Борис продолжает слушать радио Москвы. Сообщения Советского Информбюро он собирает за неделю. Перепечатанные, они через меня и Петра Митрофановича попадают в руки тех, кто распространяет их, передает по цепочке "что слышно?". А в удобный момент листовки появляются в газетной витрине около трамвайной остановки на Куреневском базаре, возле трамвайного парка имени Красина, на столбах. Листовки маскируют заголовки всевозможных объявлений.

Руководитель бюро информации и пропаганды при управе, жалуется расклейщица, сетует на частое появление в витринах сообщений Совинформбюро. Он и не предполагает, что чаще всего это дело рук расклейщицы. Наклеенные плакаты и "агитматериалы" бюро долго не висят, их словно ветром сдувает. Помощница начальника бюро информации и пропаганды работает старательно: если нет постороннего глаза, она одной рукой приклеивает, а другой сама же рвет гнусные бумажки.

Ко мне часто заходит за материалами, да и просто побеседовать отец Клавы Яков Серафимович. Метрики "о рождении" помогли Клаве, Соне, Гале снова получить броню. Миновала их мобилизация.

- Перескочим и через новую, - говорит Яков Серафимович.- Теперь не так уж страшно. Дождаться бы поскорее окончательной победы наших на Волге, а там дела и вовсе пойдут на лад. Как раз на Волге должно начаться поражение немцев.

Вчера Яков Серафимович возвратил мне несколько книжек художественной литературы и попросил Горького и Чехова. В свободное время он читает, отводит душу.

Мне сегодня никуда не хочется идти, набегалась за минувшую неделю. Приходил Андрей, и нужно было лишний раз сходить к Борису, на участок, в Пущу. В будущую субботу пойду в Дымеровский район, чтобы на воскресенье попасть в Литвиновку. Это путешествие меня радует.

Сегодня должен был прийти Алеша, но миновал условленный час, а его почему-то нет. Должно быть, мать заболела после похорон, сильно переживает смерть старшей дочери. После немецкой комиссии она три дня сидела за проволочным заграждением. Застудилась, тяжело заболела и через несколько дней умерла. Диагноз: декомпенсация сердца. Ее смерть я регистрировала позавчера, а вчера были похороны.

На участке у них - Шовкун, не инспектор, а гадина. Люди боятся его и люто ненавидят. Он шипел, злился до тех пор, пока не вытолкнул девушку на комиссию, заверив, что ей должны дать броню по болезни сердца. Но броню на этот раз не дали, а бросили бедняжку за ограду, к остальным, выполняя, видимо, намеченный план мобилизации. Там она и слегла. Алеша поздно вырвал ее оттуда.

Ну и пакостный же этот Шовкун. Он и поныне носит бороду, но стал не купцом, как мечтал, а инспектором и теперь лебезит, выслуживается. Одна женщина как-то сказала ему:

- Помогите мне, ведь придется людям в глаза смотреть, когда советская власть вернется.

А он, поглаживая бороду, нагло этак ответил:

- Вряд ли мы с вами тогда встретимся. С советской властью у меня давние счеты... Я стреляный волк.

Вспомнила эту рожу, и мне даже не по себе стало. Бывший офицер царской армии, Шовкун этим сейчас чванится; людей со своего участка заставляет работать у себя на огородах (земли у него несколько гектаров). Имеет фургон, лошадей, батраков и наживает деньги. Этому-то немцы по вкусу.

Придется отложить перо: Маринка просит рассказать ей сказку. Скучает она по мне, редко видит. А я рада возможности прогнать с глаз отвратительный образ Шовкуна.

Сказку прерывает стук в дверь. Алеша?

- Можно?

В дверях - нежелательный гость. Встреч с ним я избегаю. Помогла однажды из жалости, и хватит. Это сослуживец одной знакомой учительницы. Обрадовался возможности попасть в плен и пешком притопал в Киев из Ворошиловграда. Был он направлен немцами на тыловые работы и мог легко перейти линию фронта, а явился сюда, подальше от опасности. В Киеве у него жена, сын и теща. С женой он еще до войны разошелся, и сейчас она его и на порог не пустила. Перебивается где-то у знакомых, с сыном видится изредка, так как жена ему сказала:

- Фронтовику, вернувшемуся после войны домой, я дала бы приют, а ты ступай прочь.

Как-то знакомая учительница прислала его ко мне с записочкой: "Пособи, чем можешь". А оказался он в весьма трудном положении. Я дала ему денег, рубашку, штаны, достала хлебные карточки. Вскоре человек этот устроился сторожем на соусный завод. О его истории, семейном положении и настроениях я узнала потом из двух-трех бесед. Подлость и трусость всегда ищут оправдания. И он начал оправдываться. Малодушие заставило его лгать, искажать действительность: фронт, мол, разложился, воевать нечем, немцы возьмут Сталинград, и война кончится...

Душа моя отвернулась от него. И вот явился же, незваный, непрошеный.

- Вы еще не спите?

- Да вот думаем с Маринкой сейчас лечь. Но несколько минут можете побыть.

Не обиделся, сел. Разговор о том о сем. Закурил. Маринка смотрит на него сердито: такую сказку прервал! Детская душа чувствовала, что гость мне не по нутру, но он долго и не сидел. Пояснил, что возвращался, мол, с работы и зашел на огонек. Похвалился:

- Уже решил вопрос с питанием. Толя упросил мать взять меня на кухню. Буду жить на площади тещи и питаться с ними.

- Благодарите сына, - говорю. А сама думаю: "Хороший сын плохого отца..."

Уже уходя, гость как бы между прочим спросил:

- Что там слышно?

- Советские войска перешли в наступление. Сталинград выходит из окружения, - последнюю фразу я подчеркнула. - Об этом потихоньку все говорят.

- Да и я уже слышал это на заводе... Значит, пойдем еще воевать.

Я точно не уловила эмоциональную окраску последней фразы. Не то было высказано сожаление, не то заговорил робкий голос проснувшейся совести.

Когда закрывала за этим жалким человеком дверь, он, попрощавшись, сказал:

- Я очень вам благодарен за хорошее ко мне отношение. - Значит, видимо, побеждала в нем совесть!

Тем не менее я тут же выбросила окурок, оставленный на столе, а вместе с ним и мысля о незваном посетителе. Продолжаю начатую сказку...

Маринка спит, а я еще бодрствую. Читаю, вернее, перечитываю "Рожденные бурей" Николая Остров- ского.