Вл. Павлов
ТОВАРИЩ ИЛЬЯ ПРОРОК

Герой Советского Союза КАЛАЧ Бориса Филипповича

   В наружности Бориса нет ничего броского. Разве что ямка, делящая подбородок надвое. Все остальное - неприметное: тонкий, невысокий, круглоглазый, в кепке на затылке и кургузом штатском пиджачке. Снять портупею, которая перетягивает пиджачок наискосок,- и предстанет перед тобой самый обыкновенный хлопец, каких по городам и весям тысячи...
   Таким я увидел Бориса Калача в лесу под Ковелем в июле 1943 года.
   Он - командир подрывного взвода одного из отрядов нашего партизанского соединения. Наша диверсионная группа идет вместе с этим отрядом. Задача - оседлать железнодорожную линию Ковель - Сарны, закрыть ее для вражеских эшелонов.
   Немногим более десяти дней прошло с того часа, как мы миновали сожженное здание погранзаставы, пересекли безымянную речку на старом польско-советском рубеже и углубились в западные области Украины.
   Мы идем незнакомым лесом. С трудом пробиваемся сквозь чащу. Глухо погромыхивают о корни добро мазанные дегтем, обмотанные тряпками колеса фурманок. Проносятся вдоль колонны вперед и назад озабоченные конные связные. Перекатываются от головы к хвосту негромкие слова команды...
   Впереди шарит разведка. Изредка в незнакомых нам селах и хуторах гремят выстрелы...
   Я иду рядом с Борисом Калачом, искоса поглядываю на него. Каков-то он будет на железке, этот новоиспеченный командир подрывников?..
   Что из того, что он, как я слышал, уже бывалый партизан, участвовал во многих боях? В бою, когда рядом слышишь дыхание товарищей,- одно. На железке - другое. В кромешной тьме, наощупь в одиночку делают подрывники свою точную, быструю работу. Работу, за которой в четыре пустых глазницы следят сразу две смерти: одна - от вражьей пули, другая - от мины...
   И ежели не умеешь ты в этот момент унять дрожь в сердце, отключить сознание, забыть обо всем - о доме, о матери, о любимой, о самой войне,- ждет тебя неминучая смерть, не годишься ты в подрывники.
   Калач симпатичен. Даже при первом беглом знакомстве. Может, тем, что у него открытая, доброжелательная улыбка. Или тем, что с готовностью делится со мной последним сухарем, горьким от тола, с которым лежал рядом на дне вещмешка, и даже последней щепотью табаку.
   Мы пополам съедаем сухарь и закуриваем одну закрутку на двоих.
   - Ты кем до войны-то был? - спрашиваю я Калача.
   - До войны?.. Работал инструментальщиком в Черниговской МТС. Мечтал в пединститут поступить. Да вот - война...
   - Ну и что ж?
   - А ничего... Собрали комсомольскую группу да и начали действовать.
   - В подполье?
   - Ну да... Я, может, и сейчас был бы подпольщиком, если б не выдала какая-то сволочь... Еле ноги унес! Ничего - здесь тоже дела хватит!
   - На железке бывал? - спрашиваю я у Калача.
   - Приходилось. Четыре раза, под Гомелем... Маловато, конечно.- Борис вздыхает.- Ничего, наверстаем!..
   Мы останавливаемся лагерем в лесу возле небольшой четырехугольной поляны, на которой стоял когда-то дом лесника. О том, что здесь было жилье, теперь напоминает лишь яма, россыпь кирпичных обломков и несколько одичавших вишен и яблонь, к которым из лесу уже тянутся мохнатые лапищи сосен и елей.
   Место хорошее: дорога, по которой мы пришли, просматривается далеко, ее можно держать под огнем. К тому же здесь гораздо меньше комаров.
   Не успеваем расположиться - Борис принимается готовить мину. Я подсаживаюсь к нему.
   - Завтра на дорогу?
   - Почему завтра? Чуешь - шумят?
   По прямой от нашего лагеря до железной дороги километров шесть-семь, не больше, и время от времени слышно, как идут поезда.
   - Но ведь устали!.. Сорок с гаком оттопали!..
   - Ну и что ж, что оттопали? Сегодня и двинем... Пусть только хлопцы трошки передохнут...
   И впрямь, ранним утром следующего дня по лесу прокатывается глухой взрыв. А к вечеру из кустов на противоположной стороне поляны появляется Калач, за ним - его хлопцы... Даже если б мы не слышали взрыва, нетрудно было догадаться, что диверсия удалась: хлопцы, несмотря на явные признаки усталости, глядят орлами, перебрасываются неторопливыми шуточками. Они стоят, выстроившись в нестройный ряд, ждут, пока командир доложит начальству.
   Доклад Калача, тщетно старающегося спрятать радостную улыбку, предельно краток:
   - Один взорвали! Да еще две эмзедушки воткнули...
   - Ну-ка расскажи, Илья Пророк, как все было. Борис ограничивается одной фразой:
   - Сунули, поглядели, как оно. И - до дому!..
   Я завел себе толстую бухгалтерскую книгу, которую мы добыли, когда громили немецкий гарнизон во Владимирце. В этой толстой книге я веду учет поставленным минам, записываю результаты их взрывов. На первой странице вычерчена схема нашего участка железной дороги, от Чарторыйска до Ковеля. На ней крестиками отмечены места установки мин. Те из них, которые обведены кружком, взорвались под немецкими эшелонами. Остальные ждут своего часа;
   Больше всего крестиков помечено буквой "К". Это означает, что мины поставил Борис Калач со своей группой.
   Его имя хорошо известно начальникам СД Ковеля и Сарн и голова оценена немцами в крупную сумму, да еще обещали надел земли, соль, спички, водку...
   ...Глубокой осенью сорок третьего года мне довелось самому увидеть, что это такое - "оно" Бориса Калача. Мы вышли на диверсию в район Рафаловки, на самый край леса, который обрывается здесь стеной стволов и уступает место полю.
   Лес стоит голый и прозрачный. Даже в кустиках по опушкам, в которых летом можно было без труда упрятать роту, теперь не скрыться и одному человеку.
   Мы идем ночью (днем сразу обнаружат!), месим густую и липкую, как клей, грязь на тропе. Пробираемся болотом, царапая руки о жесткую осоку. Ни зги не видать, и, чтоб не потеряться, мы двигаемся гуськом, все время ощупывая рукой переднего. Моросит мелкий дождь. В вершинах деревьев - не то что летом - не шумит, а пронзительно свистит холодный ветер.
   Наконец Борис, который идет впереди, рядом с проводником, останавливается. Тянет гарью и серой - запахом железной дороги.
   - Подождем,- чуть слышно шепчет Борис.- Пройдет патруль, тогда...
   Ждем, неподвижно растянувшись на мокрой земле. Мокрая одежда липнет к телу ледяным пластырем. Еле сдерживаешь зубы, чтоб не выбивали дробь... Нельзя курить, ворочаться, разговаривать, кашлять. Даже дышать громко нельзя Немцы уже не те, что были летом, когда мы только появились в этих местах. Они изучили наши приемы и придумали новые способы борьбы с диверсионными группами. И при выходе к линии, и во время установки мины требуется предельная осторожность. Не исключено, что где-нибудь совсем рядом с нами притаилась вражеская засада. Или "кукушка" - автоматчик сидит на вершине соседнего дерева. Или в том самом месте, где мы собираемся ставить мину,- еще не засеченный нами вражеский дзот, готовый хлестнуть огнем в упор...
   Наконец по линии проходит патруль. Немцы идут, громко переговариваясь, громыхают по шпалам коваными сапогами, просвечивают дорогу фонариками. Мы видим, как вспыхивают огоньки сигарет, выхватывая из темноты части лиц и низко надвинутые козырьки касок... До смерти хочется курить.
   - Пошли! - шепчет Калач, как только затихают шаги патруля.
   Люди распределены заранее и сейчас, ни о чем не спрашивая, расходятся по местам. Мы с Борисом и наши вторые номера - два Миши, Глазок и Кобеняк. Борис чуть левей, я - поправей. Сейчас мы поставим каждый по мине... Поставим ли?
   Справа от меня кто-то спотыкается. Слышится всплеск воды, приглушенное ругательство. В воздух взлетает ракета, освещая лес, рельсы и всех нас. У насыпи начинают часто перемигиваться багровые вспышки выстрелов. Трассирующие пули со свистом и щелканьем несутся меле деревьями. На головы сыплются сбитые ветки и куски коры. Сухо кашляют минометы, над нами воют мины и гулко рвутся где-то позади...
   - Отход! - командую я.
   Мы отходим поглубже в лес и останавливаемся. Калач делает перекличку. Все налицо.
   - Ну, так что дальше? - негромко спрашивает он.- Так и уйдем не солоно хлебавши?
   - Может, поищем другое место?
   - У меня есть предложение,- говорит Калач.- Идем поставим в поле. Под самую Рафаловку. В поле нас никакой черт не ждет.
   Я подношу к глазам светящийся циферблат своей трофейной "Омеги". Полночь. До рассвета еще не меньше семи часов.
   - Успеем,- говорит Калач, угадывая мои мысли.- По крайней мере - в один конец.
   С минуту я колеблюсь. Лес - партизанская крепость. За стенами деревьев нам не страшны ни пули, ни погоня. А если прихватят в поле - хана... С другой стороны, и в самом деле, кому из немцев придет в голову, что мы собираемся поставить мины в поле?..
   - Ну так как? - торопит Калач.
   - Идем!
   Наш проводник, по имени Осей, вдруг говорит, что дороги к Рафаловке он не знает.
   - Как же ты раньше-то хвастался, что все тропки от Ковеля до самых Сарн исходил?
   - Так то ж в лесу, а тут - поле,- оправдывается Осей.- Для поля вам в проводники агронома треба. А я - лесник.
   - Значит, не знаешь?
   - А ей бо, не знаю! Колысь ездил через Рафаловку в Колки, на ярманку порося куповать. Так и то назад, як магарыч выпил, еле привезли на колесах... Ни биса не упомнил...
   - Ладно,- говорит Калач.- Не помнишь - так не помнишь. Я сам поведу. А ты, дед, иди домой.
   Борис отряжает двух человек, чтоб возвращались с Осеем в лагерь, и мы трогаемся в путь, обходя то место, где неудачно пытались ставить мины. Там все еще гремят вы- стрелы.
   Часа через два мы чувствуем, что почва под ногами становится тверже. Усиливается ветер. И дождь уже не просто мочит, а хлещет нас по лицам острыми ледяными струями. И хоть ничуть не посветлело, мы знаем, что вышли в поле. Черт его знает, как Борис угадывает дорогу в такой темноте?
   Еще два часа ходу, и впереди появляются тусклые огоньки. Рафаловка.
   - Стоп! - говорит Калач.- Чуешь?
   Слышится тонкий пронзительный свист. Почти звон. Это поет ветер в телеграфных проводах. Железная дорога рядом.
   Мы подходим еще чуть поближе, высылаем влево и вправо группы охраны и выходим на полотно. Двадцать минут - и две мины установлены. Замедление у них получасовое. Завтра два первых поезда, проходя над ними, неминуемо потерпят крушение...
   Мы спускаемся с полотна вниз, под насыпь, и Калач посылает связных снимать посты...
   И вдруг - выстрел, за ним - другой. Пришел все-таки немецкий патруль!..
   Мы лежим под огнем и ждем, когда соберется вся группа. Пока темно, немцы до нас не доберутся.
   Но теперь надо действовать быстро. Дорога каждая минута. Совсем неподалеку, в километре, параллельно железной дороге проходит шоссе. Гитлеровцы могут быстро подбросить на машинах подкрепление и отрезать нас от леса...
   Калач опять делает перекличку - без этого он ни за что не уйдет. На этот раз одного не хватает.
   - Складнов! Где Складнов? - спрашивает Калач.- Кто был с ним рядом?
   - Я! - откликается чей-то голос из темноты.
   - Идем, покажешь!
   А выстрелы со стороны железки все гремят, хоть и пореже. Ясно - немцы ждут подкрепления. К счастью, немцев немного. Человек пять, судя по вспышкам. Но у них пулемет и по крайней мере два автомата. Вполне достаточно для нашей группки... Надо скорей отходить. Тем более что задача выполнена, мины поставлены и замаскированы, их теперь уж никто не снимет. И они-то сделают свое дело...
   - Пошли! - повторяет Калач. И я слышу, как он встает.
   - Не могу я! - откликается все тот же голос. И я слышу, что к нему примешиваются слезы.
   Я знаю этого молодого парнишку. Надо взять другого. Да не заменишь: он знает место.
   - Почему не можешь?
   - Боязно мне, товарищ командир...
   - Тебе боязно? - переспрашивает Борис.- Тю-ю! Да чего тут бояться! А вспомни, Петро, как мы с тобой под Маневичами... Да мы сейчас мигом! В два счета... Идем.
   И Петро поднимается. Я слышу, как он вскидывает на плечо винтовку, потом тихо чавкают шаги по размокшей почве... Ушли.
   Мы лежим, напряженно прислушиваемся к каждому шороху.
   Кто-то говорит:
   - Смотрите!..
   Далеко справа виднеются светлые полосы. Фары машин... Успеем ли? Да где ж запропастился Калач?
   - Нашли! - наконец раздается шепот Калача над самым моим ухом.- Слегка зацепило его... Идем!
   Мы торопливо поднимаемся и почти бегом устремляемся прочь. Вот и шоссе. Фары светят совсем близко, но они нам уже не страшны. Мы - на другой стороне...
   К рассвету мы добираемся до опушки, перевязываем раненого и ждем, пока до нас не доносится взрыв... Теперь в бухгалтерском гроссбухе появится еще один крестик в кружке и рядом с ним - буква "К". Потом поднимаемся и идем к лагерю. До дому...
   
   * * *
   
   ...Четверо сидят за столом, что стоит посреди хаты: командир партизанского отряда "За Родину" Роман Стрельцов, начальник штаба Алик Ярыгин, комиссар Женя Мерзов и Борис Калач - он и тут командир взвода. Все четверо - старые товарищи. Еще на Украине ступили они на партизанскую тропу. Потом высадились в словацкие горы.
   В открытое окно тянет прохладный ветер. Шумит лес на склонах гор. Доносятся со двора крики и возня ребятишек...
   - Знаешь этот мостик? - указывает Роман пальцем на карте.- Вчера тут немецкая разведка рыскала. Того и гляди сюда пожалуют... Как, товарищ Илья Пророк, насчет громовой части?
   - Сделаю.
   Полчаса спустя два всадника, Калач и еще один партизан, по фамилии Конконян, выезжают из села и неспешной рысью двигаются по каменистой дороге. Через седло Конко-няна перекинут вьюк - два мешка, из которых выпирают острые углы ящиков с толом.
   Дорога вьется ущельем. Справа вызванивает в камнях горный ручей с прозрачной водой.
   Искоса Борис поглядывает на своего подчиненного. Кто он, этот новичок? Недавно бежал из плена и пришел в бригаду. По виду - лихой партизан: крепко сбит, кубанка независимо заломлена набекрень, разговаривает, не отводя от собеседника темных глаз, что поблескивают вишнями под сросшимися бровями. А каков будет в деле - покажет время.
   - На диверсиях бывал?
   - В армии изучал подрывное дело. А на практике не приходилось.
   - Сейчас попробуешь на практике.
   - Разве это диверсия? Так, прогулка.
   - Ладно! - хмыкает Борис...
   Калач понимает: диверсия действительно пустяковая. Несложное дело - взорвать немудрящий деревянный мостик. Тем более что он никем не охраняется и расположен совсем неподалеку от села, в котором стоит отряд. Но он знает и другое: в партизанской войне всякий пустяк может обернуться смертью.
   Перед последним поворотом дороги Калач пришпоривает каблуками своего коня, и тот припускает тяжелым галопом. Конконян не поспевает за ним: мешают сползающие на шею лошади вьюки. Вот и поворот. В этом месте над дорогой нависла обомшелая скала. За ней должен быть мостик. Конь выносит Бориса из-за скалы. Мелькают перед глазами облупившиеся перила, круглый дорожный знак, а рядом с ним - серо-зеленые фигуры.
   "Немцы!"
   Ударяю т очереди. Резко обжигает пониже плеча. Повисает левая рука. Тяжело валится лошадь. На мгновение
   Борис теряет сознание, но тут же открывает глаза. "Где Конконян?" Пробует крикнуть - голоса нет. Оглядывается - никого. По дороге громыхают сапоги. К Борису бегут немцы. Из раны в груди с хлюпаньем и свистом выходит воздух...
   Скорей!..
   Собрав все силы, Борис рывком высвобождается из-под коня, в предсмертных судорогах загребающего ногами, и здоровой рукой стаскивает с плеча автомат. От автомата остались одни обломки. Приклад разнесло в щепы. Перебито цевье. Вмят и погнут кожух. Плевать, лишь бы стрелял...
   Прижав к вздрагивающей туше, как к брустверу окопа, диск и придерживая автомат за кургузый огрызок шейки приклада, Борис нажимает спуск. Фашисты в двух шагах, и очередь не пропадает даром. Двое со стоном ползут прочь, пятная дорогу кровью. Остальные падают, открывают огонь. Борис слышит, как внутри лошадиного крупа глухо рвутся разрывные пули.
   Борис дает еще одну очередь, отползает к обрыву и катится вниз, к ручью. Укрывшись меж обломками скал, он прежде всего делает несколько судорожных глотков, припав губами к воде. Потом смачивает голову, расстегивает гимнастерку и отирает влажной рукой рану. От холодной воды боль становится глуше, хотя кровь по-прежнему, пузырясь и булькая, бежит из груди.
   Калач устраивается поудобнее и направляет вверх ствол автомата. Вовремя - над обрывом показываются немецкие каски. Загремело. Запрыгали на валунах искры, высекаемые пулями, заскакали вокруг Бориса фонтанчики воды.
   - Врешь!..- выдавливает сквозь зубы Борис. Нажимает спуск. Немецкие каски исчезают. Стрельба на минуту затихает.
   - Ага!..- Воспользовавшись перерывом, он отползает на пяток метров вверх по ручью, ближе к своим.
   Снова и снова гремят очереди, и пули посвистывают над головой, щелкают по камням то справа, то слева, то перед самым носом. Но Борис ползет и ползет, по временам огрызаясь огнем.
   Наконец Калач окончательно теряет силы. Патронов в диске нет. О том, чтобы сменить диск одной рукой в изломанном, перекошенном автомате, не может быть и речи...
   А в голубом небе неистово сияет солнце. Прохладный ветер ласково перебирает пряди волос. Вспугнутые птицы проносятся над головой. Ласково, успокаивающе журчит ручей.
   И кажется немыслимым Борису, что именно в этот великолепный день, на берегу веселого ручья, у подножия зеленых гор, совсем неподалеку от товарищей, оборвется его, Калача, жизнь...
   Он швыряет в сторону бесполезный автомат и нащупывает на поясе гранату- лимонку...
   ...Конконян слышит очереди и видит, как, взмахнув руками, грохнулся на дорогу вместе с конем Борис Ка- лач.
   Лихорадочно, дрожащими руками Конконян сбрасывает вьюк. Что есть силы ударяет кулаком по конской шее. Конь идет тяжелым галопом, и Конконян с трудом удерживается в седле. Часто цокают подковы, сзади, раскатывая эхо, рвут воздух выстрелы.
   Так он мчится километра два, пока очереди не начинают звучать глуше. Взмыленный конь переходит на рысь, потом на шаг. Вот и село. Конконян вновь обретает способность соображать...
   "А где ж командир? Где Калач? - первое что приходит ему в голову.- Ясно - убит... Сам видел..."
   Воображение рисует ему убитого Калача с иссеченным пулями, залитым кровью лицом. Но где-то в глубине души, как червь, точит мысль: "А что, если жив? Что, если я бросил раненого?.. Что скажут в отряде?.."
   На минуту Конконян приостанавливается: "Вернуться? Нет, он же убит. Конечно, убит!"
   Звуки боя подняли людей, и отряд уже под ружьем.
   - Товарищ командир! - издали кричит Конконян Стрельцову.- На мосту немцы! Калач убит!..
   - Убит? - переспрашивает Стрельцов.- А кто там бой ведет? А ну взять его! Отобрать оружие!
   Конконяна стаскивают с седла, срывают винтовку.
   - Взвод! За мной! - командует Стрельцов.
   Взвод срывается с места и исчезает в облаке пыли.
   ...Видя, что партизан не отвечает, гитлеровцы прекращают стрельбу. До слуха Бориса доносится чужая речь. Потом раздаются отрывистые слова команды, и три немца с автоматами на изготовку начинают спускаться вниз.
   - Ну, Борис...- проносится в голове Калача. Он подносит лимонку ко рту и зубами разгибает усики чеки...
   Но тут справа доносится густой цокот копыт. Гремят очереди. Немцев как ветром сдувает с обрыва. Те трое, что шли к Калачу, торопливо поворачивают назад, судорожно цепляясь за траву и камни на склоне, но один за другим скатываются вниз мертвыми телами.
   Потом над обрывом возникают лица товарищей. Борис глубоко вздыхает и валится ничком в мелкую, прозрачную воду...
   ...Он приходит в себя в той же хате, в которой утром получил задание взорвать мост. Он открывает глаза и видит знакомую чистенькую горницу, озабоченное лицо Стрельцова, склонившегося над ним. Тут же стоят Женя Мерзов и Алик Ярыгин. В дверях застыла хозяйка. За ее подол цепляются притихшие ребятишки. И все это в глазах Бориса медленно плывет кругом и, кажется, вот-вот улетит прочь...
   Два партизана вталкивают в горницу связанного, вздрагивающего и бледного Конконяна.
   - Что с ним делать?
   - Тихо! - сердито шепчет Стрельцов.
   С минуту он думает... Суров неписаный партизанский закон. Трудно отдать приказ... Стрельцов переводит взгляд на Мерзова, с него - на Ярыигаа. Все ясно.
   - Расстрелять! - тихо, но жестко произносит Стрельцов.
   - Постой... Не надо, Роман. Пусть живет!..
   Это говорит Калач. Он с трудом приподнимается над кроватью.
   Все с удивлением смотрят на Бориса.
   - Он еще молодой... Еще повоюет - научится. Пусть живет,..- повторяет Калач.
   
   * * *
   
   В июле этого года я с одним моим партизанским другом побывал в гостях у Героя Советского Союза Бориса Филипповича Калача.
   Борис живет в Гомеле. Сбылась его мечта - он окончил педагогический и теперь директор школы.
   В остальном Борис все такой же, как и двадцать лет назад.
   Только седина пробилась в мягких волосах.
   Только стал чуток поплотней и пошире.
   Только пальцы на левой раненой руке поджаты и более никогда не разогнутся...