Александр Михайлович, которому не под силу ежедневно ходить из города, перешел работать в бюро метрик городской управы, сдав все дела мне. Председатель управы издал об этом приказ, и я теперь исполняю обязанности начальника бюро регистрации. Это мне на руку, лучшего пока и желать нельзя, В регистраторе нужды нет, и я стала хозяйкой над всеми документами. Могу откровенно говорить с людьми, которых несчастье пригонит ко мне.
   Могли ли еще лучше сложиться обстоятельства? Я уже успела перебраться в другую комнату, так как нашу, загсовскую, занял налоговый отдел. Комнатка маленькая, с одним большим окном в сад, на запад; над окном навис балкон, и солнца в ней нет целый день.
   Комната чистая, вещи в ней знакомые, и, что особенно радует, здесь нет портрета "фюрера". Она была бы совсем уютной, если бы хоть лучик солнца! Но нет, сижу словно в погребе. Ничего не поделаешь, нужно привыкать. Самое важное - я одна. В свободную минуту могу и читать и писать.
   Второй день льет дождь. Перестанет ненадолго, а потом вновь клубятся тучи и опять плачет небо обиль- ными слезами. Земля хорошенько промокла. Дождь уже ни к чему, он лишний. На лугу дожидаются обработки огороды, а он льет и льет.
   Начало второго часа дня. Читать и писать не удается: как бы в отместку за два предыдущих спокойных дня, смерть напоминает о себе.
   Только что зарегистрировала три смерти. И все трое умерших-дети. Признала одного из посетителей: Коваленко из Пущи. Он недавно регистрировал рождение ребенка, так рад был внуку.
   Симпатичный, молодой еще дед. Ни одного седого волоса.
   - Ко мне? Неужели несчастье?
   - Умер Трицик...
   И он, отвернувшись и закрыв лицо рукавами стеганки, заплакал.
   - А вы же его учить собирались, помните, когда регистрировали?
   Во врачебной справке о причине смерти сказано: "Слабость организма при рождении". Коваленко заметил, что я читаю справку, и, смахнув слезы, сказал:
   - Не то. Мальчик крепкий был, пускай не врут. Ослаб он за последний месяц без матери. Ой, голубушка, тут еще одно горе было! Горя не оберешься...
   И он горько, не одерживая себя, снова заплакал. Не удержалась и я.
   Немного успокоившись, Коваленко рассказал, что его невестку месяц тому назад схватили на улице во время облавы и увезли куда-то за Белую Церковь на земляные работы. Ребенок захирел без матери. Уж что ни делали: брали для него козье молоко, соседка подкармливала, но младенец чах, хирел. И где только они не искали Шуру, сколько пережили! Позавчера утром вернулась, сбежала из лагеря, ещё застала живым сына. А вот кормить его не могла: исчезло молоко, перегорело. Сама стала на тень похожа. Вернулась утром, а вечером рвала на себе волосы над мертвым сыном.
   - Уже время бы и хоронить ребенка, а она все голосит и не дает. Вот доплелся к вам. Теперь пойду утешать Шуру.
   Свидетельство о смерти написано, а деду трудно подняться со стула, сидит, прикованный к нему горем и отчаянием. Вижу по глазам, что хочет еще что-то сказать, что-то попросить, и догадываюсь, что именно.
   Когда я взяла метрику о рождении Грицика и хотела перечеркнуть ее, чтобы положить в архив, старик схватил испуганно меня за руку:
   - Ой, не делайте этого, отдайте нам!
   Посмотрев старику в глаза, говорю:
   - Распишитесь в книге копий "свидетельств о рождении". Я выпишу вам метрику задним числом. Она пригодится Шуре. Знаете, для чего?..
   Старик одобрительно и радостно кивает головой:
   - Об этом и думал дорогой. Потому что в тот раз вы кому-то выписывали такую же метрику и наказывали больше не терять.
   Взяв одно свидетельство о смерти, а второе - о рождении Грицика, старик крепко пожал мне руку. Я подбодрила его на прощанье:
   - Вот вернется сын после войны, и у вас будет еще внук.
   B отделе тихо, посетителей больше нет. Возьмусь сейчас за дубликаты. Вчера заведующая домом инвалидов принесла целую лачку справок о смертях.
   "А Коваленко хорошо все взвесил,- подумала я о старике, делая дубликат записи о смерти его внука. - Паспорт Шуры припрятал, чтобы не вычеркнула оттуда сына, и догадался, почему не требую его". В графе о предъявленных документах пишу серию паспорта матери, номер его, кем и когда выдан, взяв все эти сведения из книги записи рождений.
   
   * * *
   
   Прибежала взволнованная Зина. Смеется и торопливо рассказывает:
   - Ой, послушайте только, что было сейчас в отделе труда, что было!
   - Да ты говори толком.
   - Под самым носом у Веника на портрете Гитлера, который висит над его головой, кто-то, должно быть еще с вечера, старательно переделал подпись "освободитель" на "вывозитель". Весь день посетители молча читали. Помалкивали и мы, весь финансовый отдел, а сейчас вот председатель заметил и напустился на Веника, на делопроизводителя, на всех в отделе. Разошелся, со злости чуть не лапается: "Вы не могли не видеть этого. Так вам и листовки большевистские положат под самый нос, а вы не заметите! Так и управа превратится в большевистское подполье! Удивляюсь вашей близорукости, до сих пор не знаете, с кем работаете!"
   - Ну а Веник что ему ответил?
   - Даже вспотел от испуга, выжимая из себя "жалкий лепет оправданья"...
   - А как же "вывозитель"?
   - Замазали, переделали. Сейчас начальники отделов в кабинете председателя. Наверно, дает им нагоняй. А вас почему не позвали?
   - Видимо, потому, что я одна в отделе и отвечаю сама за себя. Если бы здесь висел портрет, ему была бы другая кличка: "умертвитель".
   Зина, довольная моей выдумкой, подхватывает идею:
   - А в финансовом отделе - "грабитель", в "гражданской опеке" - "мучитель". Вот злились бы немцы! Разогнали бы всю управу!
   Нет, ничего бы это не изменило. Надо разумно действовать.
   Полил дождь, а дверь комнаты словно ветром распахнуло. Передо мной- женщина. Она горько плачет, заливается слезами:
   - Игоречек, мой Игоречек, что я без тебя буду делать! Ой, голубушка, ой, родная моя, посоветуйте, помогите!
   Усаживаю на стул, успокаиваю, жду, пока выплачется. Ну вот, к ней вернулась способность связной речи. История простая, обычная теперь. Муж на фронте. Сын умер. Завтра похоронит Игоря, а при очередной мобилизации населения о ней не забудут. Хоть укладывай вещи и заранее готовься к отъезду в Гер- манию.
   Две беды сразу, и одна тяжелее другой: потеря ребенка и потеря родины. Нет, покорно склонять голову не надо. Так не годится.
   Вижу - в руках у женщины паспорт и свидетельство о рождении сына. А зачем оно, это свидетельство? Могла же мать "потерять" его, куда-то засунуть, тогда достаточно для бюро и оправки о смерти.
   Говорю ей об этом. Сперва плохо соображает, к чему я клоню. Смотрит на меня внимательно, очень внимательно, и затем, поняв, шепчет: "Спасибо. Век будете сестрой".
   Беру у нее паспорт, а метрику она прячет. Вписываю в паспорт трехлетнего Игоря и ставлю печать. Говорю наставительно: "Вы могли это сделать и раньше".
   Спешить некуда ни ей, ни мне, и мы садимся на диван. Уже более спокойно рассказывает о себе, о болезни ребенка, хождении по селам в поисках хлеба насущного. Вдруг отчаяние вновь ломает ее голос:
   - И откуда взялась эта скарлатина на мою голову, как это я недоглядела ребенка! Что я теперь скажу Степану о сыне?
   - Успокойтесь. Это эпидемия гуляет по городу.
   Какое-то время молчим. Затем она вспоминает живого Игоречка, его глазки, смех, детские словечки, теплые ручки, обвившиеся вокруг шеи, прикосновение уст ребенка, когда он так забавно делал маме "цьом".
   - Остались сейчас со свекровью сиротами, - и снова в плач.
   А дождь шумит...