Ах, хочется верить, что все обойдется, что за нами не придет сейчас жандармерия: о нашем пребывании в "запретной зоне" узнал враждебный нам человек.

Что делать? Спрятаться в другом месте? Но куда? Тут удобно, обжились, привыкли, здесь меньше боишься. Неужели опять бездомность, поиски, волне-ния? Принесет же в лихой час такую мерзкую морду! Мамы убеждают:

- Врали ему дружно, - может, поверит.

Если начнут проверять квартиры, то скорее обнаружат тех, кто прячется по углам, а не на виду, в центре. Что делать? Собраться и уйти? Но куда к ночи пойдешь?

Густеют сумерки, а с ними усиливается страх, терзает неуверенность, которая то подступает, то исчезает, как палач с топором.

Прошел час, а мы сидим. Прошел второй - молчим. Вот уже третий уходит в безвестие, и все успокоились. Не явился эсэсовец сразу, - значит, уже не появится.

...Несколько часов тому назад мы услышали шаги на лестнице. Все замерли и онемели. Сердца оборвались. Побелели, испугавшись, и дети. Вот он уже возле двери. Дергает ее. Начинает дергать сильнее. Вот в щели блеснуло лезвие топора. Сейчас начнет ломать дверь, которую мы с таким трудом починили! Не помню, кто из нас крикнул, кажется Софья Дементьевна:

- Не ломайте, сейчас откроем!

Открыли дверь, и перед нами встала в немецкой форме... морда. Красная, откормленная. Лоб - бараний, глазки - щели. Так и хочется плюнуть в них. В руке у морды топор. Другого оружия при нем нет.

- Что вы тут делаете? Почему закрылись?

Говорю ему:

- Решили переночевать здесь, чтобы завтра поспеть на вокзал. Эвакуируемся из города.

Он, как бы хвастаясь своей осведомленностью, изрекает:

- Хорошо делаете, что решили уехать. Через день-два немцы все дома взорвут.

А сам смотрит вокруг: что бы прихватить?

- Что бы такое вам подарить? - бросилась я к своим узлам, не зная, чем откупиться, лишь бы он скрылся с наших глаз и молчал.

Мамы притворно заохали:

- Жаль, нет у нас ничего из мужской одежды. Часть проели за время войны, а остальное погибло в ямах.

Он, ломаясь как копеечный пряник (мамино выражение), говорит:

- Да, у вас, сам вижу, одни женские тряпки. Не нужно. У меня уже все есть. Довезти бы только домой.

Сел на стул, топор положил у ног. Мы спросили, откуда он. Ответил, что из-под Курска. Работает в немецком обозе.

- Значит, пленный? Где же вы попали в плен?

Он плотнее уселся на стуле и чванливо произнес:

- Сам ушел к немцам. Власовец.

Что означает последнее слово, мы не сообразили, но расспрашивать не стали: и без того ясно было, что перед нами - гад, и гад из своих же людей. Ползучий и мерзкий. Минутное молчание. Поднялся наконец с места, еще раз порыскал глазками по углам, потом пошел к двери. Остановился возле нее (топор сунул за пояс; когда брал его в руки, мы замерли) и еще раз напомнил:

- Здесь сидеть опасно. Он после себя все взрывает. Подкладывает мины.

Мы ему:

- На рассвете нас тут уже не будет.

Вышел за дверь. Шаги скоро затихли. Сердца же наши долго бились тревожно. От страха, что нас теперь обнаружат, от омерзения к этому существу, от обиды, что гады и предатели находятся и среди своих людей.

Темно. Откладываю перо. Все спят, убаюканные гулом и уханьем, которое продолжается в темноте, которое с каждой ночью все слышнее и слышнее. И со всех сторон.