На огороде, на вскопанной грядке, возится мама. Вижу ее в окне. Вот хлопотунья! Поднимается до зари, ложится позднее всех. И всегда веселая, еще и других ободрит. Я никогда не видела ее растерянной, унылой. Куда там! Сердится она тоже своеобразно и очень недолго. Что же касается радушия, вежливости - этому у нее надо поучиться.

Сегодня мама - именинница и потому поднялась еще раньше, чем обычно. Да и ждала ее грядка, - свежевскопанная земля сохнуть не должна.

Я поздравила маму, она засмеялась:

- На год меньше стала.

Мы знаем, что маме перевалило за шестьдесят, а более точных сведений и не добиваемся. Она для нас одинакова: подвижная, худенькая, быстрая в работе. Когда-то черные, как вороново крыло, волосы ее начали белеть, но настоящей седины еще нет. Наряд ее прост - юбка и кофточка (платья не любит: долго надевать, застрянет на голове - маши тогда руками в поисках рукавов!). На голове - платочек, завязанный рожками книзу. За обязательным передником - неизменный "капшук" - мешочек для денег, с пояском, сшитый наподобие кармана. Ее взаимоотношения с "капшуком" чаще всего враждебные: всегда, проклятый, пуст, ну никак денег не удержит! Бывало, швырнет его на пол, а затем поспешно ищет и волнуется: вдруг да пропал?

Выручают мальчишки: по первому же зову бабушки они бросаются на поиски. Достаточно ей начать фразу: "Куда же это я подевала..." - как слышится: "Ка-ап-сук?"

И поиски начинаются.

Когда мальчиков нет дома, за ними посылают. Это в тех случаях, когда мама, рассердившись, далеко забросит мешочек. Обычно он мирно покоится под передником, всегда в одном и том же месте.

...А я помню маму совсем молодой, в поплиновом голубом платье, с короной тяжелых кос на голове. Лицо у нее красивое еще и сейчас: прямой нос, серые глаза, высокий лоб, всегда свежий цвет лица. Наденет новую юбку с кофтой, новый передник, свежий платочек, посмотрит в зеркало и пошутит:

- Сзади как девушка...

Как-то я, причесывая косы перед зеркалом, сказала что-то едкое о себе. Мама мне тогда так сердечно посоветовала, что я даже рассмеялась.

- Поменьше смотри в зеркало. Оно всегда тоску нагоняет...

Отец наш умер молодым от тифа. Потеряв его, мы, дети, стали незаметно обращаться к матери, единственной нашей опоре, на "вы". О другом отце, то есть отчиме, не было и речи. Двум вдовцам, которые рискнули посвататься к ней, мама зло отказала, еще и обиделась за такую наглую смелость. Маме тогда было тридцать восемь, с отцом обвенчалась она в двадцать семь лет.

Милая моя старушка бога не жалует, в церковь она перестала ходить очень давно, на это у нее не было ни времени, ни желания. Никогда я не вижу ее без дела: в руках у нее если не иголка, то молоток и гвозди.

Мама любит все делать хорошо, аккуратно. Если она что-либо задумает, то своего добьется и успокоится лишь тогда, когда все будет готово. Мне кажется, никто и ничто ее не остановит. Если что сделано не так, она исподволь подправит, а если поправить нельзя, пойдет на то, чтобы неудачную работу совсем уничтожить.

Однажды я стала тайным свидетелем того, как она, уложив в сумку жареные пирожки-"лапти", отнесла их на речку и... утопила. Из-за скверных дрожжей пирожки, обычно такие вкусные, не удались, были они сыроваты и вдобавок чем-то припахивали. И вот их постигла кара. На мое очень осторожное замечание: "Надо было отдать их соседке для свиньи" - мама ответила:

- Ну что ты! Свинья бы надо мной посмеялась.

Читать и немного писать научила маму я. В школе она не была ни одного дня, царское правительство не заботилось о просвещении простых людей; не только сестры, но и братья матери остались неграмотными. На всю Куреневку и Приорку было тогда единственное церковноприходское четырехклассное училище, зато церквей насчитывалось шесть.

Натруженные руки мамы неуклюже держали перо или карандаш, буквы и цифры у нее получались похожими на ребусы: когда ей трудно было написать что-нибудь словами, она дорисовывала, и записки ее о том, где еда или что именно приготовила она на обед, смешили меня до слез.

Ее записи о домашних расходах, когда я в них заглянула, вызвали смех. Истратив, например, тридцать семь рублей, она делала пометку об этом двумя числами, и получалось 307. А если было заплачено триста семьдесят рублей, то запись выглядела как 30070. Мама упрямо продолжала ставить нули там, где они вовсе не нужны. Мои объяснения ничего не изменили. Вздохнет, бывало, и с сожалением скажет:

- Если бы меня в свое время учили, я была бы профессоршей...

Читает мама охотно только сказки и детские рассказы, потому что они "тоненькие и с картинками". На большее не хватает ни времени, ни терпения, так как читает она очень медленно, по складам. Все ее внимание ежедневно поглощает самая большая, нескончаемая книга - жизнь, в которой она давно уже нашла себе определенное место: служить другим.

Хворать мама не любит. Уложить ее в кровать невозможно. Всякие "панские" хворобы, как она их называет, всегда переносит на ногах.

Как-то перед войной она начала кашлять. Я едва уговорила ее пойти в поликлинику, к врачу. Записала, привела. Усадила возле дверей кабинета терапевта и говорю:

- Посидите, пока вас вызовут, а я пойду узнать, когда принимает зубной врач.

Возвращаюсь -мамы нет. Ищу -нет. У врача она не была. Прихожу домой - она стряпает и очень рада, что ей удалось сбежать. А кашель отвяжется.

Что тут сделаешь? Только нервы взвинтишь, но не убедишь.

Обычно я говорю ей: "He переутомляйте себя, делайте все спокойнее, успеете!" Но всегда слышу:

- Побегу...

- Надо податься на базар.

- Хочу сбегать на огород...

Мама уже хлопочет в доме. Она спрашивает:

- Ты еще пишешь?

О ней, о маме, я писала бы еще много, но пора уже собираться на участок. Мама говорит мне:

- Не задерживайся на участке, потому что кое-кто навестит нас.

На званый обед должны прийти сегодня ее сестры, мои тети - Поля и Маня. Маме, как старшей сестре, они наносят визит ежегодно. Это прочная традиция.