Я жила на Невском. На углу с улицей Герцена находился гастроном, к которому мы были прикреплены карточками. Я по карточкам получила 200 граммов мясных консервов. Иду и вижу: у первой парадной сидит мужчина лет сорока и пальцами выковыривает из своей банки консервы. Я говорю: «Что вы делаете, нельзя на морозе есть! Давайте я вас домой отведу». Он отвечает: «Девочка, иди, я знаю, что все равно умру. Только сейчас наемся». Когда я дошла до второй парадной, он уже упал.

Мужчины тяжелее переносили голод, чем женщины. Мои дальние родственники жили в Рыбацком. Вася работал инженером на «Большевике». Он был дома один, пришла соседская девочка, и он ее... зарезал. Как скотину, освежевал и засолил в бочке. Сварил суп, накормил дочку, когда та пришла. На следующий день пошел на завод и все подробно рассказал. Его там же, во дворе «Большевика» расстреляли.

Напротив моих окон, зимой, еле шла лошадь с телегой. Она споткнулась и упала. Она еще не умерла, а люди уже ее разрезали на куски. Я говорю это для того, чтобы все знали, что такое кошмар войны.



В Ленинград по ледовой Дороге жизни шло продовольствие, топливо, боеприпасы, а из города вывозили оборудование заводов и перебрасывали на Волховский фронт воинские части. Командование, вдохновленное успешным контрнаступлением под Москвой, рассчитывало в ближайшее время прорвать блокаду. Потому эвакуация людей становилась как бы и ненужной. 12 декабря 1941 года Военный совет постановил: «Отложить эвакуацию из Ленинграда впредь до особого распоряжения».

В январе 1942-го смертность в Ленинграде достигла чудовищных размеров — 4,5 тысячи человек в день.

Выжившие ослабели настолько, что не могли хоронить своих родственников. Вокруг кладбищ скопились тысячи незахороненных трупов. А крематория в городе не было. В районе парка Победы до войны находился кирпичный завод. Было решено его печи использовать в качестве крематория. На вагонетках вывозили трупы, на них же и сжигали, а пепел сбрасывали в карьеры. Ныне здесь пруды. Всего за 1942 год на заводе было сожжено 117 300 ленинградцев.