом расстреляют или повесят. В немецком приказе, расклеенном в Оредежи и в Торковичах, сказано ясно: за связь с партизанами - смерть! А ведь она целых восемнадцать месяцев была партизанской связной. Она приносила от них из леса старшей пионервожатой письма с разными заданиями. Эти письма оставляли партизаны в условленном месте, на опушке, в дупле старой сосны. Носила она партизанам и картошку и хлеб. И накомарник они с Тасей Яковлевой для партизан дома шили, а потом покрасили его под цвет листвы. Она ходила к партизанам в лес даже ночью и не боялась. А чего ей бояться, раз она с детства жила в лесу? Она помогала партизанам, не помогать им она не могла, ведь она пионерка. А как они ждали ее прихода! Как надеялись на нее! Они и называли ее: "наша связная". Чтобы не было так страшно, Галя стала думать о доме. Но и эти мысли были невеселые. Может быть, и мать и сестру тоже арестовали? Не знала она, и что с Тасей Яковлевой. Из Оредежи их привезли сюда вместе, а здесь поместили в разные избы. Но, пока их везли, они успели сказать друг другу, самое главное. Нет, это не был обычный разговор. В санях, кроме немецкого конвоира, был еще и полицай, но он не понял и не помешал сказать им друг другу глазами самое главное: молчать!.. Молчать!..
   У колодца стояли две женщины. Они повернулись в ее сторону и с ненавистью посмотрели на немецкого солдата. "Не должно так быть на белом свете, чтобы школьницу вел на допрос в гестапо немецкий солдат,- как бы говорило их суровое молчание.- Не должно так быть на белом свете, чтобы в русской деревне сидел по-хозяйски за столом фашистский захватчик".
   Прочь! Прочь с советской земли!
   - Линкс! - скомандовал солдат и повернул налево, к окрашенному охрой деревянному дому, перед окнами которого росла старая высокая ёль.
   Девочка вошла вместе с конвоиром в дом, и он ввел ее в большую квадратную комнату, оклеенную голубыми обоями.
   Почти посередине комнаты, в старой кадке, рос огромный фикус. Широко раскинул во все стороны свои ветки с темно-зелеными глянцевитыми листьями и рос себе, словно на воле. Точь-в-точь такой же у них был в учительской... А может быть, это и есть их старый школьный фикус? На какое-то мгновение Галя забыла, зачем она здесь. Она стояла и глядела на фикус, и ей казалось, что сейчас раздастся школьный звонок на переменку и в комнату войдут с классными журналами учителя.
   - Ты есть, девочка, Галя Комлева? - спросил ее из-за фикуса чей-то тихий голос.
   За столом сидел офицер в эсэсовской форме. Он был молодой, розовощекий и красивый.
   - Подойди ближе, Галя Комлева, - сказал он тем же тихим голосом, словно у него болело горло.
   Галя подошла к столу.
   - Это ты, девочка, Галя Комлева? - снова повторил он.
   - Да, - ответила Галя.
   Он наклонился над столом и что-то написал.
   - Сколько тебе лет, Галя Комлева?
   - Скоро будет пятнадцать.
   - У тебя есть мать? Сестры? Братья? Отвечай, Галя Комлева.
   - Да. Есть мать, старшая сестра и брат.
   - Он большой, Галя Комлева, твой брат?
   - Ему одиннадцать лет.
   - Твой отец воюет в русской армии? Немцы называли советскую армию русской.
   - Да, - ответила Галя. "Он все знает обо мне от полицая, - подумала она, - и проверяет меня".
   Затем офицер спросил, сколько лет проучилась она и как училась. Галя ответила.
   - Так... Значит, ты была хорошей ученицей и... пионеркой? Галя Комлева?
   Галя промолчала.
   За окном пошел снег. Белый и легкий, весело летел он на землю, и казалось, снежинки догоняют друг друга. Старая ель протянула навстречу им свои мохнатые темно-зеленые лапы, словно звала к себе в гости. Как хорошо, когда идет снег, возвращаться с подружками домой из школы!
   - Почему ты смотришь в окно, Галя Комлева?
   Что ответить этому эсэсовцу? "Смотрю и вспоминаю, какой я была счастливой... А вы всё отняли у меня: и школу... и пионерский лагерь... и отца... И сама я стою на допросе в гестапо".
   - Ты часто бывала у партизан? - спросил офицер, помолчав. - Отвечай, Галя.
   "Какая я тебе Галя?.. Галя..."
   - Почему ты молчишь? Я знаю: у тебя плохая...- он замялся, видимо подыскивая русское слово, - памятка.- Он засмеялся и в упор поглядел на нее. Он смеялся, а глаза у него были холодные, злые, оловянные глаза.
   - Ты часто бывала у них? - спросил он неожиданно громким и сильным голосом. - Кто ходил еще к партизанам?
   Она ничего не ответила.
   "Почему она молчит? - подумал он. - Откуда у этой девчонки такое упорство и такая сила воли? Ей нет еще пятнадцати лет. Девчонка. И он, Адольф Шток, не может заставить ее говорить. Нет, он заставит ее. Хватит миндальничать с нею. Педагогический метод не действует на нее. Хорошо! У него в запасе есть еще и другие".
   - Черт тебя возьми! Ты долго будешь молчать? - закричал он, и его красивое розовощекое лицо стало уродливым и страшным,
   Она стояла перед ним- тоненькая, длинноногая девчонка - и продолжала молчать, хотя он видел, как она вздрогнула при его неожиданном крике.
   - Кто партизанский командир, отвечай! Ну, говори!- Он соскочил со стула и подбежал к ней. - Отвечай, дрянь! - Он ударил ее по лицу, и она качнулась. И вместе с ней качнулась за окном старая ель.
   "Держись, держись, Галя Комлева, партизанская связная". Офицер снова ударил ее. Изо рта и носа у ней хлынула кровь.
   - Где есть партизанское гнездо? Говори!
   И тут он увидел ее голубые, девчоночьи глаза, полные презрения и ненависти. Увидел и понял: ничего не скажет.