Снова вечер, но дождливый, темный, холодный. Моросит. Под ногами грязища и мокрые листья, над головой - тяжелые, низкие тучи, которые ветер не перестает трепать. Он воет и гудит в проводах, гнет долу вершины деревьев, хватает людей за полы одежды и валит с ног.
   А на Забарских, поближе к лесу и полю, он разошелся в неудержимом своеволии, гоняет воду в уличных лужах, швыряет в лицо мокрые листья и мутные брызги. Я дважды падала (хорошо еще, что не в лужу!); ноги мокрые-мокрые, лицо и волосы исхлестаны дождем и ветром, одна пола пальто грязная, замызганная. Зато настроение совсем иное, чем погода; на душе спокойно и радостно оттого, что могу помогать людям.
   Воюю с ветром и смеюсь над его бессилием перед человеком. Он хочет, чтобы ты задохнулась, но повернись к нему спиной - и он покорно положит тебе крылья на плечи; он кинется с путами к ногам твоим, чтобы свалить тебя, а ты пошире расставь ноги и увереннее упрись ими в родную землю - он тогда мягко проскользнет и сам упадет к твоим ногам; он хочет запустить тебе в лицо грязищей, а ты посмейся над его бессилием - и он вымоет тебе лицо шелковистыми прозрачнейшими капельками...
   Не бойся его - он будет покорен. Улыбнись ему - и он даст тебе радость.
   Мама не пускала меня сегодня на участок: "Погода такая противная, а ведь там гуляй-поле, а не улицы. Промокнешь, простынешь..." Чтобы успокоить ее, надела зимнее пальто и платок. "Обходи лужи, потому что сапоги пропускают воду. Поздно не задерживайся",- напутствовала меня мама. Эх, была бы только та беда, что сапоги протекают!
   Те, что получили броню, отмечены мною утром в управе (матери принесли паспорта), но к нескольким еще надо зайти.
   ...Стучала-стучала в одни высокие тяжелые ворота и не достучалась. А это был последний двор, намеченный сегодня. Калитка на крепком запоре. Вновь подалась к воротам. Присмотрелась - прикрыты не очень-то крепко, перекладина не заложена. Попробовала просунуться - пролезаю. Раздвинула пошире щель - и вот я стою в незнакомом дворе. Посреди огорода - дом с высоким крыльцом. Ветер гудит. Но что это? В сарае кто-то приглушенно рыдает, жует корова, и кажется, что плачут двое. Я растерялась. Куда же идти? В сарай или в дом? Направилась к сараю.
   - Есть тут кто живой?- спрашиваю.
   Корова протягивает морду и откликается протяжным "му-у". А затем с пола поднимается высокая женщина, которая лежала возле коровы, содрогаясь от рыданий. Тут же дойница с молоком.
   - У вас умер кто?
   - Ой, голубушка, оплакиваю живую, словно мертвую... Вы броню пришли проверить, а брони у нее и не было, сидит уже на чемодане... Ой, Валечка ты ж моя, уж лучше бы я тебя не родила в лихую годии-и-ну-у для такого лихолетья-а-а! - опять заголосила женщина. - Одну возвратили изувеченную, больную, а теперь последнюю забирают...
   Тут в сарай вошел хозяин:
   - Зайдемте, пожалуйста, в дом. Маруся, ты опять начала голосить? - А у самого тоже глаза заплакан- ные.
   - Добрый вечер дому сему!
   - Ох, до чего же это тяжелый и проклятый вечер, - горько отвечает мужчина.
   - Вот она, наша приговоренная, - показывает мать на девушку и едва удерживается от плача. - А тут еще беда. Нога у нее чирьями покрыта. Валюшечка ты моя, Валюшечка! - вновь разрывают сердце стенания матери.
   - Перестань же плакать. Пришел человек,- может, посоветует что-нибудь разумное, а ты разошлась!- говорит сердито хозяин, обращаясь к жене.
   В ответ на мое приветствие Валя кивнула головой, но не подняла глаза. Кому же приятно напоминание о том, о чем меньше всего хочется думать? Из комнаты справа, выходившей на кухню, показалась Валина старшая сестра. Она печально, с немым вопросом посмотрела на меня тем взглядом, который лишен надежды, отравляет душу и сжимает сердце выражением немого отчаяния: "Вот, видите..."
   - Послушайте, чего это мы все сбились на кухне? - молвил хозяин. - Проходите, пожалуйста, в комнаты, - обратился он ко мне.
   Иду в комнату справа. За мной последовали все, кроме Вали, которая так и осталась сидеть на чемодане, молчаливая, придавленная.
   "Эта больше чем кто бы то ни было знает правду о стране рабства... Сестра, конечно, рассказала. Комиссия не признает Валю негодной: два чирья на ноге - не причина, ходит ведь... Но что-то надо придумать",- лихорадочно мечутся мысли. А что скажет отец, - может, вместе что-нибудь придумаем. Метрика? Но ей восемнадцать лет. Разве что по способу Веры? Но печать о браке? Обнаружится! А все же почему они сами до сих пор этого не сделали? Нет, видимо, связи ни с кем, кто мог бы укрыть, спрятать... Молчим. В комнате до жути тихо. Отец ждет, что я скажу, а мать... Она уже не плачет, но взгляд ее, глубокий, умоляющий, взывает о помощи. Не откликнуться на этот призыв просто невозможно.
   Вернее всего взять карточку из картотеки. Вычеркнуть Валю и не внести в список после проверки всех, кто имеет броню. А потом пускай обнаружат. Соседям скажут, что из-за больной ноги забраковали. Ночевать будет, если начнутся облавы, у меня, пока все не успокоится. А тогда устроится куда-нибудь. Зиму продержится кое- как...
   - Никуда вашей Вале не надо ехать, - нарушаю гнетущую тишину.
   И тогда заговорили все. Теснее сбились, уселись поближе.
   - Валя, иди сюда! - позвала мать. - Вот так она уже третий день сидит на чемодане...
   - С броней хозяйство подвело: обещали дать, а затянули до сих пор, теперь освободили от работы говорят: "Езжайте".
   - Вот-вот, надежда на освобождение и подвела, а то бы давно что-нибудь придумали с нами. Я же вас знаю, вы дочь Даши, а она наша родственница, хоть и дальняя...
   - Все мы сейчас самые близкие родственники. - замечаю я. - Все в плену, и все должны друг другу помогать увернуться от мобилизаций.
   - Я уже побывала в этой проклятой Германии, узнала правду, могилой она для меня стала, - говорит, кашляя, Ивга. (Евгения.)
   - Приехала с туберкулезом, теперь спасаем, но удастся ли выходить? Молоком только и поддерживаем. Ей бы нужно как можно больше молока, но сколько его остается после тех проклятых поставок немцам?
   Подошла Валя, посмотрела на меня внимательно, а тогда спросила:
   - Ваш муж преподавал в вечерней школе? Вы к нему приходили? Я до войны кончила девять классов этой школы.
   Подтверждаю, что муж работал в вечерней школе и я действительно приходила к нему.
   - Наша Валя спаслась от двух мобилизаций. Повестки ей присылали, и не одну. Решили мы, что ей опять следует объявиться и попросить вас... - План отца почти во всем совпал с моими намерениями.
   - А там видно будет, что дальше делать, - озарил всех теплый блеск повеселевших материнских глаз.
   - Много мучилась, осталось уже меньше. Вон в лесу, где работаю сейчас, лесорубы часто находят наши прокламации. - И отец заговорил о том, что его больше всего волновало: - Сколько еще "освободитель" будет пить нашу кровь, высасывать из нас соки? Ох, скорей бы скинуть это ярмо.
   Мне пришлось разделить с семьей Иващенко ее скромный ужин - тыквенную кашу. Валя со вздохом облегчения вынула вещи из чемодана. На стол из него перекочевали и подсохшие ржаные пирожки, которые мать напекла на дорогу. Съели и их, размочив в молоке.
   Собираясь уходить, даю последние наставления:
   - В случае чего немедленно разыщите меня. Дома или там... Бывать у вас чаще, чем у кого-либо другого, я не могу. На участке попадаются разные люди. Есть и такие, что надеются награду получить за работу в Германии...
   - Там их бесплатно зароют в братскую яму. Получат и "поместье" - концентрационный лагерь с проволочным заграждением. Будет им и работа по восемнадцать часов в сутки, и охрана для прогулки по "европейской улице", - со злостью говорит Ивга.
   - Сердце болит за тех, кто едет поневоле, не имея другого выхода, как вот у нас могло случиться,- грустно говорит мать.
   Иващенки провожают меня всем семейством до самых ворот. Еще раз успокаиваю мать: Вали в списке уклоняющихся не будет.
   - Спите спокойно! -говорю на прощание.
   На улице вновь воевала с ветром. Дождь немного утих.