Вчера первыми погнали жителей Приорки (по "графику" они должны были явиться на вокзал 29 октября). Перед рассветом на улицах появились жандармы с собаками. На сборы дали полчаса, и люди, готовые ко всему, молча укладывались, отправляясь в неведомое, но немцы многих недосчитались. Кто остался кочевать около родного дома, кто пошел в заранее намеченное безопасное место или же скрывался в лесах, оврагах, на кладбищах. Некоторые обитатели этой недавно еще "свободной зоны" прибежали к нам, на Куренвку. Кричат испуганные дети, бегут взрослые с немым вопросом в глазах: где та спасительная щелочка, в которой можно скрыться в последний лихой час? Опять тележки, узелочки, малыши, беспомощные старики. Козы и коровы на веревках. С жалостью смотрю на человека, который запрягся в подводу, нагруженную детьми и разным домашним скарбом. Далеко ли он потащит все это? Позади, отчаянно напрягая силы, толкает подводу его жена. Семья "поехала". Вряд ли держит она путь к вокзалу.

Стою, взбудораженная, в толпе и жадно ловлю ее дыхание.

- Вы куда?

- Пока что сюда.

- А потом?

- В свою квартиру, в "запретзону".

- Всех не перестреляют.

- Не вывезут всех, врут.

- Даже собраться не дали.

- И меня выгнали в чем стояла.

- Раскатывала тесто, так и осталось на столе.

- А нам не дали и позавтракать.

- В лесу уже расстреляли нескольких человек.

- Всех все равно не переловят.

Иду в дом. Наши еле живы. Ни на что не поднимаются руки, всех преследует назойливая мысль: не могут, не должны нас выгнать, до вечера что-то должно случиться. Нам после повторной игры на патефоне дали срок до восьми часов утра 16 октября.

Надо бы спрятать кое-какие вещи, но для чего? Все равно найдут и заберут. Подол обобрали до нитки. И нашлось же у гадов время для этого!

Но недолго бездействовали люди. В садах и огородах зашевелились: закапывают имущество и хозяева и беженцы. Теперь уже все на одном положении - изгнанников. Закапываем для собственного успокоения, чтобы не терзаться душой, не глядеть на вещи, каждая из которых добыта твоим трудом. Их, как обнаружилось сейчас, довольно много. Возьмешь в руки, и сердце щемит. Казалось, никогда не была рабыней вещей, а жалко их, неужели пропадут? Кладешь в яму, как в могилу.

Утешает одно: все так делают. Сейчас только и слышно:

- Ой, дайте и мне лопату!

- Копайте яму вот здесь.

- Да глубже! Ну кто так закапывает?

Во всех соседних садах люди трамбовали и маскировали ямы. И смешно, и плакать хочется. Я выкопала глубокую ямку справа от садовой скамейки, под грушей. В нее положила небольшой чемоданчик с десятью тетрадями своего дневника, завернутыми в кусок клеенки. После долгих колебаний забросала яму землей. Где еще теперь спрячешь дневник? На черда-ках будут шарить - найдут. Носить его, не расставаться с тайным верным другом, который не раз успокаивал душу, - рискованно. Все же не утерпела и взяла с собою начатую тетрадь № 11. Может, удастся взять перо в руки. Утрамбовала ямку. Позвала маму и допросила найти следы. Она не смогла их обнаружить. Значит, маскировка удачная.

Все комнаты оголены. Настроение как после пожара. Бледные, изнервничавшиеся, измученные бессонницей, слоняются обитатели нашего дома. А ведь лишь два дня тому назад все были уверены, что самого худшего - изгнанья - все же удастся избежать.

Окончательно успокоилась тогда, когда вещи исчезли с глаз: их закопали, отнесли на чердаки, в сараи, а кое-какие выкинули. На полу лежали узлы, заготовленные для похода. Будем спать на этих узлах и возле них, постелей в комнатах уже нет.

Под вечер полил дождик. Обыкновенный осенний дождик, который не забыл обрызгать для начала землю, схоронившую наше имущество.

Когда стемнело, к нам пришли ночевать человек двадцать жителей Приорки. Отдали им с детьми квартиру Наталки, а сами вместе с остальными беженцами разместились у меня и на чердаке. Прибывшие принесли известие о том, что поезда не ходят. На вокзале отбирают лучшие вещи, мужчин отделяют, женщин с детьми тоже угоняют. Куда именно - неизвестно.

Вновь возникла надежда: может быть, удастся нам отсидеться дома. Когда прекратился дождик, ходили на гору в надежде что-то увидеть.

Не спали. Какой уж там сон на голых кроватях и на полу, кое-как дотянули до утра, а утром и у нас на улицах появились жандармы и эсэсовцы с резиновыми дубинками и, заходя в каждый двор, стали всех выгонять.

Часть беженцев еще вчера, не дожидаясь критического момента, двинулась в "поход" (Маруся ушла со своими родственниками по их маршруту). Мы с Софьей Дементьевной соображали: ночевать ли где-нибудь на Куреневке или спрятаться на чердаке их квартиры? Словом, товарищество наше распадалось на глазах. Все расползались по щелям, как букашки, чтобы легче было укрыться, стать незаметными.

Мама начала было плакать по Марусе и Васильку. Я ее убедила, что Маруся сумеет спрятаться и непременно возвратится. Далеко она не пойдет.

Запомнила на всю жизнь последнюю минуту перед оставлением родного двора. На всех нас и на детях зимняя одежда, зимняя обувь на ногах. И Наталка и я с двумя тяжелыми узлами - опереди я сзади. Они прижимают нас к земле, но оставить их никак нельзя: это одежда, постельное белье и т. д. Мама в зимней кофте, сапогах и теплом платке, с массивным коромыслом на плече, к которому подвешены корзины с едой, самой необходимой кухонной утварью. Чайник и ведро не вместились туда, и она привязала их к корзинам. С узелком за плечами шли в валенках Юрик и Маринка. У Юрика на узелке прикреплено разрисованное ведерко, любимая игрушка, у Маринки сзади узелок, а спереди - привязанная к нему кукла Иринка, которую "оставить ну никак нельзя, так как погибнет". Поймали было и кошку Ниточку, но перед самым уходом она куда-то сбежала. Вот уже тронулась вся Куреневка, тронулась Приорка, покидая родимые места. Люди уходили, спасаясь от неволи, от ударов резиновых дубинок ненавистных "хозяев", власть которых не могла покорить их души и сломить человеческое достоинство.

По дворам и улицам бродили оставленные хозяевами козы, кролики, птица. Коров вели с собой, и скотина тоскливо ревела.

Слез уже не было. Им на смену пришла ненависть - самое сильное чувство, которое сушит слезы. Оно-то и поддерживало нас целых два года.

Присоединились к группе людей и с ней вместе влились в медленно плывущий общий поток.

- Куда же теперь?

- Куда бы ни было, лишь бы не на вокзал!

Идем по улице Фрунзе, на которой гремят пустые трамваи.

- Вы на Лукьяновку?

- Нет, там уже играл патефон, хотим на Солюмяку пробраться.

Идти тяжело: плечи ноют, в солнечный осенний день жарко в зимней одежде. Но остановиться нельзя - отстанешь, а сядешь - не поднимешься, иссякнут силы.

Кое-кто плачет, но у большинства - решительные лица.

- Добрый день!

- Вы куда?

- Будем крутиться.

- И мы.

- Чтоб его в бублик скрутило!

Жарко. Ревут коровы, плачут дети. Малыши, как и Юрий с Маринкой, все с узелками. Сосет под ложечкой, так как ушли голодные, оставив нетронутым завтрак на столе: не до него было. Дойдя до трамвайного парка, остановились передохнуть. На рельсовом пути два пустых трамвая с прицепами. Они только что вышли из парка. Люди их обходят, трамваи идут к вокзалу. Один из вагоновожатых приблизился к беженцам и тихонько им говорит:

- Садитесь. На Подоле остановлю. Все, кто с Подола, возвращаются туда.

- Но ведь там "зона"! - отозвался кто-то с отчаянием в голосе.

- Да разграблено все, ну какая теперь "зона"! - ответил он с раздражением. - Уж сколько отвез туда людей!

Софья Дементьевна многозначительно переглянулась со мной, а мамы наши решительно сказали вагоновожатому:

- Вези на Подол.

Решение это возникло неожиданно, и настроение у нас сразу же улучшилось. Появился адрес, дом, куда мы идем, и на душе стало легче. Вскоре трамвай наполнился: люди поверили, что он остановится там, где они потребуют, не увезет предательски на вокзал. В самом деле, чего было бояться? Ведь водитель трамвая - наш человек.

Когда все наконец разместились, трамвай тронулся. Ехали по-барски, и не успели оглянуться, как приехали: трамвай остановился на Верхнем валу, как раз напротив квартиры Лебединских. В доме этой замечательной семьи мне раньше не доводилось бывать. Новый приют был для меня незнаком. Зашли с Константиновской улицы через калитку, которая затерялась между густо стаявшими высокими зданиями. Запомнились квадратный дворик меж стенами домов, типичный черный ход и узкая витая лестница, которая вела на второй этаж и дальше на чердак. Отметила про себя, что квартира эта не так уж и заметна, хотя сам дом стоит на перекрестке и виден издали. Понравилось, что окна трех комнат выходят не на центральную улицу, а на Верхний вал, который ведет к так называемому Житнему базару.

Потихоньку, сдерживая волнение, добрались мы до заповедной двери, она была открыта и висела на одной петле. Филенка выбита, сразу видно - здесь хозяйничали чужие. Софья Дементьевна горько прошептала:

- Прошу в дом.

Квартира была, если можно так выразиться, безупречно разграблена. Стояли принесенные откуда-то грабителями плохонькие кровати со старыми матрацами. Комнаты были загажены, на полу валялись банки из-под консервов. Все говорило о том, что совсем недавно здесь жили офицеры и, вероятно, устраивали оргии. Единственное, что успокаивало наши глаза, это высокие и густые комнатные цветы: они закрывали собою окна почти до потолка, заметно было, что кто-то их совсем недавно поливал.

Передохнув на узлах и сбросив с себя лишнюю одежду, мы принялись хлопотать. Добыли воды, дров, починили дверь, чтобы она запиралась. Часа через два в комнатах стало чисто и уютно, сварен был пшенник.

К вечеру мы сильно устали и притихли. Узлы лежат наготове, их не развязывали, хотя ночевать собираемся "дома". Ходим на цыпочках, говорим шепотом. Дети во всем нам подражают, напуганные необычной обстановкой и всем нашим поведением.

Судя но всему, нас еще не заметили, и ночь пройдет спокойно. Пока что эсэсовцам не до нас.