— Надо возвращаться, в Клевани немцы...

Среднего роста, коротко остриженная, с черными красивыми глазами девушка решительно связала узел.

— Идемте! — обратилась она к уставшей, чуть сгорбленной матери Евдокии Дмитриевне Савельевой и ее сестре Евфросинии.

Женщины доверчиво посмотрели на Пашу. Лицо ее чуть вытянулось, но во всем облике не было видно растерянности.

— Боже, ведь мы так изнемогли, доберемся ли обратно в Луцк? - грустно произнесла в ответ мать, повязанная белым платочком.

Трое медленно двигались по дорогам на запад. Везде виднелись еще горячие следы жестоких боев с гитлеровскими захватчиками: то на обочине дороги застряла в безмолвии грузовая машина, то всеми позабытая стояла опрокинутая крестьянская повозка, то в стороне валялась подбитая, с поднятым жерлом пушка. Лишь изредка встречались с настороженными лицами женщины, за которыми торопливо семенили дети. Куда они передвигались? Куда их гнала неожиданно разразившаяся война? Возможно, как и Паша со своей родней, после неудачной попытки уйти подальше от ворвавшихся в город фашистов возвращались к своим очагам. Или уходили из оккупированного Луцка в село, где они надеялись облегчить свою участь?

Дороги эти казались длинными-длинными, и никто не испытывал наслаждения от живописной местности, которой так богата волынская земля. Ничто не радовало женщин. Даже Паша, так любившая природу, и та оставалась безразличной к пышному зеленому убранству лесов, к ярким цветам на полянках, молодым перелескам, мирному щебетанию птиц. А как все вокруг красиво! Какой живописной встает панорама украинской земли в эту чудесную июньскую пору!..

Измученные и голодные, ранним серым утром спутницы вошли в Луцк. Вот он, город, с которым сроднились, полюбили его. Знакомые улицы были молчаливы, печальны. По ним только сновали солдаты и надменные унтеры. Кованые фашистские сапоги топтали советскую землю... Паше, погруженной в раздумье, все это казалось страшным сном. В памяти воскресали годы юности. Десятилетка № 3, город Ржев. На выпускном вечере седовласая учительница с добрым сердцем напутствовала своих питомцев: «Вы вступаете на путь самостоятельной жизни,— говорила она,— не думайте, что все в ней дается легко. Чтобы построить красивую жизнь, надо быть трудолюбивым, честным, волевым человеком и прежде всего любить Родину».

Сейчас девушка думала, какой глубокий смысл заложен в этих простых словах. «Слабые духом не смогут бороться со злом. Нужно быть сильным, несгибаемым...»

Любовь к труду привили ей с детства родители, простые крестьяне. В те далекие детские годы в ней проявилась одна черта характера — желание и умение без хныканья преодолевать невзгоды. Вспоминалась суровая зима. В поединке на лыжах она вырвала у соперниц трудную победу — первой пересекла финишную ленточку. Кажется, и сейчас шумят в ушах аплодисменты подружек.

Потом она закончила Московский кредитно-экономический институт. И наконец с добрыми напутствиями приехала в Луцк. Сердечно встретил ее украинский город. Но вот нежданно грянула война. Вместе с матерью и теткой комсомолка Савельева пробивалась на восток. Потом намеревалась отправить женщин на родину, в Ржев, а затем попроситься в действующую армию. Но замысел осуществить не удалось. Савельевы возвращались в Луцк в состоянии отчаяния.

На повороте показалась группа немецких солдат. Завидев хорошенькую девушку, они начали зубоскалить. Рыжеволосый спросил:

— Куда, милочка, спешишь? Пойдешь с нами?

Другой с усмешкой добавил:

— А может, только со мной?

— Го-го-го...— разнеслось вокруг.

На лице Паши отразилось страдание. Она отвернула голову, нахмурила брови. Солдаты говорили на немецком языке, но Паша все отлично понимала.

Евдокия Дмитриевна забеспокоилась, шутки солдат ее напугали. Она прибавила шаг.

— Паша,— обратилась она нарочито громко, дабы увидели — девушка не одна.— Идем домой!

Какой-то солдат сострил:

— Курт, а ты пригласи с дочкой мамочку!

Снова улицу огласил хохот. Паша невозмутимо посмотрела на солдат.

В воздухе повис лязг металла. Рычали тяжелые танки с длинными жерлами пушек. Остановит ли их Красная Армия? Где?..

Квартиру Савельевых по улице Спокойной немцы превратили в склад награбленных вещей. Паше пришлось много побегать, пока с трудом удалось подыскать небольшую комнату по улице Хлебной, № 14. Тут и поселились всей семьей.

Сегодня Пани вышла на мост Бема, по которому громыхали подводы с награбленным добром, грузовики с немецкими солдатами. Зеленый лужок, раскинувшийся в стороне, и панорама города, за которым открывалась даль, синяя и спокойная, не радовали ее. На улицах всюду пестрели приказы фашистов. И в каждом из них большими буквами—«расстрел». Под приказами стояла подпись генерального комиссара Волыни и Подолии генерала Шене.

Перед войной Паша работала в банке. Теперь в этом здании засело гестапо во главе с Фишером. В католическом монастыре фашисты устроили тюрьму, а рядом — лагерь для военнопленных. Над двухэтажным домом по Улице Шевченко, № 45, где разместился гебитскомиссариат, развевался фашистский флаг со свастикой. Сквозь сизую дымку отсюда был виден суровый, с квадратными башнями замок Любарта — еще один фашистский застенок.

Когда Савельева увидела измученных советских военнопленных, загоняемых немцами за колючую проволоку, у девушки было такое состояние, будто ее обдали холодной струей воды. Взбудораженный мозг сверлила мысль: «Как измываются над людьми!» Глаза ее блестели огнем ненависти.

— Лишь бесчувственный человек может остаться равнодушным ко всему, что творится,- делилась Паша с матерью.— Если бы ты только видела военнопленных. На какие страдания они обречены!.. Теперь весь город охвачен страхом. Людей без всякого повода бросают за высокие каменные стены замка Любарта.

— А что там, доченька? — наивно полюбопытствовала Евдокия Дмитриевна.

— Теперь тюрьма. Даже на расстоянии оттуда слышны крики истязаемых...

Чуткое материнское сердце не обманывало Евдокию Дмитриевну. Что-то опасное задумала Паша.

— Да разве такой беде поможешь?

— Мама!..

— Чего ты, Паша? — смутилась от оклика дочери и понизила голос Евдокия Дмитриевна. Быстро откинула передник, обтерла мокрые руки и испуганно взглянула на дочь.

— Мириться с таким злом нельзя, нужно с ним бороться.

— Пашенька, будь осторожна. Пойми, родная, одна ты ничего не сделаешь. Придет время, с них за все спросится. Знаешь, в народе сказывают: спела бы рыбка песенку, да голоса нет. От того и лютуют, ироды.

Паша подошла к матери и нежно провела рукой по ее серебристой голове.

— Тем и опасна их лютость. В ней они могут погубить много наших людей.

— Родная моя девочка, я пугаюсь твоих слов, риск ведь какой!

— Не волнуйся, мамочка, я буду не одна. Кто из честных людей станет спокойно наблюдать, как бесчинствуют оккупанты?

— Пашенька,— буквально взмолилась мать,— прежде надо подумать о работе, как дальше жить, где продуктов достать. Прошу тебя, будь рассудительной.

Долго еще длилась тревожная беседа матери с дочкой. Трудно было переубедить Пашу, сдержать ее порывы. Мать поняла: ее любимая дочь не свернет с намеченного пути...

Был конец лета. На редкость богатым выдался урожай. От изобилия сочных плодов гнулись ветки яблонь. Дозрели сливы и груши. Зеленели орехи. День, залитый жарким солнцем, казался долгим-долгим. Даже не верилось, поступится ли он когда-нибудь перед сумерками с их вечерней прохладой, таинственным шепотом ночи и не-иссякающим благоуханием цветов.

В другое время люди радовались бы такой поре, буйной зелени, тихому плеску волн задумчивой Стыри. А сейчас? Девушка пристально вглядывалась в безмолвные улицы, притихшие парки и скверы, в тупые лица жандармов.

Опустив голову, шла Паша мимо гебитскомиссариата и, быть может, не заметила бы худощавой женщины, лукаво ей улыбнувшейся, если бы ее не окликнул знакомый голос:

— Здравствуй, Савельева!

Паша остановилась, от неожиданности всплеснула руками:

— Мария Ивановна! — радостно вырвалось у нее.— Вы? Как я рада!

До войны они вместе работали в банке. Мария Ивановна слыла активисткой и чутким товарищем. Паша привязалась к Дунаевой, хотя та и была намного старше ее.

Дунаева забросала Пашу вопросами. Где застала война? Что делает? Здорова ли мама? Окинув внимательным взглядом хорошенькую по-прежнему девушку, Мария Ивановна полюбопытствовала:

— Как проводишь время? В клубе бываешь? Танцуешь?

— Как можно такое предположить!

Мария Ивановна уловила нотку обиды в ее голосе и поспешила загладить нелепый вопрос.

— Это я так, между прочим. Не все ведь такие, ты же знаешь.

— Знаю.

— Ну вот, не серчай.

Дунаева и Савельева еще о многом переговорили, но обеим казалось, будто они очень мало друг другу поведали о пережитых днях, перенесенных лишениях и, главное, не затронули того, как же будет завтра, послезавтра. Что ожидает их в будущем? Эти мысли в одинаковой степени волновали обеих.

Мария Ивановна однажды говорила об этом и с Наташей Косяченко, которая с двумя детьми приехала сюда в мае из Полтавы погостить и не смогла в первые дни войны выбраться из Луцка. О том же она беседовала и с подругой, солдаткой Анной Остапюк. Настроение у них подавленное, но никто, как выразилась Наташа Косяченко, не собирался сидеть сложа руки. Мужья их дерутся с врагом на фронте, а они будут им помогать в тылу.

Шли дни, а с ними приплывало к сердцу все больше и больше огорчений, и в то же время крепло желание мстить фашистам. Женщины стали собираться чаще, толковали между собой подолгу. Потом Наташа Косяченко рискнула пойти в лагерь военнопленных и передала им хлеб. Когда она возвратилась, не могла успокоиться. Какой у них страшный, изнуренный вид!

— Нужно что-то предпринимать,— говорила Косяченко подругам. Решили снова собраться у Дунаевой, обсудить положение. Встретив Пашу Савельеву, Мария Ивановна пригласила ее к себе.

— Приходи, Паша, ко мне домой, мы с тобой по-бабьему и поболтаем вместе с моими подружками. Ну, как? Ждать тебя?

- Приду. Адрес прежний?

— Да.

Паша вернулась домой в хорошем настроении. Мать предположила, что Паша наконец устроилась.

— Нашла работу?

— Нет, мамочка, порадовать пока вас не могу.

— А настроение у тебя веселое!

— Знакомую встретила. Пригласила в гости. Вот и все.

— Кто такая?

— Ты ее не знаешь, — Дунаева. Мы с ней раньше встречались по работе, домой к ней не раз заходила:

— С хорошими людьми, конечно, свидеться стоит.

Сумерки быстро заполнили комнату. Евдокия Дмитриевна не видела выражения лица Паши, но, скользнув по нему тревожным взором, она сердцем почуяла: непонятное затеяла дочка.

Утром следующего дня Паша отправилась к Дунаевой. Мария Ивановна ждала ее. Муж Дунаевой — конюх бургомистра Луцка Кульгофа — еще на рассвете отправился на работу. Бургомистр был злым, надменным, жестоким чиновником. Он выезжал в город, как правило, со своим любимым бульдогом. Сидели они рядом. Над миндалевидными глазами Кульгофа выступал высокий лоб с двумя синеватыми прожилками. Даже родинка на левой щеке не нарушала суровости круглого лица. Кульгоф почти никогда не разлучался со стеком и любил им похлопывать по начищенным до лоска голенищам, а в минуты деловых бесед ловко подбрасывал его под мышку. Собака, присев на задние лапы, ворочала по сторонам своими выпуклыми глазами.

Завидев такой выезд, люди шептались:

— Собачья упряжка едет!

— Смотри, как надулся Кульгоф, злее бульдога!

— Собака и та добрее хозяина!

Чья-то смелая рука приклеила к кузову открытой брички листок с надписью: «Кульгофа и бульдога ждет одна собачья дорога».

К счастью, конюх первым заметил дерзкую выходку и своевременно сорвал листок. Муж Марии Ивановны во всем старался угодить бургомистру, не гневить хозяина.

— Люди пусть думают, как хотят, а мы свое дело знаем. Правда, Мария?— обращался он к жене. — На нас народ в обиде не будет!

Мария Ивановна рассказала Паше о работе мужа, о бургомистре и остановила взгляд на гостье. На Паше аккуратно сидела белая кофточка с ажурным воротничком. Стройные бедра облегала черная юбка.

— На тебя поглядишь, Паша,— призналась Дунаева,— и забудешь, что вокруг столько горя.

— А вам, Мария Ивановна, не видно, что делается в моей душе,— прямо в лицо ответила Паша.

— Хоть и не видно, но догадываюсь.

Разговор принял вполне откровенный характер.

— Паша, мы знаем тебя как хорошую комсомолку и давай говорить не таясь. Ты моложе меня и тебе, возможно, труднее осмыслить все происходящее вокруг. Но вдумайся, родная, и скажи так, как велит сердце: можем ли мы дальше прощать злодеяния фашистам? Ведь что творят! Людей наших губят! Оно, конечно, одним гусем поля не вытопчешь, а вот если ты, я да еще подружки, смотри—и сила появилась. Правду говорю?

Легкая улыбка пробежала по лицу Паши. Ей не верилось, что эта добродушная женщина советуется с ней. А разве не она сама, как только вернулась в израненный город, зажглась чувством мести за кровь и слезы мирных советских людей? Паша подошла к Марии Ивановне, обняла.

— Теперь мне легче, — шептала она. — Сейчас мы вдвоем терзаемся думами, а будет нас больше? Намного больше? Правда?

— Конечно, конечно,— подтвердила Мария Ивановна.— С тобой, Паша, нас уже пятеро.— И, заметив удивление в ее глазах, объяснила: — Я познакомлю тебя с Наташей Косяченко, Анной Остапюк... Ты их не знаешь, а познакомишься — увидишь, какие это хорошие люди.

О связях с Виктором Измайловым, коммунистом, который воодушевил Марию Ивановну на организацию подпольной группы, был ее негласным руководителем, Мария Ивановна пока умолчала. Она не решилась назвать его фамилию, тем более, что не знала, как отнесется Паша к предложению войти в создаваемую подпольную группу. «Придет время, Паша сама о нем узнает»,— рассуждала Дунаева.

В Луцке мало кто знал Виктора Измайлова. Прибыв в этот город незадолго до начала войны к своему брату Вячеславу Васильевичу, адвокату по профессии, он при содействии горкома партии только лишь успел устроиться на работу в ремесленное училище. Круг знакомых был не широк, и это обстоятельство явилось главным фактором при решении вопроса о том, чтобы оставить Измайлова в подполье.

Над городом кружили фашистские самолеты, когда коммуниста Вячеслава Васильевича Измайлова вызвали в горком. Беседа была очень короткой. Городская партийная организация выясняла возможность его участия в партийном подполье. Все были готовы остановиться на его кандидатуре. Но вот беда, ведь адвоката Измайлова многие жители Луцка очень хорошо знают, поэтому вероятность строгой конспирации отпала.

— Жаль, товарищ Измайлов, но мы не можем поручить вам такое задание. Возможно, это и к лучшему, для общего дела.

— Есть другой вариант! — вдруг воскликнул Вячеслав Васильевич.— Виктор, мой младший брат, тоже коммунист, и его здесь почти никто не знает. На него можно положиться, я ручаюсь за него и как брат, и как коммунист.

— Где он сейчас?

— В военкомате. Просится призвать его в действующую армию в первую очередь.

Работник горкома, пожилой мужчина с усталым лицом, связался по телефону с облвоенкоматом. К счастью, документы у Измайлова только что взяли, и он находился еще там. Через полчаса Виктор был в горкоме. Его спросили, готов ли он выполнить поручение партийной организации Луцка, и, когда получили утвердительный ответ, ему все подробно объяснили.

— Повторяю, ваше преимущество в том и состоит, что вас никто или почти никто в Луцке не знает. Первые несколько дней вам придется скрываться, а потом явитесь как дезертир, не пожелавший служить советам. Товарищи из центра с вами свяжутся, а вы начинайте действовать. Только осмотрительно, не подвергайтесь риску тогда, когда в этом не будет острой необходимости.

Собеседники встали. Над Луцком разрывались снаряды. Враг вел интенсивный обстрел города.

— Партбилет при вас?

— При мне.

— Сдайте его, пожалуйста.

Через несколько дней родилась версия о побеге Виктора Измайлова из армии, а затем из брестского лагеря военнопленных, куда его будто бы заточили немцы.

Люди с сочувствием относились к Виктору.

— Настрадался бедолашный!..— говорили они.— Вкусил горя! Неведомыми тропами, через болота, голодный, пробирался домой...

Даже рассказывали, как напугал он тогда родственников, представ перед их взором заросшим, исхудавшим до неузнаваемости, в рваной одежде. Отмыли парня, накормили и спохватились: как же быть дальше? Убежавшего из плена нелегко пристроить к делу. Утверждали, что Вячеславу Васильевичу пришлось за большую сумму денег выхлопотать нужные документы и устроить Виктора на работу возчиком в торговую сеть.