Герой Советского Союза Григорьев Сергей Владимирович и его отец Владимир Николаевич

Начало
   Ракета, описав короткую дугу, впивается в соломенную крышу амбара. Дым. Потом крыша вспыхивает ало и ослепительно.
   Тридцать смельчаков за командиром врываются в горящий амбар. Только что здесь был заслон немецкого гарнизона деревни Петрово. Теперь ярко освещенные фигурки уцелевших немцев бегут к деревне и тают в темноте.
   Татарин Колька Кутузов всовывает пулеметный ствол в глубокое, как бойница, оконце и кричит:
   - Смотри, как немец бегает! Совсем хорошо!
   Все тридцать смеются: они впервые видят так близко убегающих в чистом поле немцев. Асов, пикировавших с неба на головы окруженных частей, они уже видели. Рослых эсэсовцев на мотоциклах тоже видели. Солдат в касках, горланивших что-то залихватски на машинах, лавиной катившихся по нашим дорогам,- видели. И черных танкистов с махновскими черепами на европейский лад, выглядывавших из башен с сигаретками в зубах,- видели. А вот немцев, убегающих в чистом поле, видят впервые. Командир стоит у окна, косится на крышу - не обвалилась бы - и растирает ноющее с холода лицо. В деревне лает немецкая команда.
   - Готовятся, командир.
   Кто это сказал? Сам? Нет. Василий Александрович.
   - Знаю. Без команды не стрелять.- Командир прикуривает от пойманной на лету соломинки.- Пусть войдут в свет!
   Василий Александрович прикрывает воротом полушубка седые усы, чтоб не слышали другие, и говорит:
   - Сами высветили себя, как артисты. Не так надо было, не так.
   Командир и сам знает, что не так. Ехали на санях через деревню с тремя колодезными журавлями. Увидели ска- кавшего огородами всадника. Стреляли - ушел. Выяснили- ушел предатель- староста. И вот предупрежденные немцы устроили засаду в амбаре и легко дали себя выбить оттуда. Теперь сиди в этой огненной ловушке. А высунешься - перебьют!
   Галдеж приближается. Немецкая цепь входит в полосу света.
   - Огонь! Скворцов!
   И тут случается страшное. Бьют винтовки, но оба партизанских пулемета молчат. Пулеметчик Скворцов, лежа на снегу у открытых дверей, в сердцах молотит кулаками по пулемету.
   - Холодно ему, гаду! Замерз, собака!
   Скворцов сам нашел этот пулемет на дне Ужи, когда река еще не замерзла. Сам ремонтировал, чистил и испытывал. И вот тебе, на!
   Немецкая цепь все ближе.
   - Затворы! Отогревайте затворы! - кричит командир.
   - Сейчас! - отвечает Василий Александрович и, на коленях поколдовав над пулеметом, опускает затвор за пазуху. Сверху пышет пламя, а он морщится от холода.
   Четко слышно немецкую команду. Цепь приближается бегом. Выстрелы звучат уже слева и справа.
   Опять окружены? Неужели все, с первого боя все? - думают тридцать и, оторвавшись от прикладов, скрещивают взгляды на командире...
   ...Все тридцать - из разных частей, все выбирались из окружения разными горькими дорогами. И в разное время у каждого оказывалось на пути Фомино. Деревня, не занятая врагами. И каждому - оборванному, обросшему, голодному - сердобольная бабка, клянущая бога за то, что в такое беспокойное время поселил ее в крайней хате, отлив из крынки молока, говорила:
   - А вот и староста идет...
   И каждый от этих слов вздрагивал. А зоркий староста Алексей Буханов не пропускал ни одного нового человека. Сняв с ремня и положив на колени карабин, учинял крутой допрос, потом бросал:
   - Ну, пошли! - и, перехватив забегавший по огородам взгляд, улыбался.- Не баловать!
   А если на миролюбие новенького все равно нельзя было положиться, добавлял:
   - Не к Гитлеру веду, к учителю здешнему.
   Они останавливались у домика под соломой, староста стучал в окно, дверь открывалась.
   - Принимай, Сергей. По-моему, парень стоящий.
   В дверях появлялся невысокий ладный человек с лицом, чуть заметно тронутым оспой, и окидывал новенького странным, одновременно колючим и добрым, взглядом всегда веселых карих глаз.
   - А вы сразу оценили, господин староста?
   - Чего тут,- отвечал Буханов.- Поговорили. Номера части, видишь, и то не помнит, и вообще врет как по писаному.- И поворачивался к новенькому.- Знакомься, это Гришин. Заведующий школой, а вообще вояка вроде тебя.
   Новенький решал, что, пока положение прояснится, поесть, во всяком случае, можно. Набрасывался на щи, принесенные сестрой Гришина, Клавдией, слушал, как староста отпускает шпильки учителю, а тот отшучивается, и ничего не понимал. Он еще не знал, что командир сгоревшего танка Сергей Гришин тоже недавно шел из окружения фронт догонять. На лесном привале он с товарищами нашел листовку, празывавшую зажечь пламя партизанской борьбы, и повернул к родной деревне.
   С ним шел высокий пожилой человек. На "перекурах", поглаживая седые усы, он рассказывал, как партизанил в гражданскую против Колчака. Когда ночью вырисовалась крайняя хата деревни Фомино, Василий Александрович снял трехлинейку с предохранителя.
   - Погоди, лучше я.
   Постучал, выпил у бабки молока, хлеба не взял, и возвратился.
   - Немцев нету. Пошли!
   Оставляя, как говорил Василий Александрович, "один след на всех", они попетляли огородами и, круто свернув, подошли со двора к хате под соломой. На стук ответило шлепанье босых ног и старушечий голос спросил:
   - Кого леший принес?
   И вдруг крепкий мужской голос прогрохотал:
   - Открывай, мать! Серега это, ей богу, Серега!..
   Пальцы матери пахли молоком и соломой. В темноте они пробежали по лицу и скользнули на шею...
   За закрытыми ставнями зажгли лучину. Старик хлопал Сергея по плечам и, пугая мать, сестру Клавдию и деверя Ваську, раскатисто хохотал. На всю округу прославились этим смехом колхозный сторож Владимир Николаевич Гришин со своим сыном-любимцем Сергеем. Подмигнут, бывало, друг дружке, рассмеются - далеко слыхать.
   - Ну рассказывай, сын!..
   - Что было, не уйдет, батя. Поговорим сперва о будущем.
   В короткой беседе порешили: Сергею показываться в деревне пока не следует. Бывший завшколой, да комсомольский секретарь, да еще председатель ревизионной комиссии!.. Спутник же Гришина, как человек пожилой, будет жить открыто на правах дальнего родственника...
   О своих планах Сергей ничего не сказал. Начинать надо было с подполья. Опыта не было. Но бывший учитель истории уже разобрался в государственном механизме "нового порядка". Первым винтиком в этой машине рабства был сельский староста.
   - Староста в деревне есть?
   - Нет еще.
   - Алексей дома?
   - Дома.
   Сергей повернулся к Василию.
   - Позвать его утром сюда.
   "Ишь, командует!" - подумал тот и съязвил:
   - Есть, товарищ младший лейтенант!
   Сергей снова грохнул смехом. Василий потупился, и всем стало ясно, что Сергей - это уже не тот мягкий и изысканно вежливый учитель, каким он два года назад ушел в армию. Так решилось, кто будет здесь верховодить.
   Сергей полез в подпол, поставил две винтовки. Клавдия устроила там запасную постель.
   Мать плакала:
   - Господи, в своей хате сыну родному, что кроту, пря- таться!
   Утром пришел Алексей Буханов, человек в летах, старый знакомый, колхозный бригадир.
   - Трудно! - втолковывал ему Гришин.- Даже невыносимо. Но нужно! Понимаешь?
   И Алексей скрепя сердце понял. Он стал старостой. Но при встречах с Гришиным по-своему отводил душу, не отказывал себе в удовольствии позлить его и как мог подковыривал шпильками.
   А тот похохатывал, как всегда, раскатисто и громко - дела шли хорошо. Буханов был "старательным" старостой. Немецкий комендант в Дорогобуже ставил в пример другим деревню Фомино. Она по статистике не приютила ни одного красноармейца. Она, как докладывал комендант, с "невиданной для русских аккуратностью выполнила предписание собирать и сдавать оружие". Словом, комендант был до- волен.
   Гришин тоже. В лесной землянке, которую отыскал Василий Александрович, жил уже целый взвод, собранный из окруженцев. Клавдия и Василий носили в лес еду и приносили оттуда переписанные от руки сводки Совинформбюро- запрятанный в сене приемник нашелся у одного из колхозников. А что касается оружия - фашисты получили десяток заржавленных и ловко заклиненных навеки трехлинеек, а подпольная группа Гришина не только вооружалась до зубов, но и запасалась впрок.
   Гришин теперь появлялся в открытую. Налаживалась связь с другими подпольными группами. И вот в морозную ночь на 20 декабря 1941 года в деревне Фомино можно было увидеть первых партизанских часовых. Похлопывая рукавицами и постукивая сапогами, они прохаживались на околицах. Подъезжали к деревне и, сворачивая в кусты, останавливались розвальни. Люди в шубах и полушубках направлялись к гришинскому дому. Здесь собирался тайный совет.
   - Пароль?
   - Москва. Один.
   Вошел высокий человек в шубе с седым воротником, на который струями спадала великолепная борода. В руке - палочка. Это был Дедушка (Воронченко). Гришин уже встречался с ним в Козловке. Дедушка открыл совет. В эту ночь в окруженной вражескими гарнизонами деревне Фомино вырос грандиозный план организации. Было решено сгруппировать деревни района в так называемые "кусты". В кратчайший срок каждая деревня должна была стать партизанским взводом, а куст - отрядом. Все отряды сводились в партизанскую дивизию. Комдивом был избран Дедушка. Гришин стал командиром крупнейшего куста, объединявшего деревни Фомино, Выползово, Ректы, Павлово, Лебедево, Выгорь.
   Вскоре Дедушка переехал со штабом к Гришину. Фомино стало партизанской столицей. Вокруг росли и начинали действовать отряды и дружины.
   17 января партизанские отряды взяли Дорогобуж.
   Гришин по-прежнему тянулся к окруженцам:
   - Люди военные, пороху понюхали. Злости в отступлениях и окружениях накопили - хоть отбавляй!
   Ему доставляла удовольствие дерзкая мысль: Гитлер сбросил со счета тысячи кадровых советских военных людей, попавших в окружение, а они возьмут и возникнут с оружием в руках и, смертью смерть поправ, снова вступят в бой.
   И вот для его отряда настал час самостоятельного боевого крещения. Тридцать смельчаков на санях выехали из Дорогобужа...
   Ракета, описав дугу, зажгла крышу амбара. Отряд выбил из него немецкий заслон. А потом отказали пулеметы...
   - Сережа... командир...
   Гришин поворачивается к Василию Александровичу и видит, что тот схватился обеими руками за грудь.
   - Сережа... затвор!..- и падает.
   Обвалившаяся головешка освещает его стекленеющие глаза.
   Гришин оттаскивает Василия Александровича от двери, Скворцов склоняется над ним, достает из-за пазухи теплый, перепачканный кровью затвор, обтирает его полой и вставляет в обложенный головешками пулемет.
   Немцы вот-вот забросают амбар гранатами. Освещенные пламенем, они уже совсем рядом - в сорока, в тридцати шагах! И вдруг из пулемета Скворцова вырывается длинная очередь. Пораженная в упор середина цепи валится замертво, как скошенная.
   - Гранаты! - кричит Гришин.- За Александровича!
   На плечах убегающих немцев отряд врывается в Петрово. Взяты трофеи, захвачены штабные документы.
   Сквозь лунный лес движутся партизанские сани. На последних, ссутулясь, сидит Гришин. Накрытое немецкой шинелью тело Василия Александровича, его первого и единственного партизанского учителя, лежит у его ног...
   ...Снова Дорогобуж. Неструганые двухэтажные нары, лампочка под потолком - все тонет в дыму цигарок. Курят со смаком, похваливают махорку, нежно называют ее московским табачком, хотя росла она где-то под Кременчугом. Но махорка и вправду хороша - настоящая, со складов. Оттуда же принесли кое-какое обмундирование. Кому - шапка, кому - стеганка. Три пары валенок разыграли в орла и решку. Самые маленькие достались великану Якову Дулькину, и он с царственным жестом преподнес их Сергею Скворцову.
   - Носи, сынок!
   - А ты? - Скворцов покосился на его ножищи.- Задача!
   - За меня, брат, не волнуйся.- Дулькин пошевелил выглядывавшим из огромного ботинка пальцем.- Для меня Гитлер заказал. У него, говорят, эсэсовцы меньше сорок пятого не носят.
   Посмеялись и умолкли. Возбуждение боем улеглось. Люди размякли от тепла и усталости. Клонило в сон. А Гришин жадно затягивался махоркой и вздыхал. Ему не нравился бой в Петрово. В тишине он до боли явственно слышал голос Василия Александровича: "Не так надо было, не так". Вот же, потерял такого человека - и ни фамилии, ни адреса. Гришин поморщился. Час назад он подробно рапортовал Дедушке. Тот похвалил, а он хмуро ответил:
   - Нет, действовали мы, как взвод регулярной пехоты. А тут нужна своя тактика. Партизанская.
   - Где же я тебе ее возьму, Сережа? У Дениса Давыдова что ли? Такой войны еще не было,- он прошелся по комнате.- Ну а как ребята знакомились друг с дружкой под пулями?
   Теперь хвалил Гришин.
   - Ну вот и хорошо. Для этого знакомства я вас и посылал. Теперь пополнишься и прощай.
   Гришин недоуменно посмотрел на него. Дедушка положил ему руку на плечо.
   - Пойдешь, Сережа, самостоятельно. Рейд в глубокий тыл. Обрастешь там новыми людьми, и воюй, вырабатывай свою тактику.
   Вырабатывай! А как? Гришин курил цигарку за цигаркой. А ведь, собственно, главное он уже знал. Разведка... Скрытность похода. Внезапность удара... Так, Василий Алек- сандрович? Гришин посмотрел по сторонам.
   Ребят на нарах совсем разморило. Вокруг посапывали и похрапывали.
   И вдруг приехали артисты. Их фронтовую бригаду занесло к партизанам. В комнату вошла певица. Гришин спрыгнул было ей навстречу. Но его опередил Колька Кутузов. Он галантно помог гостье снять запорошенную шубку, отряхнул, поискал спросонья вешалку и швырнул в угол на горку самодельных лыж.
   Гришин снова полез на нары, огляделся и грустно ус- мехнулся.
   Певица в голубом крепдешиновом платье и серьгах казалась ему каким-то призрачным и трогательно неуместным облачком, впорхнувшим в эту казарму из прошлого, из довоенной жизни. А может, она из будущего, из послевоенной?..
   Вскоре он уйдет и уведет отряд туда, где не только людям, но и всему живому нечем дышать. Со свойственной ему остротой восприятия он запомнил показанные Дедушкой приказы смоленских оккупационных властей. Приказы тупых и наглых рабовладельцев. Его даже не так поразили повторявшиеся через строчку слова "будет расстрелян" или "казнь через повешение"-чего уж ожидать от фашистов?- как педантичные повеления, вроде: "Коровы с теперешнего дня должны пастись все вместе под наблюдением пастуха с удостоверением от военной комендатуры", "собаки должны быть на цепях. Бродячие будут убиваться!!" В приказе № 1 значилось: пункт двенадцатый: "Все эмблемы Советской власти и знаки Коммунистической партии должны быть устранены". "Все голуби на территории... должны быть собраны, сданы и подвергнуты уничтожению".
   Как он презирал эту тупую, ползущую по земле коричневую смерть, как ненавидел ее и как готов был с ней сразиться за все - за людей и голубей, за солнце и свободу.
    А тут, как бы на прощание, в казарму впорхнуло это облачко из того прекрасного живого голубиного мира, которому еще год назад открывалось его молодое сердце.
   - Тише, ребята! - сказал он совсем как в школе, хотя было и без того тихо.
   А певица поправила серьги, посмотрела вверх на свешивавшиеся с нар лохматые головы, заметно оробела, но привычно прижала к груди пальцы в кольцах и запела старинный романс:
   
   Отвори потихоньку калитку,
   И войди в темный сад ты, как тень...
   
   Высокий дискант не помещался в казарме. Голос срывался, гармошка не попадала в такт. Слова романса были до смешного нездешние.
   - Потихоньку, это чтобы фрицы не услышали,- шепотом прокомментировал Дулькин.
   Гришин сердито покосился на него. А певица закашлялась. Кутузов ткнул кулаком Диму Архипова.
   - Васька, сделай потихоньку дамочке гоголь-моголь!
   Кто-то хихикнул. Другие насупились. И вдруг в неловкой тишине Гришин с грохотом спрыгнул с нар.
   - Ничего, ничего! - сказал он каким-то новым для всех, "гражданским" голосом.- Накурено здесь... А раз так,- он подмигнул гармонисту,- давай пока русскую! Эх!
   Гришин лихо хлопнул по подошве, оттопырив локти, прошел круг, остановился возле певицы и, вертя плечами, согнулся в церемонном поклоне. Певица смущенно улыбалась, но Гришин не отставал. Чуть не наступая ей на носки, он выбивал чечетку.
   - Давайте! Давай, давай! - загремело с нар. И певица вдруг выхватила из рукава платочек.
   - Ну ладно, по-смоленски! Эх ма! - и неожиданно легко пошла с места в присядку, а потом выпрямилась как струна и - на каблучках, с припевкой:
   
   Распроклятая Германия
   Затеяла войну.
    Взяли милого в солдаты,
   Меня оставили одну.
   
   - Смотри, свой баба! - крикнул Кутузов, расплываясь до ушей и кубарем скатился с нар...
   Уже со всех сторон вокруг певицы приседают, крутят винты, точат чечетку парни. А она совсем освоилась:
   
   Ой, пойду я в партизаны,
   Чтоб ребятам помогать,
   Перевязывать им раны
   И винтовки заряжать!
   
   Надрывается гармошка. Скрипят половицы и нары. Грохочут на полу лыжи, звенят стекла. Гришин искоса поглядывает из угла. И вдруг, как выстрел, раздается его голос:
   - Сми-рр-но!
   Входит Дедушка.
   ...Пляшет и воет поземка. Отряд с лыжами на плечах выстроился на улице. Ноги уже ушли по щиколотку в снег. Соседнего забора не видно. И столба не видно. Подвешенный прямо к небу, раскачивается тусклый фонарь.
   Под ним, опираясь на палочку, стоит Дедушка. Пожилой москвич, инженер одной из проектных организаций, Василий Исаевич Воронченко - сердцем поэт. Гришин помнит, как на первом тайном совете в его доме Дедушка сходу "крестил" партизанские отряды романтическими названиями. Теперь Дедушка только что закончил напутственную речь.
   - Вот так-то, ребятки, действовать будете на северо-западе Смоленщины.- Он постучал палкой по невидимому столбу.- А как же вас назвать?
   Дедушка вспоминает, что из "старых" партизан, начинавших с Гришиным в Фомино, в этой группе 13 человек.
   Вокруг метет колючим снегом, словно песком в Кара-Кумах.
   - Вот что,- говорит Дедушка.- Было такое кино. Тринадцать героев борются со смертью в пустыне. Будете - отряд имени Тринадцати. Согласны? - он подходит к Гришину, обнимает его.- Чертова дюжина, Сережа, хорошее число. Ну, счастливо! Веди!
   Отряд в белых маскхалатах погружается в белое море и тонет как призрак. Дедушка смотрит ему вслед и слушает вьюгу.
   Дойдя до переметов, отряд стал на лыжи. Лыжный шаг широк. Он гонит холод. Рубашки липнут к телу. Переднему идти труднее всех. Передний грудью принимает ветер и прокладывает лыжню. Впереди - Гришин, на то он и командир.
   А почему, собственно, он? Есть в отряде старшие и по званию и по возрасту.
   Может быть, у других меньше военных знаний, опыта? Нет. Тогда, может, эти люди уступают ему в храбрости? А какая ей мера? Вон перекинул автомат на другое плечо Гусаров. Конник из корпуса Белова, он с саблей наголо и связкой гранат скакал галопом на фашистские танки. Подбивал и "выковыривал" из башен экипажи. А певун Николай Шерстнев, а тихий Семен Иванов и красавец Петр Звездаев, а совсем юные горячие Самсонов и Курносов и собранные, спокойные Узлов и Кустов, а не угомонный, скорый на выдумки Кутузов! Все они научились, не отворачиваясь, смотреть в глаза смерти. Таким храбрости не занимать.
   Тогда, может, этим людям не хватает находчивости? Вон, нажимая на палки, старается не отстать невысокий Сергей Скворцов. Рассказывают, что в дни окружения, когда на одной из переправ возникла паника, этот писарь и старший сержант по званию раздобыл в разбитой штабной машине генеральскую форму, нарядился в нее, навел порядок, спас тысячи растерявшихся людей и снова превратился в скромного старшего сержанта.
   А может быть, у Гришина больше физической выносливости? Вон, сменяя его, выходит вперед огромный Яков Дулькин. Позднее он носил горскую папаху, поменял свою не очень звучную фамилию на Дульканова, и партизан осетин Даут Дарчиев называл его нартским богатырем.
   Да, это идут не тринадцать учеников за своим сельским учителем,- такую легенду об отряде когда-то создали журналисты,- идут тридцать обстрелянных, умелых и храбрых воинов. Многие из них вскоре возглавят крупные партизанские подразделения гришинцев. И все же командир у них он. Командир не только по назначению и по выборам, а так - само собой. Почему же командует Гришин? Почему - в эту метельную предвесеннюю ночь сорок второго года? Почему - два года спустя, когда из отряда выросло огромное соединение? Почему - двадцать лет спустя, когда за столом ли, на рыбалке ли, на сборе ли грибов встречаются неразлучные на всю жизнь, уже седеющие гришинцы и есть среди них и видные инженеры, и известные ученые, и крупные руководители, все-таки верховодит всегда по- прежнему он, Гришин? Почему? А, наверно, потому, что есть такие люди, с от- крытым сердцем, заразительным обаянием и железной волей, для которых талант вожака бывает так же естествен, как для иных талант, скажем, музыканта или живописца.
   Пришла грозная година, и скромный сельский учитель стал грозным учителем ненависти и мести народной.
   
   
    
    Особый полк "Тринадцать"
   ...Шло время. Уже давно от Смоленского обкома партии и Западного штаба партизанского движения была получена радиостанция. На привалах радист Данила Ершов выходил на регулярную связь с Большой землей. Уже давно в отряд пришли новые партизаны, и среди них светлый человек, ставший душой и совестью отряда, сибиряк Николай Москвин, и беспокойный, подвижной, как ртуть, наделенный недюжинной тактической смекалкой Иван Митяш - будущие командиры партизанских бригад. А отряд все рос, закалялся в боях и рейдах, ковал выносливость и мужество в засадах, взрывал вражеские эшелоны.
   А летом возник и был утвержден Большой землей особый партизанский полк "Тринадцать" с командиром Гришиным, комиссаром Иваном Стрелковым и комбатами Шерстневым, Ивановым, Звездаевым.
   Полк научился, незаметно выскальзывая из рук врага, брать немцев в клещи, навязывать врагу невыгодные для него условия, вести такие бои, в которых подавляющее численное превосходство противника становилось второстепенным фактором. Теперь "старики" вспоминали горящий амбар в Петрово с улыбкой.
   Началось состязание младшего лейтенанта Гришина с фашистскими генералами. Состязание не на жизнь, а на смерть.
   Генерал от инфантерии Шенкендорф доносил командующему гитлеровской группой армии "Центр" фельдмаршалу фон Клюге: "...они имеют в большом количестве тяжелое пехотное оружие, частично также артиллерию и... способны вести наступательные действия... Чисто пассивные оборонительные действия против партизан приводят к сковыванию значительных собственных сил охранных войск, причем не обеспечивается надежная защита охраняемых объектов. Типичным примером может служить находящаяся в подчинении группа "Шенкендорф" 11-я танковая дивизия. Здесь... сковано около 12 тысяч человек".
   Немцы от беспорядочной стрельбы по опушкам и кустам, от карательных акций в деревнях, одинаково жестоких и бесполезных, вынуждены были перейти к крупным наступательным операциям против партизан.
   Кто хочет узнать, как наряду с диверсиями на коммуникациях противника сражались гришинцы в "треугольнике" между шоссейными и железными дорогами Смоленск - Витебск - Орша, как они позднее сорвали утвержденную самим Гитлером операцию "Желтый слон", пусть прочитает прекрасную книгу нынешнего секретаря Смоленского обкома КПСС Николая Ивановича Москвина "Партизанскими тропами", в которой обо всем этом рассказывается горячо, интересно и в хронологической последовательности.
   Мы же перенесемся к весне 1943 года. Путь возмужавшего полка лежал в Монастырщинский и Краснинский рай- оны. И вот тут-то Гришину сообщили, что немцы идут на него несколькими полками с танками, артиллерией, самолетами, реактивными минометами, с эсэсовцами, гренадерами, кавалеристами и что командуют ими два генерала - Полле и Гонфгартен.
   Гришин сидел в хате. Он поднял голову над картой и усмехнулся.
   - Два генерала? Это мне по чину многовато. Ну, что ж? - он сунул в зубы трубочку, раскурил вонючий самосад и снова углубился в карту.
   В хате, набитой партизанами, шумели.
   - Тише! Батька фрицев заколдовывает! - крикнул Кутузов.
   Это было почти- "Тише, Чапай думать будет!" Партизаны притихли. "Батьку" уважали до обожания.
   А было "батьке" двадцать пять.
   К нему подошел Данила Ершов и с загадочным видом положил на стол только что полученную радиограмму из штаба нашего Западного фронта.
   Гришин посмотрел и, заговорщически подмигнув Даниле, рассмеялся:
   - Вот нечистая сила! Порядок!
   Штаб Западного фронта сообщал, что Полле и Гонфгартен оснащены первоклассными радиостанциями, что они ведут разговор открытым текстом (зачем, мол, шифровать, когда имеешь дело с "бандой"!) и что разведотдел Запад-трофейными одеялами, шинелями всех цветов, плащ-палатками.
   За телегой движется на собственных четырех продуктовая база и молочная ферма госпиталя - послушная партизанская буренка. На опасных переходах ей зажимают морду, чтоб не мычала.
   Подгоняя лошадей и коров, с винтовками или карабинами шагает "обслуживающий медперсонал", готовый в любую минуту взять раненых товарищей на плечи.
   Тут же идут в трофейных сапогах два-три врача, которые соединяют в себе все профили медицинской науки и творят чудеса хирургии иногда с помощью прокипяченной в ведре слесарной пилы.
   В полку такими кудесниками были Заболотский, Миролюбов и Левченко. Последний таскал на плечах пятилетнего сынишку, общеполкового любимца, оставшегося без дома и без матери Вовку.
   С толстыми санитарными сумками через плечо, не зная страха и усталости, суетятся между телегами веселые партизанские сестры.
   В сумках - несколько пузырьков, бутылок всемогущего первача и "перевязочный материал" - от бинтов и парашютного шелка в хорошее время до грубых наволочек и исподнего белья - в крутое.
   На ухабах и поворотах раненые, скрипя зубами, переносят нестерпимую боль. Товарищи шепотом ободряют их.
   На открытых привалах секут дожди, свистят холодные ветры. Товарищи снимают с себя одежду и кутают раненых.
   На дневках в деревнях первый стакан молока, поднесенный хозяйкой, первая лепешка или яйцо - все сносится к раненым.
   Так заведено у гришинцев.
   Быть раненым партизаном - это значит переносить нечеловеческие страдания и трудности, но это значит также постоянно испытывать на себе простирающуюся до самопожертвования заботу товарищей.
   Что могли противопоставить этой дружбе и этому мужеству фашисты, жалующиеся по радио на своих охромевших лошадей! Что они знали об усталости!
   Особенно тяжким был бой в деревне Дмыничи. В приказе Гришина, который получили в тот день вконец измотанные маршами и боями партизаны, были слова: "Не отходить. Не спать. Петь. Усталость сегодня равнозначна предательству". Гришин стоял на открытой со всех сторон обстрелу соломенной крыше и наблюдал за боем в бинокль. Он писал комбатам ободряющие короткие записки.
   Когда сгустился туман,- окуляры бинокля помутнели, как матовое стекло,- Гришин слез с крыши, чтобы обойти окопы. Внизу стоял ординарец Иванова с донесением: "Туман, дальше тридцати шагов не видно".
   Гришин написал на обороте: "Вот и прекрасно. Бейте немцев в упор".
   Здесь нет места, чтобы подробно описать этот бой и блистательный ночной выход из окружения через болото.
   Впоследствии Гришин, уже слушатель военной академии, вызванный профессором к доске, чтобы решить трудную тактическую задачу, увидел знакомую картину. Он получил пятерку и похвалу профессора:
   - Отлично. Верю, что, если бы вам на самом деле пришлось воевать в этих условиях, вы бы справились.
   Слушатели удивленно посмотрели на Гришина, не понимая, почему он, такой обычно дисциплинированный, не сдержал своего знаменитого смеха. Гришин пробормотал: "Вот, нечистая сила!" -и извинился перед профессором.
   Полле и Гонфгартен в тех боях потеряли 700 человек убитыми. В очередной раз высшему начальству было послано донесение, что "банда Гришина истреблена". Вместе с этим донесением на волне Гонфгартена была перехвачена последняя радиограмма: "Согласен с представленными на отдых квартирами. Действия по блокированию окончены".
   А особый партизанский полк "Тринадцать", усталый, но сильный и боеспособный, как никогда, лесами уходил на новые дороги, к новым испытаниям, подвигам и победам.
   
   
    
   
    В лесу прифронтовом
   
   ...У командующего группой армий "Центр" фельдмаршала Эрнста Буша был к Сергею Гришину особый личный счет.
   "Чертова дюжина", как давно называли немцы полк "Тринадцать", всю войну нависала у него за спиной. Буш ездил к фюреру с хитроумно обоснованным проектом создания вокруг своих гарнизонов железобетонных крепостей.
   Что тогда произошло в ставке, можно судить по свидетельству Курта фон Типпельскирха, автора немецкой "Истории второй мировой войны".
   "Командующий группой армий "Центр" фельдмаршал Буш не смог отстоять свою точку зрения перед Гитлером... Гитлер цинично спросил Буша, не принадлежит ли он к числу тех генералов, что постоянно оглядываются назад?"
   А как ему было не оглядываться постоянно?
   Эрнст Буш возвратился на фронт согнувшийся от немилости фюрера и тут узнал, что Сергей Гришин, как всегда, снова у него за спиной. В пятнадцати километрах от его передовой линии!
   И вот, как только Эрнсту Бушу стало ясно, что фронт временно стабилизировался на реке Проня, Сергею Гришину пришлось иметь дело уже не с карательными экспедициями, пусть под командованием двух генералов, а с отборными фронтовыми частями.
   Буш, что называется, не поскупился. На окружение советского леска у деревни Бовки, в котором был один партизанский полк. Буш послал крупное гренадерское соединение с приданными дивизионами артиллерии. И еще - танковый и механизированный полки. И еще - бросил две эскадрильи бомбардировочной авиации. А у Гришина был один полк и зарывшийся в землю внутри его кольцевой обороны большой лагерь безоружных беженцев из деревень - женщины, старики, дети. Их было около 20 тысяч.
   А вокруг вставали столбы земли, плясали и, лихорадочно цепляясь друг за друга, падали деревья.
   Гришин сидел, по-турецки поджав ноги, под расщепленной надвое сосной, и никто не решался предложить ему войти в блиндаж. К нему шли донесения. Их было много. А текст в общем один: "Патроны на исходе, запретил стрелять. Контратакую врукопашную. Настроение бойцов хорошее".
   На глазах у Гришина разбомбило радиостанцию. Ершов упал над ней на колени.
    - Начисто,- сказал он.
   На глазах у Гришина были сбиты два наших самолета-разведчика, пытавшиеся выйти с нами на связь. Связи с Большой землей больше не было.
   Немецкие подразделения, прорывавшиеся в атаку, партизаны брали в клещи и уничтожали врукопашную. Это поубавило спеси. Массовые атаки прекратились. Буш решил взять полк измором, бомбами и снарядами.
   И так - 12 дней. Пришел голод. Он подкрадывался медленно и незримо, а потом разом обрушился на полк. Сумки на плечах беспомощно обвисли. В них не было уже даже крошек от растертых сухарей. Лица почернели.
   Резали и ели боевых коней. Ели сырыми. Костер стал предателем.
   17 октября в полдень вдруг разом наступила тишина и в лесу пронзительно запахло горячей едой. Это не было обычным для немцев "прекращением войны" на обеденный перерыв: 12 дней и ночей они не позволяли себе и партизанам ни сна, ни отдыха. Если умолкали на час наземные войска, тут же появлялись самолеты.
   К Гришину привели осведомленного "языка". Когда ему удалось справиться со своими омертвевшими от кляпа челюстями, он показал, что на этот день фельдмаршал Буш назначил последний срок "уничтожения банды Гришина". По показаниям обер-лейтенанта выходило, что Буш бесится. Неистребимая "Чертова дюжина" внушала ему мистический ужас. В операции, разработанной с обычной для гитлеровцев иезуитской пунктуальностью, между двумя огневыми подготовками была запланирована подготовка психологическая.
   Немцы решили напомнить нам об иной - мирной и тихой жизни. Выкатить кухни под ветер и с 12.00 до 12.30 прекратили огонь.
   Гришин резко поднялся с пенька и подошел к окопу. На дне его рядом с Сашей Ступиным еще чуть подрагивал вобравший в себя недавнее землетрясение баян. Что сказал Гришин Ступину, никто не слышал. Но вдруг над лесом гря- нуло:
   Эх, Андрюша, нам ли быть в печали? Пой гармонь, играй на все лады!
   Ступин стоял на высотке. Поставив ногу на пенек и склонив голову набок, он растягивал меха.
   В окопах заулыбались. Голос у Сашки осип от голода и срывался. Выручал баян. Он гремел на весь лес отчаянно и лихо.
   Немцы не выдержали. В 12.10 на высотку обрушился минометный огонь. Сашка снял ногу с пенька и пошел приплясывать:
   
   Так запой, чтобы горы заплясали,
   Чтоб зашуме...
   
   Осколок попал Сашке в руку. Баян упал, рявкнул грозно и жалобно и умолк...
   В 12.15 фашисты пошли в атаку, в ту самую, которая была намечена на 12.30 в этот день, 17 октября, как последняя. И эта атака была отбита!.. Да как!..
   Снова наступило затишье. И Гришин позвал командиров на совет. В землянку, освещенную коптилкой, вошел комиссар Стрелков с политработниками, майор Пахомов, контрразведчики Милехин и Денисов, комбаты Москвин, Иванов, Матяш, Звездаев, Дулькин, командир прославленного диверсионного отряда "Победа", вошедшего в полк на правах 4-го батальона, Новиков.
   Гришин оглядел их исхудалые, с запавшими глазами и выпяченными скулами лица...
   - Начнем, как всегда, с обстановки. По расчетам противника, мы с вами доживаем последние часы.- Но голос звучал твердо.- Сегодня мы переживаем трагедию, завтра может наступить катастрофа. Рассчитывая на подход Красной Армии, мы допустили ошибку. У фронта свои, более важные для Родины задачи.
   Он заходил по землянке, всунул в рот пустую трубку, пососал и сунул в карман.
   - Нам остается либо красиво умереть...- рядом с землянкой разорвалось несколько снарядов, посыпался песок, но Гришин продолжал, не прерывая речи и не меняя тона...- либо сделать попытку прорваться... Итак, я решаю идти сегодня на прорыв. Есть ли другие мнения командиров?.. Нет?.. Слушайте приказ.
   И он приказал батальонам в полночь бесшумно сняться с обороны, всех тяжелораненых взять на носилках на плечи, к больным и легкораненым прикрепить по одному здоровому партизану. Лагерь беженцев предупредить незадолго до прорыва и всех желающих взять с собой.
   - Эх, помогла бы армия, хоть бы "ура" подкинула! - вздохнул кто-то.
   Гришин вдруг рассмеялся своим заразительным смехом.
   - Она поможет. Она подкинет! - сказал он.
   Все с недоумением и надеждой посмотрели на разбитую рацию. Гришин снова рассмеялся. Потом обрисовал дерзкий план.
   - Прорыв делаем на участке 747-го гренадерского немецкого полка, то есть на участке нашего 2-го батальона. Основной удар наносит батальон Москвина. Матяш и Новиков немедленно расширяют прорыв. Теперь слушайте. Болото проходимо! - и Гришин раскрыл основную хитрость плана.
   Оказывается, в лагере беженцев нашелся старик, знавший тропку через болото, которое и партизаны и немцы считали непроходимым. Конечно, через эту тропку нельзя было вывести полк, но по ней гуськом по одному во вражеский тыл могла просочиться рота без обоза и раненых. И Гришин приказал одной из рот Звездаева обойти противника. Когда Москвин пойдет в лобовую атаку, эта рота ударит в тыл немцам с востока, то есть со стороны фронта, с тем чтобы создать для них видимость прорыва наших армейских частей.
   - Вот и подкиньте им армейское "ура"! Да как следует!...
   Луна стояла точно над перебитой осиной. А под луной стояли и не шевелились сжатые, как пружины, батальоны. У бойцов были костлявые руки, белые костлявые лица и огромные белые глаза. А на плечах лежали носилки. И раненые на них не шевелились. И казалось, мертвецы держат на плечах мертвецов. А за батальонами бесконечной толпой стояли и не шевелились старики и женщины. Женщины полой прикрывали младенцам рты. И младенцев не было слышно. А старики опирались на дубины и вилы и кашляли в шапки. И стариков не было слышно. И кусты старались не шелестеть. И все это было залито мертвым белым светом. И вдруг ударило "ура!.." Такое "ура"!.. Да что там!
   
   И вдруг ударило "ура",
   рванулось в облака!
   Как будто рухнула гора,
   молчавшая века!..
   
   ...Патронов не было с утра -
   с вчерашнего утра...
   И вот кричали, чтоб "ура"
   патроны заменить могло.
   Кричали - тишине назло!
   И накричаться не могли.
   Носилки плыли на плечах
   над морем криков и голов.
   И видел я: полуживой,
   с окровавленной головой
   товарищ мой "ура" кричал,
   отхаркивая кровь...
   И немец, знавший страх атак,
   услышал, как встают, скрипят
   под каской волоса!
   Штыки - и те страшны не так,
   как мести голоса!
   
   И пресмыкался подле ног,
   обутых в лапти ног,
   747-й их полк,
   их - гренадерский! - полк.
   И минометный лай заглох,
   
   и треск свинца умолк...
   А те, пред кем в ночи слепой
   опять лежал беззвучный путь,
   еще кричали всей толпой,
   за все недели, во всю грудь!
   
   И в этой буре громовой
   один, спокоен и суров,
   с приклада скомканной травой
   стирая вражескую кровь,
   наш батька сердцем слушал тех,
   кто молча шел за ним в строю,
   берег свой голос в немоте
   и проверял, как штык в бою.
   Пред ним рассвет врывался в мрак
   лес начинал редеть...
   
   И он сказал:
   "Ты знаешь, как
   вот эти люди будут петь!.."
   
   Я писал это тогда же, на исходе октября 1943 года. Позднее поэма "В краю молчания" несколько раз переиздавалась. Но здесь мне захотелось привести этот отрывок в первозданном варианте, сохранившемся на клочке пожелтевшей бумаги.
   Прорвавшийся полк вскоре вышел на правый берег Днепра. Гришинцы сражались во вражеском тылу еще почти год. На исходе лета 1944 года, когда настал долгожданный час встречи с родной армией, Гришин командовал уже партизанским соединением "Тринадцать". В нем было три бригады и три отдельных отряда.
   И вот перед тем как в Смоленске быть официальному параду партизан, Гришин назначает в деревне Скрылевщина свой прощальный смотр.
   
   Чего греха таить, с юности и до сих пор я, как, наверно, большинство моих сверстников, люблю военные парады. В предгрозовом сороковом с винтовками "на руку" проходила строевым моя 121-я стрелковая, и сердце согревало ни с чем не сравнимое чувство не обидного, а прекрасного растворения твоего "я" и полной слитности твоей с шеренгой, с ротой, с армией, со страной. Где вы, мои соседи по тем довоенным шеренгам?.. Мне выпало счастье видеть послевоенные парады в Москве и честь вести репортаж для газеты с Красной площади.
   Но тот, ни на какие другие не похожий, скромный марш по пыльной сельской улице занимает в моей памяти особое место. То был наш парад победы, и мы его никогда не забудем.
   Тринадцать раз "уничтоженное" в рапортах фельдмаршала Буша, генералов Полле, Гонфгартена и других вояк партизанское соединение "Тринадцать", живое, боевое, вооруженное до зубов, впервые шло без разведки, без заслонов, без головной походной заставы, по дневной, залитой солнцем дороге. Шли бригады и отряды, и над ними витало под солнцем гордое сознание исполненного долга. Шли люди, одетые во что попало, но так лихо держали равнение и чеканили шаг, что, казалось, на них сверкали золотом парадные мундиры академий. Да, это шла народная военная академия преданности Родине и партизанского мастерства. Шла плечом к плечу испытанная маршами и боями, пулями и голодом, холодом и лишениями необоримая сила, могущественней и прекрасней которой, пока живет человечество, никогда ничего не было, нет и не будет и которую громко называют - сплоченность. А проще - дружба.
   Многих боевых товарищей недоставало в этом строю. Недоставало комбатов Шерстнева и Шамова, недоставало парторга Кардиша, недоставало подрывника из отряда Новикова - Пети Галецкого, бросившегося с миной под фашистский эшелон... Но гришинцы рассчитались с фашистами за все, рассчитались и за погибших...
   Гришин со штабом стоял на пятачке слева. Шеренги равнялись на него, и если бы ему пришло в голову крикнуть армейское "Здравствуйте, товарищи!", наверно, и в Смоленске было бы слышно ответное тысячеголосое: "Здравия желаем, товарищ командир!". И прозвучало бы оно так, что не покоробило бы слуха самых взыскательных строевиков. Но Гришин, как всегда, читал в сердцах своих боевых друзей. А сегодня в этих сердцах где-то под кипящей радостью ныло от предстоящей разлуки. И он понимал: сегодня не надо громких слов. Сегодня проститься с ним хочется каждому в отдельности. А он знал всех.
   Колонну возглавлял трофейный мотоцикл. За рулем сидел заправский мотоциклист в новеньких - когда только раздобыл! - кожанке и шлеме, а в коляске, поджав к самому подбородку латаные коленки, восседал неимоверно долговязый парень в пиджаке, шляпе и с пулеметом через плечо.
   Сдерживая улыбку, он каменно держал равнение налево и "ел глазами начальство".
   - Федька, нечистая сила! - не выдержал Гришин.- Живой!
   Федька Волынщиков, штабной повар, а по совместительству мастер брать фашистские эшелоны "на шнур", совсем не по уставу выскочил на ходу из коляски и бросился к командиру целоваться.
   С пятачком поравнялся партизан в рваном и нелепом в этот жаркий день черном полушубке. Он застенчиво прятал за овчинный воротник свое сияющее лицо, не решаясь выйти из строя.
   - Дарчиев, скидай шубу! - крикнул Гришин.- Теперь всегда будет лето!
   Дарчиев, талантливый осетинский писатель и храбрый смоленский партизан, краснея от смущения, проговорил :
   - Разрешите выйти из строя, товарищ командир!
   - А ты уже вышел,- рассмеялся Гришин.- Навсегда вышел, Даут. Теперь, брат, за письменный стол!
   Сам Гришин, сельский учитель, в грозные годы ставший солдатом и творцом, выходить из военного строя не собирался. Впереди у него были две академии - Генерального штаба и имени Фрунзе, затем кафедра, ученая степень кандидата военных наук. Но это было впереди.
   А пока в колонне двигалась повозка. На ней кого-то везли. Гришин нахмурился: ведь раненых давно отправили в госпитали, в настоящие госпитали, где белые палаты и куда приходят девушки с цветами.
   Гришин бросился к повозке, наклонился над изможденным лицом. Не узнал. Рядом с повозкой шел Анатолий Савилов.
   - Это Воскресенский, командир,- сказал он.- Ревматизм разбил. Болото!
   Савилов и Воскресенский - аспиранты МГУ - вместе ушли в ополчение, вместе бежали из фашистского концлагеря, вместе храбро сражались в полку. Гришин любил их.
   - Кирилл Александрович! Дорогой! - наклонился он над Воскресенским и быстро заговорил: - А я побывал у ваших родных в Москве. Живы, здоровы! Таня кланяется.
   - Спасибо,- от радости лицо Воскресенского стало прежним.
   - Ну вот,- обрадовался Гришин.- Ничего, подниметесь, профессором будете! А?
   Так шел этот необычный парад. Я стоял неподалеку от Гришина. Смотрел, как железный строй, сверкая оружием, чеканил шаг, как, поравнявшись с командиром, железо таяло от сердечного тепла, а строй рассыпался. Стоял, смотрел и вдруг отчетливо понял, что это значит.
   А значило это, что войне приходит конец.