Сергей Фетисов

"Хмара"

Мордовское книжное издательство, 1974

    Все дальше и дальше уходят в прошлое грозные годы Великой Отечественной войны. Поднялись и идут друг за другом, как волны, новые поколения, для которых война - история, а не личная автобиография. С пристальным вниманием вглядываются сегодняшние двадцатилетние в пропахшую порохом юность своих отцов, свято чтят память тех, кто отдал за Родину самое дорогое - жизнь.
   Эта книга - малая частица огромной и далеко еще не оконченной художественной летописи войны. Написана она на документальном материале и рассказывает об истории создания, борьбы и трагической гибели-подпольной организации, действовавшей на оккупированной гитлеровцами территории - в приднепровском селе Большая Знаменка.
   Автор - сам участник Отечественной войны, пишет он о своих сверстниках, поэтому ему удалось показать в романе не только фактическую сторону событий, но и, что не менее важно, духовный настрой комсомольцев военного поколения.
   
   
   
   
   
   
   1. НАТАША ПЕЧУРИНА
   
   
    Жгучее косматое солнце висит над Большой Знаменкой, палит землю иссушающим жаром. Куры и те перестали копаться во дворе, а попрятались в тень и млеют в полуденной дреме. Не шелохнет резными листочками акация у ворот. Долго не опадает, плавает сухим туманом пыль, поднятая проехавшей телегой. А до нагретой солнцем железной щеколды сеней нельзя дотронуться - жжется.
   В томящем июльском зное не найдет себе места Наташа. На дворе от солнца не спрячешься, в саду не дают покоя мелкие полосатые оводы, в комнатах душно. Примостилась со своими учебниками на подоконнике, здесь хоть чуточку сквозняком подувает. Но мать увидела, ругается: в хате и без того полно мух, а она еще больше напускает!..
   Лицо у матери распаренное, между бровями и над верхней губой капельки пота: печет пшеничные коржи, отцу гостинцы. Отец работает на строительстве шоссейной дороги; шоссе дальше и дальше уходит от села, все реже наведывается отец домой - далеко стало ходить, ночует вместе с дорожными рабочими в полевом вагончике. Вот мать и задумала наведаться к нему сама, отнести смену чистого белья и домашних гостинцев.
   "Подождала бы денек-другой, когда жара спадет,- с неодобрением думает Наташа.- Тут книжку читать и то тяжко, а у печи с ума сойти можно..."
   Вздохнув, девушка задернула тюлевую занавеску и с учебником в руке опустилась прямо на пол. На голом, дожелта вымытом деревянном полу сидеть неудобно, зато прохладнее.
   Одолев странички две, Наташа оценивающе, веером, перелистывает непрочтенную часть учебника. Ох, как много еще повторять! И если б кто знал, какое это мучение!.. Она снова глубоко вздыхает и ложится на прохладный пол ничком, уткнув лицо в сгиб локтя. В голове ленивые, словно разжиженные зноем мысли: конечно, она повторит по программе все предметы, которые нужны для вступительных экзаменов в институт, у нее хватит для этого силы воли - ведь в школе ее считали волевой девушкой. Но что из нее станет к концу, если она будет изнурять себя вот так и дальше?.. Щеки, должно быть, ввалятся, а глаза сделаются как у соседской бабки Лукерьи - тусклые, усталые.
   От прихлынувшей внезапно жалости к себе у Наташи даже в носу защипало. Она вскочила, взяла с комода зеркальце на проволочной подставке и принялась разглядывать себя, отыскивая признаки увядания.
   Свежая юная девушка глядела из зеркальца с благожелательным интересом. Над загорелым лбом беспорядочные пряди русых волос: "Фу ты, лохматая!.." Серые, с голубоватым оттенком глаза смотрят испытующе: "Это хорошо, такие глаза бывают у настойчивых". Нос прямой, с аккуратными кругленькими нозд рями: "Так себе нос, ничего особенного". А рот, широкий рот с тонкими губами, всегда приводил На ташу в отчаяние: "Как говорят, до ушей - хоть завя зочки пришей". Вот Анка Стрельцова, та красивая Недаром хлопцы шмелями увиваются возле нее. А она Наташа, такой уж неказистой уродилась... Ну и пусть
   Огорченная, она перевернула зеркальце плашмя Пусть некрасивая. Она, Наташа, несмотря на жару и назло себе, будет упорно заниматься, а осенью поступит в библиотечный институт, станет жить в Москве ходить в театры и музеи, много-много читать. Пусть мама говорит, что сейчас, когда началась война, не время от дому отбиваться; мама всю жизнь боится за нее, и совершенно напрасно -ну что с ней плохого может случиться?! Война к осени, в крайнем случае к зиме закончится победой. Вот жаль только, девушек в армию не берут. Наташа пошла бы. В институт не поехала бы еще успеется, а на фронт и не задумалась!
   Для своих восемнадцати лет Наташа Печурина была довольно наивной. Но не в девичьем неведении, как принято думать, когда речь идет о девушке, выражалась эта наивность, а в чрезмерной прямолинейности мышления и какой-то изначальной уверенности, что все люди такие, как и она. Само собой, есть опытнее и умнее - их много вокруг, большинство, но ведь все березки похожи друг на друга листьями и корой, независимо от возраста и от того, где растут.
   Крепкая деревенская дивчина, она с детства была знакома с физическим трудом и не боялась его. Имела представление о так называемых тайнах продолжения рода человеческого - для нее тут не было ничего зазорного и грязного, потому что чудо возникновения новой жизни для деревенской девушки столь же естественно и обычно, как сама жизнь. В сокровенных мечтах Наташа уже видела себя женой, матерью. Иногда до замирания сердца, до светлых беспричинных слез ей хотелось хоть на секундочку, хоть во сне увидеть своего суженого. Однако тот не появлялся ни во сне, ни наяву - не наступил, должно быть, срок.
   Школьные товарищи уважали Наташу за прямоту. Озорники ее побаивались: Наташа была бессменным членом сначала совета пионерской дружины, потом комитета комсомола и не стеснялась сказать в глаза все, что думала о человеке. Она терпеть не могла неправды, сама никогда не лгала и была убеждена, что лгут только малодушные люди. Они, эти врунишки, полагала Наташа, сами себе не рады, потому что вранье рано или поздно выплывает наружу, но неведомая сила словно бы тянет их за язык. Из-за трусости или мелкого хвастовства, ради сиюминутного эффекта говорят они неправду, а потом, наверно, горько каются.
   Все на свете было ясно и просто, как божий день. Не легко, а именно ясно и просто. Чтобы вырастить добрую пшеницу, надо хорошенько поработать. Кому ж это не понятно? И чтобы корова надой давала, и чтобы двоек в школе не получать - везде нужен труд, и все зависит от тебя самого, ни от кого больше. Хочешь чего-либо добиться - вкалывай до седьмого пота, до одуренья. А если ленив, то нечего и жаловаться. И обижаться незачем, когда подстегивают.
   Жизнь, конечно, была нелегкой. Наташа видела это по матери, работавшей в колхозе и встававшей раньше всех в семье, чтобы приготовить завтрак, заодно и обед, накормить скотину, постирать, прополоть огород. Видела по отцу, который возвращался после рабочего дня донельзя усталый, но и дома не сидел сложа руки, брал топор, косу, лопату или сапожный инструмент. И все же Наташе будущая жизнь представлялась прямой и гладкой, как то шоссе, на строительстве которого работал отец. Не в работе была главная трудность и сложность; когда делаешь что-то и труд твой приносит желаемые результаты, то как бы ни была утомительна или сложна эта работа, человек испытывает внутреннее удовлетворение, чувство исполненного долга, душевную уравновешенность. Когда же ты не уверен в разумности и бесспорной необходимости того, что делаешь, даже легкий труд становится неприятным.
   Наташа не знала чувства душевной раздвоенности и даже не подозревала, что оно существует. Окружающий мир для нее был устроен логично, как школьная теорема. И начавшаяся война была в порядке вещей, заранее данным условием, и поэтому вовсе не казалась ей трагедией. О войне говорили давно, ее ждали, сдавали нормы на значки ГТО, ПВХО и ГСО, пели песни: "Если завтра война, если завтра в поход...", "Три танкиста, три веселых друга...", "И от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней". В газетах и докладах часто повторялась сказанная Сталиным фраза, что "мы живем в эпоху войн и пролетарских революций". От мира пахло порохом.
   Войну Наташа представляла себе по кинофильмам и красочным плакатам, которыми были разукрашены стены сельских учреждений. В кино война казалась совсем не страшной, наоборот-интересной. "Вот где,- с восхищением думала Наташа,-дружба и товарищество проверяются!..". А на плакатах выглядела еще красивее: летят боевые самолеты, мчатся могучие танки, а вслед за ними, выставив перед собой штыки, неудержимо наступают красноармейцы.
   Она верила безоговорочно плакатам, кинофильмам, докладам и ничуточки не сомневалась, что Красная Армия разобьет фашистов в два счета, как в той песне, "малой кровью, могучим ударом". Ей и самой хотелось принять участие во всенародном подвиге, и, прямолинейно-последовательная в своих мыслях и поступках, она предприняла попытку попасть в действующую армию.
   Было это так. Спустя неделю после объявления войны отец ездил за горючим для тракторов дорожно-строительного участка, заскочил на полчасика домой, пообедал и под конец -видно, не без умысла оттянул напоследок -сказал, что записался в армию добровольцем. Мать -в слезы. А Наташа почувствовала прилив необыкновенной гордости за отца, старого коммуниста и участника гражданской войны, подошла к нему, крепко пожала отцовскую руку и торжественным, звенящим от волнения голосом сказала:
   - Поздравляю вас, папа! Вы поступили как настоящий патриот!..
   Петр Сергеевич Печурин с удивлением поглядел на дочь -не того он ожидал. Такими понятными и естественными были бы беспокойство, растерянность, слезы-ведь он, чего уж там, может и не вернуться с фронта. А тут ни слезинки и торжественные слова - ну, прямо как на собрании. Видно, привыкла дочка произносить речи на комитете комсомола и здесь шпарит по шаблону. Мать ревет белугой, а Наташка словно твердокаменная. Впрочем, может быть, это даже лучше, а то ревели бы обе взапуски - хватай шапку и убегай.
   По давней привычке, как он любил делать, когда Наташка была маленькой, притянул ее к себе, зарылся усами в русые, легкие дочкины волосы. Только не было теперь худенького, доверчивого тельца и милого, молочного детского запаха. Как-то незаметно повзрослела его дочка.
   - Замуж тебе скоро, Наташка,-сказал усмешливо.- Ты уж дождись, пока я вернусь...
   Наташа покраснела до слез, выскользнула из отцовских рук и выскочила из хаты. На огороде, скрытая от всех глаз зеленой чащобой кукурузы и подсолнухов, долго сидела, уткнув подбородок в острые мальчишьи коленки. Думала об отце, о себе...
   Наташину сдержанность Петр Сергеевич напрасно счел за духовную черствость. Понимала она, что на войне убивают, на то и война. И мысль о том, что она, может быть, видит дорогого ей человека в последний раз, остро пронзила душу. Но не могла она, не считала себя вправе дать волю слезам - словно бы заранее оплакивать Петра Сергеевича. Ну, мать - дело другое: женщина она малограмотная, и слезы у ней всегда по-бабьи близки. А Наташа кончила десятилетку и недаром же комсомолка - она обязана быть опорой, моральной поддержкой для отца. Зачем же расстраивать его, показывать, как она за него боится?..
   Ей казалось, будь она на фронте рядом с Петром Сергеевичем, с ним ничего не случится. Она охранит его одним своим присутствием, а если надо, перевяжет раны, накормит, обстирает, да мало ли как еще может помочь. О том, что не отца, а ее саму могут убить, Наташа не думала. Мысль о собственной смерти была настолько противоестественной и нелепой, что разум отвергал ее с ходу, не вникая в суть. Само собой подразумевалось, что она останется жива и невредима. Другие могут погибнуть, но не Наташа! Потому что не может того быть, чтобы вдруг перестали существовать, превратились в ничто вот эти загорелые теплые руки, эти сильные стройные ноги и все ее молодое, жадно вбирающее радости жизни тело.
   Там, на огороде, в подсолнухах, Наташа и решила подать заявление в райвоенкомат, попроситься в одну с отцом воинскую часть. На следующий день встала пораньше, завернула в чистый платок документы - школьный аттестат, осовиахимовское удостоверение, комсомольский билет - и пешком отправилась в райцентр Каменку.
   Улица возле военкомата была забита машинами я подводами, кругом полно народу -и у заборов сидят на земле, и бродят между телег с потерянными лицами, в одном месте устало, с длинными всхлипами, плакали, рядом разухабисто заливалась гармошка. Почти все женщины были с заплаканными лицами, многие мужчины подвыпивши. Наташа вдруг оробела; не испугалась, не отступила от своего намерения, но уж больно необычной, угнетающей была обстановка. В кино на войну шли вдохновенно, с песнями, а тут со слезами.
   В самом здании военкомата не протолкнуться: в коридоре стоят и сидят на полу впритык друг к другу, из кабинета в кабинет, покрикивая на мобилизованных, носятся работники военкомата в новенькой, с иголочки, форме и с выражением подчеркнутой озабоченности. Из-за фанерной перегородки зычным голосом выкликали:
   - Сидорчук!
   - Я! - вскочил один из мобилизованных, торопливо оправил помятый пиджак и скрылся за перегородкой.
   - Пономаренко!..
   Наташа дождалась, когда вызовы прекратились, и заглянула в дверь. Увидела столы, заваленные пыльными папками и уставленные продолговатыми ящичками, из которых, как на читательском абонементе в библиотеке, топорщились карточки из толстой бумаги. За столами сидели строгие военные дяденьки в ременных портупеях, придававших им бравый вид. Наташа не разбиралась в знаках различия и выбрала самого-старшего по возрасту: он выглядел солиднее остальных. Стараясь из-за деликатности ступать неслышно, подошла к столу. И застыла в ожидании, когда военный обратит на нее внимание. Но тот словно не замечал посетительницы и продолжал копаться в бумагах. Хотя Наташа могла поспорить, что он отлично видит ее, стоявшую перед его носом. Прошла минута в неловком, томительном ожидании, ладони у девушки взмокли от волнения, из памяти выскочили те приличествующие случаю, заранее продуманные слова, которые она готовилась произнести.
   - Я хочу пойти на фронт доброволкой,- громко и, пожалуй, излишне резко сказала Наташа.- Кому подать заявление?
   Солидный военный оторвался от бумаг, взглянул на Наташу, и брови у него поползли вверх. И все, кто был в комнате, посмотрели на Наташу. А она стояла, вконец смущенная собственной резкостью и всеобщим вниманием и понимая, что смущена, смущалась еще больше.
   - Коль девки в армию просятся,- весело сказал кто-то,- Гитлеру непременно и в самом скором времени каюк!
   - Ты, коханая, к минометчикам иди, лафетчицей будешь,- посоветовал другой.
   Грохнул мужской смачный хохот.
   - Я санитаркой могу,- сказала Наташа, не понимая, отчего они смеются.-В школе мы занимались в санитарном кружке.
   - В каком классе ты учишься? - спросил солидный военный.
   - Десятый закончила.
   - А не врешь?
   Наташа возмутилась:
   - Честное комсомольское! Я аттестат могу показать...- И поспешно принялась развертывать доку- менты.
   - Ладно,- остановил ее военный.- Ты видела, какое столпотворение в коридоре?
   - Ага.
   - "Ага" у бабки под печкой сидит. А у нас говорят: так точно. Мужиков сперва под ружье надо поставить, армию отмобилизовать. Понимаешь? Ну, а ваше, женское дело - последнее.
   - Но ведь санитарки на фронте нужны? - не теряла надежды Наташа.
   - Нужны,-согласился военный.-Медперсонал частично мобилизовали. А насчет вас, из школьных кружков, указания не поступало.
   - А когда поступит?
   - Ну, милая,-развел руками военный,- кто ж тебе ответит на это? Может, через месяц, а может, через год.
   - К тому времени война закончится,- ужаснулась Наташа.
   Снова мужчины засмеялись, на этот раз не так дружно и не очень весело. Они глядели на девушку, и на их лицах плавало грустное раздумье. Благожелательный к себе интерес и ласку читала Наташа в их глазах. Ее расспросили откуда и чья она. На прощанье посоветовали:
   - Держи связь с райкомом комсомола. Если будем брать девушек на санитарок или связисток, то по рекомендации райкома ЛКСМУ. А вообще-то, сероглазая, сидела бы ты дома!.. Знаешь поговорку: не лезь в пекло поперед батька? То-то и оно!
   К доброму совету Наташа осталась глуха. А в райком комсомола зашла в тот же день. Однако там тоже ничего не могли сказать, ждали указаний свыше. Так рухнул Наташин план попасть на фронт вместе с отцом. Оставалось одно - листать надоевшие школьные учебники, готовиться в институт. Верно, была еще надежда, что объявят набор на курсы военных связисток или санитарок, но ведь там так долго учиться, что война к тому времени закончится.
   "Говорят еще о равноправии с мужчинами! - думала Наташа со всей непосредственностью и пылом юности.- Какое ж это равноправие, если,- она передразнила солидного дяденьку из райвоенкомата,- женское дело- последнее?!"
   Наташа лишь тогда очнулась от своих дум, когда локти и бедра заныли от лежания на голом полу. Гибко, по-кошачьи, вскочив на ноги, она поставила зеркальце на место, попыталась разгладить ладошкой помятое платье и, недовольная собой, с учебником под мышкой пошла искать место поудобней и, главное, попрохладней. Эта жара, будь она неладна, раскиселила мозги. Если и дальше такими темпами повторять школьную программу, то и к Новому году едва ли закончишь... Нет, это никуда не годится, дальше так нельзя!
   Наташа задумала залезть в погреб: более прохладного места и не сыскать. Конечно, темновато там, но можно устроиться поближе к открытому творилу...
   В кухне ее перехватила мать, послала за водой. С пустыми звенящими ведрами Наташа спрыгнула с порожка прямо в ослепительное солнечное пекло. Утрамбованная земля возле входной двери была горячей, словно сковородка. Наташа ожгла босые ступни, от неожиданности ойкнула и замельтешила загорелыми икрами по тропке к колодцу.
   
   Из конца в конец Большой Знаменки не меньше десяти километров. Когда-то - сейчас никто из местных жителей уже не помнит когда - пришли в эти плодородные места первые поселенцы. Они построили свои мазанки по-над днепровскими плавнями. Мало-помалу поселение разрасталось, и всем хотелось жить поближе к плавням. Поэтому и строились в одну линию. Получилась длинная-предлинная улица.
   Затем село стало расти в ширину. Появились Верхняя и Нижняя улицы. На бугре косо протянулась Сахарная, а на отшибе, у днепровского залива,-Лиманная. Главную, десятикилометровую улицу именовали Красной.
   До революции огромное село разделялось на три церковных прихода -Ильинский, Знаменский и Алексеевский. Церкви закрыли, но деление на Ильинку, Знаменку и Алексеевку осталось и административно-закрепилось.
   Совсем недавно на Мамай-горе, что возвышается верблюжьим горбом над западной стороной села, пять семей поставили свои хаты. Хуторок так и назвали - Пятихатки.
   В то время, к которому относится наше повествование, в Большой Знаменке было три сельсовета, семь колхозов, две семилетние, одна средняя школы и овощесушильный завод.
   Не близок путь с Верхней улицы, где живут Печурины, на Лиманную. Если идти самой кратчайшей дорогой - через колхозные огороды, с пяток километров наверняка набежит. Но Наташе и путь не в путь. Пружинят крепкие ноги, птицей переносят через канавы и рытвины.
   Идет Наташа проведать свою подружку Анку Стрельцову. К вечеру спала жара, ветерок принес с Днепра пресную речную свежесть, и стало так хорошо, так славно на воле. Деревья и травы словно вздохнули после гнетущего зноя, почувствовали облегчение люди. Легко вышагивает Наташа улицы-километры, несет в себе молодую взрывчатую радость. Идет мимо аккуратных хат-мазанок, что стоят как девчата в белых кофточках и плисовых юбках, мимо пирамидальных тополей, похожих на обелиски, возле плетней, через которые свисают тяжелые ветви яблонь... И пахнет так славно от подсолнухов, от картофельной ботвы, а время от времени из палисадников до Наташи доносится нежный аромат левкоев и резеды - от него сладко и непонятно кружится голова.
   "Эх, как хорошо!..- с восторгом думает Наташа и спохватывается: - А война? Может, в эту минуту кто-то умирает, защищая Родину, а я, дурочка, радуюсь неизвестно чему".
   Наташа сжала губы и насупилась. Но сколько ни принуждала себя, никак не могла настроиться на сурово-торжественный лад, заглушить внутреннее безотчетное ликовакие. Чтобы справиться с этой совершенно неуместной, как она считала, бьющей фонтаном глупой радостью, Наташа нарочно стала думать, что она невезучая - вот не взяли же в армию! - и что рот у нее безобразно широкий, поэтому замуж никто ее не возьмет, и что в институте она провалится на экзаменах... Увы, и это не помогало. Она добросовестно старалась думать об одном, а чувствовала совершенно другое.
   Свернув в проулок, Наташа вышла к колхозным огородам, за которыми начиналась Лиманная улица.
   Стежка вилась по краю пересохшей мочажины, испещренной, как оспинами, следами коровьих копыт. Между мочажиной и стежкой тянулся рядок каршеватых верб. Одну из них в позапрошлом году сломало бурей, и она до сих пор лежала здесь с обломанными ветвями и слупившейся корой. Но от корней пробилась на поверхность молодая поросль. Краснокорые, словно в румянце, гибкие побеги дружно шелестели на ветру новенькой лакированной листвой.
   Наташа сломила себе ивовый прутик, общипала листву, оставив лишь метелочку на верхушке: пустые руки требовали какого-то занятия, какой-то ноши. Так, беспечно помахивая прутиком, она подошла к дому Анки.
   Мать Анки, дородная, моложавая на лицо женщина, перебирала на веранде малину для варенья.
   - А-а, Наташа,- сказала она, не прерывая работы.- Проходь. Там и Лида Белова сидит.
   - Что ж вы сами, Ксения Петровна? - посочувствовала Наташа.- Девчат надо заставить. Погодите, я их мигом...
   - Что ты, дитонька! Незачем. Гуляйте, пока гуляется. Не надо, чуешь, не надо,- запротестовала Ксения Петровна и даже привстала, словно намереваясь идти вслед за Наташей. Когда девушка в недоумении остановилась, Ксения Петровна успокоенно опустила измазанные соком руки и проговорила: - Ваше дело - молодое. А повыскакиваете замуж, тогда наробитесь. Ступай, дитонька, ступай. Я сама управлюсь.
   Наташа дернула плечом: не надо так не надо - дело хозяйское. Мать Анки была скуповатой, и она, подумала Наташа, просто-напросто боится, что девчата не столько переберут малины, сколько съедят.
   Анка и ее гостья, пышногрудая Лида Белова, сумерничали в угловой комнате. Лида тихонько, едва касаясь пальцами, перебирала струны гитары. Комната была Анкикой, личной. Изолированная от других комнат большого, по-городскому построенного дома, она была любимым местом сборищ Анкиных подружек. Ни у кого из девчат не было таких удобств. Зимой сюда сходились потанцевать под патефон. По праздникам устраивали вечеринки с приглашением мальчиков.
   - Здоровеньки булы! - громко сказала Наташа.
   - Булы и будэмо!- задорно отозвалась Лида Белова и ударила ка гитаре бравурный марш, известный среди Знаменской молодежи под названием "Марш Наполеона".- В честь твоего прибытия, слышишь?
   Подскочила Анка, стиснула Наташе шею полны.мн прохладными руками.
   - Ой, какая ты молодчина, что пришла!
   - Тихо. Задушишь...
   - Я соскучилась по тебе.
   - Не больно, видно. Сама бы пришла, если скучала.
   - Но ведь такая жара в последние дни,- капризно сказала Анка.- Я бы не дошла, меня хватил бы солнечный удар.
   - Лентяйка ты,- сказала Наташа.-Барыня. Изнеженная на пуховиках.
   И они, не разнимая объятий, закружились под "Марш Наполеона". Танцевали до тех пор, пока Лида Белова, отложив гитару, сказала:
   - Я вам не нанялась!
   Наташа с Анкой мстительно переглянулись. Лида до ужаса боялась щекотки; подружки с невинным видом сели по обе стороны от нее и разом стисьули забастовавшую гитаристку. Лида завизжала на весь дом.
   - Чи вы с ума посходили, чи шо? - заглянула в дверь Ксения Петровна.
   Давясь смехом, Наташа ответила:
   - Еще нет. Но Лида уже пробует, как оно будет, когда окончательно свихнется...
   - От бисовы диты! - с нарочитой строгостью сказала Ксения Петровна и, пряча улыбку, ушла.
   Девчата изнемогали от хохота. Анка, обессиленная, упала ничком на кровать, а Лида, воспользовавшись этим, придавила ее подушкой и сама навалилась.
   - Мала куча-а! - по-мальчишески крикнула Наташа и прыгнула наверх.
   Потом они, раскрасневшиеся и потные от возни, толкаясь, поправляли перед зеркалом прически и платья. Смешливая Анка никак не могла успокоиться и время от времени прыскала.
   - Эка туша навалилась! - шлепнула Лиду по мягкому месту.- Чуть не задохнулась... Ну все, думаю.. Наташка, она легонькая, а вот ты!.. Сколько ты весишь?
   - Килограмм на пять легче тебя, по меньшей мере.
   - Ну, не скажи!.. Неужели я толстая? - Анка завертелась перед зеркалом.
   - В мамашу пошла,- сказала Лида. В этих случаях она была бесцеремонной.
   - Лида, что ты делаешь! - вмешалась Наташа.- Ты же знаешь, какая она мнительная. Теперь будет целый час думать, толстая она или нет. Ты, Анка, не толстая и не худая, а, как говорится, в самый раз.
   Анка все-таки повертелась у зеркала, разглядывая себя так и этак.
   В средней школе Анка Стрельцова слыла за первую красавицу. Мальчишки влюблялись в нее скопом и по очереди, посвящали ей стихи и на переменках тайком засовывали их в Анкины учебники. На сложенных крохотными конвертиками, как аптечные порошки, записках вместе с обязательной надписью "Ане С." красовалось, такое же обязательное червовое сердце, пронзенное зубчатой стрелой. Дома Анка показывала любовную-почту подруге и весело хохотала. А Наташа сердилась.
   - Это гадко! - выговаривала она.- Добро бы один, а тут вон сколько пишут.- И брезгливо отодвигала записки. Мальчишки, авторы этих восторженно-романтических посланий, крепко теряли в ее глазах. Их чувства Наташа считала несерьезными, показными. Чего предлагать свою дружбу в письменном виде? Ты на деле дружи или хотя бы старайся дружить, а там время, покажет, что получится.
   - А я что могу поделать? - изумлялась Анка.- Объявление на парту повесить, что записки подсовывать строго воспрещается! Ты же знаешь, я сама не набиваюсь на ухаживания.
   Но она лукавила. Ей нравилось получать от соклассников наивные и робкие признания в любви. Нравилось перехватывать затуманенные или восхищенные взгляды. Хотелось еще и еще раз убедиться в силе своей расцветающей женской красоты.
   - Ну, хватит! - сказала Лида Белова, когда ей надоело Анкино откровенное самолюбование перед зеркалом.- Наташа права: с тобой обо всем можно говорить, кроме твоей внешности.
   Анка от зеркала отошла и губы надула. Лида, словно бы не замечая ее обиды, достала из-за оттоманки гитару. Мечтательная мелодия "Синего платочка" поплыла в вечереющей комнате. Ох, этот "Синий платочек"! Простенькая, немудрячая песенка, а если разобраться, то и пошловатенькая, но сколько молодых сердец сладко бередила она, сколько с ней связано чистых порывов души и светлых воспоминаний.
   На мгновение, чтобы утихомирить струны, Лида прижала к ним ладошку и тут же начала:
   
   Пройдет товарищ все бои и войны,
   Не зная сна, не зная тишины.
   Любимый город может спать спокойно
   И видеть сны, и зеленеть среди весны.
   
   Одна из самых популярных довоенных песен с началом войны приобрела новое, конкретное звучание. Да, тишину любимых сел и городов защищал уже не вымышленный, никому не известный товарищ, а реальные, хорошо знакомые люди. Наташа присоединилась к Лиде, потом Анка, втроем допели песню до конца и еще раз ее повторили.
   После этой песни стало не до шуток, и все обыденное, привычное отодвинулось куда-то в сторону. Ничего не изменилось в Анкиной комнате и во дворе, заросшем зеленью, и на нелюдной окраинной улице, куда выходило окно комнаты; тот же фикус на табуретке, который всегда мешал танцевать, и белое пикейное покрывало на кровати, и розовый бант на грифе гитары, и запах парного молока, господствующий в этот час на улице - все-все было таким, как вчера и год назад, и вместе с тем иным, таящим в себе неясную тревогу.
   - Сводку Совинформбюро сегодня слышали? - спросила Наташа.
   - Как же! - вздохнула Лида.- Теперь так: поднялся с постели и - к радио. А у кого нет, к соседям бегут. Сегодня передавали результаты за все три недели войны: у немцев более миллиона убитых, а у нас 250 тысяч.
   - Подумать только, миллион! - сказала Анка.- Жуткое дело!.. А как они подсчитывают? Наши все время отступают, убитые ведь у фашистов остаются. Или как?
   - А так! - сердито сказала Наташа. Она уловила в Анкином вопросе сомнение, и это показалось ей кощунством.- Сказано, миллион - значит, миллион. Уж как-нибудь да подсчитали. Приблизительно подсчитали. Понятно?
   Крепко чувствовалась в ней комитетско-комсомольская закваска.
   - Не знаю, как насчет немцев,- сказала Лида,- а что наших 250 тысяч словно корова языком слизала, тут, надо полагать, точно подсчитано.- И, некрасиво ссутулившись, принялась нервно поглаживать себе плечо.
   Год назад, после окончания педтехникума, Лида Белова вышла замуж за командира-танкиста. Сейчас у нее грудной ребенок, маленький Николенька. А большой Николай, ее муж, где он? Жив ли? Или числится в зловещей цифре потерь?
   У Анки на фронте старший брат. Перед самым началом войны он окончил Одесское пехотное училище, сообщил об этом уже из действующей армии - и с тех пор ни слуху ни духу.
   Лишь у Наташи из родных никого в армии нет. Отцу, записавшемуся добровольцем, сказали: ждите, вызовем. Но он продолжает работать в своем "Дорстрое", с вызовом почему-то не спешат. Оттого, может быть, что отец все-таки пожилой человек - ему за сорок. И Наташа испытывает чувство внутреннего неудобства: у подруг близкие на фронте, а ее семья словно в стороне от общих опасностей и тревог.
   Движимая желанием оправдаться, хотя никто ни в чем и не думал ее обвинять, Наташа торопливо рассказывает о заявлении отца и своем собственном посещении райвоенкомата.
   - И ты ничего не сказала мне, своей подруге?! - пылко, дурашливо кричит Анка.- Мама, Наташа санитаркой в армию идет. И я с ней!
   Показывается встревоженная Ксения Петровна, она внимательно вглядывается, читает девичьи лица: шутейно разговор или всерьёз? Но спрашивает с простинкой:
   - Это в какую армию?
   Наташа объясняет: райком комсомола, возможно, будет посылать девушек на военные курсы - то ли санитарок, то ли связисток, но когда объявят набор, никому не известно.
   - Мы вместе пойдем,-решительно заявляет Анка.- За одной партой в школе сидели и в армии будем вместе.
   - Ось объявят сперва, яки там курсы, тоди и по-балакаемо,-говорит Ксения Петровна. Она поняла, что беспокоиться пока рано, и ушла на кухню.
   Лида обхватила себя руками за плечи и сидит оцепенело, уставившись невидящими глазами куда-то в угол. Курсы санитарок ее не трогают: куда ей с грудным ребенком!.. Думает она о своем. О муже.
   Странно у нее с Николаем получилось. Приехал-танкист со службы в отпуск, познакомились с ним на-танцах в сельском клубе, а через две недели сыграли свадьбу. Не успела как следует разглядеть мужа - кончился его отпуск, уехал в часть. Со свекровью она не ужилась, переехала в Знаменку к родителям. И вот ребенок! Стыдно перед подругами признаваться, но до сих пор сама понять не может: любит мужа или нет? Порой кажется, что любит. Вот подумала сейчас, Николенька без отца может остаться - не дай бог погибнет на фронте,- и заныло сердчишко. В другой раз жалеет, что рано выскочила замуж. Не поддайся она тогда, была бы свободной птицей сейчас. Как Наташа с Анкой. Завидует она подружкам. А разве, когда любят, бывают такие сомнения?
   Всего на два года Лида старше своих подруг, а чувствует себя опытной, пожившей женщиной.
   Это она так о себе думает. Для подруг она была и осталась озорницей и хохотушкой Лидкой Беловой, которая хорошо играет на гитаре и еще лучше поет. Ее скоропалительное замужество воспринималось как курьез, как очередная хохма, выкинутая на потеху честной компании. В серьезность ее брака верили с трудом. Замуж она выходила в чужом селе, где учительствовала в начальной школе, а в Знаменке ее танкиста никто в глаза не видел. Если б не ребенок, то вообще считали бы, что Лидка треплется и никакого мужа у нее нет.
   Покамест Лида была погружена в свои невеселые раздумья, девчата разыскали школьный учебник географии и принялись за стратегические подсчеты.
   - Всего населения в Германии,- разыскала нужную страницу Наташа,- 63 миллиона человек. Теперь соображаем: половина мужчин и половина женщин. Из мужчин сколько могут служить в армии? Ну, примерно тоже половина-15 миллионов, а остальные - старики, дети, больные... Пускай 20 миллионов! Теперь считай, сколько времени понадобится, чтобы уничтожить вражескую армию в 20 миллионов солдат, если за три недели Красная Армия уничтожила один миллион? Задачка для третьего класса...
   Лида карандашом на полях учебника подсчитала:
   - Пятнадцать месяцев.
   - Значит, война будет длиться месяцев семь-восемь, самое большое. Не будут же они ждать, пока их; всех до единого человека поубивают...
   - Да, но наши все время почему-то отступают,- робко сказала Анка, глядя с любовным уважением на свою умную и авторитетную подругу; самой Анке и в голову не пришло бы сделать такой простейший, но убедительный расчет.
   - Это они нарочно отступают,- ответила Наташа.- Специально так делают, чтобы завлечь врага на незнакомую территорию, а потом окружить и разбиты. Помнишь, учили о войне 1812 года? Ну и сейчас так..
   Для Наташи не было сомнительных вопросов. Жизнь для нее была не сложнее истин из школьных учебников, которыми только и располагал ее разум.
   На улице уже сгустились летние сумерки. Шаря в ящике стола в поисках спичек, Анкя спросила:
   - Останешься ночевать, Наташ?
   Ночевала Наташа у подруги частенько, как и та у нее, поэтому родители не беспокоились, если знали, что девушки вместе. Лида поднялась, оправляя платье. Жила она неподалеку от Стрельцовых на Лиманной.
   - Нет, нет,- запротестовала Анка.- Чаю попьем, потом пойдешь.
   К чаю Ксения Петровна принесла тарелку малины с сахаром и домашних, пахнувших отрубями пампушек. Уютно светила керосиновая лампа, выхватывая из теплой темноты комнаты плоскость стола, уставленного посудой, свежие девичьи лица, оголенные загорелые руки, казавшиеся сейчас, при лампе, совсем темными, как у мулаток. Наташа с Анкой негромко переговаривались, Лида пила свой чай молча, вскоре она распрощалась и ушла.
   - Чего она вдруг такая грустная стала? - спросила Наташа.
   - Не знаю,- покачала Анка головой.- В последнее время часто так: смеется, поет, а потом как ножом обрежет - сожмется в комочек и сидит молча весь вечер.
   
   Секретарю Каменско-Днепровского райкома ЛКСМУ, нескладно-высокому парню в очках, хоть разорвись; с утра он отсидел на совещании, где обсуждался вопрос о раскреплении агитаторов по колхозам, предприятиям и учреждениям района, через час должно начаться совещание по вопросу организации постов ПВХО в колхозах, на предприятиях и в учреждениях. После обеда намечалось третье совещание, повестку дня которого он еще не знал, но твердо помнил, что его персональная явка строго обязательна. А между этими совещаниями и заседаниями, где намечались всевозможные неотложные меры, нужно было воплощать эти меры в жизнь, делать практическую работу. И получалось так, что как раз на главную работу не оставалось времени.
   Когда Наташа и Анка пришли в райком, секретарь подписывал и вручал снимавшимся с учета мобилизованным комсомольцам учетные карточки. Откидывая рывком головы падавший на глаза чуб, он передавал призывнику его карточку, вставал, через стол жал руку и говорил:
   - Будьте достойным защитником Отечества! Мы уверены, что вы оправдаете доверие комсомола.
   Призывники, толпившиеся перед дверью, были несколько подавлены торжественностью момента и старались скрыть это за шутками. Шутки зазвучали еще задорней, как только в райкомовском коридоре появились девушки. У парней словно сами собой выпятились лацканы пиджаков со значками "ГТО", "ПВХО" и "ГСО". Болтаясь на цепочках, значки издавали несказанно приятный для уха владельца благородный, малиновый звон. Парни делали вид, что заняты своим разговором, но глаза их, как магнитные стрелки к железу, тянулись к девушкам.
   Под взглядами парней Анка сделалась неестественно возбужденной, беспричинно хохотала и без конца поправляла прическу.
   - Может, мы без очереди? -с тоской в голосе предложила Наташа.
   - А чего ж! - хохотнула Анка.- Слухайте, хлопцы, у нас срочное дело до секретаря. Будьте так ласковы, пропустите вперед.
   В ответ разнобой голосов:
   - Пожалуйста!
   - Ходить, девчата...
   - Мы зараз люди военни, мы и почекаем.
   Отказать в чем-либо красавице Анке для парней было, как всегда, почти непосильной задачей. На ходу одаривая ребят улыбкой, Анка прошествовала вслед за Наташей к дверям кабинета.
   Секретарь спросил, не отрывая глаз от разложенных перед ним учетных карточек:
   - Фамилия? В какой род войск зачислены? Наташа фыркнула.
   - А-а!- вскинулся секретарь.-Печурина!.. Здравствуй. Извини, замотался в доску. Ты по делу?
   Он знал Наташу как комсомольскую активистку. Анку, должно быть, видел впервые и обалдело уставился на нее.
   - Можно присесть? - опустив ресницы, осведоми- лась Анка. Женственно-грудной, невыразимо мягкий голос, которым Анка разговаривала в нужные моменты. и весь ее наивно-непонимающий, словно она не осознавала своей красоты, доверчивый вид снова произвели ожидаемое и неотразимое впечатление. Секретарь с бравой мужской упругостью вышел из-за стола, пододвинул девушкам стулья, ладонью смахнул с сидений пыль. Вот этого, последнего, быть может, и не следовало бы делать, жест был совершенно непроизвольным- ладонь стала черной от пыли. Секретарь смутился.
   Потом он тер фанерные сиденья скомканными газетами, мыл руки из графина, ругал, оправдываясь, нерадивую уборщицу. Наташа изо всех сил старалась не рассмеяться. А лукавая Анка невозмутимо, с простодушным сочувствием поддакивала и лишь в глубине ее карих, бархатных глаз прыгали бесенята.
   - Так вы по какому вопросу?- спросил секретарь утвердившись на своем месте за столом.
   - Вопрос у нас такой,- сказала Наташа,- комсомолки мы или кто?
   - То есть, как - кто?
   - А так! - с задором и вызовом, горячась, сказала Наташа.- Сейчас в газетах пишут, чтоб каждый советский человек крепил оборону. А что делаем мы, вот я и Аня? Ничего не делаем. Райком о нас забыл!
   Наташа даже кулачком по столу пристукнула.
   - Да, да,- мотал секретарь чубом.- Ты права, Печурина... Это наше упущение.
   - Мы хотим пойти санитарками на фронт,- сказала Анка нежным голосом.- Дайте нам направление на курсы. А можно прямо в армию - мы в школе санитарное дело изучали.
   Секретарь смотрел на Анку, и лицо у него становилось немножечко глуповатым, как у всех мужчин при виде красивой женщины.
   - Сейчас выясню,- пробормотал он. Пододвинул к себе телефон, долго крутил никелированную ручку, дул в трубку и басовито повторял: "Але! Але!"
   Дозвонившись до райвоенкомата, долго не мог выяснить, кто же ведает вопросом набора на курсы военных санитарок. Наконец ему посчастливилось - к телефону подошел сам военком. После недолгого разговора, подражая лаконичному языку собеседника, секретарь произнес:
   - Ясно, товарищ военком. Будем ждать указаний. Желаю здравствовать!
   И развел руками, обернувшись к девушкам: сами, мол, слышали. Сказал, обращаясь к Анке:
   - Тут все зависит от военкомата. Объявят набор - пошлем вас в первую очередь, рекомендации дадим - хоть на курсы, хоть в действующую армию. Но сами мы, без военкомата, этого делать не можем. Прав таких у райкома нет.
   Девушки встали.
   - Подождите-ка,- поспешно сказал секретарь.- Одну минуточку! А как же с укреплением обороны? О чем пишут, Печурина, в газетах?..
   Он с довольным видом потирал ладони, радуясь, что в свою очередь поймал на слове языкастых девчонок.
   - В Большой Знаменке в некоторых колхозах нет агитаторов. В "Заре", например... В "Дне урожая". Так вот вам комсомольское поручение: организовать в. этих колхозах громкую читку газет и выпуск боевых листков. Ясно?
   Наташа вздохнула.
   - Мне кажется, Печурина, ты недооцениваешь роль политико-воспитательной работы среди населения,- насторожился секретарь.- Здесь, дорогой товарищ, ты ошибаешься... .
   - Мы ничего, мы согласны,- заверила Анка.
   - Ну, смотрите! - сказал секретарь, глядя на Анку погрустневшими глазами.- Чтоб газеты читались регулярно! Под твою личную ответственность записываю это дело, Печурина...
   Домой Наташа попала к полудню. Новенькие, неразношенные туфли натерли ноги, и почти всю обратную дорогу она шла босиком. Мать с красным от слез лицом встретила ее у калитки.
   - Доню моя, где ж ты пропадаешь?! Отец наш, уезжает... Тебя только и дожидается.
   - Повестка пришла? - ахнула Наташа и пулей влетела в хату. Петр Сергеевич сидел с тремя не знакомыми Наташе мужчинами. На столе пустая водочная бутылка и стаканы. У порога, прямо на полу, лежали котомки, среди которых Наташа приметила старый, залатанный солдатский мешок -с ним, по рассказам матери, отец пришел еще с гражданской войны.
   Задохнулась Наташа, почувствовала, как мелкой дрожью затряслись коленки.
   - Папа!..
   Отец взял ее за голову обеими руками и неотрывно, жадно, словно запоминая, вгляделся в лицо.
   - Ухожу, Наташка,-сказал как новость.-Нака- зывать тебе ничего не буду, ты у меня умница... За меня не беспокойтесь, живите хорошо.
   - Папа, вы чаще пишите с фронта.
   - Добре, доченька.
   Мужчины, сидевшие на кухне, разобрали свои котомки и переминались у порога - ждали, когда Петр Сергеевич распрощается. Все четверо, видимо, очень спешили.
   - Папа, берегите себя!
   Во дворе злобно залаяла Жучка: кто-то стучался в калитку. Мать вышла и вернулась с письмом в руках.
   - Из Москвы...- сказала отсыревшим от слез голосом, недоуменно, на вытянутой руке вглядываясь в адрес.
   - Из Москвы? От кого? - удивился отец.
   Это был пакет из библиотечного института. Приемная комиссия возвращала Наташины документы с приложением отпечатанной на машинке сопроводительной бумажки:
   
   ВВИДУ ЗАПРЕЩЕНИЯ ВЪЕЗДА В МОСКВУ ПО ПРИЧИНЕ ВОЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ ПРИЕМ ИНОГОРОДНИХ ВРЕМЕННО ОТМЕНЕН.
   
   - Ничего, Наташка, не расстраивайся. После войны поедешь учиться. Вернусь я, и поедешь.
   - Ладно, папа. Я в колхозе буду работать.
   - Вот и молодец! Ну?-отец притянул к себе Наташу и крепко расцеловал в щеки. Потом поманил к себе Гришутку, который забился в угол возле печи и молча поблескивал оттуда тревожными глазенками.
   - Расти большой, сынуля! К моему возвращению чтоб Наташу ростом догнал. А то, сдается, ты расти не хочешь...
   - Хочу,- прошептал Гришутка и уткнулся носом в отцовскую руку.
   С женой Петр Сергеевич у калитки троекратно расцеловался, осторожно освободился из ее рук и быстро, не оглядываясь, пошел к подводе -там уже сидели, терпеливо дымя махоркой, его товарищи.
   Наташа слышала, как один из мужчин сказал отцу:
   - Крепкая у тебя дочка на слезы. Молодая, а смотри-ка, выдержку имеет.
   - Наташка такая...-слова отца заглушило тарахтение тронувшейся подводы.
   Навзрыд плакала мать. Размазывал слезы по щекам грязными кулачками Гришутка. Лишь Наташа стояла каменным истуканом. Но дорого стоило ей это внешнее спокойствие. Останься отец еще на несколько минут, не выдержала бы и она. Кинулась бы ему на грудь, запричитала бы нескладное, бабье, как мать.
   Но подвода уже заворачивала за угол, отец махал фуражкой, крикнул напоследок:
   - Живите хорошо!
   Чувствуя, что ее покидают силы, Наташа метнулась к огородной калитке, рванула кляч и влетела в спасительные подсолнухи. Ничком упала на землю, содрогаясь в плаче всем телом. Родной папочка! Да минует тебя вражья пуля!.. О, проклятый, проклятый Гитлер, и зачем породила тебя природа?! Папочка, милый! Как бы я хотела защитить тебя своим телом, если подлый фашист направит в твою грудь винтовку!..
   Горько плакала Наташа, уткнув мокрое лицо в сгиб локтя. А над ее головой шелестели на ветру грубые шершавые листья, мерно и тяжело кивали жилистые шляпки подсолнухов. Духовито пахла плодородная днепровская земля, щедро питавшая жизнь.
   
   
   
    2. МЫ ЕЩЕ ВЕРНЕМСЯ
   
   Умань горела, подожженная бомбежкой. Стрелковый полк, защищавший подступы к городу, ночью бесшумно снялся с позиций и двумя потоками, в обход Умани, двинулся на юго-восток. Зарево багровыми бликами плясало на лицах, оружии, бортах двуколок, ветровых стеклах автомашин.
   Радист Никифор Тараскин шагал за фурой взвода связи, с трудом передвигая свинцовые ноги. Он не спал третьи сутки подряд. Чудовищная усталость, накопившаяся за две недели непрерывных боев, сделала его равнодушным к опасности, и сейчас ему хотелось только одного - спать. Где угодно и как угодно, но лишь бы прилечь и расслабить заклекшие мускулы. И пусть кругом грохочет, пусть вонзаются рядом в землю, выбивая фонтанчики пыли, осколки - все равно. Только бы спать, спать... Им владело состояние того душевного безразличия, когда и смерть кажется не таким уж неприемлемым исходом.
   В опасной близости от лица Никифора, тускло отблескивая в зареве пожара, колебалось жало штыка идущего впереди невысокого красноармейца. Оно прыгало прямо перед глазами, и Никифор понимал, что достаточно оступиться ему самому или тому красноармейцу, как штык распорет лицо. Надо было отодвинуться в сторону, но слева и справа тоже шагали люди, такие же усталые, как и Никифор, и чтобы переменить место в колонне, нужно выбиться из механического ритма ходьбы, заставить себя быстрее шевелить ногами. Как раз на это кратковременное усилие у Никифора не оставалось ни сил, ни желания.
   Ноги были чугунно-тяжелыми и в то же время, как во сне, ватными, плохо управляемыми. Приходилось непрерывно бороться с желанием замедлить темп ходьбы, остановиться, лечь, заснуть... Всю свою волю Никифор сосредоточил на том, чтобы идти вслед за фурой связистов, вот за этим пляшущим перед глазами штыком, потому что если отстать, то потом уже не будет возможности догнать и найти свой взвод в ночном, бесконечном солдатском потоке.
   К рассвету полк занял позиции вдоль пологой степной балки. Предполагалось, что противник где-то в непосредственной близости, за балкой. Однако сколько ни всматривался Никифор в предрассветную полумглу- ни огонька, ни звука, ни движения. Лишь во ржи били перепела, звенели цикады да юркая ящерица неподалеку от Никифора перебегала в траве короткими перебежками - ну, словно боец под минометным огнем.
   Приказа окапываться не поступило. Но строжайше запрещалось курить, громко разговаривать, бряцать оружием и, самое мучительное, нельзя было спать. Командиры взводов и старшины ходили вдоль цепи и будили заснувших, повторяя яростным шепотом: "Быть на чеку!.. Быть на чеку!.."
   Никифор находился в странном состоянии полусна-полубодрствования, когда явь кажется сном. Он лежал за сурчиным бугорком, удобно вмяв ложе винтовки в крупитчатый чернозем. Голову подпер обеими руками, потому что боялся, что мгновенно уснет, стоит лишь склониться на мягкий, хранящий под остывшим поверхностным слоем теплоту дня земляной бугорок. Сохраняя напряжение в шейных мускулах, он еще мог контролировать себя.
   - Взво-од! - послышалась приглушенная команда.- Собраться ко мне!
   Расположив бойцов вокруг себя, командир взвода связистов зачитал приказ по армии. Старшина подсвечивал электрическим фонариком, а один из бойцов, сняв шинель, загораживал ею свет таким образом, что бы не видно было со стороны балки.
   
   Товарищи бойцы и командиры! Группа наших войск окружена противником в районе города Умани. Кольцо окружения на востоке и юге замкнуто танковыми и моторизованными немецко-фашистскими соединениями. Наших сил вполне достаточно, чтобы прорвать вражеское кольцо и соединиться с основными силами Красной Армии. Однако в создавшихся условиях необходимы строжайшая дисциплина, четкое взаимодействие между подразделениями, разумное и бережное расходование огневых средств и, в частности, средств борьбы с танками противника. Необходимо сохранять высокий моральный дух и всемерно укреплять уверенность в конечной победе над врагом. Каждый боец должен помнить, что от его стойкости, смекалки и храбрости в предстоящих боях на прорыв окружения зависит успех наших операций и скорейшее соединение с основными силами.
   В связи с создавшейся обстановкой ПРИКАЗЫВАЮ;
   1. Любой ценой прорвать окружение в восточном и южном направлениях.
   2. Взять на строжайший учет средства борьбы с танками. Включить в группы прорыва специальные отряды истребителей танков, вооруженных противотанковыми гранатами, связками ручных гранат, бутылками с горючей смесью.
   3. На западных и северных рубежах окружения минировать дороги и танкоопасные участки.
   4. Шпионов, паникеров, трусов и распространителей вражеских слухов расстреливать на месте.
   5. Зачитать настоящий приказ во всех подразделениях.
   
   Утренний легкий туман плавал в степной балке, когда полк перешел ее двумя цепями. В боевых порядках артиллеристы катили сорокапятки, жерлами обращенные в сторону противника.
   Но танков не было видно. Противника вообще не было. В напряженном ожидании прошли полкилометра. В степи стояла неправдоподобная тишина. Лишь шорох шагов по сухой траве да нервное покашливание идущих бойцов улавливал напряженный слух. Эта тишина, которой не должно быть, действовала угнетающе.
   Травянистая залежь, тянувшаяся от балки, перешла в свекловичное поле, идти стало трудней - мешала густая ботва, ноги то и дело оскальзывались на выпирающих из земли сочных и сладковато пахнувших корнеплодах. Артиллеристы матерились: им хоть надорвись, но за пехотой не поспеть. Движение первой цепи постепенно замедлилось, она смешалась со второй. Винтовки уж не держали на изготовку, как в начале, шли во весь рост, высоко поднимая ноги, чтобы не запутаться в ботве. Послышались шуточки и, где-то в цепи, сдержанный смех. Нет противника! Противник исчез.
   Впереди желтело ржаное поле, сбоку окаймляла его прерывистая полоска кустарника, а прямо, еле различимые в утренней дымке, виднелись то ли скирды, то ли верхушки соломенных крыш. Оттуда полевой дорогой, пересекавшей ржаное поле и свекловичную плантацию, рысью ехали всадники в развевающихся за спиной плащ-накидках, с биноклями на груди и плоскими трофейными автоматами поперек седел -по всему видно, разведчики. Не очень-то спешили они: берегли лошадей. И Никифор понял, что и там, в селении, которое угадывалось в низине, немцев тоже нет.
   Но они были здесь! Широкая танковая колея пересекала плантацию, примятая гусеницами ботва еще не успела привянуть, сочилась белая мякоть раздавленной свеклы. Танки прошли если не ночью, то наверняка вчерашним вечером. И это были немецкие танки, это их следы, потому что наших танков, как говорили украинцы-однополчане, черт ма!.. Никифор ни разу не видел их за все две недели боев. Где-то они существовали, наши танки, и помогали пехоте сдерживать натиск врага, где-то летали в небе прославленные курносые "ястребки", но, видно, на более важных участках фронта. А здесь пехота дралась в одиночку, не переставая надеяться как на чудо: вот-вот появятся краснозвездные соколы и богатыри-танкисты, и тогда кончится кошмарное отступление.
   Позади цепи, в каких-нибудь ста метрах, резко затормозили легковушки, разрисованные камуфляжными пятнами "эмки". Из передней вылез командир полка и стал нетерпеливо прохаживаться, поджидая разведчиков. Заметив начальство, те перевели лошадей на галоп.
   Замедленно передвигавшаяся красноармейская цепь без подбадривающих команд и вовсе прекратила движение: стала ясна бессмысленность того, что они делают,- они наступали на пустое место. Бойцы стояли, опершись на винтовки, похожие в этот момент на баб-колхозниц, которые шеренгой пропалывали свеклу и остановились передохнуть.
   Солнце вынырнуло из слоистых облаков на горизонте, и сразу почувствовалось тепло, такое ласковое и приятное после зябкой росистой ночи. Ночью все не так, как днем: ожидание томительнее, мучение невыносимее, страх страшнее. С восходом солнца все переменилось. Мирным, спокойным уютом пахнуло от распахнутой шири полей, предосенней тишиной и довольством, деревенским детством.
   Командир полка (слов не было слышно, но смысл разговора понятен) снимал стружку с разведчиков. Спешившись, они понуро стояли с поводьями в отведенных за спину руках, и кони тоже опустили головы, а командир полка энергично выкрикивал что-то, размахивая руками.
   В цепи на неожиданную неразбериху реагировали по-разному. Многие - большинство - были довольны, что получилось именно так, радовались отсрочке боя, и эта сиюминутная, не заглядывающая в будущее радость по-человечески была оправданной, естественной Кому ж охота лишний раз подставлять себя под пули? И если умирать, так лучше завтра, а не сегодня, лучше вечером, чем утром...
   Бойцы благостно щурились на утреннее, подернутое золотистой дымкой солнце, сворачивали подрагивающими пальцами самокрутки и курили с жадностью. Кому приспичило, оправляли нужду. Штыками и ножами ковыряли сахарную свеклу, брезгливо жевали приторно-сладкую белую мякоть. Наблюдая из-под ладоней за командирской группой, подшучивали над опростоволосившейся разведкой. Негромкий говор и смешки плавали над цепью.
   Но были и такие, кто мрачно сплевывал и тихо матерился,- их возмущала нерасчетливая, неразумная трата сил. Люди шатались от усталости, а их, как выяснилось теперь, продержали не понятно зачем всю ночь без сна, вторые сутки не было горячей пищи -кто что ухватит мимоходом на огородах, тем и живы. Такие правдолюбцы есть во всяком сообществе, им мало, что над ними не каплет, а справедливость подавай.
   За балкой, откуда начали наступление, показались фуры хозвзвода. По смежной дороге пылили машины дивизионного эвакогоспиталя. У них был приказ: не отрываться от головной группы войск. И они выполняли приказ, пожалуй, чересчур старательно - догнали вплотную боевые части. Впрочем, они могли обмануться тишиной и приняли ударную группу за второй эшелон.
   От командирской "эмки" навстречу обозу побежал молоденький адъютант, придерживая хлопавшую по ноге полевую сумку. Жестами он показывал хозяйственникам: надо рассредоточиться в балке.
   От накопившейся усталости и бессонных ночей все окружающее выглядело в глазах Никифора преувеличенно реальным и в то же время ненастоящим, отделенным от него стеной непонимания. Схожее чувство он испытывал когда-то, ныряя с открытыми глазами в тихой н чистой речушке Вад или наблюдая с лодки за таинственной и глухой подводной жизнью. И сейчас он был словно бы погружен на дно гигантского аквариума, где все в точности, как в реальном мире, но воспринимается иначе - через невидимую, искажающую свет и звуки среду.
   Негромкие голоса соседей по цепи казались ему раздражающе неприятными, корябающими ушную перепонку. А смысл слов доходил не сразу. Ему, мордвину, научившемуся говорить по-русски не с младенчества, а в школьном возрасте, приходилось повторять про себя русские слова, чтобы вспомнить, что они означают. Он видел мельчайшие прожилочки на свекловичных листьях- в обычном нормальном своем состоянии он почему-то их не замечал. Лицо командира взвода связистов, который торопливо прошел мимо Никифора, путаясь сапогами в свекольной ботве, показалось ему незнакомым, более того, чудовищным. На носу у комвзвода была родинка, обыкновенная родинка, которую Никифор видел и раньше, но сейчас он не видел ничего, кроме этой безобразной родинки и черных слипшихся волос, торчавших из ноздрей.
   Переутомленный мозг, видимо, не воспринимал предметы и окружающую обстановку в полном объёме, а выхватывал какие-то случайные детали. И выхватывал их с преувеличенной, болезненной яркостью.
   - Выходи на дорогу! Строиться-а! - послышалась команда.
   Молодцеватый, подтянутый и не понятно когда успевший побриться командир роты стоял на полевой дороге, к нему стягивались с обеих сторон рассыпанные в цепь бойцы.
   В небе заныла, приближаясь, "рама" - немецкий самолет-разведчик.
   - Воздух! Замаскироваться!..- крикнул ротный.
   Никифор по примеру других лег в борозду. Штабные "эмки", лихо развернувшись, умчались к дальнему краю поля, где зеленели кусты. Разведчики поскакали в направлении селения, откуда приехали. Поле стало пустым, словно тут никого и не было.
   Свекольная ботва загораживала Никифора с двух сторон, но спина-то была открытой. И хотя он понимал, что с той высоты, недосягаемой для зенитного огня, на которой парил самолет-разведчик, даже в бинокль едва ли можно разглядеть лежащего в борозде человека, все равно он испытывал чувство враждебного взгляда в спину. Он лежал, уткнувшись лбом в сгиб руки, испытывая легкое головокружение - то ли земля под ним неощутимо колебалась, как гигантский плот, то ли толща неба упруго переливалась от горизонта к горизонту...
   В памяти всплыли строчки стихов:
   
   Выстрел. Дрогнула винтовка.
   Пуля в яблочко легла...
   
   Эти стихи он прочитал три года назад в газете "Красная Мордовия", когда учился в педучилище. Прочитал, в общем-то, случайно, потому что стихов не любил и не понимал. А эти понравились своей безыскусностью: сколько раз он видел со стороны и ощущал своими руками, как вздрагивает при выстреле винтовка и, почти сливаясь со звуком выстрела, слышится "ток" - удар пули по деревянному щиту мишени. Глуховатое "ток", которое он не сразу научился улавливать, всегда возбуждало Никифора, рождало в нем азарт. И все это, знакомое и не раз пережитое, каким-то чудом было втиснуто в две коротенькие строчки. Причем удивительным было не само описание выстрела в тире, а не понятно как, словно между строк, переданное чувство радости и азарта.
   
   Выстрел. Дрогнула винтовка...
   
   Не он, а будто кто-то посторонний повторял ему эти строки. Он же, лежа в свекольной ботве, слушал их сквозь затуманенное сознание, перед его внутренним взором вставали картинки из довоенного прошлого. Осовиахимовское стрельбище на опушке леса, окаймленное песчаным валом, двор педучилища в райцентре Зубова Поляна со спортивной площадкой, где были гимнастические снаряды, а на бревнах возле забора в теплое время года сидели студентки-мордовочки в пестрых мокшанских нарядах, зубрили, лузгали семечки и громко хохотали по малейшему поводу.
   "Выстрел. Дрогнула винтовка.",- продекламировала одна из студенток, мокшаночка Катя, и лукаво посмотрела на Никифора. "Послушай,- хотел спросить у нее Никифор,- ты ведь не стреляла в тире? А почему тебе понравились эти стихи?.." И он понял, что засыпает.
   Рывком приподнял голову, испуганный мгновенной мыслью, что бойцы ушли, пока он спал, и он остался один. Но увидел артиллеристов, которые копошились у орудия, прикрывая его обрывками маскировочной сети, заметил подметки сапог лежащего в соседней борозде бойца и, успокоенный, вновь улегся ничком.
   Спустя какое-то время его болезненно вырвали из полусна-полубреда выстрелы и гул моторов. Он выглянул из своего укрытия. И все, кто прятался в свекольной ботве, тоже выглянули. Поле проросло кочанами голов. Почернелые от пыли и загара, небритые лица красноармейцев недоумевающе поворачивались во все стороны: стреляли близко, но никто не мог понять где и кто. Начавшись с одиночных винтовочных, стрельба разгоралась подобно костру из сухой соломы. Винтовочную трескотню покрыла длинная пулеметная очередь, Никифор сразу узнал: немецкий "МГ"!..
   Гулко рванул первый снаряд, слившись со звуком пушечного выстрела, и над балкой, где расположился обоз, встало черное облачко дыма. Стреляли в балке!
   Все, что было потом, произошло ошеломляюще быстро. Гул, грохот, звон, свист... Несколько суток спустя, восстанавливая в памяти последовательность событий, Никифор сам себе не поверил: бой длился не более 3- 4 минут. От силы пять, но это уж, что называется, с походом. Картину боя, в той мере как он его видел и понял, Никифор представил себе позже, собрав воедино клочки впечатлений и дополнив догадкой.
   А тогда, когда это началось, он ничего не понимал. Он просто не успел понять. Откуда появились немецкие танки? Как удалось им среди бела дня подойти незамеченными? Почему сначала напали они на обоз и только потом повернули в сторону головного отряда? Что можно было сделать в том положении, в котором очутилась группа прорыва - рота, усиленная взводом связи и батареей сорокапяток?
   На все вопросы были, конечно, ответы - и оправдательные, и обвинительные. Но это потом. А тогда...
   Грохот пушечной стрельбы стал непрерывным, и уже не облачко, а клубящаяся туча дыма и пыли поднялась из балки. Подсвечиваемая снизу бликами разрывов, она катилась единым, плотным, насыщенным, смертью валом. Накроет такой вал, и ничто живое, казалось, не уцелеет. Но оттуда, из кромешного ада, вырывались кони, люди, госпитальные грузовики и мчались, не разбирая дороги, прямехонько на позиции роты.
   Двуконная фура галопом вылетела по крутому подъёму. Полузапряженные - дышло висело в полуметре от земли,- обезумевшие кони рвали постромки, повозка подпрыгивала и кренилась так, что удивительным было, почему она не переворачивается. Колеса то одной, то другой стороны вертелись в воздухе, тюки с интендантским добром шлепались на землю, как громадные тряпичные мячи. И каким-то чудом удерживался на повозке возница.
   Госпитальная полуторка с кузовом-фургоном, угол которого был разворочен снарядом, на пробитых задних баллонах вылезла из балки. Медленно, ужасающе медленно, на первой передаче, машина отдалялась от вспыхивающей огненными прожилками разрывов зоны смерти. В проломе кузова виднелись двухэтажные нары, с них свисали и колыхались на ветру обрывки, простынь, с верхних нар торчали чьи-то босые ноги, желтые, как выгоревшая на солнце бумага.
   - Танки сзади! - сквозь грохот услышал Никифор запоздалую команду- предупреждение. Расчет ближайшего орудия, лихорадочно действуя, умело и чётко развернул пушку в сторону балки, и уже была сорвана! драная маскировочная сеть, и наводчик припал глазом; к резиновой оправе прицела, блеснул масленно на солнце затвор, заглатывая гильзу со снарядом... Но танков не было видно. Они вершили свое черное дело в балке, скрытые от тех, кто был наверху. Кроме того, сектор-обстрела для артиллеристов и пехотинцев был закрыт панически убегавшими обозниками - не стрелять же по своим!..
   Два немецких мотоциклиста появились на правом фланге, дали несколько очередей по позициям роты и, круто развернувшись, умчались безнаказанными.
   - Сюда!.. Ко мне!..-кричал командир роты на краю свекловичного поля, там, где недавно стояли штабные машины и откуда начиналась полого спускавшаяся к балке травянистая залежь.
   Ошалевшая, с рваной раной на боку лошадь едва не сбила его с ног. Он увернулся и продолжал кричать, размахивая пистолетом, срывая голосовые связки:
   - Орлы! Ко мне!..
   Из-за грохота многие не слышали команды, а если и слышали, то не понимали: зачем нужно выбегать на открытое место, когда на свекловичном поле легче укрыться?
   Никифор впервые участвовал в бою рядовым стрелком. Под Уманью его передатчик "6-ПК" изуродовало осколком снаряда, запасной рации не оказалось, Никифора прикомандировали к телефонистам, и теперь взвод связи почти целиком (в потрепанных, обескровленных непрерывными боями стрелковых подразделениях не хватало людей) был включен в группу прорыва. На его глазах сейчас происходило то, о чем передавалось в приказах и донесениях, проходивших через его руки. Но там все было ясным, точным, понятным. А тут, на поле боя, в реальной обстановке, трудно было разобраться что к чему, еще труднее разумно действовать.
   Через несколько суток, когда Никифор пришел в себя от потрясения, он только тогда понял, чего хотел командир роты. Свекольная ботва мешала стрелять лежа, можно было лишь с колена. А это значило, зря подставлять себя под пули и осколки. Однако чертова ботва давала иллюзию укрытия, на голом месте было страшнее.
   Орудие, стоявшее поблизости, выстрелило, оглушив. Дохнуло горячими пороховыми газами. Никифор скорее инстинктивно, чем сознательно, глянул в ту сторожу, куда стреляли артиллеристы.
   Лобастый танк с крестом на башне задом откатывался в балку, из щелей у него тугими струйками валил черный дым. С первого выстрела подбили пушкари!
   Десятка полтора бойцов поспешно окапывались на краю свекловичного поля. Дюжий санитар выводил из балки раненого в командирской форме, с перебинтованной головой. Раненый путался ногами, как пьяный, и санитар почти волочил его бегом, накинув себе на шею вялую руку и обхватив командира за талию. Ездовой, из пожилых усатых дядек, перебегал вдоль дождевого стока-овражка, время от времени оборачивался и, вскидывая винтовку, стрелял куда-то вниз. Заметив артиллеристов, он сорвал с головы пилотку и помахал ею, чтобы привлечь внимание, потом вытянул руку в направлении, куда стрелял Молодчаги-пушкари поняли: огненная трасса, почти стелясь по земле, ушла в балку.
   Никифор вскочил и побежал к окапывавшимся бойцам. Командир роты все еще кричал, размахивая пистолетом:
   - Сюда! Занять оборону!.. Ко мне!
   С разбегу Никифор упал в цепь. Перед тем как упасть, он несколько раз оглянулся. Непреодолимую, инстинктивную потребность озираться, осматриваться вокруг в минуту опасности, как зверек или птица, Никифор не раз замечал за собой и за фронтовыми товарищами. И каким-то звериным обобщающим зрением, словно на мгновенной фотографии, он зафиксировал все, что в тот момент происходило на поле.
   Несколько бойцов одновременно с Никифором бежало в одном с ним направлении - на край свекловичного поля, где командир роты организовывал оборону. Еще два-три человека поднимались с земли и были, что называется, на стартовом положении. Артиллеристы с таким напряженным и целеустремленным вниманием следили за спуском в балку, что одни их позы внушали невольную уверенность: эти парни не прозевают, не бросят свою зевластую пушку, не убегут. На дальнем конце, где начиналась полоска кустарника, стояла раскрылатившаяся дверками "эмка", командир полка с адъютантом и двумя штабистами пытались развернуть вторую цепь из бойцов, бывших поблизости. А сзади из кустов выдвигались подоспевшие на помощь танки. Родные, краснозвездные, долгожданные, они появились как нельзя вовремя!..
   Красные звезды, грубо нарисованные поверх фашистских крестов на башнях, ввели Никифора в заблуждение. Да и не только его одного.
   И осталось еще несколько секунд неведения. Для многих - последние секунды жизни.
   Рядом с Никифором лежал боец с простоватым деревенским лицом - один из тех, кого в приказах и донесениях официально именовали истребителями танков, а в солдатском обиходе звали, не без насмешки, поджигателями. Бутылки с горючей смесью, которыми их вооружали, никак не походили на серьёзное оружие-обыкновенные бутылки из-под пива и водки, реже из-под шампанского, запечатанные похожей на сургучную головку спичечной серной смесью. Иногда и водочные этикетки сохранялись в целости, и шутки по этому поводу не иссякали. Поджигатель успел насыпать перед собой холмик земли, положил на него винтовку и теперь справа от себя саперной лопаткой делал углубления для бутылок с таким расчетом, чтобы они были под рукой...
   - Ну как, пехота? - улыбнулся ему Никифор.- Выпьем за победу?
   Поджигатель обнажил в ответной улыбке белые крупные зубы. Этих шуточек он наслушался будь здоров. Но сейчас дело было не в очередной, не слишком-то остроумной шуточке, а в тоне, каким она была произнесена. В том втором, глубинном смысле, который всегда имеют слова.
   Но тут началось.
   Всю мощь огневого удара танки с фальшивыми звездами обрушили на сорокапятки. Оттуда, от кустов, позиции артиллеристов были видны как на ладони, и танки вели огонь прямой наводкой. Тихое солнечное утро померкло для Никифора. Мир наполнился грохотом, звоном в оглохших ушах, едким дымом, ужасом бессилия. Никифор старался как можно плотнее приникнуть к земле, ища у нее защиты, но земля отталкивала его - взрывные волны приподнимали, отдирали тело от неглубокой впадины, в которой он лежал. Кожа спины приобрела необыкновенную чувствительность: взметенные взрывами комочки земли падали на него, и всякий раз, внутренне содрогаясь, он ждал другого - горячего, режущего прикосновения металла
   Никифор лежал, прижавшись щекой к жесткой за-осеневшей траве, лицом к соседу-поджигателю, и увидел, как тот вдруг приподнялся на руках, выгибая спину. Ноги у него странно подергивались, а голова все круче откидывалась назад, затылком он почти доставал до лопаток.
   - Эй!-окликнул его Никифор.- Ты что?
   Широкое простоватое лицо поджигателя выражало безмерное удивление, взгляд был устремлен куда-то в пространство. Он сделал движение головой, словно хотел обернуться к Никифору, но руки подломились, и он ударился лицом о приклад винтовки.
   - Ты ранен? - прокричал Никифор, уже не сомневаясь в этом и обшаривая взглядом его тело. Крови нигде не было, лишь пониже лопаток виднелось что-то грязно-белое, похожее на расплющенную свекловичную мякоть. Никифор подполз к нему, приподнял голову и отодвинул в сторону винтовку.
   Поджигатель слабо приоткрыл веки, сладко почмокал губами, как в полусне, и затих с умиротворенным, поразившим Никифора, каким-то просветленным выражением лица. Грязно-белое пятно на спине, которое Никифор принял за ошметок сахарной свеклы, вдруг набухло кровью и начало быстро расплываться по гимнастерке. Кровь била, как в роднике вода, вспучиваясь бляшками, и белые обломки ребер торчали поверх кровавой лужицы жутко и неправдоподобно.
   Гул и железный скрежет налетели вихрем. В нескольких метрах пронесся фашистский танк - Никифора обдало масленым машинным теплом и выхлопными газами. Танк с ходу наскочил на сорокапятку, подмял ее и развернулся с хрустом и лязгом. Пушка до этого была подбита прямым попаданием снаряда, и от расчета едва ли кто остался живой, потому что земля вокруг была в сплошных оспинах воронок. Но танк, как живое существо, торжествовал победу, он мял, терзал гусеницами мертвых - мстил за сожженного артиллеристами собрата.
   Снаряды поблизости перестали рваться, танки перенесли огонь в глубь поля. Дым и пыль постепенно рассеивались. Никифор осторожно поднял голову: справа и слева, метрах в двухстах в ту и другую сторону, торчали железные чудища с крестами на башнях - эти явно выползли из балки. А те, с фальшивыми звездами, изредка постреливая, продвигались вдоль свекловичной плантации. Здесь, на краю поля, где лежала красноармейская цепь, чернела выброшенная снарядами сырая земля и, припорошенные ею, там и сям валялись трупы. Но не все были мертвы: на глазах у Никифора неподвижно, как труп, лежавший боец вскочил, бросился бежать куда-то вбок - хлестнула, однако, пулеметная очередь, и он, словно споткнувшись о невидимую стальную нить, протянутую над землей, нелепо взмахнул руками и рухнул.
   Танк, насладившись местью, пятился назад.
   Возможно, немецкий экипаж сделал нечто не предусмотренное приказом и теперь возвращался на свое место в боевом порядке, а может, у них были какие-то иные намерения - об этом Никифор размышлял потом. А тогда скованный бессилием ужаса, он лежал и смотрел, как приближались к нему посверкивающие, отполированные землей ребристые гусеницы. Было ясно до физической дурноты, что через несколько мгновений гусеницы раздавят, смешают его тело с землей и спасения нет, потому что, если он подымется на ноги, его срежут пулеметной очередью и если даже танк не раздавит его, то танкисты заметят, что он жив, и...
   Потом Никифор удивлялся самому себе: вроде бы не думал о бутылках с горючей смесью, лежавших возле убитого соседа, и не помнил, откуда в его руках очутился спичечный коробок. Но как чиркал спичечным коробком по серной головке бутылки, он запомнил. Как ожгло ему руки, и как огненным всплеском разлилась по моторному отсеку танка горючая жидкость, и как он, по-заячьи делая скидки в сторону, бежал, затем полз среди свекловичной ботвы, а рядом с ним смачно чокались пули и вырывали из корнеплодов брызжущие соком куски - все это осталось в памяти не связанными между собой картинками. И было совершенно непонятно, как же он остался жив?
   Он дополз до ржаного массива, углубился в него и там потерял сознание. Никифор был настолько измучен и переутомлен, что мозг не выдержал - самоотключился. Он вдруг почувствовал, что летит в какую-то звенящую пустоту и больше не в силах бороться с мягкой, всеохватывающей тяжестью. Показалось, что бой у степной балки - кошмарный сон, а на самом деле сейчас он в избе матери в лесном мордовском поселке Ширингуши, он еще школьник, лежит на сеновале, а за воротами, щелкая кнутом, будто стреляя, идет пастух Кузя, и ребята, сверстники Никифора, собрались купаться на тихую, светлую речку Вад, кличут его идти вместе и хором декламируют:
   
   Выстрел. Дрогнула винтовка.
   Пуля в яблочко легла...
   
   Отходят на восток войска. Мешаясь с ними, катится поток беженцев. Возле мостов и речных переправ скапливаются автомашины, пушки, подводы, тележки с домашним скарбом.
   У бойцов, шагающих в нестройных колоннах, хмурые, осунувшиеся и обросшие лица. Пылью и потом пропитались давно не стиранные гимнастерки. Резко выделяются на общем пыльно-зеленом фоне белые марлевые повязки раненых - санбаты переполнены, кто мог держаться на ногах, так называемые ходячие раненые, двигались в общем потоке отступающих частей.
   Рядом с колонной, в которой шагает Никифор, то обгоняя ее, то отставая, когда на шоссе возникает пробка, движется груженная узлами телега. Среди узлов сидит женщина, одетая, несмотря на теплый осенний день, в зимнее пальто и пуховый платок, сбитый на затылок. С ней трехлетняя дочка, которая таращит глазенки на солдат с винтовками, пушки, фуры, молчаливых женщин, горестно застывших у своих хат.
   Когда девочке надоедает разглядывать движущийся, ругающийся и тарахтящий взрослый мир, она играет тряпичной куклой. Или спит, приткнувшись на маминых коленях. Девочка не испытывает беспокойства и тревоги - мама с нею, значит, все в порядке. И домашний горшок к ее услугам. Придерживаемая мамиными руками, она садится на него время от времени, не сходя с телеги, под одобрительные шутки солдат, и смеется во весь рот.
   Женщина говорлива, и Никифор уже знает, что она из Балты, муж ее командир Красной Армии и она надеется встретить его в этом нескончаемом потоке войск. Каждому новому бойцу, появившемуся возле телеги, она задает один и тот же вопрос:
   - Случаем, не знаете комвзвода Акима Подопригору? Не бачили?
   Фронт растянут на тысячи километров, миллионы мужчин под ружьем -где он, этот комвзвода Подопригора? Было бы чудом, если б кто-то, к кому без устали обращалась женщина, повстречал его на бесконечных дорогах войны. Но она чисто по-женски, вопреки логике, надеется, что встретит своего Подопригору не сегодня, так завтра.
   Когда поблизости не оставалось никого, кому бы она ни задала вопроса о муже, женщина спрашивала о другом, не менее волновавшем:
   - Скажить, хлопцы, колы кончится отступ? Колы Балту назад отобьете?
   - Военная тайна,-отшучивались одни. Простодушно разводили руками другие, третьи хмурились. Сами бы дорого дали, чтоб узнать. А женщина была уверена, что кто-кто, а "военни люды" знают, до каких пор они будут отступать и когда начнут наступление - ведь от них же это зависело! - и обижалась, что от нее, жены красного командира, бойцы скрывают правду.
   "Вполне возможно,- думал Никифор,- я видел того Подопригору, только по фамилии не знал..."
   Сколько уж раз военная судьба мимолетно сталкивала его с людьми и тут же разлучала. Ни фамилии, ни имени не оставлял человек -лишь несколько оброненных фраз да иногда выражение лица в минуту сильного душевного напряжения. Кто он был, тот широколицый поджигатель, который погиб рядом с Никифором? Как его звали, откуда он родом? Следовало бы вытащить документы из кармана гимнастерки, но ведь разве до того было!.. Погиб безымянным. Напишут: пропал без вести. И о многих, оставшихся у той балки, раздавленных танками, напишут так. Может, и Подопригора - кто знает! - был там. По фамилии Никифор знал только командира взвода связи, а остальных командиров в роте только в лицо.
   Бой у степной балки торчал в памяти, как заноза: и во сне, и наяву видел Никифор удивленное лицо смертельно раненного поджигателя танков, видел, как растекается по броне, словно огненная вода, горючая жидкость из разбившейся бутылки, как вздрагивают и нехотя никнут подрезанные пулями свекловичные листья. Стоял перед глазами навязчивым кошмаром кровавый блин раздавленного танками человека. На него, этого человека, вернее, на то, что осталось от него, Никифор натолкнулся в сумерках, когда очнулся от беспамятства и выполз из некошеной ржи на дорогу.
   Над степью алел закат. Было тихо и пустынно. На фоне заката чернел силуэт танка с открытым башенным люком, на всю степь разило горелым железом, машинным маслом и еще чем-то тошнотворным. Ша- таясь от слабости, Никифор побрел прочь. Куда идет, он не имел представления. Знал только, что надо идти на восток-закат, значит, должен оставаться за спиной.
   Ночью в поле он наткнулся на четверых, чудом, как и он, оставшихся в живых. Один был оглушен взрывом и полузасыпан землей, это и спасло -немцы приняли за мертвого. Двое санитаров из эвакогоспиталя отсиделись в балке, укрывшись среди тюков свернутых брезентовых полотнищ от громадных госпитальных палаток. Четвертому помогли быстрые ноги и, главным образом, счастливая звезда. Этот, четвертый, не знал, а остальные в один голос говорили, что немцы, разозленные потерей двух танков, пристреливали раненых и пытавшихся сдаться в плен. Так что, похоже, из роты, усиленной взводом связи и артиллерийской батареей, от обоза и эвакогоспиталя остались в живых только они.
   С короткими передышками они шли всю ночь и на рассвете в приречной березовой рощице увидели вооруженных людей. Вернее, сначала их, пятерых, увидели и окликнули: "Кто идёт?" Это был отряд в полсотни человек, сколоченный из окруженцев, с двумя ручными "дегтярями", минометом и лошадью, тащившей на простой крестьянской повозке ящики с боеприпасами. Люди были из разных частей, чуть ли не треть имела в петлицах треугольнички и кубики - младший и средний комсостав. Командовал ими старший по званию и возрасту, с седыми висками, интеллигентного вида комбат. Приказания он отдавал негромким, ка- ким-то штатским голосом, обращался на "вы".
   Командир взвода связи, под началом которого Никифор служил более месяца, тоже иногда обращался на "вы" к солдатам, но лишь в официальном порядке и когда делал разнос. Если уж завыкал, то жди нагоняя, крика, ругани. А этот говорил на "вы" всегда и со всеми. У Никифора спросил: "Хотите вместе с нами прорываться к своим?" А мог бы не спрашивать, просто приказать. Говорили, он из бывших царских офицеров, до войны работал инженером на каком-то крупном заводе и был мобилизован из запаса первой очереди. Откуда эти сведения - бог ведает. Вполне возможно, и выдумали. Когда не знают, выдумывают. Особенно, если сталкиваются с чем-нибудь непривычным.
   Несмотря на негромкий голос и штатскую внешность комбата, слушались его беспрекословно, приказания выполняли старательно. Осторожно и словно бы не очень спеша, вывел он отряд к линии фронта, пересекли ее без всяких происшествий, без боя, потому что немцы и наши еще не успели закопаться в землю- линия фронта была прерывистой, подвижной, не установившейся окончательно.
   
   Отходят на восток войска. Чем ближе к Днепру, тем чаще слышатся разговоры, что на этом большом водном рубеже прекратится отступление. Сама природа подготовила преграду немецким танкам.
   Колонна, в которой шагал Никифор, на подходе к Днепру пересекла подготавливаемую оборонительную полосу. Покуда хватал глаз, в обе стороны от шоссе тянулся глубокий противотанковый ров, перед ним и за ним городского обличья девчата рыли окопы полного профиля.
   - Эй, чернявая! - крикнули из колонны.-Далеко ли до Днепра?
   Несколько девушек распрямили спины, не выпуская из рук лопат. Ответила не чернявая, а скорей белявая, которая была ближе:
   - Та ни. К вечеру побачите Днипро.
   - Ходим с нами, кохана!
   - Мамка не велить! - в тон ответила девушка, и девичья компания прыснула смехом.
   Бойцы, миновав укрепрайон, заметно повеселели. Окопы спешили закончить - значит, здесь думают обороняться. Отделенный, шагавший впереди Никифора, высказал догадку:
   - Основная оборона - на Днепре. Тут предполье. Чтобы дать возможность основным силам спокойно переправиться через Днепр.
   - Вумный ты, как вутка,- сказал кто-то и на лицах зацвели давно не виденные Никифором улыбки.
   Им предназначалось переправляться через Днепр, а здесь в обороне будут другие. И это тоже вызывало немного эгоистическую, но вполне оправданную радость. Многие побывали в окружении, хлебнули лиха, испытали на себе ужас танковых атак - теперь им отводилось место за Днепром, как за крепостной стеной. Там тоже, понятно, не сахар, но по крайней мере не надо опасаться танков. А здесь, в предполье, пускай повоюют новенькие.
   Подвода с женщиной из Балты, приотставшая, когда пересекали укрепрайон, вновь заскрипела, застучала ко- лесами рядом с Никифором. Девочка не играла тряпичной куклой и не спала, а скучливым взглядом смотрела поверх голов. В солдатском мешке Никифора лежал завернутый в газету кусочек шоколадки, несколько долек шоколада изредка, по довоенным правилам, выдавали некурящим вместо махорки. На ходу Никифор снял вещмешок, развязал петлю лямок и протянул шоколадку девочке. Та посмотрела и отвернулась с накуксившимся лицом: вот-вот заплачет.
   - Вже ж захворала, чи шо? - женщина обеспокоенно дотронулась до лба девочки. И сама взяла у Никифора шоколад - отказываться от такого угощения было бы грех. Поблагодарила:
   - Дьякую!
   Неподалеку в колонне запели. Молодой ломкий тенорок выводил на маршеобразпый мотив, в такт шагу:
   
   Из Ливерпульской гавани,
   Всегда по четвергам,
   Суда уходят в плаванье
   К далеким берегам...
   И я хочу в Бразилию,
   К далеким берегам!
   
   Игривые слова песенки выдавали ее опереточное происхождение и не вязались с обстановкой Но в них, как и в голосе певца, звучали надежда и бодрость.
   Откуда-то сзади донеслось и волной прокатилось по колонне:
   - Воздух!.. Воздух!
   Шоссе быстро опустело. По обе стороны от него разбегались в поле люди, грохотали по рытвинам телеги, теряя добро. Самолеты пролетели мимо, словно бы и не заметив войска на марше. Бойцы возвращались к шоссе, смущенно отряхивая одежду, и, как всегда в таких случаях, перебрасывались грубоватыми шуточками.
   Женщина из Балты и везший ее хмуроватый возчик увязывали на телеге развалившиеся узлы. Девочка стояла поодаль и плакала. Ее испугало внезапное всеобщее бегство, резкий крен телеги, когда она съезжала с шоссе, крики и суета.
   - Идем ко мне,- протянул к ней руки Никифор.
   Девочка глянула на него исподлобья, прижимая к себе тряпичную куклу, и отрицательно покачала всем телом. Потом отчего-то переменила решение: доверчиво подняла рученьки, глядя на Никифора сквозь влагу слез. Никифор поднял странно легкое тельце, девочка прижалась к его пропотелой гимнастерке. Было приятно ощущать ее теплоту, и пахло от нее младенчески чисто, славно.
   Колонна опять пришла в движение. Задержавшиеся в поле или слишком далеко убежавшие рысцой догоняли своих. Где-то далеко впереди тяжко ухали бомбовые удары. Немцы бомбили переправы на Днепре, скопления войск и техники перед переправами. Никифор шагал с девочкой на руках рядом с телегой. На лице женщины застыла любезная улыбка, какой улыбаются матери, когда их ребенком интересуются незнакомые люди. И вдруг опять:
   - Воздух!
   Отбомбившиеся самолеты возвращались назад.- На этот раз люди не бросились врассыпную, как прежде. Некоторые, правда, отбежали от шоссе, но недалеко и не особенно прытко. Фашистские стервятники растратили свой боезапас - чего их теперь бояться?!
   - Та-та-та-та!.. - налетело сверху, как вихрь, и слилось в один дерущий за душу звук. Черная тень пронеслась вдоль шоссе, за ней вторая, третья... У них еще остались патроны в лептах.
   Никифор прилег с девочкой в придорожной канаве, но подбежала мать, выхватила ребенка и помчалась в поле. Пулеметная трасса легла перед ней, выбив из земли длинную полоску пыли.
   - Ложись! - крикнул ей Никифор. Она не слышала. Тогда он вскочил, бросился за ней: надо было повалить хотя бы силой эту ошалевшую со страха дуру-бабу.
   Пробежал он немного, успел сделать каких-нибудь полтора десятка шагов - и как палкой ударили по ногам- тяжело рухнул на землю. Уже лежа почувствовал: удар пришелся выше колена, что-то горячее, зудящее растекалось в онемевшей ноге тупой болью.
   Он сразу понял, что ранен. Показалось - легко. Боль была терпимой, не сильнее, пожалуй, чем от ушиба. Только вот горячо было, и болело не снаружи, а внутри.
   Никифор лежал плашмя на животе, хотел перевернуться на бок -осмотреть рану. Но не тут-то было. Тело переворачивалось, а нога оставалась на месте. Она была чужой, неуправляемой. И такая острая боль резанула Никифора, что он, охнув, мгновенно покрылся липкой испариной и приник к земле. "Перебита кость",- догадался с ужасом.
   Кровь хлестала из раны, он никак не мог ее остановить. Штанина быстро промокла, горячие струйки проникли в голенище сапога. У него был индивидуальный пакет, он приложил тампон к ране, кое-как обмотал бинт поверх штанины, но натянуть и завязать его не хватало сил. Неловкие движения причиняли невыносимую боль, руки дрожали, он весь как-то вдруг ослабел. Никифор ладонью прижимал тампон, чтобы утишить кровотечение, но чувствовал, что кровь все равно сочится сквозь пальцы.
   Минут через пять налет окончился. Гул самолетоа стих вдали, из наступившей тишины прорезались крики команд, ругань, призывы раненых, женский плач.
   - Братишка! - позвал Никифор проходившего мимо бойца.- Ранен я.. Не могу подняться.
   Боец подошел, увидел побуревшую от крови, скользкую штанину и, сложив рупором ладони, крикнул:
   - Санитаров сюда! Здесь раненый!
   Санитары требовались не только здесь. Возле Никифора собралось человек десять, бойцов и гражданских. Они долго призывали санитаров, не решаясь сами оказать первую помощь раненому - очень уж страховидно выглядела лужа крови, в которой лежал Никифор. Наконец один сообразил:
   - Кровью ведь истечет. Ни за понюх погибнет человек. Давайте-ка, братцы...
   Неловко, причиняя боль Никифору, принялись стаскивать штаны, чтобы обнажить ногу.
   - Ножом отрежьте, ножом!-посоветовал кто-то.- На кой черт ему теперь штаны? А выпишется из госпиталя, новые дадут.
   - Жгутом перехватить надо выше раны... Двое работали, остальные подавали советы.
   - Э, да у него кукла под боком, смотрите-ка!.. Ты что, парень, в куклы играешься?
   Самодельный тряпичный человечек со стеклярусными бусинками вместо глаз, нарисованными чернильным карандашом носом и ртом переходил из рук в руки, вызывая улыбку. Никифор бежал вслед за женщиной с куклой в руках. Девочка выронила куклу, а он подхватил бессознательно. Вот ведь как: вместо девочки куклу спас!..
   Скосив глаза, Никифор обвел взглядом окруживших, ожидая увидеть женщину с девочкой. Далеко убежать они, конечно, не могли, и он хотел, чтобы отдали девочке ее куклу. В прогалах между ног окруживших его людей увидел: два бойца вели под руки женщину из Балты, третий нес на руках девочку. Женщина двигала ногами как-то странно, толчками, и вся обвисла на руках бойцов, рот у нее немо, как у рыбы, приоткрывался и закрывался. То ли воздуху не хватало, то ли сказать что-то хотела, да не могла.
   "И ее ранило",-подумал Никифор. Тут в поле его зрения на короткий момент попал красноармеец с девочкой на руках. Головка девочки была неестественно откинута назад, со слипшейся прядки волос капало, и боец нес девочку отстранясь, стараясь не испачкаться в крови. Не мать, оказывается, а дочь... Кукла ей, судя по всему, больше не понадобится.
   От потери крови ясный солнечный день в глазах Никифора сделался серым, тусклым. Все вокруг словно было посыпано тонким слоем пепла - трава, одежда и лица людей. Голубое небо и то приобрело землистый оттенок.
   
   
   
   
    3. СТРАНИЧКИ ИЗ ДНЕВНИКА
   
   Общая тетрадь в обложке из плотной бумаги. Напечатано по-украински: "Загальний зшиток". Внизу от руки, чернилами: "Дневник Стрельцовой Анны".
   Первая запись, что-то вроде предисловия, не датирована.
   
   * * *
   
   Начинаю вести дневник, потому что эти дни навсегда войдут в историю. Зарвавшиеся фашисты слишком далеко зашли на нашу землю, и скоро их ждет неминуемый разгром. Может быть, это произойдет на берегах Днепра, тогда наша Большая Знаменка станет историческим местом, как Перекоп или Каховка.
   Гитлер забыл, как в XIII веке Александр Невский разбил тевтонских псов-рыцарей на льду Чудского озера, как в 1762 году русские войска вошли в Берлин и бургомистр на вышитой подушечке преподнес ключ от главных городских ворот. Мы громили немцев в 1918 году, разобьем и теперь!
   
   13 августа.
   
   Каждый день приходят к нам печальные слухи. То говорили, что Красная Армия оставила Житомир, но мы с Наташей не верили, пока не прочитали в газете. Теперь говорят, что сдали Смелу и Умань и будут отступать до самого Днепра. Не знаю, верить этому или нет. Если правда, тогда в нашей Знаменке будут бои.
   Вчера ходила от колхоза работать в степь. Колхол сильно запоздал с уборкой. Скосили все, но молотить, сказал председатель, придется аж до белых мух. Народу не хватает: мужчин позабирали в армию, а жены, провожая их, неделями жили в Каменке, где мобилизованных долго держат на формировочном пункте. Сейчас в степь гоняют всех, учеников тоже, чтоб быстрей закончить скирдовку. Но работа продвигается медленно - думки у всех заняты другим. Тревога за родных и близких, которых побрали в армию, не отпускает ни на минуту, и это прямо-таки написано на лицах у женщин.
   
   
   14 августа.
   
   Сегодня на скирдовке повидала Нюсю Лущик, Надю Рогулину и Петю Бойко. Держатся они гуртом. Они вместе окончили Хортицкий педтехникум и скоро поедут на работу. А я так и не знаю, что мне делать с моей десятилеткой. Мама запретила и думать, чтобы в нынешнем году поступать куда-либо учиться. Когда мы с Наташей собрались в райком комсомола узнать о военно-санитарных курсах, мама отпустила без разговоров, а как вернулась я, она в слезы. В тот день она встретила на базаре женщину, у которой погиб на фронте муж, днями прислали похоронное извещение, ну и испугалась за меня.
   Бедная мама! Она так переживает за Георгия, и, за меня, и за отца, что даже в лице осунулась. Отца уже два раза вызывали на комиссию в Каменку, на по здоровью он не подходит. Сейчас его взяли на окопы. Роют окопы на Мамай-горе и в степи за Алексеев-кой. Значит, будут у нас бои!
   
   
  &n bsp;15 августа.
   
   Опять работала с хортицкими студентами. Они беспокоятся: скоро начало учебного года, а им до сих пор нет назначений. Послали письменный запрос в педтехникум, но ни ответа, ни привета.
   Петя Бойко старался работать рядом со мной. Отказался возить снопы, а стал, как и я, подавать их навильником. А девчата почему-то злились. Больно нужен мне их Петя Бойко! Пусть берут своего Петю с его прыщавым носом.
   
   
    16 августа.
   
   Когда возвращалась со степи после работы, повстречала нащего учителя физики Николая Михайловича Ступака. Я ему обрадовалась как родному. Далее не ожидала, что так обрадуюсь. Из троек я у него не вылезала, и вот поди ж ты!..
   Так грустно и приятно вспоминать о школьных днях. Видно, никогда не забудутся школьные друзья-товарищи, комсомольские собрания, наши веселые вечера. А наши споры! Боже мой, о чем только ни спорили. На литературном кружке Петя Орлов однажды доказывал, что пушкинская Татьяна не должна была первой признаваться в любви, потому что девушке неприлично первой говорить о своих чувствах. А Наташа Печурина на это сказала, что у Пети старорежимные взгляды на отношения между мужчиной и женщиной и что Пушкин по сравнению с Орловым более передовой человек. Орлов тогда спросил, не знает ли Наташа, случаем, был ли Пушкин в лицее членом комсомольского комитета?.. Ох, и было тогда смеху!
   Счастливое было времечко, беззаботное. Теперь совсем не то. Сейчас каждый по отдельности живет, распалась наша школьная семья.
   Покуда писала это, всплакнула. Так захотелось вернуться в прошлое... С удовольствием начала бы снова учиться в школе, только не с первого, разумеется, класса, а с восьмого или девятого, когда мы начали мало-мальски понимать жизнь.
   
   
    17 августа.
   
   Пришла Наташа и разругала меня за то, что я не оформляю боевых листков и не провожу громких читок газет. Она пилила меня так же нудно, как секретарь райкома в прошлый раз: "Ты комсомолка, а недооцениваешь политико-воспитательную работу среди населения..." Я ответила, что считаю более важным убирать хлеб, иначе он погибнет, если пойдут дожди. А она: "Умей сочетать то и другое". Разорваться мне, что ли!
   Странная Наташа какая-то. Прямолинейно-угловатая, как параллелепипед. В школе ее звали идейной. Вот так всегда и во всем: знать ничего не желает - прет напролом и рубит с плеча.
   Сейчас заглянула ко мне мать, просит помочь на огороде. Мне и в самом деле хоть разорвись.
   
   
 &nb sp; 19 августа.
   
   Что случилось, что только случилось, боже мой! Не могу собраться с мыслями. Не знаю, что делать и как поступить. За сегодняшний день я несколько раз принималась плакать, и мама со мной плачет.
   Всю ночь через наше село шли войска, и говорят, что Знаменка будет сдана немцам без боя. Семьи партийцев готовятся уезжать. Этой же ночью немецкие самолеты бомбили Никополь. Я была у Наташи, мы вместе оформляли боевые листки, засиделись допоздна, и я осталась у ней ночевать. Но куда там, глаз не пришлось сомкнуть! Когда стали бомбить Никополь, я сначала подумала, что это гроза: небо за Днепром озарялось багровыми вспышками, словно молнии сверкали.
   На рассвете неожиданно появился Наташин отец. Кавалерийская часть, где он служит,- так счастливо получилось - проходила через Знаменку, и Петр Сергеевич на пять минут заскочил домой. Пока он пил молоко и ходил смотреть на спящего Гришутку, мы с Наташей держали под уздцы коня. Петр Сергеевич сказал, что их часть, вероятно, будет охранять в Каменке переправу, поэтому он надеется еще повидать родных. Но на всякий случай попрощался, поцеловал всех и меня тоже.
   После его отъезда стало как-то спокойнее. Это потому, что Петр Сергеевич такой уверенный и спокойный. Нам он сказал при расставании: "Главное, не падать духом. А кто потерял надежду и выдержку, тот ни на что не способен, кроме предательства".
   В школе я поражалась Наташиной выдержке и упорству. Теперь я поняла, это у нее от отца.
   А про моего отца ничего хорошего в этом отношении не скажешь. Он у меня ноющий. Всегда жалуется: то ему плохо, это плохо. Всего боится и всему верит. От кого-то услышал, что при отступлении будут конфисковывать продукты и теплые носильные вещи, и теперь роет в сарае яму, чтобы все запрятать.
   Эти слухи пускает враг, не иначе. Еще в начале войны председатель сельсовета Плешивенко проводил в школе беседу о бдительности. Говорил, чтоб мы помогали вылавливать шпионов и сообщали бы в сельсовет о подозрительных лицах. Но у нас в Знаменке не появилось ни одного шпиона. А вот в Никополе, рассказывала Нюся Лущик, поймали переодетого немецкого агента в очках и шляпе.
   
   
    23 августа.
   
   Вот и прекратилась паника. Жители повытаскивали свои монатки из погребов и водворили их на прежние места. И в степи возобновились работы. Прав был Наташин отец: главное -выдержка и поменьше верить всяким нелепым слухам.
   Мы, наконец, получили письмо от Георгия! Он сейчас-вот новость! -в Москве на каких-то курсах. На каких -из письма не понятно. Пишет, что в сентябре ему обещают дать неделю отпуска перед назначением. То-то мать радуется!
   Неподалеку от нашей Лиманной расквартировалась воинская часть. На пустошах поставили большие зеленые палатки. Там у них столовая, медпункт и еще что-то. По вечерам, когда красноармейцы ужинают, играет духовой оркестр. Я сейчас пишу, а они играют "Синий платочек". И подмывает меня пойти туда, но одной неудобно. Схожу за Лидкой Беловой, если в настроении- вместе пойдем.
   
   
   ; 27 августа.
   
   Все эти дни работала в степи. На западном конце Знаменки усиленно роют окопы. Понаделали ходов, как кроты. Зато красноармейцам удобно будет воевать.
   У нас объявили запись в истребительный батальон- на тот случай, если немцы сбросят парашютный десант. Я хотела записаться, но мама ударилась в слезы. Ну что ж, если появится десант, то я и без записи буду помогать. И Наташа не записалась, но у нее иная причина: если немцы будут наступать на Знаменку, то Наташа уедет вместе с отцом, с его кавалерийской частью -Петр Сергеевич договорился об этом с командиром. В истребительный батальон вступил Борис Олексенко, наш одноклассник. Он был ранен на фронте - выбило осколком глаз. Недавно приехал из госпиталя, а у нас вон дела какие!
   
   
    30 августа.
   
   Всего лишь полтора месяца прошло с того вечера, когда мы с Наташей и Лидой подсчитывали примерные сроки окончания войны. Тогда все думали, что война долго не протянется. И никто не предполагал, что немцы зайдут так далеко на нашу территорию. На их стороне воюют итальянцы, венгры, румыны - экая силища!.. Но в конце концов Красная Армия всех одолеет, я верю в это.
   А Петя Бойко, похоже, не верит. Вчерашним вечером приходил на нашу улицу вроде бы к дружку своему Сашке Попруге, подсел на лавочку к нам с Лидой и проболтал весь вечер. Говорил, что Германия самая культурная в мире страна, потому что там на душу населения потребляется самое большое количество мыла. И еще говорил, что немцы сильны техникой. У них, дескать, солдаты пешком не ходят, а все на машинах и мотоциклетках. А у нас, говорит, предательство завелось, поэтому наши все время и отступают. Я спросила, откуда он это знает. Ответил: "В газетах читал." - "И про предательство?" - "Нет,- говорит,- об этом от людей слышал." Лида возьми и припугни его: завтра, мол, пойду и расскажу, какие у тебя мнения. Лидке он просто надоел своими разговорчиками, и она хотела отделаться от навязчивого ухажера. Петя здорово струхнул. Стал уверять, что сказал шутейно, только передал слухи, которые на селе ходят, а мы его чуть ли не за вредителя сочли.
   Лидка, добрая душа, пожалела его. "Ладно,- говорит,- я тоже пошутила. А впредь держи свой язык на привязи, не то в одночасье нарвешься..." Он после этого все хохотал, будто ему щекотали под ребрами. Потом вдруг подхватился и пошел к своему Сашке Попруге. Мне пообещал, что завтра принесет какую-то необыкновенную розу, которая расцвела в их саду осенью. Наплевать мне на его розу да и на него самого, склизкого типа!
   Вот что мне удивительно: самые хорошие ребята ушли в армию, поуезжали в военные училища - Алеша Макаренко, Гриша Белов, Шура Скирдов, Петя Алешин, а осталась какая-то заваль, которую и в армию отчего-то не берут.
   
   
    
   1 сентября.
   
   В школах сегодня первый день занятий. В прошлом году, как сейчас помню, я надела в этот день лучшее свое платье и с утра чувствовала себя обновленной, на- полненной радостью, счастливой. Все мы тогда были счастливыми и ни о чем не думали, кроме школы. Алеша Макаренко в честь 1 сентября подарил мне в шутку желтый кленовый лист. Я спрятала его в учебник и забыла. А недавно нашла. Ссохшийся, побуревший, он так и лежит между страницами. Этот сухой кленовый листок мне в тысячи раз дороже всяких роз от Пети Бойко.
   
   
    3 сентября.
   
   Ночью немецкие самолеты бомбили Никополь.
   
   
   
   4 сентября.
   
   Учащиеся ходили в школу только три дня, а сегодня распустили их на месяц. Старшеклассников направили на окопы. Оказывается, на Мамай-горе выкопали окопы не так, как нужно. Теперь переделывают.
   Я тоже работала на окопах. Встретилась с нашими учителями, которые руководят бригадами школьников. Думала, что кто-нибудь из них ответит мне на неясные вопросы, но они сами какие-то растерянные. Спросила у Николая Михайловича Ступака: почему немецкие и другие иностранные рабочие не остановят эту войну? Ведь в школе мы учили, как только империалисты задумают поднять меч на наше первое в мире социалистическое государство, то их руку перехватят рабочие, и тогда во всех странах вспыхнут революции.
   Николай Михайлович ответил мне так: "Революции по заказу не делаются. И вообще этот вопрос лучше меня разъяснит вам преподаватель истории, а я, знаете ли, физик..." При этом он как-то криво улыбнулся и поспешил отойти. А я-то помню, что в позапрошлом году на комсомольском собрании он делал нам доклад на тему "Если завтра война". И говорил как раз о том, о чем я его спрашивала.
   
   
   8 сентября.
   
   Бомбили Никополь. Говорят, не так сам Никополь, как переправу через Днепр.
   
   
    
   12 сентября.
   
   Петра Сергеевича, отца Наташи, легко ранило в руку при бомбежке, и командир отпустил его домой на пять дней, потому что военные госпитали переполнены ранеными. Дома у Наташи и радость, и слезы.
   Моего отца мобилизовали в рабочую команду. Сейчас он роет окопы где-то в степи. А немцы уже близко, совсем близко от нас. По вечерам доносятся глухие выбухи - старики, кто был на фронте в первую империалистическую, говорят, что это из пушек стреляют. Боязно за отца: он у меня беспомощный, так и погибнет ни за что, ни про что.
   
   
   13 сентября.
   
   День и ночь через Знаменку идут войска. Опять пошли разговоры, что наше село сдадут немцам без боя. На этот раз похоже на правду: в "Заготзерне" открыли склады и предложили населению брать хлеб кто сколько захочет, чтоб не оставлять, значит, немцам. Мы с мамой привезли на ручной тележке девять мешков пшеницы.
   Мне страшно оставаться в селе, но еще страшней покидать маму с пятилетним братишкой Борисом. Если бы фронт был далеко, я ушла бы куда угодно не задумываясь- санитаркой, кухаркой или просто окопы рыть. Я знала бы тогда, что с мамой и братом ничего не случится. Но теперь как подумаю, что немцы будут измываться над ними, так сердце обливается кровью. Не могу я уйти! Будь что будет, а маму не покину. Помирать, так вместе. Я не понимаю Наташу: она покидает мать и брата - и хоть бы хны! Как же так?! Бесчувственная она какая- то.
   
   
   
   15 сентября.
   
   Какой кошмар творится! Люди прямо с ума пocxoдили, тащут все, что можно.
   Я ходила к Наташе прощаться и сама видела, как старик Эсаулов, бывший раскулаченный, вез с завода две бочки яблочного джема. Лошадь с телегой он еще раньше захватил в колхозе. Сидит на телеге и аж блестит от удовольствия. У-у, кулацкая морда! Жаль, что тебя в свое время на Соловки не закатали...
   Петя Бойко тоже отличился - грабил магазин. Как его только в комсомол принимали, куда смотрели?
   Наташа с матерью ничего, и хлеба, себе не привезли. Петр Сергеевич запретил им брать государственное добро. Мне стыдно было признаваться, что я ездила за хлебом в "Заготзерно". Но, с другой стороны, дурного тут нет, это не воровство, а делалось с разрешения властей. И правильно решили: лучше раздать хлеб людям, чем сжигать его или оставлять немцам.
   
   
   16 сентября.
   
   Наташа с отцом поехали в Каменку, а кавалерийской части, в которой служит Петр Сергеевич, уже нет на месте. И в Никополе ее не нашли, и никто не мог им сказать, где она. Они вернулись в Знаменку и теперь собираются эвакуироваться с нашими партийными и советскими руководителями. . .
   Впервые видела Петра Сергеевича таким озабоченным и растерянным. Рана у него еще не зажила, он с трудом одевает и снимает шинель.
   
   
   17 сентября.
   
   На рассвете поднялась стрельба на западном конце Знаменки. Говорят, сунулась немецкая разведка. В перестрелке убит председатель сельсовета Плешивенко И. И. Он оказался на месте перестрелки случайно - шел, рассказывают, в степь, чтобы поджечь скирды хлеба.
   Все военные спешно уезжают из села. Вместе с ними наши партийцы, и Наташа с отцом, наверное, уже уехали.
   
   
   Полдень, 17 сентября.
   
   Соседи готовят бочки и ведра с водой на случай пожара. Мы тоже приготовили. Мама места себе не находит - то в дом, то из дому, и я вздрагиваю от каждого стука ставни. У всех нервы натянуты до предела.
   Как ни удивительно, но я перестала бояться. Нервничаю, но страх ушел. Слишком много пришлось переволноваться за эти дни и теперь нашло отупение. Есть не хочется, думать не хочется, только воду пью да хожу по комнатам.
   
   
   Вечер, 17 сентября.
   
   Ура! Наташа никуда не уехала и не поедет, мы будем с ней вместе. Я так рада, что и сказать не могу!
   Они готовились с отцом эвакуироваться прошедшей ночью. Но когда началась перестрелка, все перемешалось. Поднялась паника, кто как мог, так и удирал. Петр Сергеевич ушел с отходящей воинской частью, а Наташу с собой не взял. У многих знаменских партийцев семьи остались дома. Потому что не известно, что хуже - оставаться или эвакуироваться.
   На переправе через Днепр, рассказывает Наташа, бог знает что творится. Народу и машин скопилось - тьма-тьмущая. А немецкие самолеты то и дело бомбят и обстреливают переправу. Убитые прямо в воду падают, никто их не вылавливает - не до того. Так и плывут по течению. Ужас какой! До каких жутких времен мы дожили.
   Наташа будет жить у нас несколько дней. У них, на Сахарной улице, которая близко к центру, часто останавливались на постой воинские части. И немцы, скорей всего, тоже остановятся. Наташа боится, что ее, как комсомолку, сразу заберут. А у нас, на Лиманной, поспокойнее. То ли завернут до нас, то ли мимо черти пронесут.
   С приходом Наташи полегчало у меня на душе. Наташа, она верная, надежная. Хоть я и злилась временами на нее за параллелепипедность и излишнюю придирчивость, но лучшей подруги мне не найти.
   
   
    18 сентября.
   
   Нагрянула хмара фашистов. Господи, сколько их! Приехали на раскрашенных пятнами грузовиках, на мотоциклетках, велосипедах и даже - смех-то какой - на ослах. Первым делом стали ходить по дворам и собирать масло, яйца, мед, молоко. Жители со страха отдают все, что ни попросят.
   Дошли и до нашей Лиманной. Вломились в хату двое в форме табачного цвета. Один стал разговаривать с мамой, лопочет по-своему и тычет пальцем в грудь то себя, то маму. А второй тем временем открыл сундук и давай шуровать. Все перерыл, но взял только новые брюки Георгия. На глазах у нас это делалось. Пока они расхаживали по хате, мы с Наташей стояли ни живы ни мертвы. Уходя, они помахали на прощание ладошками и прихватили на веранде решето с виноградом. Спасибо, хоть нас самих не тронули. Мама надоумила: обрядились мы в самые старые юбки и кофты, головы повязали платками по-старушечьи, а лица натерли печной золой - стали серые да страшные.
   
   
  &n bsp;19 сентября.
   
   Немцы обходят хаты и забирают продукты. Войдет по двор и кричит: "Матка! Яйка, млеко..." Значит, подавай ему яйца и молоко. А то просит: "Ко-ко-ко!.." Давай, значит, курицу. А свиней не просят, идут в хлев, хватают и - на машину.
   Людей пока не трогают. Когда немцы входили в село, говорят, их приветствовали хлебом-солью Гришка Башмак, Эсаулов, братья Гельмели и Семен Прикладышев. Я не удивляюсь, что возрадовались Эсаулов и Башмак - это бывшие кулаки. Но Гельмели и Прикладышев - вот где гады оказались!
   
   
   20 сентября.
   
   Сегодня мы с Наташей осмелились выйти на улицу. Оделись во все старушечье. Видели танки с крестами на башнях, большущие грузовики, на которых нарисованы разные чудные фигурки, а на радиаторах прикреплены подковы. Оказывается, кроме немцев бог принес к нам итальянцев (это их ослы-то!) и мадьяр (в форме табачного цвета), и румын (в беретах).
   
   
   23 сентября.
   
   По селу расклеены приказы, в которых грозят: 1) за ходьбу после 8 часов вечера - расстрел, 2) за хранение оружия - расстрел, 3) за связь с партизанами-расстрел, 4) за неисполнение приказов немецкого командования и местного самоуправления - расстрел.
   
   
   25 сентября.
   
   Вернулся мой отец. Обросший, оборванный, грязный, зато живой и невредимый. Мама твердит: "Слава тебе, господи!" Отец говорит, их нестроевая стариковская часть отступала вместе со всеми, но попала в окружение.
   Наташа ушла домой. За ней приходил ее братишка Гришутка, сказал, что немцы с ихней улицы съехали.
   
   
   27 сентября.
   
   Появился еще один приказ: 1) снести все награбленное в места, откуда оно было взято, 2) приступить к сельскохозяйственным работам, 3) работать, как и прежде, в колхозах, существование которых допускается немецким командованием до окончания войны.
   
   
    29 сентября.
   
   В плавнях появились партизаны. Вчера ночью партизаны совершили налет на Каменку. Слышно было, как строчили из пулеметов и бухали гранаты.
   Для борьбы с партизанами немцы оставили специальный отряд и объявили запись добровольцев из населения. Поляков Федор записался, проклятая душа, коварный человек! Мы-то шпионов в очках и шляпах искали, а оказалось - вон где лютые враги сидели, под боком.
   
   
   
   
   4. ХМАРА
   
   В октябре подули гнилые северо-западные ветры. Волокли они по серой проседи неба продолговатые валки туч, засевали землю мелким холодным дождем. Притихла, съежилась Знаменка под непогодью. Беленые хаты утратили свой нарядный вид: исчертили их дождевые потоки, размылась рыжая глина завалинок. Сады сиротливо тянули к невидимому солнцу голые мокрые ветви, похожие на руки, выпрашивающие подаяние.
   Люди отсиживались по хатам. Изредка замельтешит бабенка - накинув кожушок, пробежит, скользя и чавкая сапогами по грязи, с ведрами к колодцу или к соседке за новостями, и опять пустынна улица. Мужчины те и вовсе старались не показываться со двора.
   Из хаты в хату ползли черные слухи: в Кучугурах, приднепровских дюнах между Знаменкой и Каменкой, расстреливают захваченных в плен партизан. Почтальонка Марфуша рассказывала, расширив глаза от ужаса: когда она шла рано утром в почтовое отделение Каменки, из дюн на дорогу выбежал в окровавленном нательном белье человек. Он отбивался от преследовавших овчарок, и то ли овчарки свалили с ног, то ли споткнулся он, но больше не поднялся, а подоспевшие немецкие солдаты пристрелили его в упор. Марфуша сама не знала, как ноги донесли до хаты. Весь день потом тряслась, словно в лихорадке. "Пусть убьют меня,- истово божилась она,- теперь ни за что не пойду мимо Кучугур".
   Женщины, слушая Марфушу, испуганно ахали. Мужчины хмурились и кряхтели.
   Глухой осенней ночью в окошко маленькой, в одну комнату, хатенки Беловых негромко постучали. Этот стук не мог прервать богатырского сна Алексеича - бригадира колхозной рыболовецкой бригады. Старый рыбак выводил на печи такие трели, от которых, казалось, позвякивала в шкафу чайная посуда.
   Стук повторился настойчивее. Алексеич только перевернулся со спины на бок и продолжал выводить рулады, теперь на иной манер. Но проснулась его дочь, Лида.
   - Кто там? - встревоженно спросила она, шаря в темноте в поисках платья.
   - Откройте,- попросили за дверью.
   - Папаня! - позвала Лида.- Проснитесь, папаня! Заплакал разбуженный голосами ребенок.
   Алексеич хриплым спросонья голосом спросил:
   - А?.. Что?..
   - Ломятся к нам.
   Лида торопливо накинула платье и зашлепала босыми ногами к печному комелю за спичками.
   - Отчиняй, хозяин! - торопили во дворе.
   - А вы кто такие? - спросил Алексеич.
   - Отчиняй, тогда побачишь.
   Алексеич пошел открывать, достав на всякий случай топор из-под лавки.
   Вошли трое вооруженных, заросших щетиной и донельзя грязных людей. Еще двое вслед за ними внесли со двора что-то продолговатое и тяжелое, завернутое в плащ-палатку.
   - Занавесь окна,- приказал Лиде один из вошедших, рыжебородый и сутулый. Остальные молча стояли у порога и щурились от света керосиновой лампы. Веки у них были воспалены, от шинелей шел тяжелый болотный запах.
   - Мы партизаны, дед,- сказал Алексеичу рыжебородый. Бескровные его губы едва шевелились, от этого слова получались неясными, пришептывающими.- Ты не бойся, дед. Мы уйдем сейчас. Но с нами больной товарищ, он не может идти - хотим оставить у тебя. Возьмешь?
   Это последнее "возьмешь" он произнес опасливо и как-то по-детски беспомощно.
   Лида с жадным любопытством вглядывалась в лицо говорившего. Обросший рыжей щетиной, с ввалившимися глазницами, он сперва показался ей пожилым человеком, потом, вглядевшись, Лида поняла, что перед ней молодой парень, быть может, ее ровесник.
   - Ну как?--в голосе рыжебородого появилась настороженность.
   Алексеич смущенно поскреб пятерней в затылке:
   - Тесновато у меня, товарищи. Сами видите... Рыжебородый не дослушал.
   - Ты! Немецкий прихвостень!..- задыхаясь, выпалил он.-Для немцев, небось, место нашел бы... Ты чего топор склещил?! - Только сейчас рыжебородый обратил внимание на плотницкий топор в руке у хозяина.- Это на нас с топором?.. Ах ты, сволочь раз- несчастная!..
   Он лапнул ремень винтовки.
   Кошкой прыгнула Лида и, ухватившись за винтовку, загородила собою отца.
   - Погоди,- срывающимся голосом проговорила она.- Разве тебе худое слово сказали? Чего тигром на людей кидаешься?.. Я комсомолка! Ты понял? И отец, у меня честный человек. А ты обзываешь всякими словами...
   Лида всхлипнула и уже сквозь слезы гневно прокричала:
   - Вам только спихнуть с рук больного товарища, а как ему у нас будет, вас не касается!.. Пусть остается кто тут больной. А ты,- с ненавистью обратилась, она к рыжебородому,- уйди подобру-поздорову. Глаза мои век тебя не видели бы!..
   - Вот это бой-баба!-с удивленным восхище- нием сказал один из партизан.- С такой и у немцев не- пропадешь.
   Партизаны заулыбались. Рыжебородый промямлил, отводя глаза в сторону:
   - Наших до сотни человек в плавнях перемерло... А вы в тепле и сытые. А мы вон какие!.. Тут железные нервы и то...
   Он расслабленно махнул рукой.
   - Кто больной? - спросила Лида, отворачиваясь.
   - Вон он...
   - Где? - не поняла Лида.
   Несколько рук одновременно показали ей вниз. И до Лиды дошло наконец, что за продолговатый сверток в мокрой плащ- палатке принесли партизаны.
   Больной лежал на коротких самодельных носилках, сплетенных из ветвей ивы. Плащ-палатка накрывала его с головой, концы были завязаны снизу носилок - все вместе действительно напоминало сверток, тем более, что больной не подавал никаких признаков жизни.. Плащ-палатку сняли, и Лида увидела худое, изможденное лицо, бурую и заскорузлую от грязи шинель, тонкие руки, беспомощно сложенные, как у покойника, на животе. Он был в беспамятстве.
   Острая жалость к этому беспомощному, перепачканному в болотном иле человеку, ставшему невольной обузой для своих товарищей, внезапная бабья жалость овладела Лидой. Она приняла с кровати хнычущего Николеньку и сказала:
   - Кладите сюда.
   Толкаясь, партизаны перенесли больного.
   - Младенец того... Мокро,- прошептал один.
   - Ничего, не болото. Нам в такой мокрости по- спать бы. Тут благодать божья. И тепло,- завистливо-отозвался другой, тоже шепотом.
   Уходить тотчас же, после всего, что произошло, партизанам, видимо, было неловко. Тревожило чувство незаглаженной вины. Да и больного товарища нельзя же бросить, будто котенка - подкинул добрым людям и ушел. Потоптавшись, они нерешительно, один, за другим, присели на лавку возле двери. Винтовки поставили между колен, придерживая потрескавшимися, черными ладонями.
   Лида, не глядя на нежданных ночных гостей, укачивала раскапризничавшегося сынишку. Воспаленные-бессонницей мужские глаза с растроганным вниманием наблюдали за ее действиями. Для них, отвыкших от семейного уюта, молодая мать, убаюкивающая ребенка, должно быть, выглядела отогревающей сердце картиной. К тому же впервые за много дней под ногами не хлюпала вода, сидели они в теплой и сухой хате, и от этого на худых, обветренных лицах явственно проступало довольство.
   Рыжебородый спросил:
   - Муж-то где?
   - На фронте, где ж ему быть,- ответила за Лиду мать.-Танкист он у нас-И тихонько заплакала, сраженная горькой жалостью к этим вконец измученным людям.
   А рыжебородый понял, что старая хозяйка тревожится о своем зяте, и стал успокаивать:
   - Не волнуйтесь, мамаша! Живой-здоровый вернется. Танкистам им лучше, чем нам. На пузе по грязюке не приходится елозить...
   - Поспали бы у нас, обсушились. Я соломки настелю, рядно дам,-от всей простой и доброй души предложила старая женщина, не понимающая, с какой это стати и за какие грехи так мучаются люди.
   - Нельзя нам,- вздохнул рыжебородый и, повернувшись к Алексеичу, хмуро стоявшему у печи, сказал примирительно:
   - Не обижайся, дед. Я ведь вгорячах...
   - Слова толком сказать тебе не успел, а ты набросился,-с непрощенной обидой отозвался Алексеич.- Его,-указал он на кровать,-вот так держать не будешь, спрятать надобно. А в моей халупе, кто ни зайди, все на виду. Я с тобой как с человеком хотел совет держать, а ты винтовкой намахиваешься. Безоружного убить -дело дурачье, ничего не стоит.
   - Извиняюсь, дед... Не обижайся, дед...- твердил рыжебородый. Опять появились у него нотки мальчишеской неуверенности и заискивания.
   - Чего уж там! - махнул рукой старый рыбак.
   Наступило молчание, и стал слышен дождь за окном, потрескивание махорки в самокрутках. Каждый думал о своем. Партизаны зябко ежились при мысли, что сейчас надо снова выходить в промозглую ночь и шагать по грязи до рассвета. Лида механически покачивала уснувшего Николеньку и размышляла, как быть с больным и где его спрятать. Алексеич все еще переживал незаслуженную обиду, а его старая хозяйка думала сразу обо всем и тревожилась обо всех - жалобно посматривала она на мужа, на дочь, на партизан и поочередно прижимала к глазам концы головного платка.
   - Слышь! Хватит хныкать,-с раздражением сказал Алексеич.- Собрала бы на стол.
   Партизаны загудели простуженными голосами:
   - Спасибо!
   - Не треба.
   - Сеньку нашего подкормите, а мы с голоду не помрем...
   Отказывались они из-за неловкости и вины перед хозяином, а сами тайком глотали голодную слюну при виде чугуна со щами, который мать вынула из-под припечка. Лида заметила это и принялась помогать матери собирать на стол. Николеньку уложила на печи на большую пуховую подушку.
   После вторичного приглашения партизаны сели за стол. Они были слишком голодны, чтобы долго отка- зываться.
   Алексеич вскинул глаза на дочь:
   - Достань там...
   В самодельном шкафу-буфете на нижней полке, заложенная старой хозяйственной утварью, хранилась бутылка "Московской", которую старик берег про свят случай. Лида поставила бутылку на стол. Мужчины обрадованно закряхтели.
   Поскольку лавка и стулья были заняты. Лида присела на край кровати рядом с больным партизаном. Тот во сне или в бреду нервно подергивался и чуть слышно стонал. Лида вытерла носовым платком ему лицо, поправила под головой подушку. Со стороны казалось, что она действует вполне обдуманно и спокойно, но ею владело странное чувство нереальности всего происходящего. Словно во сне она видела это. И, как во сне, невнятно доносился до нее голос рыжебородого:
   - Всякие люди, дед, бывают. В иную хату зайдешь, а там на тебя косятся вроде на прокаженного. Того и гляди за немцами побегут... Если хочешь знать, чем богаче хата, тем ненадежней для нашего брата народ. Бес его ведает, чем объяснить, но мы на своей шкуре такое явление изучили. Вот ты говоришь, тесно у вас. Сам вижу -тесно. А люди вы добрые, понимающие. Я сперва чуть не ошибся... Ну, да чего меж своими не бывает! Верно, дед?
   - Верно, сынок, верно! - кивал подобревший от водки Алексеич.-Кто старое помянет, тому глаз вон-так в старину говаривали. А дозвольте поинтересоваться, сынки, куда ж вы теперь правитесь?
   - Лишний это вопрос, дед. Совсем даже вредный вопрос. Если ты когда-нибудь в армии служил, должен понятие иметь о военной тайне.
   - А, ну да!.. Я хотел только спросить: вернетесь вы за своим товарищем или как?
   - Сказали бы, если б знали, что с нами завтра будет. То ли живы, то ли...
   Алексеевич вздохнул тяжело. Рыжебородый обернулся к Лиде:
   - Что же вы с нами за компанию не выпили?
   Лида покачала головой:
   - Мне нельзя.
   - Сердитесь?
   - Кормящим матерям нельзя пить водку.
   - А еще один стаканчик у вас найдется?
   - Не могу я. Я же объяснила...
   - У нас товарищ во дворе, на посту,- смущенно улыбнулся рыжебородый.- А все-таки вы на меня сердитесь. Не надо, а?
   Лида подала чистый стакан. Больной партизан в это время заворочался на кровати, застонал.
   - Ну, где у тебя болит? Скажи где? - как у ребенка спрашивала у него Лида. Тот мычал, не разлепляя век.
   Когда он утих и Лида снова повернулась к гостям, партизаны уже вставали из-за стола и с раскраснев- шимися, благодарными лицами пожимали руки отцу и матери. Рыжебородого в хате не было. Вместо него появился новый человек, он торопливо дохлебывал остатки щей. На ворсинках поднятого воротника шинели светились дождевые капельки, винтовка, прислоненная к стене, тоже была мокрой.
   Партизаны ушли, пробыв у Беловых не более получаса. После них остался в хате горький запах влажных шинелей, смешанный с запахом болотного ила и махорки. Остался больной, в беспамятстве, человек, которого надо было как-то лечить, куда-то прятать, а самым первым делом, очевидно, следовало бы вымыть и накормить.
   Лида затопила печь, поставила в огонь два ведерных чугуна воды. Мать достала чистое белье и полотенце. Алексеич молча сидел у стола и беспрерывно курил.
   - Прилег бы ты,- посоветовала жена.- Мы сами управимся, чего тебе томиться!.. А то от твоего курева аж в горле першит.
   Он не внял совету, а сидел и смотрел, как женщины раздевали больного, перенесли его на лавку и, подставив корыто, принялись мыть. Партизан, тяжело дыша, катал по лавке голову и глухо мычал. С лавки в корыто прерывистыми струйками стекала серая от грязи вода.
   - Звать-то его как? - вспомнил Алексеич.
   - Семеном вроде кликали.
   - А документов на нем никаких нет?
   Лида обшарила карманы, но ничего не нашла, кроме пустого кисета да обкуренного деревянного мунд- штука.
   - Дай-ка я посмотрю,- потянулся за одеждой Алексеич. Он принялся тщательно ощупывать швы и складки. Наткнувшись на что-то твердое, зашитое, как погон, в плечо шинели, попросил ножницы.
   Это был завернутый в клеенку комсомольский билет на имя Берова Семена Ивановича, 1920 года рождения, выданный 23 мая 1937 года в городе Киеве.
   Трое суток метался Семен Беров в сжигающем тело жару. Приходил в себя на короткое время и вновь-проваливался в черную бездну беспамятства. Бредил, страшно ругался в бреду.
   С ложки Лида вливала ему в рот разведенные порошки аспирина. Мать готовила липовый отвар, Алексеич советовал поить на ночь самогонкой с медом и укутывать потеплее. Лечили как могли и кто во что горазд.
   Когда состояние больного партизана становилось-особенно тяжелым, Лида в отчаянии заламывала руки. Знаменская больница с приходом немцев работать перестала, а знакомые Лиде женщина-врач и молодой; фельдшер Вася, которым можно было бы довериться, ушли с Красной Армией. Из медиков остались те, в. ком Лида сомневалась: известно было, что их вызывали зачем-то в сельуправу, после этого они стали принимать больных на дому, но только по записочкам от старосты Раевского или его заместителя Эсаулова.
   И все же однажды, когда дыханье Семена стало тяжелым и частым, а тело покрылось холодным липким потом, Лиде показалось, что он умирает,-она чуть было не побежала за фельдшером.
   Отец и мать в смятении следили, как она натягивала сапоги и медленно, очень медленно куталась в платок. У них в семье уже был разговор о возможных губительных последствиях, если фельдшер донесет. Но иного выхода Лида не видела. Отец и мать с величайшей тревогой, но без возражений наблюдали за ее сборами. Так уж сложилось в семье Беловых: последнее, решающее слово оставалось не за формальным главой семейства - Алексеичем, а за его энергичной и решительной дочерью. Если Лида что-либо решила, так и должно быть. Лида знает, что делает.
   - Погоди-ка,-сказал Алексеич.-Вроде лучше ему...
   Нагнувшись над постелью больного, он поманил дочь большим заскорузлым пальцем. Лида, взявшаяся уже за дверную ручку, вернулась. Не раздеваясь, долго стояла у кровати, всматривалась в невероятно худое, пергаментное лицо человека, так неожиданно вторгшегося в их маленькую дружную семью. Потом медленно сняла жакетку, платок, стянула сапоги. Она решила подождать еще немного, еще ночь - быть может, партизану и впрямь станет легче.
   Ночью в состоянии больного наметился перелом: щеки слегка порозовели, дыханье стало ровнее. К утру температура спала. Семен пришел в себя после беспамятства, но был так слаб, что даже разговаривал с трудом.
   Беловы не могли придумать, где и как прятать Семена до выздоровления. В хате, куда ни положи, он все равно будет на виду. А поместить его в холодный погреб или сарай, где дули пронизывающие сквозняки, было бы равносильно смертному приговору. Пока же, как и прежде, Семен лежал на Лидиной кровати, взирая на окружающих мутными, ко всему безразличными глазами.
   По утрам Беловы старались затемно управиться по хозяйству, потом Алексеич запирал наружную дверь на замок и строгал в сарае новую лодку. Собственно, новая лодка была ему ни к чему - старая вполне еще крепкая. Но не будешь же сидеть сложа руки. Чем-то надо заняться для отвода глаз. Если к Беловым заглядывал кто-нибудь из соседей, то, наткнувшись на замок, шел в сарай, откуда слышался звук рубанка или пилы. Алексеич откладывал инструмент, вынимал кисет и степенно беседовал с гостем. Спрашивавшим жену или дочь говорил с наигранным недовольством:
   - А черты их знают, где они. Десь пишлы.
   Долго так продолжаться, конечно, не могло. Женщинам сидеть взаперти целый день нельзя - мало ли дел по хозяйству. Да и Алексеич не мог же с темна до темна возиться со своей лодкой.
   Однажды вечером, когда Беловы только что отужинали, Лида на минутку выскочила во двор. И именно в эту минуту заявилась соседка. Дверь в хату была не-заперта, и гостья вошла беспрепятственно. Следом ворвалась вихрем Лида, но было уже поздно.
   - Ой! Кто это?-удивилась соседка, увидев лежавшего на кровати Семена.-Никак Лидкин мужик вер- нулся?..
   - Муж,-торопливо подтвердила Лида.-Из окружения пришел. Вот прихворнул малость, но до дому, слава богу, прибился.
   Лида загородила собой побледневшую мать.
   - Он в плен попал, а немцы его отпустили как хворого,-безостановочно говорила Лида, стараясь отвлечь внимание соседки от отца с матерью, на лицах которых была написана величайшая растерянность.- Уж он, мужик-то мой, больным шел и не чаял дойти...
   Соседка, сама того не подозревая, подсказала Лиде спасительный выход. В самом деле, никто из Знаменских в глаза не видел ее мужа, а фотокарточку его показывала она лишь самым близким подругам. Так почему бы ей не выдать больного партизана за своего мужа? Ведь были в Знаменке случаи, когда мужчины возвращались из плена домой и живут теперь открыто, немцы их не трогают.
   Удивлялась Лида, как эта мысль до сих пор не приходила ей в голову. Чтобы окончательно убедить соседку в ее же собственном вымысле, Лида с Николенькой на руках присела на край кровати.
   - Вот и папка с нами теперь,- ворковала она, изображая счастливую мать и жену.-Папка поправится Николеньку будет няньчить. А Николенька скажет: "Папка, агу!.."
   Соседка посидела у Беловых немного, попросила взаймы соли и ушла. С этого дня Лида с матерью перестали прятаться от знакомых, а новая лодка Алексеича так и осталась недоделанной. На Лиманной стало известно, что к Лидке Беловой вернулся из плена муж.
   - Худущий да страшенный такой. Ну, чистая образина,- судачили соседки.
   
   * * *
   
   Поправлялся Семен Беров медленно. То ли силы были слишком истощены, то ли болезнь такая, но температурить не переставал, ел плохо, ложку до рта доносил с трудом. Нужно было сходить в сельуправу за разрешением на медицинский осмотр, а Лида осторожничала: начнут допытываться - что да как, бог знает, чем это может кончиться.
   Ото всех, и от Анки Стрельцовой, скрывала Лида правду о своем неожиданно объявившемся "муже". И отцу с матерью строго-настрого молчать наказала.
   Уход за больным и ребенком занимал все ее время, она почти не выходила из хаты. Изредка прибегала в гости Анка, но долго не засиживалась - стеснялась молчаливого и мрачного Семена. Как-то, отвечая на вежливые вопросы Анки о здоровье "мужа", Лида проговорилась, что не знает, чем он болен.
   - Разве фельдшера не приглашала?- удивленно спросила Анка.
   - Приглашала,- слегка смутившись от своей оплошности, соврала Лида.-Он, знаешь ли... Ему коновалом быть, а не людей лечить. Не смог определить болезнь.
   - Мой отец в Никополе у одного врача лечился до войны. Больно хвалил: хороший, знающий. Фамилия, кажется, Олейников.
   - Так ведь то до войны было! А сейчас где он, твой Олейников?
   - Дома. На прошлой неделе отец ездил в Никополь картошку продавать и встретил его на базаре. В воскресенье отец снова собирается в Никополь. Если хотите, он поможет вам разыскать того врача.
   - Пожалуй, надо Сему свозить,- не совсем уверенно, раздумывая, сказала Лида.
   - Обойдусь и так,- глухо раздалось с кровати.- Не надо мне никакого врача.
   - Ты... ты молчи, муженек! Заболел, так и лежи тихо,- прикрикнула Лида. И тут же решила:-Давай поговори с отцом. А наш дед на тот берег на лодке перевезет и назад доставит.
   Воскресным утром от рыбачьих причалов отошла лодка с четырьмя пассажирами. На носу колесами кверху лежала ручная тележка. Алексеич и отец Анки гребли, Лида поддерживала качающегося от слабости Семена. Пристали к никопольскому берегу в том месте, откуда до квартиры доктора Олейникова было ближе всего. Мужчины перенесли на берег тележку, уложили в нее больного и повезли.
   На засыпанной преющими листьями улочке Стрельцов показал на домик с голубыми ставнями и увитой диким виноградом верандой.
   - Здесь он. Пойду узнаю, дома ли? Через минуту вернулся и сказал:
   - Приглашает.
   Семену помогли подняться и, поддерживая под руки, повели к калитке. Доктор Олейников, заспанный и зевающий, ждал их в комнате, служившей ему, судя по всему, приемной. Здесь был топчан, покрытый простыней, застекленный шкаф, на полках которого были разложены сияющие никелем медицинские инструменты, стояли пузырьки и банки с какими-то лекарствами. На правах старого знакомого разговор вел отец Анки.
   - Наш фельдшеришка ни духу не смыслит,- льстиво говорил он.- А вы-то, по себе знаю, хорошо лечите. Вы уж посмотрите парня, поимейте милость!..
   - Мы рыбки свежей и маслица привезли,- без обиняков бухнул Алексеич.
   - Ладно, ладно,-зевнул доктор.- Положите там... Глаша!-закричал он фистулой.- Прими, пожалуйста. гонорар.
   Обнаженного до пояса Семена усадили, потом положили на топчан. Доктор выслушивал, выстукивал, запускал пальцы под ребра, расспрашивал. Большей частью за Семена отвечала Лида, не смущаясь ничуть интимно-медицинских вопросов.
   Кончив осмотр, доктор Олейников поинтересовался:
   - Какой диагноз поставил вам фельдшер?
   - Воспаление легких,- храбро соврала Лида. Доктор хмыкнул.
   - Да,- сказал он,- воспаление легких у него было. И сейчас процесс еще не завершился. Но плюс к тому у вашего мужа брюшной тиф - вот этого фельдшер не разглядел. Крепкое у вас, однако, здоровье, молодой человек,- обратился доктор к Семену.- Одной из этих болезней достаточно, чтобы свести вас в могилу. А вы, по сути дела, без лекарств обошлись... Теперь главная опасность позади. Но лечение надо продолжать: питание- куриный бульон, молоко, мед, яйца, старайтесь Побольше спать, чтобы восстановить силы, ни в коем случае нельзя простуживаться, иначе...
   - А лекарства?-спросила Лида.
   - Лекарства я могу дать,-доктор деликатно потупил глаза,- за отдельную плату.
   - Добре,- пробасил Алексеич.- Мы не поскупимся, коль такое дело.
   - Тогда вы будете иметь все необходимое,- вежливо сказал доктор...
   
   
 &nb sp; 
   
   5. НАВОЗ ВСПЛЫВАЕТ НАВЕРХ
   
   В один из тусклых мокропогодных дней, когда дождь то переставал, то снова начинал нудно сеяться по лужам, у бывшего правления колхоза "День урожая", а теперь сельуправы, остановилась легковая автомашина, чуть ли не доверху заляпанная грязью. Из машины вылез толстый краснощекий немец в черном пластикатовом плаще, за ним второй - высокий и худой, как полная противоположность первому. У худощавого бледный острый нос был оседлан пенсне, воротник офицерской шинели поднят, так что видны были только кончики хрящеватых зябких ушей.
   Толстяк в пластикатовом плаще огляделся и, не увидев входа в здание - лишь раскрытые настежь ворота во двор, недовольно спросил:
   - Wohin sollen wir jetzt gehen? (Куда мы теперь должны идти?)
   - Hier, Негг Oberst. Die Dorfmagistratur hat die Tiir im Hof hinunter. (- Сюда господин полковник. Вход в сельуправу со двора.)
   - Russische Schweinhunde. Sogar die Tiir konnen menschiicli nicht gemaglit werden. Sie kommen ins Heim mit Vieh herein. (- Русские свиньи! Даже дверей по-человечески сделать не могут. Входят в жилище вместе со скотом.)
   - Jawohl, Herr Oberst (- Совершенно верно, господин полковник.)
   С лица тощего не сходила заискивающая улыбочка. Он шел на полкорпуса позади, слегка склонив длинное туловище, и вытянутой рукой почтительно показывал, где выбрать среди грязи дорогу получше.
   В окнах сельуправы завиднелись встревоженные лица. Староста Раевский выскочил на крыльцо с непокрытой головой, кланялся и, растерянно потирая руки, повторял:
   - Добро пожаловать, господин гебитскомиссар! (На оккупированной гитлеровцами территории гражданская власть на местах находилась в руках гебитскомиссаров (окружных комиссаров), назначаемых из немцев.) С прибытием вас! Добро пожаловать!
   Он поспешил сойти с крыльца навстречу важным гостям, продолжая кланяться. Преимущественно он кланялся тощему немцу в пенсне, которого знал. Это был гебитскомиссар Мюльгаббе, непосредственное начальство Раевского. Толстяка в пластикатовом плаще он видел впервые, но на всякий случай несколько раз поклонился и ему.
   Немецкие офицеры смотрели себе под ноги и шагали прямо на Раевского по узкой, выложенной раскрошившимся кирпичом дорожке. Пришлось Paeвскому отступить в сторону, в жидкое глиняное месиво. Он пропустил мимо себя высокое начальство, вслед за немцами взобрался на ступеньки крыльца, отряхивая на ходу грязь с хромовых сапог. В спешке он забыл надеть галоши и теперь морщился, сожалея.
   Войдя в помещение, пропитанное сыростью и кислым махорочным духом, гебитскомиссар спросил на ломанном русском языке:
   - Где ест старост Раесски?
   - Ч здесь!-Раевский выскочил у него из-за спины.
   - О! - удивился Мюльгаббе.- Ми не узнайт.
   "Врешь, небось, сволочь,-тоскливо подумал Раевский.- Ты же три раза меня вызывал и разговаривал со мною... А теперь тебе надо для чего-то притвориться, что знать меня не знаешь."
   И подобострастно улыбнулся гебитскомиссару. Мюльгаббе в самом деле не помнил Раевского в лицо.
   Он плохо запоминал славянские лица - все они похожи одно на другое широкоскулостью, угрюмо-раболепным выражением и тем общим отпечатком, который можно, пожалуй, определить как комплекс неполноценности. Фюрер прав: это, вне всякого сомнения, низшая раса.
   Впрочем, Мюльгаббе мог бы при желании и неко- тором старании запоминать славянские лица старост и их помощников в подчиненной ему округе. Но зачем? Он должен и будет запоминать тех, кто выше его по служебной лестнице, он всегда внутренне гордился тем, что мгновенно вспоминал имя и звание человека из верхов, хотя бы однажды виденного, и успевал приветствовать его в подобающей форме. Полковника Хальке фон Руекопфа, например, этого здоровяка и счастливчика, он уже никогда не забудет. А что касается таких, как Знаменский староста, то пусть они запоминают гебитскомиссара Мюльгаббе, хорошенько запоминают, что ему нравится и не нравится, если не хотят себе неприятностей.
   - Ми приехаль видеть село и для разговаривайт,- сказал Мюльгаббе Раевскому.- Это ест герр Хальке фон Руекопф, der Oberst Feldpolizai von Nikopol. Verste-hest du mich? (Полковник Никопольской жандармерии. Понимаешь меня?)
   - Конечно, господин гебитскомиссар,- лицо Раевского выжидательно вытянулось.
   - Что ест конечино? - не понял Мюльгаббе.-Ко-нечиио bedeut der Ende? Warum der Ende? (Означает конец? Почему конец?)
   Раевский увидел, как насторожились немецкие офицеры, и перепугался.
   - Нет, нет,- засуетился он.-Вы меня не так поняли. Я говорю: да, да! Конечно - значит, да, безусловно, вполне...
   - Тогда ти должель говорийт "яволь",- сказал Мюльгаббе.- Ми дарили neue Ordnung.- Он поднял вверх тонкий белый палец.- Ты должель штудировайт neue Ordnung и разговаривайт, как ми.
   - Яволь, господин гебитскомиссар! - щелкнул каблуками Раевский, как делают - он видел это - немецкие солдаты.
   Присутствовавшие при этом заместитель старосты Эсаулов, десятник Гришка Башмак и доброволец, ходивший ловить партизан, Федор Поляков тоже замерли, вытянув подбородки.
   Мюльгаббе остался доволен проявленной почтительностью. Благодушно дотронувшись кончиками пальцев до рукава Раевского, он сказал:
   - Ми начиналь с ти разговаривайт. Другие должель ходить там,-он показал пальцем за дверь.
   Эсаулов, Башмак и Поляков поспешно вышли.
   Полковник Хальке фон Руекопф снял пластикатовый плащ и предстал во всем своем жандармском великолепии. Черный мундир плотно облегал его тучное тело. На груди, чуть ниже отворотов мундира, висел на цепочке металлический полумесяц-знак чрезвычайных жандармских полномочий. На поясном ремне - полковник питал слабость к оружию - две кобуры с пистолетами.
   Гебитскомиссар раздеваться не стал, лишь опустил воротник шинели.
   Усевшись за письменный стол, ранее принадлежавший председателю колхоза, а теперь старосте сельуправы, полковник пальцем поманил Раевского и указал ему на табуретку напротив. Раевский деликатно присел на краешек.
   Мюльгаббе устроился между ними, с узкого конца стола. Он рассеянно положил на край стола свои тонкие руки, но посмотрел на пыльное, закапанное чернилами сукно и брезгливо отстранился.
   - Wir mogen doch anfangen (Мы можем теперь начать),-сказал вполуоборот полковник и, не дождавшись ответа Мюльгаббе, быстро, трескуче заговорил, заглатывая концы слов.
   Господин жандармский полковник выразил свое удовлетворение тем, что партизанский отряд, действовавший в данной местности, больше не существует. Одна его часть уничтожена в боях, другая - захвачена в плен. Господин полковник благодарит в лице старосты местных добровольцев, которые помогли немецкому командованию уничтожить партизанскую банду, хотя их, этих добровольцев, было очень и очень немного - пусть староста отметит это как минус в своей полезной деятельности. Но, подчеркнул полковник, существует третья группа партизан, которая рассеялась по селам и отсиживается, выжидая удобный момент, чтобы всадить немецкой армии нож в спину. В их ликвидации главную роль обязаны сыграть местные самоуправления, работающие в духе сотрудничества и дружбы с немецким командованием. В этой связи полковник изъявлял неудовольствие, что при Знаменской сельуправе до сих пор не создан полицейский отряд. Такому большому населенному пункту, как Знаменка, нужен отряд в 30-40 человек, и полковник надеется, что он вскоре будет создан на основе тех добровольцев, которые помогали в борьбе с партизанами.
   Хальке фон Руекопф с четверть минуты передохнул, ибо ему, человеку практического склада, трудно было произносить длинные политические монологи. Он пожевал губами, посмотрел в слезящееся дождем окно и снова заговорил, то и дело останавливаясь, чтобы дать возможность Мюльгаббе перевести его слова, а самому собраться с мыслями.
   Желательные для немецкого командования формы работы местного самоуправления должны быть старосте уже известны. Хальке фон Руекопф пристально взглянул на Раевского, отчего тот невольно приподнялся на табуретке и пробормотал:
   - Яволь, господин полковник!
   Но старосте следует к тому же знать, продолжал полковник, что немецкое командование желает жить в дружбе с местным населением и не хочет восстанавливать его против себя крутыми административными и иными мерами. Поэтому не рекомендуется пока про- водить массовые аресты неблагонадежных лиц, хотя, в конечном счете, это было бы небесполезно. Разумеется, исключение составляют коммунисты, партизаны, евреи и все те, кто пытается бороться против свободы и истинной демократии, дарованных украинскому народу немецкой армией. Аресты других лиц, активно проявивших себя при большевиках, целесообразнее начать через несколько месяцев, когда новый порядок завоюет авторитет у населения и станет стабильным. А пока надо готовить списки неблагонадежных, проводить aгитацию в пользу нового порядка и разыскивать спрятавшихся партизан и коммунистов. За этой работой, однако, ни в коем случае нельзя забывать о добровольных поставках продуктов для героической германской армии и ее союзников.
   Полковник умолк, предоставляя себе очередной отдых.
   - Насчет землицы в личное пользование хлопочет народ, так что отвечать? - спросил Раевский, припод- нимаясь на табурете. Под словом "народ" он подразумевал Эсаулова, Гришку Башмака, других своих помощников, ну и себя тоже.
   - Я рассказиваль ти это раньше,-рассердился Мюльгаббе.- Ти ест темный голова, нет понимайт.
   Полковник осведомился, о чем речь, и после перевода ответил, что немецкому командованию представляется более удобным тот вид организации сельского хозяйства, который существует, то есть колхозы, которые теперь следует именовать сельхозобщинами. Когда хлеб, мясо и прочие продукты централизуются на единых складах, гораздо легче осуществлять добровольные поставки для немецкой армии. Проще также обрабатывать землю. Тогда как при системе частных наделов многие крестьяне окажутся без сельскохозяйственных орудий и лошадей, следовательно, земля будет плохо обработанной или вовсе необработанной. А это, заявил полковник, прямой урон для нашего общего дела, особенно для победоносной германской армии.
   Закончив объяснение, Хальке фон Руекопф оживился. Он считал, что дал этому русскому старосте, а заодно гебитскомиссару Мюльгаббе, объяснение исчерпывающее и глубокое. По сути дела, он произнес сейчас прекрасную политическую речь. Политические речи были второй, после оружия, слабостью полковника. Он любил произносить их и считал, что только обстоятельства и сугубо практическая работа помешали ему стать крупным политическим деятелем. И сейчас, довольный собой, он смотрел на застывшего на краешке табурета старосту почти благожелательно.
   Хальке фон Руекопф поднялся и, тяжело ступая по половицам, подошел к Раевскому. Тот вскочил и стал навытяжку, чувствуя, как ладони мгновенно повлажнели. Заплывшее нездоровым жиром, с маленькими неподвижными глазками лицо полковника напоминало морду бульдога, готового вцепиться в горло. "Дернуло же меня задать вопрос!.." - робея, раскаивался Раев- ский.
   Дотронувшись до рукава Раевского кончиками пальцев, как это делал прежде гебитскомиссар, Хальке фон Руекопф произнес несколько скрипучих фраз. Мюльгаббе перевел: господин полковник разрешает выделить земельные участки не более одного гектара для руководящих лиц сельуправы и полиции.
   - Яволь, господин полковник! - воспрянул духом Раевский.
   Мюльгаббе поправил:
   - Hier mus du danke schon gesagen. ( - Вот здесь ты должен сказать: большое спасибо)
   - Danke schon, Herr Oberst (Большое спасибо, господин полковник),-эхом откликнулся Раевский.
   Натягивая пластикатовый плащ, полковник сказал еще несколько фраз, и Мюльгаббе перевел: немецкий комендантский взвод через две недели уйдет из Знаменки, его функции теперь должна исполнять полиция, но в случае надобности староста может позвонить в Каменскую комендатуру, и солдаты будут присланы ему на подмогу.
   - Aufwiedersehen,-сказал полковник, глядя не на Раевского, а куда-то в угол комнаты.
   - Досвиданий! - аккуратно перевел гебитскомис- сар.
   Видя, что немцы уходят, Раевский поспешил пред- ложить:
   - Не хотите ли, господа, выпить-закусить? Мы живо организуем...
   Он говорил это уже в спины. Ответа не дождался. Раевский проводил высоких гостей к машине. Немцы широко переставляли ноги, выбирая места посуше. А Раевский, чтобы видеть лица полковника и гебитс-комиссара, шагал сбоку прямо по лужам и глинистой жиже. Ему опять не удалось надеть галоши, и его хромовые сапоги быстро промокли. Со стороны он был похож на собачонку, которая трусит рядом с хозяином и не спускает с него глаз. Это и заметил Эсаулов, дожидавшийся вместе с Башмаком и Федором Поляковым под навесом во дворе сельуправы:
   - Гля, как наш Иван Яковлевич бежит!.. Вот только хвостиком не виляет.
   Башмак и Поляков пропустили слова Эсаулова мимо ушей. Они пялили глаза на жандармского пол- ковника и гебитскомиссара, а не на Раевского, которого знали как облупленного.
   За воротами Раевский стоял и ждал, пока гости усядутся в машину. Дождь мочил непокрытую, начавшую лысеть голову, кропил шею и плечи, вызывая неприятное ощущение озноба. Но он не уходил. Вдруг он понадобится высокому начальству! Может быть, ему забыли что-то сказать!.. На всякий случай надо быть под рукой.
   Поодаль, у ворот, точно так же стояли и ждали Башмак, Эсаулов и Поляков.
   В сельуправе помощники Раевского набросились на него с расспросами: зачем приезжали? что сказали?..
   Раевский неторопливо вытер носовым платком лицо, шею, лысину, щепочкой возле голландки очистил от грязи сапоги. Перед этими-то ему незачем было тянуться. Эти, ежели по правилам, с ним должны вести себя так же, как он с полковником и гебитскомиссаром. Уважительно должны разговаривать с ним, а не как Петька с Ванькой. Ему стало обидно: он из кожи лезет вон перед начальством, а они, хамье, за начальника его не считают, ведут себя запанибрата...
   - Вы что?- угрожающе тихо начал он, выпрямившись и медленно багровея.- За дурака меня принимаете, чтоб я военную тайну разглашал, а? Скажи им!.. Они хочут, чтоб я им доложил! - голос Раевского рвался в крик.-Я для вас тут кто? Дырка от бублика?..
   Помощники опешили. Примолкли, посасывая цигарки. Но не обиделись. Были не из тех, кто обижается на ругань. Бранное слово не палка - в лоб не влипнет. И убытку от него никакого. Зато, если не огрызаться, а принимать начальственную брань со смирением, Раевский потом отмякнет да на этом и успокоится. Но не дай бог разгневить его гордыней и непослушанием, тогда не будет тебе жизни - съест.
   Раевскому надоело кричать на бессловесных истуканов. Внезапный гнев его, не получая пищи, утих так же быстро, как и вспыхнул. Ругайся не ругайся - стоят, хлопают глазами.
   Когда Раевский выкурил за столом цигарку и по всем признакам успокоился, Гришка Башмак, козло-бородый, длинноносый мужичишка лет пятидесяти, витиевато закинул:
   - Мы-чего!.. Мы, Иван Яковлевич, завсегда, можно сказать, тово... Опять же при службе все в аккурат сполняем... Дощь вот, конца-краю ему нет.
   Раевский промолчал. Словно бы и не слышал. От- ветил Башмаку глухим прокуренным голосом Эсаулов:
   - Ему, стало быть, положено осенью итить, дощу-то.
   Опять помолчали, посопели, покашляли.
   - Мы, Иван Яковлевич, землицей заботимся. Интерес имеем,- осмелел Башмак.
   - Тебе, старому козлу, мало разве, что колхозные детясли захватил? Да огород себе прирезал за счет соседей? - закричал Раевский. Но теперь кричал не по злости, а порядка ради, чтоб это хамье чувствовало свое место. Хитрый Башмак понял это и сказал смиренно:
   - Ить детясли - кровная моя хата. Советская власть в тридцатом годе конфисковала, все знают. Как же свое-то и не взять!
   - А мебель, что в детяслях была, тоже твоя кровная?
   - Какая там мебеля! Старье одно, все поломанное...
   - Брешешь, Гришка,- вмешался Эсаулов.- Колхоз перед войной купил новенькое: кроватки пружинные, столики дубовые, постельное белье... Сам вез из Каменки, знаю.
   - А за аренду мне что? Выкуси, да? Я за аренду моей хаты ту паршивую мебелю взял,- взволновался Башмак.
   - Может, у тебя и договор на аренду имеется? Тебя не раскулачили, значит, а добровольно свою хату под ясли отдал?
   - Вот у меня шо имеется!..- Башмак поднес к носу Эсаулова маленький сухонький кулачок, сложенный в кукиш.
   Назревал спор, какой уже не раз вспыхивал в этих стенах после прихода немцев. Активисты Раевского никак не могли простить друг другу, что награбили не поровну. Да и возвратить кое-что пришлось по приказу немцев. Эсаулов по глупости ухватил колхозную лошадь с телегой - назад отвел. Лошадь не детские матрасики и одеяльца, не мешок с пшеницей - не спрячешь. Даже бочку с джемом пришлось на овоще- сушильный завод отвезти: многие видели, как он ее пер домой. А Башмак ухитрился награбить разного добра, и никто не знает, много ли, мало ли. Для виду кое-что сдал, подчиняясь приказу, а большую часть припрятал.
   Каждый подозревал, что другой нахапал и успел припрятать больше. Поэтому и ругались. Страсти разгорались вовсю: хилый и смиренный на вид Гришка Башмак в такие минуты ощетинивался волком, Эсаулов багровел и сжимал кулаки.
   Раевскому не раз приходилось усмирять своих активистов, и это ему порядком осточертело.
   - Насчет земли был у меня разговор с господином полковником и гебитскомиссаром,- негромко проговорил он, и начавшаяся было ругань вмиг утихла. Знал староста, чем можно успокоить. Земля - не детские одеяльца и не бочка с джемом, продал-и нет их. Земля - источник постоянных доходов, фабрика денег. Когда заходит речь о земельных наделах, остальное меркнет и отодвигается на задний план.
   - И что им за печаль, что наделы останутся не- обработанными,- вздохнул Башмак, прослушав сообщение Раевского.- Мы энти наделы выкупим и запашем-немцу хлеба еще больше дадим... Нам-то лошадок уж выделят. Я в свое время туда трех отвел.
   - А безземельные чем кормиться будут? - наивно спросил Поляков.
   - Гля, коммуняка нашелся! - показал на него пальцем Башмак.- Зараз тебя заарестовать и в Каменку отправить. В комендатуру.
   - Но- но!
   - А. ты не пекись по чужому зипуну, имей о своем заботу.
   - Оно так,- солидно подтвердил Эсаулов.- В чужие рты заглядать, в своем куска не видать. То Советская власть об лентяях заботилась. А нам какой расчет? Вот землицу бы скорееча дали...
   - Эх, да!
   - Твоя правда, кум!
   Эсаулов задумчиво поскреб в бороде, вздохнул,
   - Будь моя на земле власть,- проговорил он,- я бы так положил: всякий за себя держи ответ и - точка. Делай, на что охоту маешь. Я, может, на тыще гектар способен хозяйство вести. А другой фабрику поставит и мануфактуру гнать будет. При Советах таким верхушки ножницами стригли. А чтоб удобней стричь, гуртом держали, как овец. А я не овца, не хочу в гурте ходить. Сам по себе желаю. Меня ж обратно в гурт пихают да ишо приговаривают: "Теперь ты свободный, можешь итить гулять промеж прочих свободных, а чтоб вылазить по своему разумению - ни- ни!"
   Эсаулов поплямкал губами, раскурил цигарку и закашлялся. Кашлял долго и надрывно. В груди у него свистело и хрипело, как в кузнечных мехах. Откашлявшись, вытер ладонью испарину со лба и сказал:
   - Стар я... Годков десяток скинуть, и развернулся бы я сейчас!
   - Ты себя еще покажешь,- успокоил Поляков.
   - А я ишо на молодой жениться подумываю,- ухмыльнулся Башмак. Он хихикнул в козлиную бороденку, неприкрыто радуясь, что еще полон сил и здоровья.
   Раевскому надоело слушать болтовню. Плотоядные мечты этих нечаянно выплывших на поверхность бывших людей хотя и походили на его собственные, но были безобразно оголены и поэтому вызывали раздражение.
   - Погоди жениться! - грубо оборвал он Башмака.-Сперва сделай, что я приказал. И хватит баклуши бить! - обратился он к остальным.- Чтоб через неделю был скомплектован полицейский отряд, а через месяц у меня на столе лежал список подозрительных лиц. Понятно?
   В комнате воцарилось молчание.
   - Понятно, спрашиваю?
   - Мы разве когда... Такой случай, да чтобы мы...- начал петлять Гришка Башмак.
   - Ты мне толком говори,-наполнился холодной злобой Раевский.-Понял, что я сказал или нет?
   - Как же! Очень даже...
   - Ну и шагом марш! Выполняй, что требуется.
   Когда помощники ушли, Раевский поднялся из-за стола, нервно заходил из угла в угол по грязным, исплеванным половицам. Остановился у слезящегося дождем окна и, покачиваясь на носках, с руками в карманах, выдавил из себя свистящим шепотом:
   - С- сволочи!..
   Он не имел в виду своих помощников. И не к немцам это относилось. А ко всем и ко всему, в том числе, конечно, и к жандармскому полковнику и гебитскомиссару. Башмаку, Эсаулову, Полякову, и к мокнущим под дождем хатам с их обитателями, к теряющим листья деревьям, ко всем своим бывшим знакомым и будущим полицаям, с которыми ему придется иметь дело.
   Бывший парикмахер, он долгие годы мечтал выбраться наверх, насладиться правом командовать людьми и распоряжаться их судьбами по своему усмотрению. Сейчас он получил такое право. Но оно оказалось не таким уж приятным, как выглядело со стороны. Он не сомневался в окончательном крахе Советской власти и в этом смысле не опасался за свою участь. Но он ни капельки не верил тем, кто стоял ниже его, и боялся тех, кто был над ним. Его не покидало ощущение, что он находится между двух огней, и достаточно сделать неверный шаг, как этим не преминут воспользоваться.
   Раевский тосковал по своей парикмахерской. Куда спокойней брить клиентов и вести с ними ни к чему не обязывающие разговоры. Надо же ему на старости лет так круто и неразумно переломить свою жизнь! Но назад пути теперь нет. Назвался груздем - полезай в кузов. Теперь, как говорят, пан или пропал...
   С утра настроение у него было препоганым, а тут еще нежданный приезд немцев, ругань с активистами, и погода хуже некуда. Он стоял, прислонившись лбом к холодному оконному стеклу. На улице сеялся мелкий осенний дождь, даль была занавешена плотной серой мглой.
   
   Гришка Башмак взял на себя южные улицы, где он жил до самовольной реквизиции детяслей и где знал каждого в лицо. Он припоминал хаты, в которых были подходящие по возрасту для службы в полиции парни и мужчины, и, перекрестившись, вваливался за порог. Если в хате не было посторонних. Башмак подсаживался к хозяину и, по своему обыкновению, начинал метать петли слов, как заяц следы.
   Самый веский довод приберегал к концу:
   - Земли по гектару нарежут. А после будут глядеть: хорошо правишь службу - еще гектаришко накинут, плохо - не прогневайся. Ить благодать какая!.. Сам бы пошел, да года не позволяют - туда молодых берут. А? Ты как?.. Омуницию даровую дадут...
   Насчет второго гектара Башмак придумал сам, для убедительности. Но, к его удивлению, это не производило впечатления - большинство отказывалось.
   - Тамочка и делов-то с гулькин нос,-убеждал он.- Это, хлопче, не в городе: у нас тихо. Воров нету, разбойников тожа. Знай носи себе на здоровье полицайскую форму да оружию таскай для почета н представительного авторитету.
   В ответ он слышал одно и то же, словно люди сговорились между собой:
   - Во всем с тобой согласен и рад бы, да здоровье не позволяет. Тут ноги не хватит скоро сил таскать, а ты - оружию!..
   Башмак подозрительно щурился на собеседника и ласково спрашивал, чем же он болен, коль с виду бычка за хвост скрутить может. Отвечали разное: у одного ревматизм, у другого сердце, третий говорил, пострел у него... Поди проверь, правду говорят или брешут!
   - Все-таки подумай, хлопче,- Башмак брал шапку и сокрушенно вздыхал.-Дельное дело говорю. Смотри, как бы не уплыло сквозь пальцы. Желающих, их много найдется... Тебе-то я по дружбе сообщаю.
   - Ладно, спасибо,-осторожно говорил хозяин, выпроваживая гостя.
   Обойдя десятка три хат и уговорив всего двух человек. Башмак приуныл. Устало вытаскивал он ноги из дорожной грязи и припоминал, к кому бы еще зайти. Он дошел почти до конца улицы и хотел уже повернуть назад, но тут взгляд уперся в хату семейства Бойко. Башмак хлопнул себя по шапке: вот куда ему надо, а он чуть не забыл! Прыщеватого Петра Бойко при отступлении советских войск он подбил сорвать замок с магазина, тогда они вдвоем неплохо поживились... Петро своего не упустит, и бояться ему вроде бы теперь ни к чему - все равно рыльце в пушку.
   Уверенный, что тут не откажут, толкнулся Башмак в дверь. Петро был дома, и не один. С ним сидел дружок Сашко Попруга, вдвоем они хлебали щи из глиняной миски.
   - Хлеб да соль,-сказал Башмак и перекрестился в угол. От него не укрылось, как Сашко, услышав скрип открываемой двери, быстро спрятал под стол бутылку.
   - Хе-хе,-пустил он в бороденку смешок.- А стаканчики-то остались... Хе-хе! Стаканчики и не успе-ел спрятать. Шельмец ты, Сашко!
   - Ты чего заявился? - спросил Петро.
   - Добрые хозяева к столу зовут, когда им хлеба-соли желают.
   - На всех не наготовили! - обрезал Петро.- Говори, чего пришел?
   Хлопцы, как говорится, были хожалые. Башмак решил, что хитрить с ними нечего, и объяснил суть дела без обычных своих выкрутасов.
   - Зарплату платить будут? - спросил Сашко. И Башмак возрадовался: вот это дельный разговор!
   - Тыщу рублей в месяц.
   - Брешешь!
   - Ну, ежели не тыщу, то семьсот обязательно,- заверил Башмак и забожился вдохновенно: - Провалиться мне на этом месте! Да чтоб мне свету божьего.:.
   - Закрой хлебало,- сказал Петро.- Завтра придем.
   - Деточки, вы ба шкалик поднесли старику... Ить я вам первым сказал. По дружбе.
   - Налей ему, Сашко. И пусть уваливает.
   Перекрестившись, Башмак влил самогонку в широко раззявленную чернозубую пасть.
   
   
   
   
    6. ДЕСАНТ
   
   Километров за восемьдесят от Валуек шли бои. Туда, в сторону фронта, шли составы с войсками, снаряжением, продовольствием. Назад они возвращались большей частью порожняком, реже - забитые металлическим ломом: искореженными пушками, разбитыми автомашинами, обломками самолетов. Груз этот, несрочный и десятистепеиный по важности, подолгу застревал в тупиках, вызывая почтительное и боязливое любопытство пристанционных мальчишек. Без задержки пропускались только санитарные поезда.
   Бойцы авиадесантной бригады, расквартированной па окраине Валуек, судили о напряженности боев не столько по официальным сводкам Совипформбюро, сколько по количеству и грузу проходящих составов.
   Как-то вечером, вернувшись па квартиру, где расположилась на постой группа десантников, Шамсудинов шлепнул на лавку с головы пилотку и объявил:
   - Не я буду, если в скором времени нас в дело не сунут!
   - С генералом имел беседу? - ядовито осведомился Иванищев, коренастенький, очень подвижный солдатик, из тех, что в карман за словом не лезут. Иванищев на корточках расстилал на земляном полу солому, готовясь ко сну. Рядом с ним с рядном в руках стоял нескладно-угловатый отделенный Буговой. Тараскин сидел на лавке, поджав ноги, чтобы не мешать товарищам.
   - Тебе все шуточки,-вздохнул Шамсудинов.- А эшелоны третьи сутки идут... И все туда. Большое наступление готовится, точно говорю.
   Об усиленном движении эшелонов в сторону фронта знали все - Шамсудинов новости не принес. И все же принялись опять, и в который раз, мусолить догадки: когда? куда? как далеко? кто?..
   - Давайте спать, ребята,- предложил Никифор.- Чего гадать на кофейной гуще? Пока есть возможность, лучше отоспаться в запас.
   Легли рядком на разостланное на соломе рядно. Гимнастерок и штанов не снимали, лишь сапоги и поясные ремни - слишком частыми за последнее время стали ночные воздушные тревоги. Место Никифора было крайним. Тут и попрохладней и можно свернуться калачиком, как он любил с детства. Натянув на голову полу шинели, он замер, готовый уснуть. В ноздри лез прогорклый керосиновый чад от потушенной лампы. В углу скреблась мышь. Вздыхали, дожидаясь сна, десантники. Уже в полузабытье Никифор расслышал негромкий бас Бутового:
   - Когда-то и наша очередь должна подойти. Не все ж отлеживаться на хозяйской соломе...
   Ночью противно завыла сирена поста воздушного наблюдения. Со станции неслись короткие и частые гудки паровозов.
   Никифор точными заученными движениями навернул портянки, в два приема натянул сапоги. Автомат- в одну руку, шинель и ремень - в другую, и к выходу. В сенцах замешкался, нащупывая в темноте щеколду. И услышал, как позади, у внутренней двери, что-то глухо ударилось, посыпалась обитая глина. Потом шум падения человеческих тел и разгневанный крик Шамсудинова:
   - Чего на пороге валяешься? Кроме места мало!.. С хрипотцой голосок Бугового, превозмогающего боль:
   - Сделали, растуды их, кошачьи дверцы... Который раз головой цепляюсь. Я их топором завтра...
   - Топор уже не понадобится,-сообщил из темноты Иванищев-Ты, дядя, лбом расколол перекладину.
   Сирена и паровозные гудки не переставали тревожно выть. В направлении ближайшей за Валуйками станции Уразово скрещивались и расходились лучи прожекторов. И вскоре слух уловил комариное жужжание, с каждым мгновением становившееся громче и переросшее в характерный металлический клекот немецких бомбардировщиков.
   Один за другим вскинулись голубые мечи прожекторов, оглушительно захлопали зенитки. Немного погодя влились в общий хор спаренные пулеметные установки. Трассирующими огоньками зацвело ночное небо. Огоньки были желтыми, красными, зелеными, они мчались друг за дружкой мерцающей строчкой, поднимались отовсюду, по летели в одном направлении - навстречу металлическому клекоту. Туда же тянулись голубые прожекторные лучи. Это было феерически красиво. Никифор, выросший в лесном мордовском поселке, в жизни ничего такого не видел.
   Конечно, это была не сулившая ничего доброго, так сказать, погребальная красота, рожденная намерением убить, уничтожить, разорвать на куски, и век бы ее не видать, этой чертовой феерии. Но сознание невольно отмечало ее, несмотря на далеко не праздничную обстановку.
   Буговой, обхватив руками голову, сидел на земляном бугре бомбоубежища, глубоко безразличный ко всему вокруг. Рядом с ним Шамсудинов спешно перематывал портянки, впопыхах завернутые кое-как. Из бомбоубежища выглядывала пожилая хозяйка квартиры и звала испуганным, умоляющим шепотом:
   - Лезьте сюда, хлопчики. Лезьте, бо зараз бомбы зачнет кидать. Мне одной тут боязно.
   - А ты зажмурься, тетка,- посоветовал Иванищев.- Когда боязно, то зажмуряются...
   Немецкие бомбардировщики сбросили над железнодорожной станцией осветительные устройства - лампы, как называли их для краткости, обиходно. Неприятно мертвенным и ярким - хоть иголки на земле собирай- дрожащим светом озарились деревья, дома, пакгаузы, составы вагонов. Разноцветную феерию пулеметных трасс словно бы притушили - все затопил химический тревожный свет.
   Никифором овладело знакомое чувство неприкрытости, беспомощной незащищенности от чужого враждебного взгляда. Казалось, оттуда, с неба, он виден как на ладони, и штурман уже берет его в перекрестие прицела... Хотелось спрыгнуть в темную дыру бомбоубежища-земляной щели, прикрытой слабым накатом-тонких дубовых бревен и насыпанной сверху глиной. Это хлипкое убежище защитило бы если не от бомбы, то по крайней мере от физически ощутимого взгляда, взирающего сквозь прицел.
   Но прятаться первому было стыдно: никто из товарищей Никифора, квартировавших вместе с ним, еще не нюхал пороху, о передовой они знали понаслышке, а он побывал там, в самом пекле, и вдруг первым полезет в щель!.. Да и знал Никифор, и товарищи знали, что немцев интересует железнодорожная станция, а не сами Валуйки. Станцию бомбили настойчиво, чуть ли не каждую ночь. Окраинные домишки, где расквартированы десантники, - цель невыгодная, слишком рассосредоточенная.
   Прожектористам удалось поймать в скрещение лучей один из бомбардировщиков. Он плыл в лучах белым, совсем безобидным на вид крохотным мотыльком, и как мотылек вдруг заскользил боком вниз среди пушистых соцветий зенитных разрывов.
   Нарастающий вой бомб прорезался сквозь все другие звуки, приковал к себе внимание. На железнодорожных путях взлетел один, второй огненный столб, потом сразу несколько. Тяжелые удары сотрясли воздух, сливаясь в сплошной, заставляющий невольно втягивать голову в плечи тяжкий грохот.
   - Подбили! Ага!..-выкрикнул Шамсудинов со злым рыданием в голосе.- Попался, с- сука!
   Бомбардировщик, попавшийся в скрещение лучей, выпустил шлейф дыма и круто пошел вниз, вращаясь штопором.
   Гул отбомбившихся самолетов стихал вдали. На станции в нескольких местах полыхали пожары, оттуда приглушенные расстоянием неслись крики.
   После отбоя долго не могли заснуть. Томились, ворочались, курили. Буговой зажигал спички и рассматривал в карманное зеркальце с гусиное яйцо шишку.
   - Взводному скажи, зенитным осколком шлепнуло. Иначе неприятности будут,- посоветовал Иванищев.
   Буговой промолчал, опасаясь подвоха. Он по опыту знал, чего можно ждать от языкастого коротышки. Но тот тоже молчал, и в конце концов победило любопытство.
   - Какие неприятности? - спросил Буговой.
   - Серьезные, брат,- охотно откликнулся Иванищев; он только и ждал этого вопроса.- Строгий арест, как пить дать! На той неделе был случай в третьей роте: утром явился один с синяком на лбу. "Упал",- говорит. Ну, упал так упал... А потом прибегает к командиру бабенка и жалуется: "Ночью ваш солдат пристал ко мне, а как я есть честная женщина, то треснула его в лоб кочергой. Обороните,- просит,- а то у меня на нынешнюю ночь может духу не хватить..."
   Стали выяснять: кто таков? У него же, милашки, одного гуля на лбу. И закатали на трое суток под строгий арест. С тех пор с синяками на лбу никому не верят.
   - На меня жаловаться не придут,- подумав, серьезно ответил Буговой.
   - Подозрение все равно будет. Парень ты представительный, бабам нравишься. Обязательно проверят, откуда шишка. А пока суть да дело, насидишься под арестом.
   - Балабон ты этакий, вот ты кто!-догадался наконец Буговой, что его разыгрывают.
   Перебила ночная тревога сон. Никифор, поворочавшись полчаса с боку на бок, встал и вышел во двор. На крыльце пахнула в лицо душистая струя - цвела черемуха. Невидимая, она была где-то близко, должно быть, за саманными сараями в соседнем дворике.
   Тишина стояла крутом. Пожары на станции успели погасить, и в той стороне был полный мрак. По камням мостовой на улице неторопливо процокали солдатские сапоги - прошел патруль, и снова заглохла ночь. Словно и не было недавней бомбежки, лихорадочной стрельбы, пожаров.
   Никифор в накинутой на плечи шинели уселся на бревнах у забора. Запах сухого дерева и аромат черемухи навеяли воспоминания о доме, о счастливых довоенных днях, таких безоблачно счастливых или казавшихся такими из сурового сегодня, что они представлялись почти сказкой.
   Никифор переменил положение, вытянул поудобней ногу, которая была ранена. Кость после ранения срослась хорошо, но ныла к перемене погоды и когда нечаянно надавишь на рубец. Он оперся спиной о забор и смотрел в предрассветное сереющее небо. Мерцание звезд над головой напоминало вспышки далеких зенитных разрывов. "Когда ж все это кончится?" - ворохнулась мысль уже сквозь сон.
   В сознании Никифора эта и последующая за ней ночи слились позже воедино, стали неразрывным продолжением друг друга. На следующую ночь тоже мерцали за иллюминатором самолета далекие холодные звезды. Они тряслись мелкой дрожью - дрожали стекла, переламывающие звездные лучики.
   Как всегда и все на войне, задание, с которым вылетела группа десантников, было неожиданным и спешным. Им предстояло в далеком тылу противника, соединившись с партизанским отрядом, произвести ряд диверсий на железных дорогах, задержать на сколько возможно переброску войск противника и снабжение фронта боеприпасами и продовольствием. Десантники снабжены были .магнитными минами, запасом взрывчатки, оружием для партизан. Никифор летел в качестве радиста.
   Самолет - довоенный, пассажирский. Поэтому так удобны и мягки кресла, а на иллюминаторах наивно свисают шторки из шелкового полотна. В проходе между креслами ящики и тюки. Салон слабо освещает синяя электрическая лампочка над дверью пилотской кабины, в ее мерклом свете люди в креслах выглядят призраками.
   Второй час летит самолет над территорией, занятой врагом. Куда летит? Об этом известно лишь пилотам и, должно быть, командиру группы Поликарпову. Остальные не знают. Да и зачем знать: не все равно разве где стрелять и подкладывать мины?! И умирать, если придется, везде одинаково неприятно. И все же эта неизвестность действовала угнетающе. Казалось, было бы легче, если назвали хотя бы приблизительно район назначения, а то ведь летели в неизвестность, как в зубы к черту.
   Место Никифора почти в самом хвосте, у багажного отсека. У двери, возле передатчика, уложенного в корзину грузового парашюта, сидит Звягинцев, второй радист. Неподалеку торчит затылок Бугового. Где-то там и Шамсудинов, но Никифор не может рассмотреть- в тусклом синем свете все затылки одинаково черны.
   В минуты душевной смуты и нервного напряжения, если позволяли обстоятельства, Никифор всегда старался думать о чем-нибудь приятном. И сейчас под монотонный гул самолетных моторов он фантазировал: вот он спускается на парашюте на луг возле родных Ширпнгушей... Сверху ему видно, как на крыльцо вышла мать, она машет ему рукой... От колхозного двора вместе с ватагой подпрыгивающих от восторга ребятишек спешит на луг, к месту приземления, запыхавшийся отец... А под ногами у Никифора прихотливо виляет по лугу чудесная речка Вад. Каждая ее извилина с детства знакома, как углы родительской избы - здесь все облазено, обхожено, все мило сердцу, ивняк разросся по бережку, солнышко поблескивает в зеркале воды...
   Сквозь закрытые веки Никифор почувствовал, как что-то блеснуло в самолете, открыл глаза и тут же зажмурился от яркого света, бившего сквозь иллюминаторы. Резкие частые хлопки раздались снаружи, звонко резонируя в салопе. От них потряхивало самолет- это были разрывы зенитных снарядов. По-видимому, они пролетали над какой-то базой или важным в стратегическом отношении железнодорожным узлом.
   Моторы ревели на полную мощь, пилот форсировал двигатели насколько возможно. И потекли секунды, кажущиеся вечностью. Удастся проскочить или нет?.. Никифор превратился весь в ожидание, в сжатый комок нервов.
   За правым бортом совсем близко от самолета сверкнула желтая молния, раздался оглушительный удар. Словно натолкнувшись на препятствие, самолет подпрыгнул, потом завалился на бок. В памяти Никифора еще свежа была вчерашняя картина - как падал подбитый фашистский бомбардировщик, и ему почудилось, что с ними происходит то же самое. Самолет проваливался куда-то, тело стало легким, невесомым, его трепало в кресле, кидало то в одну, то в другую сторону. И вдруг с силой вжало в сидение. Кровь отхлынула от головы, она стала какой-то чужой, ломило в затылке, все плыло перед глазами, Никифор почти оглох и ослеп.
   Потом прошло. Вернулась способность соображать, он понял, что пилоту удалось вырваться из прожекторного луча и что они продолжают лететь, а зенитная батарея осталась позади. Их не сбили!.. Но что-то было не так в рокоте самолетных моторов, неблагополучно и в салоне. Там, возле двери, явно кого-то ранило: двое десантников нагнулись над одним из кресел, в руках мелькнул бинт.
   Из пилотской кабины тяжело вывалился штурман. Он направил луч электрического фонарика себе в лицо и закричал что-то, указывая на дверь. Сначала Никифор не понял, для чего штурман светит себе в лицо, потом дошло: из-за гула моторов слов не разобрать, он хочет, чтоб догадались по губам. "Прыгайте! Прыгайте!.."- повторяли губы штурмана. Смысл неслышимых слов он подтверждал жестом руки.
   Чихнув несколько раз, смолк левый мотор.
   - На одном моторе не дотянем,- срывая голосовые связки, кричал штурман.- Прыгайте, пока есть высота! Прыгайте!..
   Сидевшие поближе к дверному люку десантники открыли дюралевую дверь и один за другим, вобрав голову в плечи, ныряли в темноту. Никифор продвигался в очереди от хвоста самолета. Когда подошел поближе к люку, то увидел, над кем склонялись с бинтом товарищи: на поручнях кресла беспомощно повис Звягинцев, лицо у него было в крови, висок вдавлен внутрь. Испачканный бинт валялся на полу.
   Корзину с рацией при выброске десанта должен был скинуть за борт Звягинцев. Теперь это лежало на обязанности Никифора. Он раскрыл карман автоматического вывода грузового парашюта, вытянул раскрыватель наружу. Он замешкался с этим делом и остался в самолете последним, не считая Звягинцева и пилотов. Штурман гневно закричал, показывая на открытый люк.
   Никифор подтянул корзину с рацией к металлическому порогу, столкнул ее. Следом, оглянувшись на неподвижно распластанного Звягинцева, на штурмана, который нетерпеливо ждал, глубоко вобрал в себя воздух, словно ему предстояло нырнуть на речное дно, и полетел плашмя в темноту...
   
   
   
   7. СТРАНИЧКИ
   
   
   15 января.
   
   Давно не бралась за дневник. Да и писать, по правде, не о чем было. Жизнь настала тоскливая, глухая. Раньше зимними вечерами, бывало, в клубе не протолкнешься-концерты, лекции, кино, танцы. А теперь с наступлением темноты никто на улицу носа не высовывает. Кругом одни только вздохи: у кого сын неведомо где, у кого - муж и отец. Тем только и живут, что передают друг другу разные слухи. В последнее время много говорят о комете, которая летит к Земле, и, когда столкнется с нею, все живое погибнет. Даже точное расстояние от Земли до кометы называют - 56 миллионов километров. Откуда все это известно? Брешут, не иначе.
   
   
   1 февраля.
   
   Лида Белова развелась с мужем, вот так новость! А ходит веселая -и мне это еще более удивительно. Не понимаю, чему она радуется?
   Семен переехал от Лидки на квартиру и работать устроился в ремонтную мастерскую. А ведь вроде бы жили ладно, и Лидка никому ни разу не жаловалась. А что ей, бедной, осенью пришлось пережить, когда Семен болел!.. И вот тебе - пожалуйста.
   
   
   11 февраля.
   
   Арестовали членов истребительного батальона и повезли на допрос в Каменку. Бориса Олексенко, моего соученика, тоже забрали. Им сказали, что снимут допрос и отпустят по домам. Они провинились перед немцами только в том, что записались в истребительный батальон, но никаких военных действий этот батальон предпринять не успел. Это все знают.
   
   
   15 февраля.
   
   Зашла к Лиде Беловой, а она сидит над люлькой и плачет. Стала расспрашивать - не отвечает. Скрытная она стала, странная какая-то. Показала листок с переписанным стихотворением и говорит: "Жалобное очень, слезы вызывает". Дело тут, я думаю, не в стихотворении, хотя и самой мне грустно стало, когда прочитала. Я его тоже переписала себе на память:
   
   Из края в край твой путь лежит,
   Идешь ты - рад, не рад.
   По ветру нежный зов звучит -
   И ты взглянул назад.
   Твоя любовь в стране родной
   Манит, зовет она:
   "Вернись домой! Побудь со мной!
   Ты радость мне одна!"
   Но путь ведет все в даль и тьму,
   И остановки нет...
   Что так любил - навек к тому
   Запал возвратный след.
   
   
   29 февраля.
   
   Я вся дрожу и рука дрожит - писать трудно. Как услышала от Наташи эту жуткую новость, так в груди словно оборвалось что-то. Членов истребительного батальона, которых забрали две недели назад, постреляли в Кучугурах. Никто не вернулся. Родственникам выдали одежду убитых и сказали, что к расстрелу приговорил военно-полевой суд. Погиб и Борис Олесенко.
   
   
   5 марта.
   
   До сих пор люди не могут прийти в себя после страшного события. В семьях расстрелянных плачут. Остальные только вздыхают и хмурятся, потому что боятся полицаев, их родственников и знакомых. Полицаям дано задание подслушивать, что говорит народ, и доносить об этом в немецкую комендатуру.
   Об этом давно уже толкуют меж собой, но мало ли о чем сейчас ни говорят -не всему можно верить. А недавно мне подтвердил это Петро Бойко. Он все еще пытается за мной ухаживать, я же никак не отобьюсь.
   Петро одним из первых поступил в полицию и теперь ходит по селу кочетом - грудь вперед, глаз с прищуром. Кто не знает его - боится. Ему только того и надо: нравится, когда смотрят на него с подобострастием.
   А я ни капельки его, прыщавого, не боюсь. Я сказала ему: "Красная Армия вернется, тебе тюрьмы не миновать, за то что невинных людей постреляли". Он, подлый человек, смеется и говорит: "Мы их только на машину подсаживали, а расстреливали немцы". Еще он сказал, что Красная Армия находится сейчас накануне окончательного разгрома. Я ему ответила: "Брешешь, як кобель приблудный!.." А он пообещал, что донесет о моих настроениях старосте Раевскому и меня арестуют. Говорит, а сам, змея подколодная, усмехается. "Помнишь,- спрашивает,-как вы с Лидкой Беловой грозились донести на меня?.. Благодари -судьбу, что я питаю к тебе, можно сказать, родственные чувства, а то давно бы отправилась на Кучугуры".
   Дома я пересказала этот разговор маме. Она перепугалась и ругала же меня!.. Плачет, а сама ругает: "Головы своей не жалеешь, так о родителях хоть бы подумала..."
   Не верится мне, чтоб этот плюгавый Петька, которого я знаю с детства, взял да и подвел бы меня под расстрел.
   
   
   10 марта.
   
   Когда о разговоре с Петром Бойко рассказала Наташе, она сперва обрадовалась и объявила, что я молодец и настоящая патриотка. Но потом подумала и сказала, что мама моя, пожалуй, права - дуракам закон не писан, они по своей охоте об стенку лбы расшибают. Вот что пришлось мне услышать от лучшей своей подруги.
   Честно говоря, стало страшно задним числом. А вдруг он донесет?..
   
   
   26 марта.
   
   Вчера Петро Бойко пришел не один, а со своим приятелем Шуркой Попругой, тоже полицаем. Явились пьяные, да еще с собой принесли бутылку. Налили папаше, а тот и рад стараться. Петро разоткровенничался и сказач, что если бы не я, а другая девушка была бы на моем месте, то гнили бы ее косточки на Кучугурах. Я спросила: "А если бы это была Нюся Лущик? Ведь вы вместе в Хортице учились". Он говорит: "Ну так что ж, что вместе учились? Подумаешь, великое дело..."-"Почему же мне особая честь?" - спрашиваю. Он перемигнулся с Шуркой и говорит: "Потому что ты счастливая и скоро узнаешь об этом".
   Не первый раз делает он подобные намеки. Ох, сдается мне, что заводит речь о женитьбе. Ни за что! Лучше умереть, чем такое "счастье". Он гораздо больше гад, чем я думала. Тысячу раз гад! Самый что ни на есть подлючий.
   
   
   29 марта.
   
   Завтра перебираюсь на время к Наташе Печуриной. Сил нет, замучил проклятый полицай своими ухаживаниями.
   
   
   2 апреля.
   
   Первый апрель -никому не верь. Кто это выдумал? Я забыла, что в этот день принято друг друга обманывать, и была наказана. Наташа, праведница этакая, утром пошла по воду, приходит и говорит: встретила, мол, Нюсю Лущик, и та сказала, что из плена вернулся Алеша Макаренко, наш соклассник, в которого я была немножечко влюблена. Я сломя голову помчалась к Макаренкам, врываюсь в хату и спрашиваю: "Где Алеша?" А родные знать ничего не знают. Ужасно переполошились, бегали узнавать к Нюсе Лущик. Та, понятно, Наташу и в глаза не видела и напомнила мне о первом апреле.
   И рассердилась же я! К Наташе решила не возвращаться, а переночевать у Нюси. Она познакомила меня с эвакуированной художницей Зоей Приданцевой, и втроем мы весело провели время.
   А сегодня спозаранку прибегает моя Наташка и бросается мне на шею. "Думала,- говорит,- полицаи тебя арестовали, не спала всю ночь". Я сказала: "Пусть это будет тебе наказанием - не будешь больше обманывать подругу".
   
   
   28 апреля.
   
   Как славно сейчас на улице, так бы и не уходил в комнаты. Распустились вербы. На буграх проклюнулась зеленая травка. А лиман стал - будто море.
   Сегодня вместе с девчатами с пашей улицы ходили на Днепр смотреть ледоход. Ох, и красиво же!.. Солнце дробится в речной ряби, медленно, величаво плывут зеленоватые льдины, пахнет пресной свежестью и волей. И нет, словно бы нет ни войны, ни фашистов - все так, как было в прошлом году, и позапрошлом, и десять лет назад, когда я была маленькой и многого еще не понимала. И тогда был такой же ледоход, а люди радовались наступлению весны. Пройдут годы, и все так же по весне будут плыть к морю зеленовато-голубые крыги, и уже не я, а другая девушка будет смотреть на них и радоваться. Странно думать, что жизнь была и будет после тебя. И что война рано или поздно кончится, люди станут жить спокойно, а я не знаю, жива ли останусь. Раньше и не подозревала, какое это счастье - жить и знать, что еще много раз предстоит встречать весну и ледоход.
   
   
   5 мая.
   
   Идет вербовка на работу в Германию. Сначала объявили добровольную запись, но охотников мало нашлось. Тогда стали присылать повестки. Гришка Башмак (этого вредного деда, который при сельуправе служит, никто по отчеству не величает, все зовут Гришкой или просто Башмаком) ходит по дворам и агитирует: "Германия - страна культурная. Езжайте, молодежь, свету повидаете".
   
   
   12 мая.
   
   Утром мыла полы в своей комнате, вдруг зовет меня мать каким-то странным голосом. Я переполошилась, думала, с ней что случилось. Слышу голос, но не могу понять, откуда идет. Так и стою, как дура, с мокрой тряпкой посреди комнаты. Не помню, как очутилась во дворе. Увидела, что мать смотрит вверх,- и я посмотрела и ахнула. Над Знаменкой летели пять самолетов, на их крыльях ясно видны были красные пятиконечные звезды. Было это в 8 часов 23 минуты - нарочно после на часы посмотрела.
   Весь день ходила с таким чувством, словно дорогую, весточку получила. Словно Алеша Макаренко подал о себе знать.
   
   
   17 мая.
   
   Наконец-то возле села Малый Рогачик высадился красный десант. Полицаи ходят, вернее, бегают по улицам с испуганными лицами. Я сейчас - к Наташе. Невозможно усидеть дома, когда происходит такое.
   
   
   19 мая.
   
   Бой немцев и полицаев с десантниками шел целый день. А на следующее утро немцы начали наступление, а там никого нет - десантники как сквозь землю провалились. Только двух убитых, говорят, нашли. Ранили полицая Шурку Попругу -так ему и надо. Жаль, что совсем не...
   
   
   
   
    8. В тылу врага
   
   Никифор стукнулся бедром обо что-то твердое и охнул от боли, пронизавшей ногу. В кромешной темноте, ничего не видя, он продолжал падать и ударился о землю. Он не успел подогнуть колени и сгруппироваться, как требовалось,- весь удар пришелся на пятки, потом его опрокинуло на спину, потащило парашютом по каким-то жестким, обдирающим одежду и тело предметам. Одной рукой он натягивал стропы парашюта, стремясь погасить его. Другую инстинктивно вытянул над головой. Но это не спасло. От двойного удара в голову, в темя и затылок потерял сознание.
   Пришел в себя на рассвете. Попробовал встать и опять чуть не впал в беспамятство от дикой боли. Болело все - голова, спина, бока, ободранные, в засохших кровоподтеках руки, а нога, кажется, была опять сломана. Чтобы не закричать, Никифор вцепился зубами во что-то твердое, что оказалось возле рта,- это был обомшелый корень, и лежал так, закрыв глаза, пока приступ острой боли не прошел. Когда боль стала тупой, терпимой, он осторожно приподнял голову и осмотрелся. Он лежал, уткнувшись головой в громадный, наполовину вывороченный из земли пень,- вот, значит, обо что он ночью ахнулся. Можно сказать, ему повезло: обломанные корневища торчали, как пики, он попал головой в развилку, а могло бы и нанизать, как цыпленка на веретел, на один из могучих, толщиной в руку, оборванных корней.
   Никифор находился то ли в лесу, то ли в приречной болотистой рощице. Обсыпанные росой кусты ивняка матово светились в рассветной полумгле, возле самых глаз Никифора подрагивал от дыхания глянцевитый лютик, квакала где-то поблизости сонная лягушка.
   Не без труда отстегнув лямки парашюта, Никифор ухватился руками за корень над головой и медленно, преодолевая боль и слабость в ноющем теле, сел на сырой мшистой земле. Теперь кругозор расширился, и он увидел свой парашют, сверкающий белизной шелка на большом засохшем дереве. "Об него я стукнулся бедром",- догадался Никифор. Среди куртин ивовых кустов выделялся сизоватый островок камыша. Никифор вспомнил лягушиное кваканье и подумал: "Там должна быть вода". Ему хотелось пить. Больше всего ему хотелось сейчас пить. Казалось, не так боль в ноге и во всем теле мучала его, как жажда. Было ощущение, будто сухой язык распух и царапает небо и все внутри ссохлось, сжалось в комок, и он думал, что боль станет меньше, если выпить немного воды.
   Он попытался встать на ноги, придерживаясь за тот же косо протянутый над землей извивистый корень, и ему удалось встать во весь рост, но из-за боли в бедре он не смог сделать ни шагу. Пришлось снова опуститься на землю, и он пополз, подтягиваясь на руках, осторожно волоча ушибленную ногу. Полз по направлению к камышовой поросли, где время от времени, с расстановками, в которых чудилось довольство, блаженно квакала лягушка. Еще бы не быть ей довольной, когда сидит по горло в воде!..
   Тут до его слуха донесся далекий крик петуха, потом еще и еще. Близко село!.. Никифор покосился на парашют, белеющий на дереве, и сердце неприятно сдвоило, а под гармошкой ребер, где начинается желудок, стало мерзостно и давяще: с этаким флагом его обнаружат сразу, едва взойдет солнце!
   Не сразу додумался он срезать ножом палку с рогатиной на конце, на манер костыля, сначала поелозил вдоволь на животе, вымок до нитки в росе, стараясь так и сяк сдернуть парашют за стропы. Купол захлестнуло в ветвях основательно, Никифор поочередно дергал за стропы, но никак не мог найти ту точку приложения сил, когда шелк как бы сам собой с тихим шуршанием соскользнет с дерева.
   Помучившись с полчаса, обессиленный, он опустился в траву, и его охватило чувство безразличия, как это было уже с ним однажды на фронте. Он сидел, опершись спиною о корягу, в одной руке сжимал самодельный костыль, другая непроизвольно поглаживала, щупала влажную сталь автомата. Погонный ремень автомата был оборван; поддело, видимо, сучком или корневищем во время приземления, и он потерял его в зарослях лютиков, а потом, когда елозил вокруг засохшего дерева, нашел. И сейчас, касаясь ладонью отполированного цевья и синеватого круглого магазина, Никифор испытывал чувство, знакомое тем, кто держал когда-то в руках оружие. Он поглаживал свой автомат почти любовно: оружие в любых обстоятельствах давало выход - последняя пуля себе...
   Утренний ветерок шевелил свисавшие края парашютного купола, стропы колыхались перед лицом Никифора, словно кто-то перебирал их рукой. "А если,- пришла в голову мысль,- растянуть стропы так, чтобы увеличилась наветренная сторона, тогда парашют просто-напросто сдует с дерева..." Он не был уверен в успехе, но решил попробовать. Отрезал пучок строп от подвесного крепления и привязал к кусту, со вторым пучком, неуклюже налегая телом на самодельный костыль, похромал в сторону. Он даже не успел натянуть стропы как следует - купол запарусил, надулся и легко спорхнул На землю.
   Отдохнув, Никифор сгреб парашют в кучу и запихал его под вывороченный корень. Сверху кое-как, на большее не хватило сил, засыпал прошлогодней листвой. Теперь оставалось ждать, заметили в селе этот громадный белый флаг или нет?.. Если заметили, то не мешало бы выбрать себе позицию. Все равно где, потому что далеко ему отсюда не уйти. Но сначала - пить! Хотя бы пару глотков воды, хотя бы один глоток...
   Камыши так густо окружили водоем, что добраться до воды с больной ногой было невозможно. Никифор понял это после нескольких попыток. Всякий раз он увязал руками в черном, как вакса, болотном иле и с величайшим трудом и муками выбирался назад на твердое место.
   Однако жажда мучала не меньше, чем боль, и он не мог отойти от болотца, а кружил вокруг него, как на привязи, пока не обессилел вконец. Он лежал ничком, уткнувшись в росистую траву, и перед глазами у него светились на листьях жемчужные капельки влаги. Он втягивал их губами, слизывал языком - это еще больше разжигало жажду. Наткнувшись на свои следы, оставленные в топкой почве, он обнаружил, что в ямку насочилось немного мутной воды. Выпил ее одним глотком и стал ждать, когда наберется снова. Вода сочилась слишком медленно. Тогда ножом он углубил ямку, и дело пошло веселее: каждые пять минут на дне скапливалось полстакана черной и дурно пахнувшей болотной воды. Он припадал к ней губами и пил с жадностью и отвращением. Напившись, тяжело перевалился на спину, чувствуя, что больше не в силах сдвинуться с места.
   Никуда ему отсюда не уйти. Здесь его позиция. Похоже, последняя позиция. Ну что же, не так уж она плоха! С тыла прикрывает болотце - не подберутся. Фланги, правда, открытые, нехорошие; он лежал на пологом скате, как на краю огромного блюдца, этот край простреливался с двух сторон. Зато по фронту обзор был великолепным, редкие деревья и куртинки ивняка не мешали наблюдению, но маскировали Никифора и давали возможность маневра.
   "Рация! - вспомнил он.- Надо бы найти рацию и передать о случившемся..." И тут же отбросил эту мысль. Он не в состоянии передвинуться на два метра в сторону, а чтобы отыскать рацию, надо излазить лес в радиусе по меньшей мере двух километров. И надо же так случиться, что он ударился о сухое дерево именно тем бедром, которое год назад было раздроблено пулей!.. Ах, если б только не нога, он исчез бы в этом болотистом лесу, как иголка в стогу сена... Но, может быть, еще повезет: товарищи найдут его раньше, чем появятся немцы...
   Мысли мешались в его голове, и ни одну из них он не додумывал до конца. Нельзя их было додумать, потому что на вопросы, которые вставали перед ним, не было ответов. И прежде всего не было ясности в самом главном: успели заметить его парашют или нет? Будет ли облава или нет?
   Утреннее атласно-голубое небо простиралось над Никифором. В ближних кустах пересвистывались малиновки. Подальше, в чащобе, неутомимо выщелкивал соловей. Что соловью война! Знай себе поет, неразумная птаха.
   
   Дарья Даниловна Козлова после долгих хождений в сельуправу получила пропуск на проезд в плавни за дровами.
   До войны, чтобы насобирать сухих сучьев на растопку, она прямо со своего огорода шла в кустарник, которым начинались плавни,- дрова были под боком. Но при новых порядках выходить за околицу, не имея соответствующего разрешения, стало рискованно. Каждого задержанного в плавнях или при выходе из них сажали в кладовку при сельуправе "для выяснения личности и целей, коими задержанный руководствовался, нарушая установленные правила",- так мотивировалась причина арестов в приказе Раевского. Эти строгости были введены потому, что в плавнях, хотя и не было теперь партизанского отряда, все же находили себе убежище опасные для нового порядка люди.
   Пропуск Дарье Даниловне выдали однодневный. Она рассчитывала трижды обернуться засветло. Но вышло так, что в этот день по селу ходили полицаи и переписывали скотину. Дарья Даниловна побоялась оставить хату на малолетних дочерей: сидела, ждала. Полицаев не дождалась, а половину дня потеряла даром. Прибежавшая с базарной площади Маруся, захлебываясь, сообщила: всех полицаев посадили на грузовик и отправили в село Верхний Рогачик, где высадился красный десант.
   Новость распространялась с телеграфной быстротой. Бабы обсуждали ее на все лады. Говорили, что Красная Армия начала наступление и что ни день будет в Знаменке. В предвидении близких боев кое-кто уже связывал добро в узлы, готовясь при первом выстреле перекочевать в погреб.
   Дарья Даниловна зазвала проходившую мимо хаты Зою Приданцеву, эвакуированную из Киева девушку, которая квартировала на соседней улице, и спросила:
   - Люди языками треплют, будто Червона Армия наступает - верно ай нет?
   - Не знаю, Дарья Даниловна,- честно ответила Зоя.- Но насчет десанта похоже на правду. Рожи у полицаев очень перепуганные. И две машины с немцами проехали на Рогачик, пушки сзади прицепленные...
   - А-а, да! Ну да!- кивала Дарья Даниловна, поджимая губы оборочкой. В последнее время у неё появилась привычка соглашаться со всем, что бы ей ни говорили. Спросит, а потом кивает, слушая ответ: правильно, а я, дура, ведь и не знала!..
   Так-то по нынешним временам было безопасней.
   Зое Приданцевой Дарья Даниловна доверяла. Однако не в такой мере, чтобы быть откровенной. Зоя в Знаменке очутилась случайно. Она окончила Киевский художественный институт, но сдать выпускные экзамены не успела - пришлось эвакуироваться. Ехала на попутном грузовике, направлявшемся в Ростов. Около Никополя машина двое суток ждала очереди на переправу через Днепр и не дождалась. Оказавшись в тылу у немцев, Зоя растерялась: родные были теперь по ту сторону фронта, возвращаться в Киев не имело смысла. Выручила знаменская женщина, которая провожала мобилизованного в армию мужа и тоже застряла у переправы. Она предложила девушке, пока суть да дело, пожить у нее в Знаменке. Зоя с благодарностью приняла предложение да так и осталась в селе. Зарабатывала себе на хлеб как могла: разрисовывала на бумаге и полотне пестрые коврики и меняла их на продукты, шила на продажу кофточки, вместе с женщинами из "Второй пятилетки" ходила работать в степь.
   Дарья Даниловна не раз беседовала с Зоей во время совместной работы. Девушка пришлась ей по душе: бесхитростная, старательная, скромная. И к тому же образованная. Образованным видней что к чему, и Дарья Даниловна частенько подступалась к ней с вопросами. Поддерживая дружбу с молоденькой художницей, ссужала ее молоком, картошкой, мочеными яблоками из своего сада.
   Вот и теперь, выяснив что нужно, Дарья Даниловна по обыкновению пригласила Зою:
   - Прибегай вечерком - молочка дам.
   - Спасибо. Мне, право, неудобно, Дарья Даниловна: чем я оплачу за вашу доброту?
   - А я требую платы? Знаю, у тебя ни кола ни двора. Приходи, не стесняйся. Мне молоко-то не продавать. Хватает дочкам, и ладно.
   Проводив гостью, Дарья Даниловна заторопилась. Выкатила из сарая ручную тележку, отыскала топор, веревку. Прихватила серп, чтоб заодно нажать для коровы травы. Старшей тринадцатилетней дочери строго-настрого наказала никуда не отлучаться из хаты. Младшую взяла с собой.
   Из крайнего проулка Нижней улицы дорога, вильнув между чечей (чеча- ручей, протока (мест.)) Мамасаркой и поросшим кугой озерцом, уходила в плавни. Колеса тележки мягко катились но сырым колеям. По обе стороны густо курчавилась зелень. Местами ветки смыкались над головой, образуя зеленый туннель. В плавнях и трава, и деревья-все было сочным и мощным.
   Мать и дочь шагали рядом, везя за собой тележку. У прошлогодних порубок Дарья Даниловна огляделась и сказала:
   - Тут, доню, и наберем. Зачем далеко забиваться? Гля-ко, сколько сучьев!
   Маруся запрыгала меж пеньков, подбирая сушняк.
   - Далеко не отбивайся,-прикрикнула мать.
   - Ладно, маманя.
   А у самой аж платье завивается - летит к дальним кустам, где заприметила кучку хвороста. Притащила оберемок и радостно ей, что мать в работе опередила. Дарья Даниловна подбирает каждый сучок, попавший под ноги, топором срубает сухостой. А Маруся нетерпеливая-ей чтоб сразу кучу дров.
   Часа не прошло, как вдвоем наполнили тележку.
   - Маманя, - заныла Маруся-А, мам! Дай буду резать траву, а ты дрова увязывай.
   - Бери,-мать сунула ей сери-Да не обрежься,, гляди!-крикнула вдогонку.
   Дарья Даниловна затягивала возок веревкой, когда из-за кустов стремглав выскочила Маруся, ткнулась в бок матери и, оглядываясь, зачастила испуганным шепотом:
   - Тамотка, на болоте, пребольшушее полотно лежит... И веревки какие-то. И кричит кто-то, а никого не видать.
   - А серп куда дела?-недовольно спросила мать.
   - Кинула... Мне страшно, маманя!-всхлипнула девочка.
   Хоть и сама взволновалась Дарья Даниловна, но-дочь успокаивала:
   - Фу, дурная! То ж тебе померещилось. И чего пугаться? Зараз вдвоем пойдем и посмотрим, что за полотно.
   Они отправились, взявшись за руки, к болоту. Там и в самом деле лежал огромный белый кусок материи.
   Частью он был залит водой, а где росли куга и остролист, материя топорщилась, белоснежно сияя.
   - Кто тут?-громко спросила Дарья Даниловна, вглядываясь в непонятные веревки, привязанные к материи.
   Вдали куковала кукушка - отсчитывала кому-то года. Резко вскрикнула на лету сорока. Маруся вздрогнула и крепче уцепилась за руку матери.
   Безотчетный страх дочери передался Дарье Даниловне. Ей захотелось поскорей уйти от этого места. У обеих дрожали колени, и достаточно было шороха, чтоб они бросились бежать, не чуя под собою ног.
   Однако мать нашла силы, чтобы переломить страх. Отвернувшись от болота, она нарочито размеренными движениями принялась собирать срезанную дочерью траву. Марусе сказала повелительно:
   - Ищи серп.
   - Вон он, маманя,- Маруся боязливо показала на бугорок, где кончалась выжатая полоска травы. С этого бугорка девочка и разглядела на болоте материю, которую приняла вначале за густые заросли белых цветов.
   Маруся ни на шаг не отходила от матери и, как воробей, беспрерывно вертела головой.
   На бугре Дарья Даниловна еще раз посмотрела на болото: эта проклятая материя, не понятно как очутившаяся среди топи, магнитно притягивала взгляд. "Не с неба же она упала?" - подумала женщина. И тут ее словно осенило:
   - Парашют это! Красный десант!
   Девочка озадаченно посмотрела на мать. Когда разъяснилось таинственное и непонятное, исчез и порожденный им страх. Теперь мать с дочерью разглядывали серебристую ткань, пытаясь понять: как же выбрался из болота парашютист?
   - Он утоп, маманя? - спросила Маруся.
   - Типун тебе на язык! - рассердилась Дарья Даниловна. Ей и самой торкнулась в голову такая догадка; вокруг болотца щетиной торчала густая трава, и не было на ней примятин, которые неминуемо оставил бы вылезавший из воды человек. Кроме того, веревки парашюта все до одной уходили под воду, а на этих веревках (Дарья Даниловна помнила картинку в календаре) должен был висеть человек. "Неуж и впрямь утоп?" - с жалостью подумала она.
   - Ты, стрекотуха, помалкивай,-строго сказала она дочери,-Не то нас с тобой в каталажку засодют!..
   - А я помалкиваю.
   - Вот-вот! О чем тебе и вдалбливаю!.. А красный парашютист не утоп. Не такой он, чтоб зря утопнуть. Небось видел, куда садился.-Последние слова Дарья Даниловна произнесла больше для своего успокоения, чем для дочери.
   Марусю же разжигало любопытство:
   - Маманя, а где он будет ночевать, тот парашютист?
   - Под кустом переночует. Не зима теперича - лето.
   - А кушать ему чего?
   - Люди вынесут.
   - А что делать он будет?
   - Я не бабка-всезнайка... Откуда мне знать?
   В молчании прошли они обратный путь. Дарья Даниловна несла, перегнувшись, вязку травы. Маруся бежала впереди, подпрыгивая и балуясь серпом. Срезанные девочкой, никли стебли болиголова и молочая.
   Они подошли к возку с дровами; из-за него поднялся вдруг человек с болезненно запавшими глазами, с засохшими кровоподтеками на лице, в грязной и разодранной во многих местах красноармейской форме. Одной рукой он держался за самодельный костыль, в другой был синевато поблескивающий на солнце тупорылый автомат.
   Верёвка выскользнула из рук женщины. Шелестя, упала вязка травы. Следом опустилась на землю и сама Дарья Даниловна - ноги отказались служить. С криком "Маманя!" бросилась к ней Маруся.
   С досадой увидел Никифор, какое ошеломляющее впечатление произвел он на женщину и девочку. И надо ему появиться перед ними так внезапно! "Еще, дурень, автомат напоказ выставил",- выругал себя и сделал дружелюбный, успокоительный жест.
   - Не бойтесь,- сказал он.- Я худого не сделаю. Заблудился я... И ногу, как на грех, повредил. Это что там за деревня, мамаша?
   Дарья Даниловна криво улыбнулась, медленно встала на ноги.
   - Испужал ты меня до смерти, сынок,- слабым голосом проговорила она, не сводя с Никифора часто мигающих глаз.
   - Простите, нечаянно так вышло. Так далеко до деревни-то?
   - Село у нас. Километра три, и то не будет. Женщина мало-помалу приходила в себя от испуга.
   Она смотрела на Никифора острым любопытствующим взглядом.
   - Как же ваше село называется?
   - Большой Знаменкой. А наш край - Алексеевной.- И, осмелев, сама задала вопрос: - Ты откуда, сынок?
   - Дальний я,- уклончиво ответил Никифор.- Что ж, в вашем селе немцы стоят?
   - Немцы в Каменке. Там комендатура ихняя. А у нас полицаи.
   - Полицаи хуже немцев! - выпалила Маруся.- Вам, дяденька, поскореича надо уходить, а то они всех парашютистов ловят...
   - Цыц! - крикнула мать.- Кому говорила, чтоб помалкивала?..
   - Каких парашютистов? - с неуклюже разыгранным удивлением спросил Никифор.
   - Вот что,- сказала Дарья Даниловна.- Стара я, сынок, чтоб меня за нос водили. Мы твой парашют видели на болоте. Хошь притворяйся, хошь нет - только советую: из плавней поскореича выбирайся: тут полицаи облавы делают и тебя могут поймать.
   Под серым налетом грязи на лице у Никифора проступил румянец.
   - Что ж,-сказал он внезапно охрипшим голосом.- Если вы догадались, то помогите мне...- Он опустился на пенек, осторожно вытянув больную ногу.- Мне укрыться где- нибудь... На время. Пока подживет нога.
   Дарья Даниловна ответила ему не сразу. Нелегко сказать "да", когда за это можно заплатить ценою собственной жизни. Но сказать "нет" тоже не могла. А Никифор, видя нелегкое раздумье женщины, заподозрил неладное: "Уж не обдумывает ли она, как выдать меня немцам?.."
   Дарья Даниловна Козлова - бывший депутат Знаменского сельсовета и передовая ланкова колхоза "Вторая пятилетка" - раздумывала сейчас не о том, помогать или не помогать. Она прикидывала, как лучше и безопаснее спрятать парашютиста. Но ничего лучшего, чем взять его в свою хату, не придумала.
   Так и сказала:
   - Сховаю тебя покуда в своей хате, а поправишься - побачим.
   - Спасибо,- выдавил из себя Никифор.
   Он колебался: довериться ли этой женщине или поставить свои условия, при которых она не смогла бы безнаказанно его предать.
   - Мы тебя в возке довезем. Хворостом завалим и довезем...
   "А-а! - решил Никифор.- Будь что будет!"
   - Ты племянником моим скажешься,- толковала женщина.- Меня зовут Дарья Даниловна, а по фамилии Козлова. А тебя как величать?
   Вопрос застал Никифора врасплох.
   - Дмитрием... э-э... Махиным.
   Это была первая пришедшая на ум фамилия - фамилия мужа сестры. Он почему-то полагал, что свою настоящую фамилию должен скрыть. Словно не все равно, под какой фамилией умирать, если попадешься в лапы к немцам!..
   Дарья Даниловна свалила с возка хворост, разостлала на днище траву. Никифор полез туда с автоматом в руках, но Дарья Даниловна запротестовала:
   - Господь с тобою, Митя! Свою стрелялку здесь оставь. Обыск в хате сделают, тогда верный конец. А так еще попробуй докажи, что ты не мой племянник!..
   Никифор слабо улыбнулся: женщина оказалась не такой уж простоватой, а самое главное - он начинал ей верить.
   Автомат он спрятал в дупле старой ивы. Огляделся, запоминая место.
   В маленькой ручной тележке пришлось лежать боком, скорчившись в три погибели. Сверху Дарья Даниловна с помощью Маруси соорудила перекрытие из хвороста, но, как ни старалась, не сумела уложить хворост так, чтобы при движении возка он не беспокоил больную ногу Никифора. Стоило возку тронуться, как большие и мелкие сучки стали долбить, сверлить тело. Никифор изо всех сил упирался в хворостяной настил, чтобы создать промежуток между ним и собой. На ухабах возок раскачивался, хворост давил с двойной тяжестью, и Никифор скрипел зубами от боли.
   Время от времени Дарья Даниловна останавливалась передохнуть и шепотом окликала:
   - Митя? Как тебе?
   - Ничего. Нормально,- отвечал Никифор. Снова катился возок и снова мучился от боли Никифор. Тело его обсыпало скользким потом, руки одеревенели.
   Шелест деревьев прекратился, а стук колес стал звонче - Никифор догадался, что выехали из леса. Вскоре рядом послышалось квохтанье кур, мемекнул теленок, где-то хлопнула дверь и женский голос певуче произнес:
   - Коленька-а! Иди, сыночек, к маме. Ну? Ножками топ-топ...
   Потом грубый мужской бас прокричал:
   - Эй, а ну погоди!
   Возок остановился. "Попался!..- ёкнуло у Никифора сердце.- Черт меня дернул оставить автомат..." Неторопливые грузные шаги оборвались рядом.
   - В плавни ездила? А пропуск имеешь?
   - Как же, господин Эсаулов! Вот он. Раевский вчерась выдал,- взволнованно зачастила Дарья Даниловна.
   - Гм! - откашлялся бас.
   - А это зачем у тебя?..
   Он подошел вплотную к возку - Никифор слышал его сиплое дыханье - и выдернул клок травы из-под самого бока Никифора.
   - В пропуске сказано, дозволяется заготовка дров, а про траву ничего не сказано. Это как?
   - Я не знала, господин Эсаулов... Завсегда в плавнях для скотины косили!
   - Не знаешь, шалава? При Советской власти, небось, все знала, а теперь не знаешь! - разгневанно зарокотал бас.- Вот я заставлю свезти возок в сельуправу, тогда узнаешь! Сколько сегодня привезла?
   - Первый это, хоть до хаты пройдить да поглядить,- залопотала Дарья Даниловна.
   Господин Эсаулов посопел носом и сказал:
   - На этот раз прощаю. А в следующий...-Он еще посопел и неожиданно предложил: - Если хочешь корма запасти, держи со мною связь. Я сам выпишу пропуск и достану лошадь... Только так: два воза ко мне свезешь, один -к себе. Я зла людям не желаю, заготовляй, сколько надобно. Но только чтобы было по закону. Согласна?
   - Согласна,- пролепетала Дарья Даниловна.
   - Ну, прощевай. Пришлю сказать, когда лошадь будет,- сказал Эсаулов.
   Возок вновь заскрипел, закачался. Никифор перевел дыханье. А что пережила за эти минуты его спасительница, он и представить себе не мог.
   Навстречу им выскочила из хаты старшая дочь Дарьи Даниловны - Поля.
   - Вы, маманя, будто на торги ездили, а не за дровами. Ить вечер на дворе! Чего так долго?
   Маруся, шагавшая рядом с матерью, молча показала сестре язык.
   С удивлением Поля смотрела, как мать затолкала возок в сарай, а не свалила хворост в углу двора, как обычно. Маруся осталась разгружать. А мать плотно прикрыла дверь сарая и молча поманила старшую дочь за собой в хату.
   В десятом часу вечера Зоя Приданцева с пустым глечиком и самодельным бумажным ковриком подходила к хате Козловой. Коврик с розовыми лебедями на густо-синем озере Зоя несла в подарок Дарье Даниловне. Через плетень девушка увидела, как из хаты, гремя подойником, выскочила Поля и помчалась к хлеву. "Поздно доят,- отметила Зоя.- Мои соседи давно с коровой управились и спать легли".
   Она толкнула незапертую дверь и очутилась в темных сенцах. В сенцы выходили три внутренние двери. Правая вела в нежилую половину хаты; там на земляном прохладном полу лежала кучка семенного проса, в углу стояла кадка с мукой, по стенам развешаны на гвоздях связки сухих кукурузных початков. Прямо- вход в продолговатую кухоньку с широкой, как кровать, лежанкой. В ней, собственно, и жила Дарья Даниловна с дочерьми. Слева - кладовка, дверь которой никогда не запиралась, потому что, кроме старых мешков и рухляди, там не было ничего. Все это Зоя знала- она не в первый раз была в гостях у Козловой.
   Когда девушка вошла в сенцы, на жилой половине было темно и тихо. Свет пробивался из кладовки. Оттуда раздался голос Дарьи Даниловны:
   - Поля, ты чего корову не идешь доить? Накипь за собой пробой, слышишь?
   - Это я, Дарья Даниловна,- сказала Зоя, заглядывая в кладовку.- Поля уже побежала...
   И ахнула от неожиданности: вместо Дарьи Даниловны она увидела незнакомого мужчину с неподвижно-черными, настороженными, как дула, глазами. Он сидел на табурете, в руке у него застыла ложка. Рядом, на другом табурете, стояла миска со щами. Дарья Даниловна стелившая на полу какое-то тряпье, проворно вскочила и стала перед Зоей.
   - Ты чего? За молоком?-задыхаясь, спросила она.- Нету, милушка, сегодня, молока. Племянник ко мне приехал. Так уж не будь в обиде.
   Грудью она оттискивала девушку к наружной двери. Зоя, ошеломленная, пятилась.
   - Тетя, что ж вы молоденькую гостью от дому отваживаете?-раздался негромкий голос мужчины.- Познакомили бы с нею. Племянник-то ваш холостой!..
   Эти игривые слова мужчина произнес каким-то неживым, деревянным голосом.
   - А и правда!--всплеснула руками Дарья Даниловна.- Мне на радостях пир готовить, гостей созывать, а я!.. Вот дура-то старая! Иди, милушка, иди познакомься с племянником моим. Не подумай, что я его прячу... Митей его кличут. Десять лет не видала...
   Недоумевающая и растерянная Зоя вошла в пахнувшую мышами кладовку. Следом втиснулась Дарья Даниловна и стражем застыла в дверях.
   Зоя не знала, что и подумать. Племянник, сидевший в кладовке, явный испуг хозяйки - все было непонятным и странным.
   - Вас Зоей зовут? А меня Митей. Вот мы и познакомились-племянник протянул девушке руку. Та вынуждена была подать свою-Извините,что не встаю: нога болит,-указал он глазами на вытянутую ногу.
   Глаза у него лихорадочно поблескивали и казались от расширенных зрачков почти черными.
   - Я, кажется, не вовремя? -Зоя переминалась с ноги на ногу и чувствовала себя очень неловко.- Я в следующий раз зайду.
   - Почему же не вовремя? - деликатничал племянник-Садитесь, пожалуйста... Тетя Даша, возьмите миску, я сыт.
   Дарья Даниловна поспешно подхватила посуду, вытерла передником табурет и исчезла, проговорив:
   - Я молочка, Митя, сейчас принесу.
   - Скажите,- спросил племянник, когда за Дарьей Даниловной закрылась дверь,-вас не удивляет вот эта обстановка?- Он сделал неширокий жест вокруг себя.
   Зоя промычала что-то невнятное.
   - Я сейчас объясню,-продолжал он.- Разрешите сперва узнать, кто вы? У вас интеллигентная внешность. Вы учительница?
   Девушка вкратце рассказала о себе.
   - Каковы же ваши планы? - поинтересовался он.
   - Какие могут быть теперь планы! - пожала плечами Зоя.-Забилась вот, как мышь в нору, и жду. Спасибо, нора нашлась.
   - М-да... Моя история в общем походит на вашу. С тою, однако, разницей, что я был в армии, раненым попал в плен... Меня кое-как подлечили и отпустили на все четыре стороны... Вот добрался до тетки -тоже вроде бы подходящая нора!.. Да вот беда: документы дорогой потерял.- Он царапнул по лицу девушки огромными тревожными зрачками.- Теперь боюсь, как бы меня за какого-нибудь партизана или парашютиста не приняли... Как на зло, говорят, парашютный десант высадился!..
   Зоя вздрогнула, ощутив на своем плече мужскую руку.
   - У меня к вам просьба,- сказал он, всматриваясь девушке в лицо - Не говорите пока никому, что видели меня здесь. Во избежание неприятностей для тети.
   - Я не из болтливых. Не беспокойтесь,- сказала Зоя, поднимаясь. Она поняла, что из-за этой просьбы ее и задержали. Поняла также, отчего Дарья Даниловна поместила племянника в кладовку и почему встревожилась, увидев ее, Зою.
   Едва только Зоя встала, на пороге кладовки появилась хозяйка. Шагов ее не было слышно, и девушке показалось, что Дарья Даниловна все время стояла в сенцах и подслушивала.
   - Ну, как вы тут? Сумерничаете? - спросила она как ни в чем не бывало. И вдруг вспомнила: - Ой, яка дурная! Молока-то забыла принести... А ты куда с пустым глечиком собралась? - накинулась она на Зою.- Дай-кось, налью.
   - Это вам, Дарья Даниловна, в подарок,- сказала девушка, разворачивая бумажный коврик.- Между прочим, - обратилась она к племяннику,- я могу нарисовать справку с немецкой печатью, чтоб вас не приняли за парашютиста. Мне только нужен текст справки. В нашей сельуправе не разберут подделки, за это ручаюсь.
   Зоя испытывала разочарование от того, что этот парень оказался всего-навсего трусливым пленным. Она ждала другого. Ну что ж! Ради Дарьи Даниловны она готова помочь и ему. Пусть прячется в своей норе.
   А племянник растягивал губы в нерешительной улыбке.
   - Действительно, сможете? - не верил он.
   - Я окончила художественный институт, я же говорила вам.
   - Если завтра утром дам текст, к вечеру нарисуете?
   Зоя утвердительно кивнула.
   Провожая гостью, Дарья Даниловна, помимо глечика с молоком, сунула девушке лепешку сливочного масла в мокрой тряпке, шепча:
   - Бери-бери, не стесняйся! Знаю, на каких хлебах живешь... Хороший ты человек, дай бог тебе здоровья'.
   
   
   
    9. СТОРОЖ БАШТАНА
   
   На тетрадном, в клеточку, листе с расплывчатым лиловым штампом в верхнем углу начертано канцелярским почерком:
   
   Справка
   Дана настоящая г-ну Махину Дмитрию Ивановичу в том, что он находился на излечении в Могилев-Подольской городской больнице с 12/XII- 41 г. по 3/V-42 г. и выписан в связи с выздоровлением.
   Что настоящим и подтверждается.
   Гл. врач А. Будагов.
   
   На обороте справки значилось:
   
   Разрешается следование к месту жительства родственников - в село Большая Знаменка Запорожской области.
   Военный комендант (подпись неразборчива, по-немецки).
   г. Могилев-Подольск, 5 мая, 1942 г.
   
   Подпись коменданта частично закрыта густо-черной печатью, в центре которой изображен раскрылатившийся орел с фашистской свастикой в когтях.
   Так и этак разглядывал Никифор справку, смотрел издали, вблизи и на свет, пытался по складам прочесть убористый латинский шрифт на ободке печати.
   - А хорошо! - проговорил он наконец.- Документ что надо. Не знаю, Зоя, как вас и отблагодарить...
   Признательно он посмотрел на сидевшую возле его постели девушку. Зоя сказала:
   - Я не слишком сильна в немецкой орфографии, там могут быть ошибки. Так что немцам показывать небезопасно, а для полицаев сойдет. Не поймут.
   - Преогромнейшее спасибо!
   - Не стоит.
   Девушка встала, собираясь уходить. Дарья Даниловна гостеприимно предложила:
   - Погуляй еще, Зоенька. Только пришла и убегаешь. Хиба малые диты дома плачут?
   - Работа по мне плачет,- улыбнулась Зоя.- Я не успела сообщить: мне доверили в сельхозобщине пост учетчицы трудодней.
   - Да ну? - простодушно удивилась старая женщина.
   - Представьте себе!
   - С хлебом теперь будешь,- заметила Дарья Даниловна. Как у всех деревенских женщин, у нее был практичный взгляд на вещи; внешняя сторона дела ее не трогала, в первую очередь она спрашивала себя: а что это даст?
   Зоя вздернула плечиком, беспечно ответила:
   - Если дадут.
   - А что? Могут не дать?
   - Теперь все может быть.- Девушка тряхнула кудряшками и расхохоталась, увидев, с каким напряженным вниманием вслушивается в разговор племянник Дарьи Даниловны: даже рот приоткрыл!
   - Между прочим, лучше переселиться в горницу,- сказала ему Зоя.- Если увидят вас в кладовке, то возникнут подозрения: ага, прячется, значит, здесь что-то не так!.. Понимаете?
   - Вы правы. Спасибо еще раз!
   Он отвернулся, силясь скрыть благодарные слезы. Если б неделю назад ему сказали, что первые встреченные им во вражеском тылу незнакомые люди будут рисковать своей жизнью ради спасения его, Никифора, он не поверил бы. Теперь он видел, как это делалось. Без позы, без громких фраз, как само собой разумеющееся.
   Уходя, Зоя посоветовала Дарье Даниловне:
   - Как только ваш племянник встанет на ноги, пошлите его к Раевскому - пусть зарегистрирует как жителя Знаменки. Иначе могут быть неприятности.
   - В больницу бы ему, Зоенька...
   - Потом можно и в больницу. Но сначала к Раевскому.
   В горнице, где хранились семена и продукты, Дарья Даниловна поставила старую железную койку, сохранившуюся от покойного мужа. Девочки очистили кирпичом ржавчину с железных перекладин, набили соломой тюфяк. Когда постель была готова, хозяйка пригласила:
   - Перебирайся, Митя.
   Переставляя перед собой табуретку и опираясь на нее руками, он пропрыгал из кладовки в комнату. Улегшись, перевел дыханье, вытер со лба испарину. Девочки наблюдали за ним с сочувственным интересом.
   - Больно, дядя Митя? - спросила младшая.
   - Жарко, Маруся,- пошутил он.
   Маруся выбежала из комнаты и через минуту вернулась с большим листом бумаги, на котором были нарисованы розовые лебеди на синем-синем озере. Двумя ржавыми гвоздями девочка прибила бумажный коврик у кровати Никифора и сказала серьёзно:
   - Когда очень заболит, дядя Митя, то поглядите сюда и полегшает. Я уж знаю. В прошлом лете у меня палец нарывал, так я лежала и картинки в книжке рассматривала, а палец не так здорово болел. Правда-правда, дядя Митя!
   Никифор молча потрепал девочку по чернявой, гладко причесанной головке.
   - Не верите? - заподозрила Маруся.- Вот честное пионерское!
   - Не болтай глупостей!-одернула ее мать.
   - Так вполне может быть, Дарья Даниловна,- вступился за девочку Никифор.- Боль становится меньше, если не думать о ней, чем-нибудь отвлечься.
   - А-а, ну да! - по привычке поддакнула Дарья Даниловна.- Ученые люди, они до всего взойдут...
   Наведя в комнате порядок, она вышла и увела с собою девочек.
   От прикрытых ставней в комнате был полумрак. Пахло мышами, мучной пылью, земляным полом. Никифор покосился на неправдоподобно розовых лебедей на синем-синем озере и подмигнул им. "Ну что, как наши дела? - спросил он у лебедей и ответил: - Дела вроде бы неплохи. Надо только еще раз хорошенько все обмозговать".
   Последние сутки Никифор только тем и занят был, что "обмозговывал" свое положение. По госпитальному опыту он знал, что при повреждении кости выздоровление может растянуться на месяцы. Прожить два-три месяца в селе, кишащем полицейскими, и не быть обнаруженным- это казалось ему маловероятным. Если в хату не заглянут полицаи, то зайдет кто-нибудь из соседей, как зашла Зоя Приданцева. Ему повезло с Зоей, но ведь могло случиться иначе!..
   Фальшивая справка меняла соотношение вещей.
   Зоя -умница. Он сделает так, как она советует: явится к местному начальству и постарается внушить к себе доверие. А заживет нога, он возьмет в плавнях свой автомат и разыщет партизанский отряд, куда, по всей вероятности, отправились его товарищи-десантники. Жаль только, рация погибла в болоте...
   Скрипнула дверь, в щель просунулась голова Маруси:
   - Дядя Митя, молоко будете пить?
   - Спасибо, не хочу. Географический атлас, Маруся, у тебя есть?
   Девочка ответила утвердительно.
   - Принеси, пожалуйста.
   Он долго водил соломинкой между кружочками городов, прикидывал расстояния.
   - Вы Днипро шукаете, дядя Митя? - осведомилась Маруся.- Так он не там, вот он где. А тут наша Знаменка. Как раз на загогулине. Тильки ее почему-то не нарисовали...
   Дыханье Маруси щекотало Никифору за ухом. Он протянул руку и обнял худенькие девочкины плечи. Заглядывая в бойкие глазенки, спросил:
   - Мама предупреждала тебя, никому нельзя говорить, что вы встретили меня в плавнях?
   - Ага. И Полине тоже наказувала. Я- как могила, дядя Митя. Честное пионерское! Не верите?
   - Верю, могила! - сказал он и тихо засмеялся.- А почему у тебя, могила, руки немытые? Иди-ка, вымойся хорошенько, иначе нашей дружбе конец.
   Мелькнув тоненькими загорелыми икрами, девочка исчезла за дверью.
   Через неделю резкие, колющие боли в бедре затихли, но на старой зарубцевавшейся ране открылся гнойный свищ. Рубец вздулся, сделался воспаленно-сизым и твердым на ощупь.
   Никифор выстругал себе костыли и мог теперь свободно передвигаться по хате. Большую часть дня он проводил у полузакрытого ставнями окна, смотрел в щель на улицу и соседский двор. Там, за стенами хаты, текла чужая, вызывающая опасливое любопытство жизнь. В жилище Дарьи Даниловны он чувствовал себя, словно на крохотном клочке советской территории.
   Но уже в соседнем дворе, за плетнем, ходили, разговаривали, совершали какие-то свои дела непонятные люди, от которых таилась Дарья Даниловна, а он, Никифор, и подавно. Но с теми людьми и в том мире ему предстояло жить. Поэтому он неотрывно сидел у окна и наблюдал за улицей и соседским двором, хотя ничего интересного там не происходило.
   Неспешно шествовали редкие сельские прохожие, копались в пыли куры, соседка раскладывала на солнцепеке желтую от старости перину. Никифору все это казалось загадочным. "Как они могут перетряхивать перины,- думал он,- если на их земле фашисты?" Чистосердечно удивлялся, что Зоя Приданцева согласилась работать учетчицей. Он полагал, что единственное, чем могут быть заняты советские люди на захваченной врагом территории,- это борьба с оккупантами, и, конечно, никто не должен работать на врага. Он пока не понимал, что люди бывают вынуждены работать даже тогда, когда им это очень и очень не нравится, работать, чтобы не умереть с голоду.
   Вместе с другими сельскими женщинами Дарья Даниловна ходила в степь полоть и окучивать общественный картофель. Весна выдалась дождливая, и от сорняков спасу не было. Девочки воевали с травой на своем огороде.
   Уходя, они по просьбе Ннкифора закрывали хату на замок. Он просил об этом не потому, что не надеялся на фальшивый документ, хотя, сказать по правде, имелись опасения и на этот счет. Он твердо себе наметил, что должен сам, добровольно, явиться в сельуправу. В этом случае он будет выглядеть в более выгодном свете, и, наоборот, ему не избежать подозрений и придирок, если первыми его обнаружат полицаи.
   Однажды за ужином он объявил:
   - Завтра пойду к этому... как его... Раневскому.
   - Раевскому! - торопливо, чтоб успеть первой, поправила Маруся. А Дарья Даниловна бессильно опустила ложку.
   - Подождал бы,- боязливо посоветовала она.- Нога подживет, тогда и...
   Никифор покачал головой:
   - Кончилось мое терпение. Словно в тюрьме ждешь приговора.
   Никто больше не сказал ни слова. Молча поужинали, молча легли спать.
   До рассвета не сомкнул глаз Никифор, ворочался, часто курил. В ночной чуткой тишине слышно было, как за стенкой ворочалась и вздыхала хозяйка.
   Утром навел блеск на сапоги, сбрызнул водой пиджак, чтоб расправились вмятины, побрился.
   - Ну? Отправились? - бодро спросил у Маруси. Девочка должна была показать дорогу до сельуправы.
   - Отправились! - эхом откликнулась Маруся.
   Поскрипывая костылями, он вышел за воротца на улицу. Маруся семенила рядом и, скособочив голову, наблюдала, как ее спутник переставляет больную ногу. Они не оглянулись на Дарью Даниловну, застывшую у порога. А та дрожащей рукой мелко-мелко крестила их в спины.
   До сельуправы Никифор шел под перекрестным взглядом женщин. Пригорюнившись, они долго смотрели ему вслед, силились угадать: чей же это вернулся?
   К концу пути на ладонях Ннкифора набухли водяные мозоли, гимнастерку под пиджаком хоть выжми от пота. Тупо ныла больная нога, хотя он на нее не опирался, а держал на весу.
   - Вон она - сельуправа,- шёпотом сказала девочка и показала на приземистое, старинной кладки здание.
   Вместе с кирпичными амбарами и построенными впритык друг к другу продолговатыми сараями сельуправа представляла собой замкнутый четырехугольник. Внутрь вел один вход - массивные арочные ворота, возле которых прогуливался полицай с винтовкой.
   При виде полицая в немецком мундире с желтой повязкой на рукаве Ннкифора взяла оторопь. "Повернуть назад, пока не поздно?.." - подумал он, охваченный внезапным страхом.
   Но полицай у ворот перестал ходить. Остановившись, он с интересом рассматривал незнакомого человека на костылях. "Иди!" - приказал себе Никифор, подавляя малодушие.
   - Дядя Митя, я вас туточки подожду,- издалека, заглушённый звоном в ушах, донесся голосок Маруси.
   1- Могу я видеть старосту Раевского? - спросил Никифор у полицая.
   - Нема его, десь поихав,- сказал полицай, хлопая большими и светлыми, как у телка, ресницами.
   - А когда вернется?
   - Хто его знае,- ответил страж и поковырял пальцем в ноздре.
   - А кто начальник полиции?
   - Та вин же и начальник.
   - К кому ж мне обратиться?
   - Мабудь, к господину Эсаулову,- нерешительно посоветовал полицай.
   - Он здесь?
   - Туточки.
   - Ага. Ну, так я к нему...
   - Э-э! - полицай винтовкой загородил дорогу.- Не велено пущать.
   Никифор растерялся: всего ожидал, только не этого. Сам пришел, а они не желают его видеть!
   - Как же мне быть? - озадаченно спросил он глуповатого на вид полицая. Тот лишь похлопал в ответ белесыми ресницами.
   - Мне нужно видеть господина Эсаулова,-громко, с настойчивостью сказал Никифор.
   Полицай долго моргал, беззвучно приоткрывал и закрывал рот, наконец выдавил из себя нечто категорическое:
   - Не можно!
   - Ванька! - загремел из открытого окна бас.--Ты чего мордуешь над человеком? Тебе сказано було, щоб кого зря не пускав! А у человека, может, срочное ди-ло?! Я т-тебе покажу, стервецу, кузькину мать!..
   При первых раскатах начальственного голоса Никифор вздрогнул и поднял лицо. В окно выглядывал бородатый мужик в таком же, как у полицая, травянисто-зеленом немецком мундире.
   - Проходьте, гражданин,- пророкотал мужик, внимательно разглядывая Никифора.
   Во дворе под навесом четверо полицаев играли в карты. Они удивленно вытаращились: в сельуправу приходили (большей частью за пропусками) женщины, а мужчина, явившийся добровольно, без конвоя, был явлением редким.
   Поднявшись по ступенькам на веранду, Никифор очутился перед двумя смежными дверьми. Он открыл ближайшую и услышал за спиной хихиканье. Прежде чем успел заподозрить что-либо неладное, пружина захлопнула за ним дверь, и он очутился в полутемном коридоре. В нос шибануло таким густым спертым воздухом, что он невольно подался назад.
   На веранде послышался топот бегущих ног, заскрежетало что-то железное. Никифор попытался открыть дверь и с ужасом обнаружил, что ее заперли.
   - Пить... Пи-ить дай! -простонал кто-то в глубине коридора, а чей-то голос надрывно выкрикнул:
   - Изверги! За что мучаете?!
   Холодея спиной, Никифор оглянулся. Глаза, успевшие освоиться с полумраком, различили две внутренние двери, на которых висели тяжелые амбарные замки. Голоса шли из прорезей в нижних углах - в свое время здесь, очевидно, находились кладовые, и прорези были сделаны для кошек.
   Теперь-то Никифор сообразил, куда он попал и почему здесь такой тяжелый, пропитанный вонью воздух. Догадался, что сидевшие в кладовках люди приняли его за полицая. На какое-то мгновение показалось, что дурные предчувствия оправдались, промелькнула горькая мысль: "Сам пришел в тюрьму..." Но потом все в нем бурно возмутилось против нелепости происшедшего. "Откуда они могли узнать, кто я таков? - лихорадочно заработал разум.- Нет, конечно, тут какая-то ошибка!.."
   - Откройте! Немедленно откройте! - закричал он, барабаня кулаком по дубовым доскам.
   На веранде раздался взрыв хохота.
   - Я вам пошучу, мерзавцы!-заорал Никифор.- Сегодня же сообщу коменданту района!
   Хохот на веранде постепенно сменился настороженным покашливанием, и Никифор понял, что выбрал верную тактику.
   - Да я вас всех, с-сукиных детей, так-перетак!..- продолжал он разоряться, и у него захватило дух от собственной наглости.- Вы у меня насидитесь в комендатуре!.. Где Эсаулов?
   Эсаулов сам пришел на крики, увидел перетрухнувших полицаев и понял, что те нашкодили. А посему рявкнул на них таким голосом, что те мигом обрели несвойственную живость.
   Звякнул отодвигаемый засов, и Никифор с видом оскорбленного достоинства вышел на веранду. Эсаулов смотрел на красное от гнева лицо человека на костылях озадаченно, полицаи - виновато. Все ждали, что же он теперь будет делать, что скажет?
   - Господин Эсаулов,- сказал Никифор.- Мне надо побеседовать с вами.
   - Милости просим,- пожевал губами Эсаулов и направился ко второй, выходящей на веранду двери. Именно в эту дверь надо было идти Никифору. Но откуда он мог знать!..
   В этот день Эсаулов замещал Раевского по случаю его отъезда. Сказал Раевский, что едет в Никополь по служебным делам, но все знали - на базар. Шила в мешке не утаишь, а воз, груженный продуктами, подавно скрыть невозможно.
   Усевшись за стол Раевского, Эсаулов сиял и положил слева от себя фуражку, разгладил бороду и деревянно выпрямился, словно позируя перед фотографом.
   - Я слушаю,- сказал он медленно и важно.
   - К великому сожалению,- начал Никифор подрагивающим от волнения голосом,- я буду вынужден, господин Эсаулов, сообщить в комендатуру...
   Он продолжал тактику ошеломления, да и, собственно, ничего другого у него не оставалось. И он, как говорится, попер напролом:
   - Я усматриваю крупные непорядки, наносящие вред нашему общему делу. Вы сами видели в окно, как часовой не пропускал меня в сельуправу. А если я пришел сообщить о спрятавшихся коммунистах...
   - Где? Каких? - выдохнул заместитель старосты.
   - Это я к примеру,- пояснил Никифор.- Но в случае обнаружения подозрительных лиц, как это было в Каменец-Подольске, я сочту долгом сообщить об этом. Тамошний комендант лично благодарил меня за сотрудничество.
   Никифор остановился, чтобы дать собеседнику оценить значимость сказанного. Эсаулов прикрыл глаза кустистыми бровями, гмыкнул и вновь неестественно выпрямил спину. "Позвоночник у него болит, что ли?" -успел подумать Никифор, вытаскивая из кармана справку, написанную Зоей Приданцевой. Он протянул ее Эсаулову таким образом, чтобы была видна печать с немецким крючконосым орлом.
   С важным видом Эсаулов развернул документ. Прежде чем приступить к чтению, зачем-то вынул из кармана карандаш, затем достал крохотный дамский платочек и дотронулся им до носа, хотя видимой надобности в этом не было. Все его движения отнюдь не были рассеянными, а носили торжественно-показной характер.
   "Зачем он ломается передо мной? Какая в том надобность?"- не без удивления подумал Никифор. Мелькнула догадка: "Он играет роль начальника, повторяет чьи-то жесты!" От того, что он понял, Никифору стало весело, и он внезапно успокоился.
   Между тем заместитель старосты напряженно раздумывал: "Черт его знает, в самом деле - нажалуется еще!.. Этот хромой связь с немцами имеет, недаром у него документ... Вызовут в комендатуру, а там доказывай, что не верблюд..." Поразмыслив, Эсаулов пришел к выводу, что ему следует вести себя осторожно.
   - Не извольте обижаться, господин...- Эсаулов заглянул в справку,- господин Махин. Ужо я пропесочу бездельников!
   А Никифор охотно шел навстречу:
   - Очень жаль, господин Эсаулов, что так произошло. И, главное, в первое наше знакомство. Ведь я намереваюсь некоторое время пожить здесь у тетки Дарьи Даниловны Козловой, знаете её?
   - Как же! Ить мы в одном конце проживаем,- обрадовался Эсаулов.- Я ей, сердешной, еще дров помог в одночасье привезти. Никак, на медовый спас это было... Да еще наказал: будет в чем нужда, заявляйся до меня - помогу,- беззастенчиво врал Эсаулов.
   - Так вы разберитесь со своими людьми,- Никифор мотнул головой в сторону двери и, поднимаясь с табурета, спокойно протянул руку за документом.- Из уваженья к вам, поверьте... Не хотелось бы выносить сор из избы.
   - Чего уж там, господин Махин! Свои люди - сочтемся,- заверил Эсаулов,
   - Я, собственно, зашел,- сказал Никифор, пряча справку в карман,- чтобы оформить свой приезд.
   - Какие там оформленья! - махнул рукой Эсау-лов.- У нас, чать, не в городе. Знаем о проживаньи, и ладно. А на работу мы тебя пристроим. Вот в полицию людей надоть, да какой же из тебя полицай?! - с огорченьем сказал он, глядя на костыли.
   - Активно буду сотрудничать по выздоровлении,- пообещал Никифор.
   - Гм... Ну, да я напишу зараз записку Крушине Иосифу Давыдовичу - он голова колгоспу... тьфу!., сельхозобщины "Вторая пятилетка". Он тебя пристроит.
   На клочке какой-то ведомости Эсаулов вывел корявыми буквами неграмотно:
   
   Иосип Давыдыч нады работу падателю этай бамаги гаспадину Махину Эсаулов.
   
   Расстались они, можно сказать, довольные друг другом.
   Уже за воротами Никифор услышал раскаты баса Эсаулова, крывшего своих подчиненных распоследними словами.
   Навстречу Никифору от плетня отделилась тоненькая фигурка. Это была Маруся. Следом за ней качнулась женщина, закутанная в старый платок.
   - Мы больше часа дожидаемся, дядя Митя,- сообщила Маруся, посматривая снизу вверх острыми, любознательными глазенками.
   В закутанной по глаза женщине Никифор узнал Дарью Даниловну и успокоительно ей улыбнулся.
   Если лечь на спину и смотреть в блеклую просинь неба, то спокойно и тихо становится на душе. Плывут куда-то пышные, величаво чистые облака. Ветерок доносит настоенный полынью запах трав. Невидимый, заливается в поднебесье жаворонок. И словно нет ни войны, ни бесчисленных опасностей - одна беспредельная синь-голубизна...
   - Э-ге-гей! Сторож! Спишь, что ли?
   Никифор приподнимается на локте. К нему по тропинке идет Зоя Приданцева. На плече у нее полевой сажень.
   - Косить начали? - лениво спрашивает Никифор. когда девушка опускается на траву рядом с ним.
   - С утра. По старинке: серпами да косами,- говорит Зоя и - ах! - с болезненным возгласом отдергивает руку - оперлась ладонью на колючку.
   Темные короткие волосы Зои от солнца порыжели на концах. В мелких и частых, как у зверька, зубах закушена соломинка. Взгляд меланхолично скользит где-то вдали - там, где курчавятся плавни и в лиловатом полуденном мареве теряются ряды хат Большой Знаменки.
   Отсюда, с Мамай-горы, видна большая часть села, видны сверкающие на солнце лиманы Днепра -голубые прочерки на зеленом фоне.
   На Мамай-горе баштан сельхозобщины "Вторая пятилетка". Никифор на баштане-сторож. Должность эту он получил благодаря записке Эсаулова. Хорошая должность, всеми статьями подходит Никифору: немцам от тех кавунов, что он караулит, проку не будет, а сам он может спокойно лечить ногу, да и от подозрений забронировался - работает человек, чего еще надо?! Теперь и Дарье Даниловне он не в тягость: зарабатывает себе кусок хлеба. Магическая записка Эсаулова способствовала тому, что Крушина выписал из кладовой "господину Махину" два пуда пшеницы "для поправки здоровья". То-то радости было в маленьком семействе Козловых, когда возчик дед Фаддей Комаров свалил у двора мешок с зерном! Дарья Даниловна после этого уверовала в счастливую звезду "племянника" и по ночам стала спать спокойно.
   На баштане кроме зеленых арбузов и дынь под охраной Никифора небольшая полоска огурцов.
   - Какие вы, мужчины, недогадливые! - повернула Зоя курчавую головку к Никифору.- Угостил бы огурчиками...
   Никифор с шутливым кряхтеньем поднялся на ноги и, опираясь на палочку (он уже ходил без костылей), пошел к шалашу.
   - Почему обобщаешь: "Вы, мужчины?" Разве среди твоих знакомых есть еще недогадливые? - спросил он.
   У Зои порозовели мочки ушей. Вчера с гулянки ее провожал кудлатый, хмурый с виду парень - Сеня Беров, бывший киевский шофер. Они наперебой вспоминали Крещатик, Подол, воскресные вылазки на ту сторону Днепра и вздыхали о довоенных временах. Зое он нравился. Она не возражала бы, если б Сеня ее поцеловал. Но он не догадался.
   - Что же ты молчишь?
   Сочные, в пупырышках, огурцы застучали о землю возле Зои. Следом упали завернутая в тряпицу краюха хлеба, спичечный коробок с солью и нож.
   - А что говорить? - обернулась Зоя.- Придираешься к словам, да и только! Лучше сюда обрати внимание: разве в такую тряпку хлеб заворачивают? Это же портянка.
   - И вовсе не похожа на портянку,- миролюбиво заметил Никифор.- Чуть-чуть загрязнилась. Не стирать же мне ее каждый день!
   - Будто сам стираешь?
   - Сам,- признался он.- Смены-то у меня нет... Вот иду па ручей, тут под горой - Мамасаркой называется,- раздеваюсь и стираю. Повялится маленько на солнце - надел и пошел. Все мое ношу с собой, как говорили древние римляне.
   Зоя критически осмотрела его одежду и сморщила носик:
   - Горе, а не стирка... Женился бы ты.
   Сказала и вспыхнула пожаром: не то что лицо, но и шея зарделась.
   - О-о! - удивился Никифор.- Хоть прикуривай. Кусая губу, девушка честно призналась:
   - Я подумала, ты сочтешь, я себя предлагаю в жены.
   Никифор расхохотался:
   - Ей-богу, не догадался! Но спасибо за подсказку: теперь будет над чем подумать.
   - Ну вот!-вскричала Зоя, еще больше пунцовея.- Я не хотела!.. Я прямо скажу: замуж за тебя ни за что не пойду! Все!
   - Неужели я такой уж никудышный?..- поинтересовался Никифор.
   - Ты дашь возможность хоть пару огурцов съесть?
   - Пожалуйста,- Никифор демонстративно перевернулся на другой бок.
   Некоторое время Зоя аппетитно похрустывала. Никифор курил. Молчанье не тяготило их. Полтора месяца они были знакомы, и между ними успели завязаться приятельские отношения.
   Наевшись, Зоя сама отнесла в шалаш оставшийся хлеб и коробочку с солью, вернулась и села на прежнее место. Ногу она подвернула под себя и оперлась на руку, отчего одно плечо поднялось острым углом вверх.
   - Что нужно сказать дяде? - спросил Никифор. как спрашивают у малых детей.
   - Ш-шпасибо.
   Зоя швырнула в Никифора огуречной очисткой. Тот в свою очередь сорвал пук травы, но послышался быстро нарастающий клекочущий гул, и Никифор непроизвольно, по въевшейся фронтовой привычке, прижался к земле.
   Над головами у них по-хозяйски низко прошла девятка штурмовиков с черно-белыми крестами на крыльях. Хищные тени, напоминавшие распластанных орлов с немецкой гербовой печати, скользили по пашням, садам и черепичным крышам Большой Знаменки.
   Наморщив лоб, Никифор следил за самолетами, пока они не растаяли в сизом мареве горизонта. Охота шутить у него пропала. И небесная синева уже не казалась умиротворяющей и спокойной: она была враждебно-холодной, таящей смерть в своих прозрачных глубинах.
   - Юнкерсы,- мрачно проговорил Никифор.- Там умирают, а мы... Огурцы кушаем.
   У Зои некрасиво перекосился рот.
   - Там армия. Огромная. И то отступает,- упавшим голосом проговорила она.- А мы жалкие единицы... Что мы можем сделать?
   Они избегали взглядом друг друга, потому что оба испытывали чувство неясной вины. Зоя обхватила сплетенными руками колени, лицо ее было обращено на восток. Туда же смотрел и Никифор.
   - Армии составляются из единиц,- после долгого молчанья сказал он устало.
   Фраза явно требовала продолжения, и Зоя ждала его, склонив кудрявую голову. Но продолжения не последовало.
   У него была своя цель. И он считал, что не имеет права размениваться по мелочам.
   
   
    
   
    10. НЕСКОЛЬКО СТРАНИЧЕК
   
   
   27 мая.
   
   У соседской хаты на бревнах издавна было место гулянок молодежи с Лиманной улицы. Вот и сегодня вечером собралось человек двадцать. Только мы завели песню, нагрянули полицаи. Девчата бросились врассыпную, кто куда. Одной девочке попало прикладом по плечу, вскочил огромный синяк - она нам после показывала.
   Вот как проходит в немецком плену наша молодая жизнь.
   
   
    10 июня.
   
   Наташу оштрафовали на 1000 руб. за то, что не ходит на работу в сельхозобщину. Боюсь, что и мне прилепят штраф. А за неуплату штрафа утоняют под конвоем на работы в Никополь. Нескольких женщин, которые не могли заплатить, увезли, и не слыхать покамест, что с ними.
   Если бы мы с Наташей имели по мешку карбованцев, то откупились бы. А как мешки наши пустые, то надо искать выход. Наташа думает поступить на овощесушильный завод - там управляющий из немцев фон Вирцен набирает рабочих на сезон. Мне тоже надо что-то придумать.
   
   
   23 июня.
   
   В Каменке свирепствует тройка (карательный отряд). Идут аресты. Мне сообщил об этом Ваня Синюков. Он пошел в Каменку проведать своего друга Жоржа Башмакова - пришел, а того два дня как аресто- вали.
   
   
  & nbsp;5 июля.
   
   У Нади Жомовой, которая на год раньше меня окончила школу, вчера должна была состояться свадьба. Приглашали и меня. Но я не пошла. Сегодня узнала, что не пришли многие приглашенные, и свадьбу отложили. Причиной тому жуткая новость, которую передают шепотом: за последние дни в Кучугурах расстреляли более 100 человек, приговоренных карательной тройкой. Поразило как гром с ясного неба. Боже мой, что дальше будет? Не сегодня-завтра карательная тройка прибудет к нам.
   
   
   11 июля.
   
   Пришел из плена Петя Орлов. После обеда мы с Наташей пошли его проведать. Он поднялся из-за стола худой, бледный. Нос от худобы - как секира. Рассказывал, что из Одесского пехотного училища он сразу попал на фронт. В плен его захватили в мае, держали в лагере для военнопленных в Днепропетровске. Выручили сестра с мужем, которые взяли его на поруки.
   Наташа сидела хмурая, слушая эти невеселые рассказы. Петя заставил выпить вместе с ним - "За встречу!"- по рюмке водки. Мы засиделись до вечера, все говорили и говорили, вспоминая школьные денечки.
   Потом Петя нас провожал. На Красной улице мы наткнулись на гулянку - вроде нашей, на бревнах. Петю Орлова на Алексеевской конце все знают, поэтому начали расспрашивать что да как и ему пришлось повторить свой рассказ. У нас с Наташей тоже нашлись знакомые - Нюся Лущик и Киля Тяжлова, и мы решили немножко посидеть с ними. Среди хлопцев выделялся своей веселостью один скуластый - зовут его Митей. Нюся Лущик сказала, что это пленный, приписанный к сельхозобщине "Вторая пятилетка". У него в Знаменке живет кто-то из родичей. Мне этот парень сразу понравился, а Наташа сказала - "ничего особенного".
   Видели Семена, Лидкиного мужика. Он разгуливал под ручку с чернявой художницей. Бросил жену с ребенком, и хоть бы хны! На месте Лидки я взяла бы дрючок и отгвоздила бы такого муженька, а заодно и его художницу.
   Семен с нами поздоровался, но мы с Наташей не ответили. Еще здороваться со всякими!..
   
   
   12 июля.
   
   Сегодня Лида Белова и я поехали на лодке в Ильинку по вишни. Подплываем к берегу, видим неладное творится: машины стоят, полицаи снуют, бабы ревут. Мы сдуру решили узнать в чем дело. Пошли садами к моей двоюродной сестре. Навстречу выбежала тетушка, бледная с лица, вся трясется. Говорит: "Идите поскоренча отсель. "Черный ворон" приехал, берут людей, за что и про что - неизвестно. Идите, пока и вас не забрали, и я с вами беды не нажила!" Мы повернулись- и ходу. Прибежали к лиману, а лодки нашей нет. Какой-то мужчина спешно гребет на ней, правится на тот бок. Мы кричим ему, а он еще крепче на весла налегает.
   Тут уж нам стало не до лодки. Бросились берегом со всех ног. Бежим, а в ушах стоят крики и вопли. Когда добежали до нашего огорода, Лида не выдержала и упала. "Не могу больше,- говорит,- помираю". Я совсем перепугалась. Тяну Лидку за руку, а у самой ноги подкашиваются. Спасибо, мать на огороде была, прибежала на помощь.
   Сейчас вечер, но я до сих пор не могу прийти в себя. По временам сердце словно закатывается. И ноги очень болят. Как на грех, мы с Лидой были босиком, а когда бежали, то где уж разбирать дорогу.
   
   
   
   
    11. НАДЕЖДЫ НЕ УМИРАЮТ
   
   Анна Ивановна собралась проведать родичей. Уходя, сказала Наташе:
   - Обедайте без меня. Борщ в зеленой кастрюле. Если хочешь, творожников сделай... Да ты слушаешь меня или нет?
   - Слушаю,- рассеянно отвечала Наташа, не отрывая глаз от книги. Лежа на кровати, она с упоеньем читала "Трех мушкетеров" и сейчас всецело принадлежала тому удивительному миру храбрецов, где честь и дружба ценились превыше всего.
   Мать недовольно покачала головой и вышла.
   Во дворе Гришутка из палок и веревок, сплетенных в сложную систему на дровяных козлах, мастерил катапульту, которая должна кидать гнилые помидоры за соседский плетень, где жил неприятель, Гришуткин ровесник.
   - Мама, смотри!- закричал Гришутка, и помидор жмякнулся в плетень. Жучка трусливо отскочила в сторону.
   - Ты где помидоры берешь?- подозрительно осведомилась мать.
   - На огороде. Так они ж курами поклеванные...
   Мать всплеснула руками и пошла проверить запас Гришуткиных метательных средств. Большая часть помидоров не имела и намека на порчу.
   Наташа краем уха слышала воркотню матери, оправдания братишки - до ее сознания все это доходило, как сквозь вату.
   К полудню, ощутив голод, Наташа с книгой в руке вышла на кухню. Ела хлеб и прихлебывала молоко из кружки, а сама продолжала скользить глазами по строчкам. Мокрый шлепок о стену и брызги, оросившие лицо и книгу, заставили ее вздрогнуть и вернули в реальный мир. Это Гришутка стрельнул из катапульты в открытое окно кухни и теперь был в восторге от удачного попадания.
   Схватив холщевое тяжелое полотенце, Наташа бросилась во двор. Гришутка сразу разгадал намерения сестры и благоразумно зашел за козлы. И они закружились вокруг: Гришутка с опасливым смехом, Наташа - разозленная, жаждущая отмщенья. Жучка, которая решила принять участие в игре, вырвала у Наташи полотенце и поволокла его по двору под торжествующие крики Гришутки.
   Запыхавшаяся Наташа ни с чем вернулась на кухню, подобрала расплющенный помидор и клочком бумаги принялась растирать мокрое пятно на стене, чтоб не приметила мать.
   В это время под окнами торопливо зашаркали шаги, и в хату, тяжело дыша, вбежала Анна Ивановна.
   - Ох, Наташа! Скорей ховайся,- со стоном выдохнула она.- Немцы с полицаями по хатам ездют, людей берут...
   - Кого, мама?
   - Комсомольцев берут... Видела, Ваню Трошева прикладами на машину затолкали. Ох, поскорей, доченька!
   Наташа метнулась к окну. Улица была пустынной. Чей-то поросенок, уцелевший от набегов немецкой продовольственной команды, рылся возле палисадника, помахивая крючковатым хвостиком. На дороге прыгали, бодро чулюкая, серые воробьи.
   Вдруг воробьи дружно порхнули в воздух, а поросёнок настороженно поднял розовое рыльце: где-то поблизости загудел мотор. В проломе забора на противоположной стороне улицы мелькнула согнутая фигура мужчины.
   В два счета Наташа очутилась за порогом. С разбегу перепрыгнула плетень, отделяющий двор от огорода, и упала в картофельную ботву. Лето было дождливое, и ботва вымахала высоченная: лежащего в ней человека можно было заметить, лишь споткнувшись о него. Наташа проползла на локтях в глубь огорода и замерла, прислушиваясь к приближающемуся рокоту мотора.
   На беду Жучка восприняла прыжок девушки как новую игру и теперь с повизгиванием бегала вдоль плетня, отыскивая лазейку в огород. Гришутка тоже стоял у плетня и недоумевал: куда девалась сестра?
   - Наташа! А Наташа!-громко звал он.
   Выскочила мать, схватила Гришутку за руку и потащила в хату. Возбужденная Жучка сумела наконец приоткрыть лапами калитку, ворвалась на огород и мгновенно обнаружила Наташу. С веселым лаем она запрыгала в ботве вокруг хозяйки.
   А машина гудела уже совсем близко. И вдруг звук мотора притих - машина остановилась, не доезжая до хаты Печуриных.
   - Жучка, Жучка! Иди сюда!.. Милая, хорошая, ну иди!- манила Наташа пересохшими от волнения гу- бами.
   Мотор, работавший на малых оборотах, напряженно взвыл, и машина тронулась. Ближе... Ближе... Вот у хаты Печуриных... Сейчас остановится!.. Нет, проехала мимо!
   Когда рокочущий звук мотора превратился в далекое шмелиное гуденье, Наташа как-то вся сразу ослабла Она почувствовала себя маленькой, беззащитной девочкой, и захотелось заплакать. "Почему я не мальчишка?- думала она.- Будь я мальчишкой, я была бы храброй и ловкой, как д'Артаньян! Я поступила бы в авиационное училище, как Юра Шеховцев, и не пряталась бы сейчас в ботве, а летала в небе и бомбила проклятых фашистов.."
   Жучка вырвалась наконец из Наташиных объятий и лизнула юную хозяйку в нос.
   В огороде Наташа просидела до вечера. Гришутка по приказанию матери притащил ей дерюжку и узелок с едой. Полз на четвереньках, дерюжка лежала у него на спине, а узелок он держал в зубах. Сестре объяснил шепотом, что все разведчики делают именно так. Таким же способом он доставил по просьбе Наташи "Трех мушкетеров". Затем Наташа послала его к сельуправе, чтобы разузнать, что там происходит. Братишка с удовольствием взялся выполнить и это задание.
   В седьмом часу вечера Гришутка принес известие, что немцы уехали и арестованных увезли с собой. Наташа, разбитая и обессиленная, будто она целый день полола, а не лежала пластом в огороде, вернулась в хату. Аккуратно сложила на сундук дерюжку, сверху положила книгу, которая была заложена на той же странице, что и в обед.
   Поздно вечером через полицаев, ездивших сопровождать арестованных, в селе стало известно, что всех кого увезли, немцы расстреляли в Кучугурах.
   Редко кто уснул в эту ночь. Внешне - ни огонька, ни громкого голоса, притаилось село, будто и вправду спит. Но если тихонько пройтись по улицам, то услышишь приглушенные рыданья в хатах, увидишь красный огонек цигарки, на мгновение зардевшийся в окне, и поймешь: не спят люди!..
   Общие тревоги и несчастья сплачивают сильнее, чем общие радости. В тяжелую минуту люди тянутся друг к другу, ищут взаимного участия. Страшно было в эту ночь тому, кто оставался один в хате. К Печуриным прибежала кума Фрося, та самая, к которой утром ходила мать. Пришли соседи - старик со старухой. Наташа немного посидела с ними, потом, ощутив невыносимую, до отчаяния, тоску, ушла в горницу и плотно прикрыла за собой дверь. В темноте навесила на окна одеяла, зажгла коптилку - аптечный пузырек с подсолнечным маслом и фитилем из бинта. Комната озарилась тусклым дрожащим светом.
   На кровати, скинув одеяло, разметался во сне Гришутка. Наташа поправила ему подушку, накинула вместо одеяла простыню и, взяв книгу, уселась поближе к коптилке.
   Глаза скользили по строчкам, по смысл прочитанного до нее не доходил. Точно так же было и на огороде. Мысли разбегались, она ни на чем не могла сосредоточить внимание и думала сразу обо всем: о перепуганной матери, об отце, который сражается где-то на фронте, о Гришутке, который ничегошеньки еще не понимает, о своих подружках и знакомых. Думала она, глядя перед собой широко раскрытыми серыми глазами, и о том, что ей не удалось никого полюбить, даже никто из парубков не поцеловал ее ни разу. И должно быть, она не дождется глубокой и красивой любви, о какой пишут в книгах, потому что немцы ее поймают и повезут на расстрел.
   Строчки в книге расплылись, глаза Наташи наполнились слезами. Девушка крепко зажмурила веки, и две большие светлые капли звучно шлепнулись на страницу.
   Ей страстно захотелось сейчас, вот в эту минуту, поговорить с отцом - он сумел бы успокоить, подсказал бы, что делать, Наташа отыскала фотокарточку отца, долго вглядывалась в знакомое до последней морщинки родное лицо. Потом придвинула к себе тетрадку и, поглядывая на фотографию, написала:
   
   Здравствуйте, мой любимый папочка! Шлю вам пламенный комсомольский воздушный привет и самые добрые пожеланья в борьбе с врагом! Сколько ужасов войны проходит перед глазами. Ни на единую секундочку не забывается алая кровь, которая речным потоком льется сейчас везде по нашей земле. Отец, где вы в эти минуты? Живы ли, здоровы? Вот теперь, когда наступила ночь, я представила вас, папочка, с винтовкой и в шинели, как видела вас в Каменке в августе 1941 года. Мне так хочется сейчас услышать родной ласковый, оживляющий душу голос, увидеть всегда ясное и улыбающееся лицо, исполнить на гитаре вашу любимую песню "Каховку".
   Мой дорогой папочка! Вы всегда верили в свои силы, в свою способность обходить легкой походкой все препятствия. И всегда вам все удавалось. Дорого'й отец, пусть эта способность и вера не покидают вас, и в этот грозный час пусть ваши силы утроятся, и вы возвратитесь после войны таким же бодрым, как прежде.
   Папочка! Я верю вам и вашим словам: "Меня ранили, еще ранят, но не убьют, потому что я пули выплевываю"
   Эта уверенность пусть не покидает вас никогда. В эти минуты я посылаю вам, папочка, свои силы, чтобы вы с товарищами скорее побили лютого врага!
   Милый папочка! Целую нежно вашу фотографию, храню вас своим сердцем, своими надеждами от пули врага! Будьте здоровы, папочка!
   Спокойной ночи! Ваша дочь Наташа.
   
   Письмо приводится по подлиннику, хранящемуся в Запорожском областном архиве.
   
   Это письмо осталась неотправленным - не ходила через огневые рубежи полевая почта. А если б каким-то чудом и перелетело оно через фронт, то уже не нашло бы среди живых Петра Сергеевича Печурина.
   Базар-место воскресных встреч. В воскресенье кому надо и не надо идут на базар. Здесь встречаются жители с противоположных концов Большой Знаменки, обмениваются новостями сразу со всеми родичами. Половина тех, кто толкается на базаре, ничего не продает и не покупает, а приходит сюда с единственной целью повидать знакомых.
   Лида Белова вызвалась сходить на базар вместо матери и продать рыбу - утренний улов Алексеича. Рыбу разобрали быстро. За семь килограммов Лида выручила около тысячи рублей и тут же их истратила: за пятьсот купила распашонку для сына и махорки отцу, на остальные - полкило соли. Торговые операции заняли немного времени, и Лида отправилась бродить в поисках знакомых.
   Встретилась компания дедушек из Алексеевки - Нюся Лущик, Киля Тяжлова и Лена Маслова. Они прогуливались, сцепившись под руки. Пытались увлечь с собой и Лиду, но та сказала, что ищет Анку Стрельцову, и отправилась дальше. Анку, кокетничавшую с хлопцами, вскоре увидела, однако не подошла, лишь издали рассмотрела окруживших Анку ребят. Стайкой налетели на Лиду девчата с Лиманной улицы - все в белых хустках, наперегонки лузгающие семечки. И опять Лида ускользнула под надуманным предлогом.
   Кого и зачем искала, она не то что людям, самой себе не решалась признаться. Но стоило ей натолкнуться взглядом на сутуловатую мужскую фигуру в стареньком хлопчатобумажном пиджачке с черной латкой под левым рукавом, как Лида ощутила, что сердце начало биться сильней, а к щекам прилила кровь. Пиджачок был знаком ей, как знакомы собственные платья и распашонки сына. Раньше пиджачок принадлежал Алексеичу, и черную латку под рукавом Лида накладывала своими руками. Осенью прошлого года отец отдал пиджачок выздоровевшему Семёну Берову.
   Лида на ощупь поправила узел волос, одернула на груди кофточку и, вызывающе улыбаясь, пошла навстречу Сене. Тот был не один. Рядом с ним стояли парень с клюшкой в руках и худенькая, городского обличья девушка. Хлопцы нещадно дымили самокрутками - пробовали на вкус махорку у торговки, девушка оглядывалась задумчивыми глазами.
   Девушку Лида узнала по рассказам Анки Стрельцовой: та самая художница, с которой ее "разведенный муж" приходил на гулянку. И мгновенно она прониклась неприязнью. Все в ней с первого взгляда не понравилось Лиде: и жидкие кудельки волос (местные девушки не делали завивок, у всех косы), и плоскогрудая фигурка. "Ишь ты, тарань костлявая!.." - думала Лида.
   Столкнувшись лицом к лицу с Семёном, она изобразила удивление и громко сказала:
   - Здравствуй, муженек! Что же ты не зайдешь проведать ребенка? Ведь твой ребенок-то. Или ты не только от меня, Но и от родного дитяти отказался?.. Теперь начхать на него, а?..
   Говорила, а сама поглядывала на кучерявую: вот, мал, тебе!.. Та смущенно потупилась и вместе с прихрамывающим парнем отошла в сторону.
   Удивленный и растерянный Семен бормотал, что собирался-де зайти, да все недосуг - работает.
   - А по воскресеньям тоже некогда?!-все так же громко, со скандальными нотками продолжала Лида.- Ты мне зенки не заливай! Не удастся отвертеться, все равно стребую алименты!..
   В толпе были люди, знавшие Лиду с ее характером бой-бабы, и многие остановились, пяля глаза, в ожидании скандала, а то и драки.
   - Сегодня зайду,- терялся Семен под взглядами.- Вот тебе для Николеиьки,- выгреб он из кармана мятые рубли.
   Наконец он догадался отвести Лиду в сторону. Когда они выбрались из толкучки, Лида спросила шепотом:
   - За тобой не приходили?
   Он понял, что она спрашивает о недавних арестах в Знаменке, и ответил успокоительно:
   - Все в порядке.
   - Тебе и в самом деле следует, хоть изредка, заходить к нам,- сказала Лида.- Вот твои деньги, возьми- ка...
   - Не надо,- отстранился Семен.- Купи что-нибудь для Николеньки...
   - Уже купила.-Лида сама засунула деньги в карман его пиджачка.-Если правда, что хотел нас проведать, то пойдем со мной.
   Молча Семен зашагал рядом с Лидой. Они миновали базарную площадь, зашли за угол, и там, не выдержав молчанья, Лида виновато спросила:
   - Ты рассердился?
   Он помотал головой. Но она не поверила.
   - Не сердись,-попросила она.-Мне ничего другого не оставалось, как затеять этот разговор. Надо ж поддерживать мнение, что мы с тобой муж и жена, хоть и разведенные!
   - Надо,-буркнул он. Семен всегда был немногословным. Из его обрубленных фраз трудно было понять, о чем он думает и каково его настоящее мнение. И сейчас Лиде казалось: Семен недоволен, что она силком увела его от кучерявой художницы.
   - Ты ее любишь, да?-напролом спросила она, пряча ревнивый блеск глаз, и замерла в ожидании.
   - Кого? - удивился Семен.
   - А ту... кучерявую селедку, что с тобой стояла.
   - Ерунду мелешь!-тряхнул он лохматой шевелюрой.- Она землячка моя. Из Киева.
   Женским чутьем Лида поняла: не лукавит, говорит правду. А когда он, по своей привычке неспешно пережевывая слова, рассказал, что художница дружит с хромым парнем, то Лида окончательно успокоилась и решила: Анка что-то напутала.
   - А хоть бы и влюблен! Тебе-то что?- усмешливо, с товарищеской бесцеремонностью спросил Семен.-Мы теперь "разведенные"...
   Лида метнула в него быстрый взгляд. На лице Семена светилась улыбка, редко у него появлявшаяся. От этой улыбки ей стало невыразимо тоскливо.
   - Конечно,- сказала она.- Ты можешь бегать за девками. И я могу подыскать себе... Но ты знашь, мне нельзя. У меня другое положение.
   Лида ни на секунду не забывала, что она замужем и у нее ребенок. Будь она девушкой, она-то уж наверняка влюбила бы в себя Сеню!.. А теперь зачем он ей? И что ему до нее?!
   Так думала Лида. Совершенно искренне была убеждена, что ее сегодняшние поступки были продиктованы желанием помочь Семену укрепиться в роли мнимого разведенного мужа. Лида изумилась бы, если б кто-нибудь заподозрил, что она "бегает" за Семеном.
   Она вела его на Лиманную улицу кратчайшим путем- через огороды, мимо болотца, окаймленного старыми вербами. Пока шли селом, оба старательно отстранялись друг от друга, как и полагается разведенным супругам. А по-над огородами пришлось идти пеше- ходной тропкой, и они волей-неволей соприкасались то локтями, то кистями рук.
   У голого серого ствола, распростертого возле болотца, Лида взмолилась:
   - Ты слишком быстро идешь. Не могу больше: мокрая вся. Давай отдохнем.
   Семен молча свернул к поваленному дереву. Уселся и тотчас закурил цигарку. Лида оперлась спиной о толстый сук, вытянула ноги. Чувяки она сбросила, верхние пуговицы кофточки расстегнула. С Семеном она держала себя, как с домашним человеком, которого нечего стесняться. Возможно, поэтому она расстегнула кофточку на одну пуговку больше, чем следовало, и не спешила одернуть юбку, когда охальник-ветер обнажил ее полные колени.
   До вечера Семен просидел у Беловых. Старики встретили его по-родственному. Алексеич раздобыл к обеду бутылку самогона и целиком завладел вниманием гостя. Обсуждали результаты деятельности карательной тройки ("В Знаменке 73 человека как корова языком слизала! А сколько постреляли по району - страшно подумать!"), шумно вздыхали, обмениваясь слухами о боях в Сталинграде и предгорьях Кавказа ("Далеко забрался чертов немец! Когда его оттуда выкуришь?..").
   После обеда Алексеич отправился во двор под навес- соснуть часок. Мать ушла к соседям, да и застряла там. Сунулась было в хату Анка Стрельцова, но увидела Семена, попросила сито и убежала.
   Лида, переодевшаяся в старенький сарафан, мыла посуду, сновала по хате с тряпкой в руке, наводя порядок. Босые, полные в подъёме ноги носили ее по земляному полу со стремительной легкостью. Так же легко и ловко двигались в работе ее руки. Семен сказал с невольным восхищеньем:
   - Знаешь, Лидок, первый раз вижу, что вот так можно делать домашнюю работу!..
   - Как?
   - С удовольствием и красиво. Честное слово, красиво! Четко, просто - как машина...
   - Сравнение шофера!-фыркнула Лида и, пройдя мимо Семена, обдала его запахом разгоряченного тела и свежевыстиранной женской одежды.
   Она добилась своего: Семен не спускал с нее угрюмоватых глаз. Что ж, пускай смотрит, если хочет. Она не высушенная вобла, вроде некоторых...
   - Подержи Николеньку, я рубашечку примерю,- попросила она, разворачивая покупку.
   Неловко, на вытянутых руках, поднял он ребенка.
   - Ах, да не так!-с досадой сказала Лида и показала, как надо держать. Рука Семена нечаянно попала между Николенькой и большой прохладной грудью Лиды. Он смутился.
   А она и бровью не повела, словно не заметила.
   С Нюсей Лущик познакомился Никифор через Зою Приданцеву. Чернокосая, тоненькая, как девочка-подросток, с загибавшимся книзу кончиком горбатого носа, она походила на черкешенку или турчанку, а Знаменские остряки говорили, что Нюся смахивает на бабу-ягу в молодости.
   Никифор узнал, что до войны она тоже училась в педтехникуме, и они быстро нашли общий язык.
   - А у нас...- говорил Никифор.
   - А у нас...- говорила Нюся.
   Нюся Лущик оказалась приятным собеседником. Это подтверждала и Зоя Приданцева, которая с ней дружила.
   В тот час, когда Семен сидел за обеденным столом в хате Беловых, Нюся Лущик, Никифор, Зоя и Петя Орлов возвращались домой с воскресного базара. Все они жили на Алексеевской конце неподалеку друг от друга. Нюся, отплевывая подсолнечную шелуху, стрекотала:
   - Все равно ему жизни не будет, хоть и ушел от нее. Я Лидку знаю, ей все нипочем. А он тихоня, с виду мрачный, а так добрый... Лидка захочет - с кашей его съест. Видали, как сегодня?
   Зоя смущенно помалкивала. Что Семен женат - для нее неожиданная и неприятная новость.
   - Да-а,- насмешлива тянул Петя Орлов.- Я тоже ее знаю: черт в юбке, а не баба! С такой не пропадешь.., если раньше времени не сдохнешь.
   Парни захохотали, а девчата солидарности ради встали на защиту женского сословия. Завязался шутливый спор, который вечен и бесконечен. Спорили, пока не дошли до хаты Орлова - он жил ближе остальных.
   - Приходите ко мне вечером,- пригласила Нюся.- Яблоками угощу.
   - Не возражаю,- сказала Зоя.
   - И мы не против,- переглянувшись с Орловым, сказал Никифор.
   На том и расстались.
   В сумерках Никифор шагал по Нижней улице. Шел без палочки, чуть прихрамывая - уже мог ходить так на короткие расстояния.
   Вместе с Зоей ему приходилось раза три бывать у Лущик. Поэтому он уверенно открыл калитку, обогнул низкую продолговатую хату и постучался в приоткрытую дверь.
   - Входи, входи,- раздалось у него за спиной; в сумерках он и не заметил Нюсю, которая хлопотала у летней стряпки в дальнем углу двора.--Там Петя скучает, иди к нему. Я зараз управлюсь.
   Орлов в отглаженной полотняной рубахе навыпуск, перехваченной в талии крученым поясом с махрами, сидел в горнице в церемонной позе званого гостя и курил. Обрадованно улыбнулся Никифору:
   - Хуже нет заявляться первым-сидишь как попка-дурак!
   Они уселись друг против друга за шатким столом, покрытым вышитой скатертью. Орлов достал нарядный кисет - видимо, девичий подарок. Предложил:
   - Закуривай.
   Взаимное угощение куревом у малознакомых парней-знак дружелюбия и во всех случаях - испытанный повод для завязки разговора.
   - В каких частях служил?-поинтересовался Орлов.
   - 130-я дивизия, 528-й полк,-назвал Никифор первоначальное место своей службы.
   - Братишка, так и я в этой дивизии был!- оживился Орлов.- Ты где в плен попал? Еще под Уманью?.. Ну, а я позже... Небось, год назад и думки не держал, что v немцев очутишься?-с неожиданной горечью спросил Орлов. Но ответа на свой вопрос он не ждал: все было и так ясно.-М-да-а,-тянул он.-Судьба, как в той паршивой песенке поется, играет человеком... Да что там человеком - армиями! Все пошло к черту на рога!.. Э- ха!
   - Ты что? Растерялся? В бабью присказку о несчастной судьбе стал верить?- с внезапной резкостью сказал Никифор, уставившись на собеседника жестким взглядом широко раздвинутых глаз.
   Орлов от неожиданности крякнул. Преодолев секундное замешательство, он с раздражением спросил:
   - Может, ты не растерялся? Сейчас редко такие встречаются... Объясни тогда, почему немцы прошли пол-России? Почему? - почти крикнул он со страданием в голосе.
   - Плохо воевали,-глухо ответил Никифор.
   - Плохо? Это мы уже слышали!.. А ты мне конкретно скажи, кто плохо воевал и почему плохо?
   - Мы с тобой,-насмешливо проговорил Никифор.- Будь мы хорошие солдаты, не сидели бы сейчас здесь, не покуривали. Либо дрались бы...- Никифор сделал глубокую затяжку.- Либо в земле наши косточки ле- жали.
   Орлов как-то разом сник. В глазах у него погас лихорадочный блеск. Торопливо свернул себе новую цигарку, жадно затянулся, окутавшись густым облаком махорочного дыма.
   - Отчасти ты прав,- после продолжительного молчанья сказал он.- Но только отчасти. Пленные были и будут в самых дисциплинированных армиях. Война без пленных, как и без убитых, немыслима. И это не потому, что были и будут трусы и мерзавцы. Они - статья особая. Но создаются такие положения, когда сопротивление невозможно или бессмысленно.
   - Нет таких положений!-отрезал Никифор.
   - Есть! И ты сам доказательство, что есть,- прищурился Орлов.- Я не беру в расчет себя, хотя считаю, что сделал все от меня зависящее... Пускай я буду трус и предатель! Ну а ты?
   - Я себя не оправдываю,- уклончиво ответил Никифор. Разговор принял опасное направление, и он решил, что следует быть осторожным.
   - Припер, говоришь, к стенке? - Орлов удовлетворенно откинулся на спинку стула и со снисходительными нотками продолжил: - Я не одну ночь в концлагере об этом думал. И не один я такой! Уйма нашего народа у немца в плену. Не тысячи, а сотни тысяч. А с гражданским населением - миллионы. Пойми ты: миллионы! И все они, по-твоему, виноваты? Шутишь, при- ятель!
   - Не нам с тобой судить об этом.
   - Не нам?! - взорвался Орлов.- А кому тогда? Ведь мы с самого начала все видели своими глазами!.. Гнилая царская Россия смогла сдержать немцев у западных границ, а у нас они дошли до Сталинграда! Это как надо понимать?..
   - Матушки мои! - раздалось от двери.- Накурили-то как. Хоть топор вешай.
   В комнату вошли Зоя и Нюся.
   - Военный совет в Филях,- тоном экскурсовода объявила Зоя.
   - Точнее, совет двух битых вояк! - подхватила Нюся.
   - Ну, ты скажешь! - поморщился Орлов. Нюся преувеличенно удивилась:
   - Смотрите, пожалуйста: он еще обижается!..
   Девушки принесли с собой масляную коптилку, потому что совсем уже стемнело. Дрожащий язычок пламени озарил комнату. Воздух и в самом деле был сизым от махорочного дыма. Пришлось открыть окно.
   Орлов порывался продолжить спор, но Нюся ему не дала.
   - Хватит,- сказала она.- Я хозяйка, и я распоряжаюсь! Играем в подкидного. Зоя сдавай...
   Никифор рассеянно шлепал по столу картами. Как и Орлова, его захватил спор, и он продолжал подыски-зать и обдумывать свои возражения.
   - Митя? А, Митя?
   - Вы меня? - очнулся Никифор.
   - Ну да! Ведь это вас зовут Митей?
   - А что? - оторопело забегал Никифор глазами.
   Присутствующие разом засмеялись, приметив замешательство на его лице. Нюся по-своему поняла рассеянность Никифора.
   - Кто она? Кто? - приставала она, хищно раздувая тонкие крылья носа.- О ком вы думали?
   - О вас! - брякнул Никифор, не придумав ничего иного.
   Зоя и Петя Орлов поперхнулись в смехе. А Нюся покраснела и обиделась.
   - Скажи девушке "не люблю" - поверит и оскорбится, скажи без подготовки "люблю" - не поверит и еще больше оскорбится,- философствовал Орлов.
   Чтобы замять неловкость, Зоя быстренько раздала карты и крикнула:
   - Играем в "своего козыря". У кого шестерка треф?
   Игра пошла своим чередом.
   В начале двенадцатого Зоя объявила, что у нее заболела голова, и бросила карты на стол.
   - Пошли в сад,- предложила Нюся. Таинственными и густыми кажутся ночью редколистые яблони. Выпрямляясь, шелохнет в безветрии веточка. Шлепнется подточенный червем плод - звук падения неправдоподобно отчетлив и громок. Пахнет остывающей после дневного зноя землей, полынью, сурепкой, вянущей лебедой.
   Проводив гостей до садовой скамейки, Нюся нырнула в темноту и вернулась с тростниковой кошелкой, полной яблок-падалиц. Некоторое время в темноте только и слышно было, что хруст и жевание.
   - Ж-жвачные ж-животные! - прыснула Зоя.
   - ...Сказала она, посмотрев в зеркало.
   - Я говорю: жвачные, а не жвачное.
   - Слушайте, что это гудит?
   - Комар.
   - Нет, я серьёзно?
   - И я серьёзно. Вот он кружится... Снижается... Садится! Сейчас я его поймаю.
   - Я тебе поймаю. Прими руки-то!
   Едва слышный прерывистый гул через минуту стал отчетливым и басистым. Летел самолёт.
   Через Днепр, со стороны Никополя, взметнулись два голубых щупальца. Они торопливо зашарили в звездных провалах, но до самолета не доставали.
   Стало ясно: самолет советский.
   Петя Орлов и Никифор выбежали из-под яблони на чистое место и застыли с поднятыми лицами. Но разве разглядишь что-нибудь в ночном небе! Впрочем, Никифору показалось, что он увидел: две близко расположенные звездочки разом мигнули, будто их на мгновение что-то закрыло.
   - А вдруг бомбу сбросит? - боязливо прошептала Нюся.
   - Ну зачем бомбить гражданское население! Если б тут стояли немецкие войска, тогда другое дело,- успокоил девушку Никифор.
   В этот момент сверху послышался странный шелестящий звук, отчетливо слышимый сквозь гул моторов. Никто не успел сообразить, что это такое, как в дальнем конце сада резко трепыхнулись ветви яблони и что-то глухо ударилось о землю.
   - Бомбит! Ложись! - крикнул Орлов и первым упал на траву. За ним упали остальные.
   Лежали и ждали взрыва. Но взрыва не было. Гул самолета стихал вдали, прожекторы в Никополе погасли, дремотная тишина вновь окутывала село.
   Петя Орлов и Никифор поднялись с земли, сконфуженно кряхтя. Девчата, отряхивая юбки, изнемогали от смеха.
   - Ох, я не могу! - стонала Зоя.- Ка-ак крикнет вложись!", так у меня душа в пятки...
   - Ух, эти мне вояки! - вторила ей Нюся.- Небось, кошка в кустах прыгнет, а у них тревога!..
   - Девчонки! - прикрикнул Орлов.- Поиздевались и хватит.- И смущенно сказал Никифору: - Ну что с них взять? Лишняя предосторожность, сам знаешь, никогда вреда не приносила... А он что- то сбросил, провалиться на этом месте!
   - Только не бомбу,- согласился Никифор.- Мягкий удар был.
   - Посмотрим?
   Долго шарили под яблонями и наконец нашли. Это была небольшая, перевязанная шпагатом пачка листовок на розовой бумаге.
   На удивленные возгласы прибежали девчата. Все вместе забрались в густые кусты смородины и при свете спичек принялись разглядывать находку.
   - А почему он сбросил пачкой, а не развеял их в воздухе? - недоуменно спросила Зоя.
   Пачка листовок была перевязана поперек, но, судя по вмятинам, раньше имелась и продольная веревочка.
   - Должно быть,- предложил Никифор,- штурман подумал, что перевязано крест-на-крест и достаточно одного надреза... Вот он, след от ножа! Видите? А тут оказалось на двух узлах...
   Никифор осторожно вытащил из пачки розовый листок и шепотом начал читать. Орлов, освещая, беспрерывно жег спички.
   
   "Граждане и гражданки! Близится час, когда Красная Армия перейдет в решительное наступление и сметет с лица земли фашистскую нечисть..."
   
   Тесно прижавшись друг к другу, чтобы замаскировать свет, они взволнованно внимали чтению.
   Весточка с Большой Советской земли! Что это значит только тот поймет, кто сидел в фашистских концлагерях, кто жил глухой тревожной жизнью на оккупированной территории. Пусть крохотный листок, прилетевший от родной Советской власти, адресован не лично тебе, а всем "гражданам и гражданкам!". Пусть в нем не обещается скорый конец твоим страданиям, но прочтешь - и с новой силой вспыхнут надежды, и словно кто-то большой и сильный шепнет тебе: "Жди. Мужайся. Все будет хорошо".
   "...Не давайте угонять в немецкое рабство своих сынов и дочерей,- звенящим шепотом читал Никифор.- Прячьте хлеб и скот от фашистских грабителей. Организовывайте партизанские отряды для борьбы с оккупантами. Этим вы поможете Красной Армии скорее разгромить врага. Да здравствует Союз Советских Социалистических Республик! Смерть фашистским захватчикам!"
   Умолк Никифор. Перестал чиркать спичками Петя Орлов. После огня, хотя и слабого, спичечного, ночь казалась непроглядной.
   В темноте Зоя нащупала пачку листовок и погладила ее, как живое существо. Желание подержать, пощупать, погладить эти розовенькие листочки, по-видимому, ощутили все разом, и руки столкнулись в темноте. В другое время вспыхнул бы неминуемый смех, но сейчас это никого не удивило.
   - Что будем с ними делать?- спросила Зоя. Никифор, чувствовавший в эту минуту необыкновенный прилив сил, сказал решительно:
   - Разнесем по хатам.
   - Как?!
   - Мы прочитали, пусть и другие прочитают,- горячо прошептал Никифор.- Не зарывать же их в землю!.. Здесь сотни две листовок. Значит, на каждого из нас по пятьдесят. Будем бросать через плетни, подсовывать под калитки. Согласны?
   - Да,- ответил Петя Орлов.
   - Каждый за себя решает,-сказал Никифор.- Дело опасное. По головке не погладят, если...
   - Согласна,- сказала Зоя.
   - А ты, Нюся?
   - И я.
   - Только - ни-ни! Иначе...
   - Не маленькие.
   Петр Орлов с Нюсей взяли на себя ближайшие кварталы Красной улицы. Никифор и Зоя пошли по Нижней.
   - Давай так,- предложил девушке Никифор.- Я буду идти по одной стороне улицы, а ты по другой. Быстрее получится.
   Вдоль плетней и хат заскользили две тени. Розовенькие листочки выпархивали из рук и ложились во дворах, у калиток - на самых видных местах, где утром обязательно заметят хозяева.
   Когда с листовками покончили, короткая летняя ночь была на исходе. На востоке засветилась розовая, под цвет листовок, полоска зари. Никифор, распрощавшись с Зоей, отправился прямо на баштан. В шесть часов ему предстояло сменить напарника - деда Пантелея.
   
   
   
   
    12. СЕМЕН БЕРОВ
   
   Слесарная мастерская представляла собой длинный глинобитный сарай с заколоченными горбылем проемами окон. Рамы со стеклами во время грабежа, сопутствующего приходу немцев, выставил и увез к себе Гришка Башмак.
   Кроме Семена Берова в мастерской работали еще двое. Высокий и костлявый Попов, снедаемый туберкулезом, мастер на все руки. И Миша Мельников - пятнадцатилетний розовощекий паренек, до войны учащийся ФЗУ.
   Заказов в мастерской хоть отбавляй. Раньше каждый знаменский колхоз имел свою кузницу. Теперь на всю Большую Знаменку осталась одна: здесь подковывали лошадей, рубили из проволоки гвозди, переделывали тракторные плуги на однолемешные, конные, чинили телеги и разный сельхозинвентарь. Это делалось по нарядам Крушины.
   Но была и другая, "левая" работа: починка ведер, чайников, самоваров, поделка ручных мельниц для кукурузы и пшеницы. Эту работу принимали без нарядов, по личной договоренности с заказчиком, и выполняли ее, само собой, в первую очередь - тут между слесарями существовало молчаливое соглашение. Все трое не особенно изнуряли себя. Попов нуждался в частом отдыхе по болезни. Миша просто приленивался. А Семен рассуждал так: "Есть кусок хлеба, и ладно. Нечего из кожи лезть, когда кнутом не стегают".
   Во время частых и длительных перерывов Попов садился у раскрытых дверей сарая на чурбан и, откашлявшись, заводил рассказ из своего прошлого. Всевозможных курьезных, трагических и просто любопытных историй за долгую жизнь накопилось у него множество. Стукнет Миша молотком по пальцу вместо зубила, Попов тут же вспомнит, как лет десять назад один его знакомый, по фамилии такой-то, на спор колол паро- вым молотом грецкие орехи. Сделает Семен простенькую зажигалку, Попов повертит ее в пальцах и расскажет, что в таком-то году у такого-то человека он видел зажигалку в форме египетского бога-зверя с человеческой головой: нажмешь на голову, бог откроет пасть - и прикуривай.
   До 1938 года работал Попов в гомельских железнодорожных мастерских, где приобрел специальности слесаря, токаря, фрезеровщика, электрика. Болезнь заставила его перебраться на жительство в сельскую местность, как он говорил, "на вольный воздух, к молоку и яблокам поближе". Поселился он в Большой Знаменке, на родине жены, и вскоре стал на селе, по его же словам, "главным техмехом". С приходом немцев Попов намеревался отойти от дел, ссылаясь на болезнь, но он остался единственным на селе квалифицированным металлистом, и Эсаулов сказал ему многообещающе: "При Советской власти болезнь помехой не была... А ежели она зараз встряла палкой в колеса, то мы тую палку палкой и выбьем".
   С Поповым у Семена сразу установились доброжелательные отношения. Неразговорчивый по натуре, Семен являлся идеальным слушателем. А розовощекого Мишу, который смотрел на мир еще юношески удивленными глазами, старшие товарищи всерьез не принимали.
   На другой день после расстрела 73-х Попов пришел на работу мрачнее тучи. Против обыкновения за весь день не рассказал ни единой истории. Но под конец не выдержал. Кинул молоток и зашипел на Семена:
   - Все молчишь? И чего ж ты молчишь? Тут людей невинных губят, а ты в молчанку играешь?..
   Семен спросил без улыбки:
   - А что надо делать? Выбежать на середину улицы и кричать: "Ратуйте, добрые люди!" Так, что ли?
   - Ты не шуткуй! - Попов весь дергался и коре- жился, как березовая кора, пожираемая огнем.-Нашел над чем шутковать!.. Тут всех таким макаром на мыло переведут. Надо что-то делать, покуда до нас очередь не дошла. В шестнадцатом году в Гомеле казаки охальничали, так мы...
   - Катись ты!..- мрачно выругался Семен.- Старухе своей рассказывай доисторические случаи, а мне они ни к чему.
   Попов примолк.
   - Як тебе как к человеку, а ты собакой рыкаешь,- пробормотал он и, кинув на Семена испытующе-опасливый взгляд, крякнул и отошел.
   С этого дня в мастерской сложились новые отношения. Попов словно перестал замечать Семена. Придет утром, буркнет в дверях безликое "Здрассте!" и молчком за молоток. Реже стал отдыхать на чурбане, но дело от этого не пошло быстрее. Как замечал Семен, старый металлист стучал молотком больше для вида, чем по необходимости. Теперь со всякой просьбой Попов обращался только к Мише. Помочь ли надо было поднять что-либо тяжелое, искал ли запропастившийся инструмент, все кликал не Семена, хотя тот был рядом, а Мишу.
   В одно из воскресений Миша с приятелем ходил рыбалить на озеро. Пробираясь плавнями, ребята нашли гранату со вставленным запалом. Ну и, конечно же, не удержались - бросили гранату в озеро. Захлебываясь, Миша рассказывал, сколько они наглушили рыбы.
   - И не побоялся без пропуска в плавни? - спросил Семен.
   - А кого пужаться? Это полицаев-то? - задорно тряхнул чубом подросток.- Они сами пужаются туда ходить. А как пойдут, то не меньше человек десяти. Винтовки наизготовку и идут.
   - Вот поймают тебя как-нибудь,- хмуровато пообещал Семен.
   - Не-е! - беспечно ответил Миша.- Когда полицаи идут, за версту слышно. Они матерщиной друг друга подбадривают...
   Выйдя покурить, Семей присел на корточки в узкой полоске тени у стены мастерской. Как раз над головой у него щерилось гнилыми досками заколоченное окно, и он отчетливо услышал хрипловатый, приглушенный голос Попова:
   - Ты с ним поосторожней, малец! Он все молчит, присматривается да прислушивается. А потом пойдет и полицаям доложит.
   Семен криво усмехнулся, донельзя удивленный таким нелепым подозрением. Встал, хотел было пойти и потолковать со старым чудаком, но потом раздумал и опустился на прежнее место. В конце концов, ему на пользу: Попов обязательно раструбит о своих подозрениях, и это будет Семену охранной грамотой.
   И все же было чертовски неприятно. Семен сидел и морщился, сплевывая горькую табачную слюну.
   До конца работы Семен обдумывал, как он будет рассказывать Лиде о смешных подозрениях Попова. Он представлял, как заразительно и звонко она расхохочется, и заранее, в предвкушении ее смеха, улыбался сам.
   С той необычной встречи на воскресном базаре Семен все чаще вспоминал о Лиде. Правда, и раньше не забывал ее. Сделанное Лидой для него, Семена, было так велико, что это никогда не могло быть забыто. Благодарность-чувство обыденное по сравнению с тем, которое Семен испытывал к своей спасительнице. Бывший детдомовец, сирота, он мысленно называл ее сестренкой. В его устах это было самым дорогим словом. Видел он, как горячо любила Лида сынишку, крошечного Николеньку, и предполагал, что так же любит мужа. И намеренно старался не замечать ее чисто женских достоинств, боялся обидеть свою "сестренку" нескромным взглядом.
   Он говорил себе: "Мы с Лидой друзья. Поэтому и тянет к ней". А то, что за последнее время тяга стала особенно сильной, он объяснял себе просто: дружба со временем становится крепче и душевней.
   Вечером с приятным волнением Семен подходил к неприметной хатенке Беловых. Дома оказался один Алексеич. Он у стола затачивал напильником жала рыболовных крючков.
   - А-а, Сеня! - пробасил он.- Проходь, проходь. Ну, что новенького?
   - Нет ничего. Проведать вас пришел.
   - А у меня новость, да еще какая! Надысь на лимане одного никопольского рыбака повидал, так он пересказывал: у них на станции взрыв произошел - состав с бензином подпольщики подорвали.
   - Какие подпольщики?
   - Никопольские, стало быть. Листовки тоже распространяют.
   Достав из кармана кисет, Семен стал задумчиво сворачивать цигарку. Потянулся с клочком бумажки и Алексеич.
   - Кто ж они такие? - спросил Семен.
   - Кто? - ухмыльнулся Алексеич.- Если б каждый их в лицо знал, вроде как раньше работников райкома, так немцы тех подпольщиков враз повыловили бы...
   Семен понимающе кивал головой и прислушивался к женским голосам на улице. Нет, Лиды там не было. Ее бьющий тугой струйкой голосок Семен узнал бы сразу. Он оглянулся на кроватку Николеньки - она была пуста: Лида ушла вместе с сыном. Было неудобно спрашивать, куда ушла и скоро ли вернется.
   Но Алексеич словно угадал мысли Семена и сказал:
   - Лидка с младенцем у Стрельцовых. И старуха моя куда-то смоталась. Не сидится бабам дома, удержу нет. Кашей не корми, а языки дай почесать. А мне тут ремень подтягивай, ужина дожидаючись... Стрекотухи, елки точеные!
   Он распахнул низенькое оконце и крикнул:
   - Юрка!
   - Чо, дядя Лексеич? - отозвался мальчишеский голосок с противоположной стороны улицы.
   - Мотни к Стрельцовым, покличь нашу Лидку, трясца ее матери. Скажи, гость пришел.
   - Чичас! - с готовностью раздалось в ответ.
   Семен пригладил пятерней шевелюру, оправил рубаху. Сердце у него билось замедленно и сильно. Бывало, так билось оно, когда судья на старте тягуче пропоет: "Приго-то-овились!" и, глядя на секундомер, подымет флажок.
   - Вот мы и пришли домой, сынуленька ты моя! Сейчас мы покушаем кашки и бай- бай ляжем...
   Легко и бесшумно ступая босыми ногами, с ребенком на руках вошла она в хату.
   - А-а! Сеня! - совсем как отец сказала она.- Здравствуй. Как твои дела?
   - Собрала бы поужинать, а о делах потом,- ворчливо заметил Алексеич.
   - Зараз, батя,- живо откликнулась Лида, укладывая дитя в кроватку.
   Семен по опыту знал: у Беловых, как ни отказывайся, все равно заставят сесть за стол. Поэтому не заставил себя упрашивать. За ужином он рассказал о происшествии с Поповым. Лида хохотала от души, всплескивая руками и откидывая голову назад. Алексеич беззвучно трясся на своем табурете, и если б не веселые искорки в глазах, то не разобрать, смеется он или его дрожью колотит.
   Посмеявшись, принялись обсуждать происшествие серьёзно.
   - В один прекрасный день подложит он тебе свинью,- опасливо сказал Алексеич.
   Семен отозвался пренебрежительно:
   - Куда ему! Сам боится.
   - Ну, это брось! - Алексеич предостерегающе поднял ладонь.- Трус не стал бы того говорить, что твой Попов. А потом я скажу: дюже ты самонадеянный!
   Брови Семена обиженно сошлись на переносице:
   - Это почему же?
   - Коль Попов не трус, да к тому же настроен против немцев, то тебе придется его опасаться... Лучше, Сеня, наладить с ним дружбу.
   - Ладно,- буркнул Семен.- Мне все равно...
   - Не "все равно", а обязательно поговори с ним!- строго наказала Лида. Вначале она и сама недопонимала, какие последствия может это иметь для Семена. Но старый Алексеич за смешным сумел разглядеть опасность: Попов при удобном случае мог убрать с дороги немецкого прихвостня, каким в его глазах был Семен.
   Никто, однако, больше не возвращался к этой теме. Беседа приняла мирный домашний характер. Говорили о невиданно обильном урожае яблок, о том, что в Днепре, не в пример прошлым годам, мало рыбы. Спросонья заплакал Николенька, и Лида поспешила к нему -надо было менять пеленки. Разговор перешел на Николеньку, на доставляемые им бесчисленные хлопоты. В Лидиных жалобах было столько любви к сыну, что они вовсе не воспринимались как жалобы, а как своеобразное проявление наивной материнской гордости, рассчитанное на ответные похвалы. Семен с удовольствием слушал, с удовольствием хвалил пухленького здоровяка Николеньку.
   Хорошо, спокойно на душе Семена. Давно ему не было так хорошо. Он не думал об опасностях, окружавших его ежедневно, ежечасно, и не хотел о них думать. Он жадно впитывал в себя бесконечно мирный семейный уют, до сих пор не изведанный им и оттого особенно притягательный.
   Надвязав крючья, Алексеич смотал перемет на дощечку и объявил, зевая и потягиваясь:
   - Готово. Ну, вы как хотите, а я на боковую. Семен поднялся, разыскивая глазами фуражку.
   - Куда торопишься? Гуляй еще, Сеня,- радушно предложил ему Алексеич.-Мое дело стариковское, ты на меня не смотри.
   Семен остался бы с радостью, но не хотел быть настырным. Тем более, что Лида его не удерживала.
   - До свиданья,- сказал он.
   Лида повязывала голову косынкой и не торопилась прощаться. Сунув ноги в чувяки, сказала:
   - Провожу тебя немного.
   У Семена запунцовели мочки ушей. Однако от застенчивости он и тут стал отказываться, уверяя, что не стоит беспокоиться и тому подобное.
   - Пошли, пошли,- Лида подтолкнула его в спину.
   После освещенной комнаты ночь казалась совершенно непроглядной. Семен наткнулся на изгородь, шарахнулся от нее в сторону и обрушился в какую-то яму. Пришлось Лиде взять его под руку. Сама Лида тоже ничего не видела в чернильной темноте, но она родилась и выросла на Лиманной и могла ходить здесь с завязанными глазами.
   В конце улицы они свернули на тропку, слабо белевшую в темноте словно разостланный па траве холст. Огибая болотце, вилась она мимо верб - гнездилищ воронья, мимо садов, пригнувшихся под тяжелым грузом яблок. Лида, старавшаяся не замочить ног в росистой траве, прижималась к своему спутнику. Семен плечом и локтем ощущал теплоту ее тела и был нем как рыба. "Господи,- думал он.- Хоть бы тропка не стала шире!.. Хоть бы она никогда не кончалась!"
   Возле поваленного дерева, на котором они отдыхали прошлый раз, Лида сказала:
   - Все! Дальше не пойду.
   - Я тебя провожу,- с готовностью пообещал Семен.
   - Нет, нет!.. А то ты к утру до своей квартиры не доберешься. Давай пяток минут посидим на бревне и разойдемся.
   Он хотел сказать, что ради нее готов не спать хоть три ночи подряд, но вовремя спохватился и только глубоко вздохнул.
   - Ты чего? - спросила Лида.
   - Звездочка упала, а я не успел задумать желание,- отшутился он.
   - Ты и так в сорочке родился.
   - Не сказал бы.
   - Вот тебе и раз! Сам же говорил, в каких переплетах на фронте бывал - и хоть бы хны!..
   - То на фронте. А в жизни вообще не везет,- упрямился Семен.- С самого детства...
   И он начал рассказывать о себе. Когда ему было три года, у него одновременно умерли отец и мать; он долго не верил, думал, что они уехали и вот-вот вернутся. Потом детдом, школа, таксомоторный парк... Первая юношеская любовь и первое разочарование... Увлечение спортом, армия, война... Никому и никогда в жизни он не раскрывал себя вот так, до мельчайших закоулков души, и речь его была взволнованна и сбивчива.
   Откровенность вызывает взаимную откровенность. И Лида рассказала Семену о себе все, что обычно таила даже от близких подруг. Случайное, скоропалительное замужество, тревожное недоумение после отъезда мужа, переросшее вскоре в запоздалое раскаяние,- вот какие тайны носила в душе жизнерадостная Лида. Для Семена это было полнейшей неожиданностью. Но он сумел понять, что Лида перешагнула через свою женскую гордость, если решилась рассказывать о таких вещах, и что она одарила ею большим доверием. Он нашел в темноте маленькую мягкую руку и легонько пожал ее, и это было лучше всяких слов.
   О многом еще говорили они, проникаясь доверчивой радостью нового взаимного узнавания. Под конец Лида взяла с Семена слово, что он обязательно помирится с Поповым. А он убедил ее в ближайшие дни прийти к нему в гости - посмотреть, как он устроился на квартире.
   Прощались далеко за полночь. Лида продрогла и стояла, зябко обхватив себя руками. Лицо у нее было обращено к светлеющему восток;,. Взгляд выжидающе скользил по розовым облакам, темным деревьям и лицу Семена. Но он не понял или не посмел понять, чего она ждала.
   Тогда Лида, в которой проснулась всегдашняя бесцеремонная Лида, обозвала его увальнем и, повернув за плечи в том направлении, куда он должен был идти, слегка поддала коленкой.
   - До свиданья, муженек! - крикнула она, убегая со смехом.
   Улыбка невольно растягивала Семену губы, когда он вышагивал по улицам томящегося в предрассветной дреме села. Усталости он не чувствовал. Был свеж и бодр, и ему вовсе не хотелось спать. Впервые после выздоровления он ощущал себя таким бодрым и жизнедеятельным. Словно Лида перелила ему избыток своей энергии.
   
   Никифор полагал, что должен, как только подживет нога, отправиться на розыски товарищей-десантников. Ну а если не найдет их - всякое ведь могло случиться, война есть война,- то присоединится к любому партизанскому отряду.
   Листовки заставили его взглянуть на дело иначе. Листовки призывали к повсеместной организации партизанских групп. Так почему бы такой группе не быть в Знаменке?.. Счастливая встреча с Дарьей Даниловной и Зоей Приданцевой, согласие Пети Орлова и Нюси Лущик распространять советские листовки, видимо, были не просто случайностью. В Большой Знаменке, как и везде, немало патриотически настроенных людей. Значит, подпольная группа, а затем партизанский отряд могут быть созданы и здесь. И начало уже положено: вместе с Дарьей Даниловной их пять человек!
   Так думал Никифор, лежа у шалаша на баштане. Былую сонливость с него как ветром сдуло. "Кончились госпитальные настроения, маршируем дальше!" - твердил он самому себе, и на душе было радостно и тревожно.
   Во второй половине дня явился нежданный гость - Петя Орлов. На нем была старенькая вылинявшая гимнастерка, как и на Нпкифоре. Многие мужчины, побывавшие в армии, донашивали военную форму, и это не вызывало подозрений.
   - Пришел проведать. От нечего делать,- улыбнулся Орлов, тряхнув смолистым чубом.
   Прежде чем опуститься рядом с Никифором, огляделся, мельком заглянул в шалаш. Поинтересовался:
   - Бока не болят от такой работы?
   - Терплю,- засмеялся Никифор.- А тебя не приглашали на уборку?
   - Как же! Грозили даже. Но я справку достал о болезни. В больнице у меня дружок делопроизводителем-помог. Если хочешь, тебе тоже смастерит...
   - Пока не надо. Спасибо.
   Было ясно, что Орлов пришел не просто так. Видимо, беспокоило его вчерашнее дело с листовками. Но заводить об этом речь не торопился.
   Никифор спросил сам:
   - Ну, как вчера? Благополучно?
   - Ни одна живая душа не видела. А у вас?
   Выслушав ответ, он принялся рассказывать, какой переполох наделали листовки. Полицаи бегают, как ошпаренные. Они и не сомневаются, что листовки сброшены самолетом. Пока обнаружили около тридцати розовых листочков. Остальные исчезли.
   - Да ну? - обрадовался Никифор.- Значит, утаили хозяева...
   - И знаешь, что еще! - хохотнул Орлов.- Бабы распространяют новость: в листовках, мол, пишут, что Красная Армия перешла в наступление и скоро будет здесь. Откуда они взяли это, черт его ведает! В листовках ведь ничего подобного нет, ты же сам читал!..
   Никифор улыбался, морща в раздумье лоб.
   - А пожалуй,- проговорил он,- тут вот в чем дело. Народ ждет, что Красная Армия будет наступать, люди в этом уверены. Понимаешь? - Он говорил медленно, будто ощупью находя нужные слова.- И достаточно малейшего повода, чтобы распространился такой слух... Желаемое принимают за действительное. Я сам вчера, когда читал листовку, испытывал нечто подобное...
   - Серьезно? - дивился Орлов.
   - Появилась, понимаешь, уверенность: скоро придут наши, немного осталось ждать... Только вот какими глазами мы тогда будем смотреть!.. "Мы кровь проливали,- скажут нам,- а вы, сволочи, в немецком тылу отсиживались?"
   - М- да!..
   - Ты что? Не веришь?
   - Чему? Что по головке не погладят? Охотно верю. Что-что, а это у нас умеют. Обязательно спросят. И еще раз спросят. И много-много раз будут спрашивать, почему мы остались живыми. Если, разумеется, немцы оставят нас живыми... Послушай-ка, - встрепенулся Орлов,- эта самая художница не выдаст нас с листовками?
   "Вон что тебя сюда пригнало!"-почти весело подумал Никифор. А вслух сказал:
   - За Зою ручаюсь. А вот Нюся Лущик?..
   - А Лущик я хорошо знаю. Тоже готов поручиться.
   Никифор искоса и с пристальным вниманием рассматривал Орлова. Высокий чистый лоб. Мальчишески пышный чуб, по-казачьи зачесанный на левую сторону. Умный, однако нерешительный взгляд темных глаз. Он производил впечатление честного и прямого парня. Растерялся, когда попал в плен, ну да за кем такого греха нет...
   - Слушай, что бы ты ответил, если б тебе предложили вступить в партизанскую группу? - как бы мимоходом спросил его Никифор.
   - Вот что, Махин,- сказал Орлов, щуря глаза.- Если этот разговор ты завел с провокационной целью, то ничего не выйдет. Я знаю, ты в хороших отношениях с Эсауловым, поэтому тебя не тронули при недавних арестах... Ни о какой партизанской группе в нашей местности я слыхом не слыхал... Я тебя слишком мало знаю!.. Но ты вчера сам был инициатором распространения листовок. Нас было четверо. В случае чего тебе ведь сухим из воды не выйти!
   - Понятно! - сказал Никифор, рывком приподнялся и сел.- Трусишь?
   Орлов вспыхнул:
   - Я тебя мало знаю, чтобы говорить на такие темы.
   - Чудак-человек, - рассмеялся Никифор.- Мы с тобой сейчас, как те африканские страусы: головы по-засовывали в песок, а хвосты за версту видать...
   Деловито и коротко рассказал он, каким образом появился в Большой Знаменке радист Никифор Тараскин, ставший в силу обстоятельств племянником Дарьи Даниловны - Митей Махиным. Рассказал он о своих прежних намерениях и новых планах.
   - Значит, никакой партизанской группы пока нет?- заключил Орлов.
   - Она должна быть. Мы организуем эту группу. Согласен?
   Вместо ответа Орлов протянул свою руку и крепко сжал короткопалую, широкую ладонь Никифора.
   
   Полицай Петро Бойко сообщил Анке под строжайшим секретом, что в сельуправу пришла разнарядка: отобрать для отправки в Германию 200 девушек. В первую очередь мобилизуют тех, кто нигде не работает.
   На следующий день Анка оповестила об этом своих подруг. Лида Белова только презрительно повела полным плечом: у нее ребенок, небось, не тронут. Наташа Печурина крепко призадумалась. В прошлый раз благодаря Андрею, брату Кили Тяжловой, который работал делопроизводителем в больнице, ей удалось избежать мобилизации. Андрей ухитрился вычеркнуть фамилию Наташи из списков. Но теперь такой номер может не пройти. Надо било срочно устраиваться на какую-нибудь работу. Перед Анкой стояла точно такая же задача.
   Подругам неожиданно помог Петро Бойко. Как полицай, он пользовался некоторым влиянием, переговорил с заведующим перевалочной пристанью, и Анка получила место весовщицы. Наташу, по просьбе Анкп, он устроил разнорабочей на овощесушильный завод.
   Работала Наташа в крошильном цехе. Восемь женщин стояли у длинного стола под навесами и ножами мельчили яблоки. Сочно-белые ломтики по наклонным желобам сыпались в ивовые корзины. Наташа должна была относить наполненные корзины в сушилку и ставить под желоба пустые. В первые дни с непривычки болели руки и поясница, а потом прошло. После смены Наташа приходила домой до такой степени пропитанная яблочным духом, что ее слегка поташнивало. Яблоками пахли платье, волосы, все тело. Даже после мытья запах не исчезал.
   В один из последних дней августа, возвращаясь с работы, Наташа увидела, что у ворот латы сидит мужчина. Неприятно екнуло сердце. Показалось, сидит не просто так, а поджидает ее, Наташу.
   Медленными шагами приближалась Наташа, наивно полагая, что в случае опасности она мигом повернет обратно и убежит. Мужчина снял с головы кепку, тряхнул смолисто-черным чубом - и оказался Петей Орловым.
   - Как ты напугал меня! - упрекнула его Наташа.
   - Я такой страшный?
   - Нет,- улыбнулась Наташа.- Хлопец ты хоть куда! Просто не угадала тебя. Вижу, мужчина сидит. Чего, думаю, сидит?
   - А если б женщина сидела?
   - Ну, женщины чего пугаться!..
   - Мамаша моя,- усмехнулся Орлов,- весь век телеграмм боялась. Писем - ничего, а как почтальон скажет: "Вам телеграмма", так она аж побледнеет, бедняжка... А ты, значит, мужчин пугаешься?
   - Да ну тебя! - отмахнулась Наташа.- Ты ко мне пришел?
   - А то к кому же.
   - Тогда пойдем в хату.
   Шагая вслед за Наташей по двору, Орлов ощутил густой яблочный аромат, исходящий от девушки, и пошутил:
   - Смотри, кто-нибудь перепутает тебя с антоновкой- и съест. Уж очень аппетитно от тебя пахнет!.. В этом смысле и впрямь следует опасаться мужчин...
   И крутнулся в сторону, уворачиваясь от тугих Наташиных кулачков.
   Пока Наташа обедала, Орлов, отказавшийся от угощения, сидел на сундуке и, по его выражению, "травил баланду". Между прочим рассказал и такую новость: Гришка Башмак выгнал из дому старую жену и вторично женился на молодой, двадцатилетней. В прошлое воскресенье состоялось венчание, а потом Башмаковы гости пили и гуляли в бывших колхозных детяслях. Под вечер охмелевший хозяин потребовал, чтобы приглашенные собрали по 25 рублей с носа за выпитое и съеденное.
   - И что гости? - брезгливо спросила Наташа.
   - Сложились. Что ж им оставалось делать? Некоторые, правда, отказались и ушли со свадьбы, так Башмак объявил их "коммунистическими личностями".
   Анна Ивановна поинтересовалась:
   - Как же он при живой жене и второй раз женился? Небось, поп знал же!..
   - Первый брак у него гражданский,- пояснил Орлов.- А для церкви он неженатым парубком был.
   Слушая эту удивительную по бесстыдству историю, Наташа то презрительно фыркала, то иронически подсмеивалась. А мать только с бесконечным удивлением покачивала головой.
   Пообедав, Наташа повела гостя в горницу. По-девичьи строго и чисто было здесь. Восковой желтизной сиял натертый кирпичом пол, вышитые скатерти и салфетки покрывали все, что только можно было покрыть. Орлов осторожно уселся на предложенный стул.
   - Тебе надо выходить замуж за моряка,- убежденно сказал он, оглядывая комнату.
   - Почему за моряка? - взметнула брови Наташа.
   - Они к чистоте приучены. А с пехотой такого порядка,- Орлов обвел рукой вокруг,- ни в жизнь не будет.
   - Ничего,- не без самоуверенности сказала Наташа.- И зайцев заставляют спички зажигать. Слышал такую поговорку?
   Возле Наташи все время крутился Гришутка, с застенчивым любопытством пялил на Орлова светлые, как у сестры, глазенки. В кухне возилась мать, оттуда доносились ее частые и глубокие вздохи. Улучив момент, Орлов шепнул девушке, что необходимо поговорить по секрету, и глазами показал на Гришутку, потом на открытую кухонную дверь.
   Наташа нарочито громко сказала:
   - Ох, и яблок уродилось в нынешнем году!.. Хочешь панировки? Пойдем в сад...
   Садик у Печуриных маленький - с пяток корней в конце огорода. Наташа шла по тропинке впереди Орлова, машинально ощипывая пальцами листочки картофельной ботвы. Лето было еще в разгаре, но уже явственно ощущалось дыхание осени, и запахи нагретой солнцем зелени и земли мешались с тонким, пронзительным запахом увядания.
   - Бог что, Наташа,- взволнованно начал Орлов, когда они остановились среди деревьев.- Я знал тебя по школе как честную комсомолку. Хотя за последний год кой-какие комсомольцы, вроде Петра Бойко, и переменили свои мыслишки, но ты, я думаю, осталась прежней...
   - Да, прежней,- прошептала Наташа, подняв на школьного товарища светло-серые правдивые глаза. Волнение Орлова передалось ей, и, как всегда в такие минуты, лицо у нее приняло каменно-надменное выражение. Она догадалась, что сейчас услышит что-то очень важное.
   - Наташа! - торжественно произнес Орлов.- Наш разговор при любых обстоятельствах должен остаться тайной. Обещаешь ли ты мне это?
   - Обещаю,- тихо сказала Наташа.
   - И еще одна просьба: хорошенько обдумай мои слова, прежде чем отвечать.
   - Обдумаю,- эхом откликнулась она.
   - Как большевики боролись в царском подполье,- негромко говорил он,- так и мы будем. Крови не испугаемся. И, может, кому-то придется погибнуть за светлое торжество Советской власти... Ну так на то и война!
   Он положил ладонь на плечо девушки и, впиваясь потемневшими зрачками в ее лицо, спросил:
   - Согласна ли ты, Наташа, вступить в подпольную организацию? Но подумай, прежде чем отвечать...
   - Согласна,- выдохнула девушка, сделав судорожное глотательное движение, и лишь оно, это невольное движение, выдало глубину ее душевного волнения.
   - Ты совсем не подумала,- упрекнул Орлов.
   - Я раньше все обдумала... Не знала, что мне предложат... Но думала, если позовут...
   - Хорошо,- кивнул Орлов. Он как-то сразу обмяк от схлынувшего напряжения.- В пятницу, когда стемнеет, приходи к Махину. Ты знаешь Махина? Ну, такой скуластый, с клюшкой ходит... Видела, наверное, только не помнишь... Ладно, приходи ко мне, вместе пойдем.
   Наташа сделала утвердительный жест.
   - А теперь угощай яблоками,- улыбнулся он глазами.- А то повела за яблоками и попробовать даже не дала...
   С карманами, набитыми рассыпчатой панировкой, Орлов вышел за ворота. На углу встретились знакомые девушки, и он тут же раздарил Наташнн гостинец.
   А Наташа снова вернулась в сад и, задумчивая, медленно шла по тропинке. У молоденькой яблони, где разговаривала с Орловым, остановилась, зачем-то потрогала пятнистые яблоневые листочки. Потом села прямо на землю, опершись спиною о ствол и сцепив колени руками. Мысли ее были взбудоражены, нервы напряжены.
   Радостно повизгивавшая Жучка прибежала к молодой хозяйке и с разбегу лизнула ее в нос. Наташа кинула в собаку горстью земли. Жучка покорно отпрыггнула, но не убежала. Легла в отдалении, положила голову на лапы и глядела на девушку коричневыми преданными глазами.
   О многом передумала Наташа, сидя под яблоней. Думала, что скоро ей двадцать лет, а она ничегошеньки не успела сделать для людей. Но теперь, подпольщицей, обязательно сделает, и люди будут ей благодарны. Если доведется погибнуть, то после войны, когда Красная Армия победит фашистов, на ее могилу придут пионеры и принесут цветы, а вожатая скажет им: "Ребята!
   Наташа Печурина училась в нашей школе, она погибла в борьбе с фашистами"...
   Наташа ощутила, как на глаза ей наворачиваются слезы, и энергично затрясла головой. Нет, она не погибнет! Ведь в царское время не все подпольщики погибали... Глупо умирать в двадцать лет, такой молодой. Она сама еще будет рассказывать пионерам, как боролись с оккупантами их старшие товарищи-комсомольцы. Ну конечно, так и будет!
   Протестующий жест, невольно сделанный девушкой, Жучка восприняла как призывный знак и снова бросилась к Наташе.
   
   В горенке Дарьи Даниловны собралось пятеро. Сама Дарья Даниловна скромно пристроилась у двери на мешке с зерном, Никифор сидел на своей койке, рядом с ним - нога на ногу и независимо покачивая носком сапога -Петя Орлов. У противоположной стены на лавке -Наташа Печурина и Нюся Лущик.
   Посреди комнаты грубо сколоченный необструганный стол - столярная самодеятельность Никифора. На перевернутом горшке мигает и коптит двухфитильный светильник. Такие светильники (их называли коптилками, каганцами, лампадами) на оккупированной территории заменили электричество и керосиновые лампы: нефти нет, нефть нужна немецким моторам.
   Земляной пол горенки свежеподмазан красной глиной, присыпан духовитым чебрецом. По всему видно: гостей здесь ждали, к их приходу готовились.
   Со стороны посмотреть - собралась молодежная гулянка. Прислонена к стене гитара, на столе колода истрепанных карт. Только веселья на той гулянке не слыхать.
   И разговор не клеился. Гости приходили, рассаживались. С затаенным любопытством всматривались друг в друга. Но неудобно все время молчать - каждый это чувствовал. Перебросились замечаниями по поводу бумажного коврика с розовыми лебедями - и замолкли. Заинтересовались светильником (фитили поддерживаются проволочными крючками - ловко придумано!), и снова молчание. Не имели успеха шуточки Орлова, пытавшегося расшевелить девушек. Те лишь бледно улыбались.
   У всех было торжественно-тревожное состояние, и говорить об обыденных вещах не хотелось. Они чувствовали себя заговорщиками, которых окружают тайны и опасности. Игре воображения способствовала обстановка: ночь, плотно закрытые ставни, колеблющееся пламя светильника, тени по стенам. Каждый старался не подавать виду, что взволнован, но все напряженно прислушивались к малейшему шороху в хате и за ее стенами. Даже Никифор, наиболее опытный из всех, и тот поддался общей нервной взвинченности.
   Ждали опаздывавшую Зою Приданцеву.
   Орлову стало невмоготу, он нагнулся к Никифору и предложил:
   - Может, начнем, а? Сколько же ждать-то?!
   В это время на улице раздался звук быстрых шагов. Скрипнула калитка, осторожно звякнула в сенцах щеколда, и, легка на помине, на пороге встала Зоя.
   - Здравствуйте, товарищи! - сказала она, тяжело переводя дыхание.- Извините. От гостей не могла отделаться. И больной притворялась, и спать ложилась, а они никак не уходят...
   - То верный признак: гости были мужского пола.- заметил Орлов.
   Все разом засмеялись, задвигались: приход Зои внес разрядку в сгустившуюся атмосферу томительного ожидания.
   Обычное, давно не слышанное "Здравствуйте, товарищи!" мгновенной лаской согрело сердце Наташи. Она тепло улыбалась незнакомой девушке, приглашая ее к себе на лавку:
   - Товарищ! Садитесь сюда, товарищ! - с упоением повторяла она.
   Никифор встал и постучал согнутым пальцем о стол, призывая к вниманию.
   - Больше некого ждать,- сказал он.- Есть предложение открыть собрание.
   Это вступление было так похоже на начало многих и многих собраний, что всех растрогало. Как водится, избрали президиум - Никифора и Наташу. Тетрадь и два карандаша заранее были припасены, и Наташа приготовилась вести протокол, без которого, по их общим представлениям, никакое серьезное собрание немыслимо.
   - Товарищи,- сказал Никифор негромко.- Все вы знаете, для чего мы сюда собрались. Петя Орлов и я предварительно беседовали с каждым. Сейчас мы должны обсудить, как нам практически действовать, чтобы помочь Красной Армии.
   Говоря, Никифор не стоял на месте, а прохаживался взад и вперед, от койки до двери, и пять пар глаз неотрывно следили за ним.
   - Разрешите мне,- продолжал Никифор,- воспользоваться правом председателя и первому высказать свои соображения. Сейчас, товарищи, нас всего-навсего шестеро. Мы не представляем сколько-нибудь серьезной силы. Поэтому наша первоочередная задача- вербовка новых членов в нашу организацию. Вторая задача - вести пропаганду среди населения, распространять листовки... Наконец, мы должны готовиться к вооруженной борьбе. Рано или поздно Красная Армия погонит фашистов на запад, фронт приблизится к Днепру, вот тогда наша вооруженная помощь пригодится как нельзя кстати...
   Вспомнила Наташа: скуластого парня она видела как-то мельком на гулянке, когда возвратился из концлагеря Орлов и Наташа с Анкой ходили его проведать, а потом задержались на алексеевской гулянке - вот когда это было.
   Просто и спокойно говорил Никифор, так просто, словно речь шла об очередных задачах агитколлектива, готовящегося к встрече ноябрьских праздников. Надо раздобыть радиоприемник - без приемника как без рук. Надо достать и оформить знамя - символ чести и единства организации. Нужен запас бумаги для листовок.
   Закончил Никифор так:
   - Хочу еще раз подчеркнуть, что на первых порах нашу работу следует ограничить тремя задачами: вербовкой, устной пропагандой и листовками. Да еще, простите, раздобыть приемник! Ну, это уже как отдельное задание.
   Усаживаясь на табурет, сказал не без смущения:
   - Думал коротко, а целый доклад вышел.
   - Так и надо! - горячо сказала Наташа.
   - Не будем устанавливать регламент,- поддержал Орлов.
   Теперь уже не чувствовали той стесняющей напряженности, какая была вначале. Лица разрумянились, глаза горели. Появилось ощущение спаянности, которое всегда возникает в коллективе, увлеченном общей задачей и одинаковыми переживаниями.
   Одна Дарья Даниловна не разделяла общих восторженных чувств; она почти вдвое старше остальных, и жизнь научила ее осторожности. "Что из всего этого получится?" - было написано на ее лице.
   Вслед за Никифором слово попросила Наташа. Она заговорила быстро и горячо:
   - Товарищи! Я согласна с планом, который предложил сейчас товарищ Махин. Поручите мне, товарищи, достать радиоприемник. У моего соседа Коли Найденова есть приемник, я точно знаю! Я уж уговорю Колю. А не уговорю, так украду...
   Взрыв общего смеха покрыл ее слова. Громче и дольше других смеялись Орлов и Нюся Лущик. Они знали щепетильную честность Наташи, и ее обещание "украсть" приемник никак не вязалось с самой Наташей, наивной и доверчивой.
   Наташа принялась оправдываться: интересы дела, дескать, заставляют идти на это. Ей со смехом кричали:
   - Воруй, пока трамваи ходят!..
   - Так и записать в протокол...
   Не договорив, Наташа села и уткнула раскрасневшееся лицо в ладони.
   Орлов взял слово и предложил, чтобы вновь принимаемых в организацию рекомендовали по крайней мере двое товарищей.
   - Кого зря - так не годится,- небрежно зачесывая пятерней чуб, говорил он.- Осторожно подбирать людей, иначе на предателей нарвемся. Один может ошибиться, а если двое - гарантии куда больше.
   - Так мы до Нового года и десяти человек не наберем,- бросила реплику Зоя.
   - Нет, Зоя,- покачал головой Никифор.- Осторожность- вещь неплохая. Орлов прав. Давайте-ка сейчас прикинем, кого бы мы могли принять в организацию в ближайшее время.
   Несколько минут каждый обдумывал кандидатуры. Первой по-ученически подняла руку Зоя.
   - Я предлагаю Семена Берова. Он работает в слесарной мастерской. Пленный. Из Киева.
   - Ты хорошо знаешь того Семена?-ехидно спросил Орлов.
   - А что?
   - Попов, который с ним работает, говорит, что Беров - полицейский блюдолиз, продаст ни за грош. Каково? Вот так одна и поручилась бы за своего Семена!..
   - Он такой же мой, как и твой,- обиделась Зоя, заливаясь румянцем.
   - Кто может что-либо сказать о Берове?-спросил Никифор.- Никто? В таком случае придется воздержаться. А вам, Зоя, надо хорошенько разузнать о нем, ладно?
   Зоя пробормотала, что согласна.
   Сразу две кандидатуры выдвинула Наташа - Анку Стрельцову и Лиду Белову. Маленькое сомнение возникло насчет Лиды.
   - Семен Беров - муж Лиды,- напомнила Нюся.
   - Так они разошлись давно!-заступилась Наташа. Анку и Лиду с общего согласия записали кандида- тами.
   - Когда будете беседовать с Беловой, предупредите, что ее бывший муж якшается с полицаями,- сказал Никифор.
   Килю Тяжлову и Лену Маслову предложила Лущик. Килю и ее брата Андрея, работающего делопроизводителем в больнице, знали Петя Орлов и Наташа. Поэтому Тяжловых зачислили кандидатами единогласно. Маслову, поскольку рекомендовала ее одна лишь Нюся Лущик, поручили дополнительно проверить Никифору.
   - Смотрите-ка.- подытожил Никифор,--с Масловой уже одиннадцать человек набирается. Неплохо для начала, а?
   Все негромко и дружно рассмеялись.
   - Только вот как назвать нашу организацию?- Нюся Лущик обвела взглядом товарищей.
   - Очень просто: Знаменская подпольная организация ЛКСМУ.
   - А Дарья Даниловна? Какая же она комсомолка! Выходит, мы только комсомольцев будем принимать? А остальным отказывать?..
   - Тише, товарищи,- постучал Никифор. Когда страсти утихли, он сказал:-В селе не осталось ни одного партийца, поэтому ядром подпольной организации должны стать комсомольцы. А принимать мы будем каждого желающего, каждого патриота.
   - Давайте назовем так: подпольная организация патриотов!
   - Не подпольная, а добровольная! Что подпольная, это ясно. Подчеркнуть надо: добровольная...
   В конце концов решили именовать себя Добровольной Организацией Патриотов, сокращенно - ДОП.
   Так, в ночь с 17 на 18 августа в глубинах оккупированной территории родился новый боевой отряд. Примерно в это же время на другом берегу Днепра, в городе Никополе, возникла другая подпольная молодежная организация, во главе которой встала бесстрашная девушка, недавняя десятиклассница Лида Назаренко.
   И во многих городах и селах Приднепровья в то лето возникали группы и организации, ставившие себе целью борьбу против иноземных захватчиков. Отчеты о деятельности этих групп и организаций, написанные после войны, составили толстые тома.
   Но 17 августа 1942 года никто из членов ДОПа не знал об этом и не мог знать. Им казалось, что они одни выступают с горящим факелом свободы в глухом лесу бесправия, и сердца их замирали от гордости и тревоги.
   Расходились на рассвете. Уносили с собой текст первой листовки, сочиненный сообща.
   
   
   
   
    14. ОТЧИЗНЫ РАДИ
   
   Вечерами сельскую тишину будоражил гул немецких грузовиков. Тяжелые большегрузые машины из окружного военно-хозяйственного управления объезжали тока и подчистую забирали дневной намолот зерна. По указанию Раевского руководители сельхозобщин объясняли народу военизированный грабеж необходимостью выполнять поставки.
   - Так ведь, граждане-господа,- успокаивал людей лысоватый Крушина,- оно и при Советской власти мы хлеб в госпоставку возили! Ну и сейчас так: заберут немцы свою долю, а остальное зерно - на трудодни. Как прежде! Точь-в-точь, как прежде, вот увидите...
   Слушали Крушину и помалкивали. Возражать или высказывать сомнения - ни-ни, боже мой! Круто при новых порядках расправлялись с недовольными.
   На Красной улице машины выдавили в супеси широкую колею, испещренную рубцами шин. Семен с профессиональным интересом бывшего шофера разглядывал разлапистые следы. Судя по отпечаткам, покрышки были необыкновенно толстыми, куда толще "зисовских", так что гвозди или обрезки железа на дороге - бич всех шоферов - едва ли им страшны.
   "А впрочем, можно проверить",- усмехаясь, подумал Семен. В мастерской он скрутил из толстой проволоки несколько "ежей" с острыми концами и ночью разбросал их по машинным колеям, присыпав песком и сухим конским навозом. В следующий вечер на этом месте пропороли баллоны два немецких грузовика. Возвращаясь с работы, Семен наблюдал, как немцы-шоферы клеили резину, а унтер-офицер, сопровождавший машины, вертел перед носом у Раевского сплющенными "ежами".
   Утром в слесарной мастерской полицаи произвели обыск. Искали восьмимиллиметровую проволоку, из которой были сделаны "ежи". Перерыли весь железный хлам, ползали по земле у тисков в поисках обрезков. Пока трое полицаев обшаривали мастерскую, Попов, Беров и Миша Мельников стояли у входных дверей.
   - Да хоть скажите, что сам надо?- волновался Попов.
   - Молчи, шалава!-погрозил ему полицейский сержант Феодосий Логвинов.
   Попов проглотил слюну и умолк. Щека у него нервически подергивалась. Миша испуганно вертел круглой, как арбуз, головой. А Семен, прислонившись плечом к стене, с холодным вниманием наблюдал за поисками. Он догадывался, что ищут полицаи, и понимал, что не сдобровать, если обнаружат восьмимиллиметровую проволоку. Но найдут ее или нет, он не знал. Позавчера поднял кусок такой проволоки в углу, в куче хлама, разрубил его на несколько частей, заточил концы и каждые два отрезка скрутил в "еж". Обрезков, кажется, не оставалось, но точно не помнил.
   Только сейчас осознал Семен, как неосмотрительно поступил. Глупее некуда, если он влипнет со своими "ежами"! Добро бы мину подкинул, а то "еж"! Мальчишеская забава, и ничего больше. А найдут обрезок - и наверняка расстрел.
   Кусок проволоки, использованный Семеном, по чистой случайности оказался в мастерской единственным. Перепачканные в ржавчине и паутине полицаи собрались у двери с пустыми руками. Феодосий Логвинов сунул Попову, как самому старшему, расплющенный "еж" и спросил:
   - Твоя работа?
   Попов, удивленно тараща глаза, рассматривал металлический скруток.
   - Отвечай швыдче, хрыч старый!-крикнул Феодосий. Он теперь рассчитывал взять на испуг: авось, мол, проговорятся.
   Выслушав сбивчивые речи всех троих слесарей, которые громко изумлялись и божились, что в глаза не видели такой штуки, Феодосий завернул "ежа" в бумагу, вложил сверток в полевую сумку и сделал знак своим подчиненным: пошли, дескать. Уже за дверьми, чуя спиною насмешливые взгляды, он обернулся и пригрозил:
   - Вы у меня смотрите, сволочи! Запримечу чего, так!..
   Когда полицаи отошли за несколько хат. Миша с хитрым видом сказал:
   - А я знаю, чего они показывали! И что шукали - знаю.
   Попов и Беров молча смотрели на него.
   - Той штукой,- заговорил Миша, наслаждаясь собственной догадливостью,- вчерась на Красной улице грузовики шины пропороли. Кто-то на дороге положил. Полицаи теперь и шукают, кто это сделал! Я сразу догадался...
   - Догадался, так и помалкивай!-ошарашил парнишку Попов неожиданной суровостью.- Кто много знает, с того и спрос особый.
   Спустя полчаса, когда Миша по надобности выбежал во двор, Попов подошел к верстаку Семена, взял напильник и повертел его в руках так и сяк, словно впервые видел.
   - Пусти- ка,- сказал он Семену, отстраняя того от тисков; крутнул вороток, вынул кусок миллиметровой жести, из которой Семен опиливал ведерное ушко, и принялся со вниманием его рассматривать, как перед этим рассматривал напильник.
   - Кто понимает,- ворчливо проговорил он,- тот всегда определение дать может: была вещь в тисках или же на руках ее обрабатывали. И в каких тисках - тоже при надобности можно сказать. Следы, они на металле остаются. А это,- он потряс тяжелым напильником,- есть напильник большой драчовый. В домашнем хозяйстве он ни к чему. Хозяин для домашних нужд бархатный или полубархатный держит, а драчовые - в мастерских. А ежели опять же до определения доходить, то понимающий человек скажет, каким напильником работано: драчовый, тот крупные бороздки дает... Так-то вот!
   Крякнув, Попов положил напильник на прежнее место, вставил в тиски жесть и не спеша отошел. С чувством смущенного восхищения смотрел ему вслед Семен. "Догадался, черт!-думал он.- Подержал "еж" в руках и все приметил: что концы драчовым напильником заточены и что от тисков следы остались. Волк- слесарь!
   Вернувшийся со двора Миша с довольством удачливого человека помахал сломанной алюминиевой ложкой:
   - Мировая блесна выйдет. Вот увидите!
   - Хоть разок пригласил бы с собой на рыбалку,-весело упрекнул его Семен.
   - И хучь разочек,- подхватил Попов,- рыбкой бы угостил!
   - Я - пожалуйста! Да вы не пойдете, так только говорите,- сказал Миша.
   - Алексей Александрович,- уважительно обратился Семен к старому слесарю.- В самом деле, не махнуть ли нам па зорьке порыбалить?
   - Куда мне!- вздохнул Попов.- Сыростью прохватит, и получай бронхит. Это вам, молодым, все нипочем. А я... В молодости был любитель с удочкой посидеть.
   С обычной словоохотливостью Попов принялся рассказывать, как однажды ему попался на удочку здоровенный сом и заставил его, Попова, вгорячах прыгнуть в воду...
   Добрые отношения между Беровым и Поповым с этого времени восстановились. Оба, хотя и не признавались, испытывали облегчение.
   
   На рыбалку с Мишей отправился Семен спустя две недели. Не так привлекала его рыбалка, как хотелось побродить по плавням в местах бывших стоянок партизанского отряда.
   Небо на востоке только начало сереть, а рыболовы с удочками в руках уже пробирались к озеру. Позади них оставался на дымчатой траве темный примятый след.
   Сколько ни всматривался Семен, ничто не напоминало ему о партизанских стоянках. Свежая и пышная курчавилась зелень. Да и какие следы могли уцелеть, если осенью и весной здесь все заливает водой, а летом, как на дрожжах, прут из земли высокие болотные травы.
   Неподалеку от озера, на пригорке, где косо торчали два огромных пня-близнеца, Миша показал:
   - Здесь мы нашли тую гранату.
   - Где?
   - А в пнях. Там дупло есть, в дупле лежала.
   Пни походили па гигантскую рогатку, воткнутую по развилок в землю. Семен обошел кругом, заглянул в трухлявое дупло.
   - Больше нет, дядя Сема,- предупредительно сказал Миша.- Мы тогда все обшукали.
   Семен поскреб затылок. Он упорно думал о своем. В конце концов следы должны остаться, ведь и года не прошло с тех пор!..
   У озера - конечной цели их похода - он наткнулся на первый такой след. Круглая, наполненная водой яма с размытым кольцеобразным валиком земли по краям была воронкой от бомбы. Миша торопил - он боялся прозевать клев - и не дал Семену как следует осмотреться.
   Рыболовы сели поодаль, чтобы не мешать друг другу. Дремотная тишина окутывала плавни. Хорошо думалось в этой тишине. Широко раскрытыми глазами смотрел Семем на воду, на сизый камыш, и картины недавнего прошлого теснились в его памяти.
   ...Идет мелкий осенний дождь, редкие желтые листья вздрагивают, когда по ним ударяют капли. Четверо солдат в мокрых и грязных шинелях, тяжело плеская по лужам ногами, несут пятого. Пятый мертв, ему теперь нипочем и хлюпающие сапоги, и голодные спазмы в желудке, и ночевки на мокром хворосте, под которым журчит вода. У ближайшей протоки четверо живых - среди них Семен Беров - набивают под рубаху пятого комки мокрой тяжелой глины, затягивают товарища солдатским ремнем и бросают его в мутную воду. Как матросов в открытом море, хоронили умерших и убитых, потому что в плавнях не выкопать могилы.
   ...Семен и еще один боец бредут с тяжелыми противотанковыми минами. Разведка донесла, что в Каменку прибыли танки, и командир приказал заминировать дорогу. Семен с напарником, дойдя до разветвления дорог у двух озер, без сил опускаются на поросшие травой болотные кочки: двенадцатикилограммовые мины слишком тяжелы для изнуренных людей. Отдохнув, они выкапывают ножами в мокрой глине гнезда для мин и маскируют их опавшими листьями, гнилыми сучками...
   - Дядя Сема!-кричит Миша.- У вас клюет.
   Семен дергает удочку. Серебряная рыбка, чуть показавшись из воды, срывается с крючка. Миша смотрит с сочувственным превосходством: у него на кукане уже пять штук красноперок и подлещиков.
   - Знаешь что,- говорит Семен.- На-ка мою уду и лови сам. А я похожу поблизости - может, тоже гранату найду. Тогда сразу мешок рыбы шатанем!..
   С сомнением Миша покачал головой. Но удочку взял и еще присоветовал:
   - Вы, дядя Сема, шукайте в дуплах или около пнев. Если им быть, так они там.
   - Ладно,- бормочет Семен и уходит.
   Он останавливается около воронки, долго смотрит в мутную прозелень воды, в которой кишмя кишит мелкая болотная живность. Силится вспомнить...
   Однажды на плавни налетел фашистский самолет и сбросил несколько бомб. Они упали далеко от лагеря и никому вреда не причинили: немецкий летчик принял кучи хвороста за партизанские шалаши. Когда налетел самолет, Семен, только что возвратившийся из дозора, сидел под кустом и зашивал порванную гимнастерку. Это было еще до осенних дождей, тогда стояла жаркая и сухая погода... Разрывы бомб раздались слева от него.
   А прямо перед ним маячил на горизонте горб Мамай-горы. Значит, чтобы попасть в бывший лагерь, ему надо идти от воронки так, чтобы Мамай-гора оставалась с левой руки...
   Промокший от росы, вышел Семен на поляну, обрамленную мелкорослым кустарником, она показалась ему знакомой. Не было на поляне каких-либо особых примет, за которые обычно цепляется память. Ровен кустарник, ровна земля. И все же Семеном владело такое чувство, что он был здесь. Вот за зеленым мыском должна вести в заросли едва приметная тропинка, сначала она круто вильнет влево, потом, упершись в болотце, завернет направо.
   Так и было: тропинка вильнула влево, уперлась в болотце и завернула направо... Цепка на ориентиры память шофера! Ни имени, ни фамилии бойца, с которым Семен устанавливал мины, он не помнил. Запамятовал фамилии многих прежних своих товарищей, путал даты событий. А дороги помнил. Да еще как!
   Некоторое время спустя он стоял на месте бывшего партизанского лагеря. Молчаливыми часовыми возвышались одиночные старые вербы. Взвод солдат, стоящих в строю, напоминала рощица молодых деревьев. Свежа и нетронута высокая трава, среди которой там и сям выметнулись рослые стебли болиголова и конского щавеля. Плавни быстро зализывали следы пребывания людей.
   В одном месте из-под наносов ила Семей вытащил полуистлевший обрывок шинели - трава успела оплести и пронизать его своими корнями. Потом нашел ржавую винтовку без затвора, никуда не годную. Сходил к протоке, где по-матросски хоронили товарищей. Сняв кепку, долго стоял не шевелясь, вперивши взгляд в мертвую, подернутую рябинами ряски воду...
   Как он очутился у развилки дорог, что у двух озер, Семен впоследствии и сам не мог дать себе отчета. Место это находилось довольно-таки далеко от лагеря, и он как будто и не думал туда идти. Ноги, казалось, сами принесли его. Однако все дальнейшие действия Семен совершал уже обдуманно.
   Поскольку он очутился здесь, то, конечно же, захотел убедиться, целы ли мины. Следов взрыва не было заметно, но Семен уже видел, как быстро залечивают плавни свои раны. Опустившись на колени, осторожно разгребал пласты сухого камыша и рогоза, нанесенные половодьем. Он медленно продвигался вдоль дороги, ощупывая каждый бугорок и каждую ямку, и в конце концов нашел. Они лежали в своих неглубоких гнездах зеленые, как голыши. И даже не очень заржавели их крашеные металлические корпуса.
   На дороге виднелись следы колес - кто-то ездил в плавни за дровами и по чистой случайности остался живым: колеса прошли буквально в двух сантиметрах от мины. "А что если?..- осенила Семена мстительная догадка.- Это вам не "ежи"! Резиновым клеем после дырок не залатаешь!.."
   Действовал он осмотрительно и точно. Раскопал песок и глину вокруг мин. Легкими движениями пальцев очистил взрыватели, соломинкой проковырял отверстие чеки и вставил туда выструганные ножом плотно подогнанные палочки. Но вывинтить взрыватели ему не удалось - приржавели.
   Подумав немного, он связал мины за рукоятки поясным ремнем и перевесил ношу через плечо, так что одна мина взрывателем наружу оказалась у него на спине, другая - на груди. И пошагал. Старался ступать плавно, охраняя от толчков свой опасный груз.
   До опушки шел по дороге, затем свернул в песчаные дюны. По песку идти было значительно трудней. К тому же солнце начало ощутимо припекать, и Семен взмок от пота. Заношенная красноармейская пилотка попалась ему под ноги. В другом месте он заметил россыпь свежестрелянных автоматных гильз и с удивлением подумал: кто и зачем тут стрелял?
   Дюны эти, протянувшиеся неширокой грядкой от Днепра, носили название Кучугуры. Со времени прихода немцев они стали самым страшным местом в округе - здесь расстреливали советских людей. Возьми Семен чуть в сторону, он увидел бы небрежно заваленные ямы, жутко торчавшие из песка то носок ботинка, то кисть трупно осклизлой руки. Но Семен смотрел себе под ноги, чтоб не оступиться, и не догадывался, в какое место попал. Он шагал и шагал, увязая в сыпучем песке. Петлял в ложбинах между дюнами, изредка взбирался наверх и, высовывая над верхушкой дюны голову, проверял направление. Он шел под прямым углом к линии Каменка - Знаменка и знал, что рано или поздно выйдет на дорогу, по которой ежевечерне ездят немецкие грузовики.
   Солнце перевалило за полдень, когда Семен явился в мастерскую. Одежда его была грязной, сам он выглядел донельзя усталым.
   Миша кинулся навстречу с радостным криком:
   - Дядя Сема! А мы думали, что тебя полицаи зацапали или ты утоп в трясине...
   - Ти-ше, дура!- прошипел Попов, оглядываясь на дверь.- Крушина тут заглядывал,- повернулся он к Семену.- Мы сказали, заболел ты. Иди-ка домой, хлопец! Ты и в самом деле как больной. Чего с тобой там. стряслось?
   - Заплутался,- ответил Семен, заранее подготовивший объяснение.- Чтоб вашим плавням пусто было! И кричал Мишу, и свистал - никакого толку. Ходил, ходил - насилу обратно дорогу нашел.
   - А я не чуяв,- заявил Миша.- Надо было громчее кричать. И от меня не надо отбиваться. Я-то откуда хоть дорогу найду.
   - Ну и ну!- буркнул Попов себе под нос.
   Сосед Наташи - Коля Найденов долго не мог взять в толк, что от него хотят.
   - Приемник неисправный,- твердил он.- Сам рад бы послушать передачи, да катодная лампа перегорела и питания нет.
   - А нам не нужно слушать передачи, мы танцевать хотим,- краснея, изворачивалась Наташа.- Гармонистов теперь нет, вот мы под радиолу будем танцевать...
   Перед войной семиклассник Коля Найденов занимался в школьном радиокружке и приемник, о котором шла речь, смастерил своими руками. Коля гордился познаниями в радиотехнике и свысока относился к тем, кто был в этом деле несведущ. По опыту он знал, что особенное невежество в радио и вообще в технике проявляли девчата. Ну, ни бум-бум, хотя бы окончили все десять классов! Сейчас ему пришлось столкнуться с таким поразительным явлением, и он терпеливо объяснял Наташе:
   - Радиола имеет проигрыватель с адаптером, понимаешь? А у меня обыкновенный приемник, понимаешь?
   - Понимаешь! Понимаешь!- передразнила Наташа.- На школьных вечерах мы подключали к обыкновенному приемнику обыкновенный патефон - и какая еще музыка была!
   Коля страдальчески сморщился:
   - Тот приемник работал от сети - раз. Адаптер на патефоне был - два. А где вы адаптер возьмете? Ну где?
   - Возьмем где-нибудь,- неуверенно отвечала Наташа, толком не представляя, что это за деталь такая и как она выглядит.
   - Какие отметки у тебя были по физике?- спросил Коля.
   - А что?
   - Просто интересно.
   - А мне интересно: одолжишь ты приемник или нет?
   - Чтобы танцевать?
   - Да.
   - Он неисправный.
   - Ну продай!
   - Не продается.
   - Фу ты! С тобой рядиться, как с цыганом...
   - А тебе объяснять, что об стенку горохом - все отскакивает,- отпарировал Коля.
   Выскочив за калитку, Наташа вытерла со лба пот. Лицо и шея у нее горели. Ей было стыдно за свою вынужденную ложь. Уф, как она врала!.. Но что ей оставалось, когда она не могла сказать Коле, для чего действительно нужен приемник?
   Дома, успокоившись, девушка принялась обдумывать, как теперь быть. Тогда, на собрании, Наташа вызвалась раздобыть приемник, потому что была уверена в Коле Найденове. Ведь сколько раз ей приходилось по-соседски к нему обращаться, и никогда Коля ни в чем не отказывал. А тут, поди ж ты, вожжа под хвост попала!.. "Если не выпрошу, то украду",- вспомнила Наташа свои слова, брошенные вгорячах. И ужаснулась: неужели и в самом деле придется красть?!
   Воображение нарисовало ей картину похищения. Глубокая ночь; в разбитое окно хаты Найденовых влезает Наташа; на цыпочках обходит комнаты, ищет, где спрятан приемник; в темноте задевает стул, он с грохотом падает, и в этот момент чья-то рука хватает Наташу за шиворот, слышится крик: "Попалась, воровка!"
   Лицо девушки жалко кривится, от волнения и непереносимо жгучего стыда горло сжимают спазмы. Она уже не может ни сидеть, ни стоять - она мечется по комнате из угла в угол.
   - Мама,- кричит Наташа.- Я к Анке пойду.
   - Куда ж идти, ночь на двор заглядае,- недовольно говорит Анна Ивановна.
   - Я у нее ночевать останусь, а утром на завод,- говорит Наташа, снуя по комнате в поисках запропастившейся косынки.
   Решение идти к Анке возникло внезапно. Все равно Наташе ворочаться до утра - не дадут заснуть мысли о приемнике. А подружка что-нибудь да посоветует.
   Длинные вечерние тени расчерчивали улицы; они вытягивались, расплывались, и к тому времени, когда Наташа подходила к Лиманной, блики солнца оставались лишь на верхушках деревьев да дымовых трубах, а низы зачернила сплошная тень.
   Анка, сидевшая на веранде, еще издали приметила Наташу и побежала ей навстречу. Обрадованно обнимая подругу, шепнула:
   - Я уже двадцать листовок переписала. - Когда разбрасывать будем?
   В этот момент со стороны дороги на Каменку донесся глухой взрыв. Девушки вздрогнули и переглянулись. "Что это?"- спрашивали друг у друга глазами. Но больше взрывов не было, и они успокоились.
   В комнате Анки в обнимку уселись на тахте. Вполголоса заговорили, торопясь выложить новости.
   - Кажется, я тебе помогу с приемником,- приоткрывая в улыбке ярко-красные губы, сказала Анка.
   - Как?
   - Завтра приду к тебе. Ты сможешь "заболеть" и не пойти на работу?
   Наташа отрицательно мотнула головой:
   - У нас строго. Но на час после обеденного перерыва могу задержаться. Попрошу женщин, чтоб они за меня потаскали корзины.
   - А меня заведующий перевалкой хоть на два дня отпустит. Ему без весовщика воровать сподручней. Так, значит, завтра я у тебя к часу дня!
   - Ну а дальше что?- поинтересовалась Наташа.
   - Пойдем вдвоем к этому... Коле Найденову.
   - И что?
   - Ох, Наташа! Ты допытываешься, как наш физик Николай Михайлович Ступак. Бывало, чуточку запнешься, так он уставится на тебя очками и чтокает: "И что?.. А дальше что?.. Что вы сказали?.. Садитесь, ставлю вам двойку".
   Похоже вышло у Анки. Наташа невольно рассмеялась. В конце концов она выпытала у подруги, на что та рассчитывала, предлагая помощь. Козырь у Анки был старый - полагалась на свою внешность, неотразимо действовавшую на ребят.
   - Не смотри на меня так,- загородилась Анка ладошками.- Когда на меня так смотрят, я чувствую себя грешницей... А в чем грешна, сама не знаю.
   - Брось,-сказала Наташа.- Знаешь! Ну, да делать нечего...
   
   В Никополе на Крымской улице в подвальном помещении, куда надо спускаться по кирпичной лесенке, отгороженной от тротуара покосившейся железной решеткой, помещалась частная мастерская. "Починка металлических изделий" - написано на самодельной вывеске.
   С утра до вечера стучал в подвале молотком безногий инвалид -пожилой, цыганковатого вида мужчина. Длинный верстак у стены заставлен старыми примусами, ведрами, кастрюлями. Под верстаком и в углах навален всевозможный железный хлам.
   Немало людей перебывает за день в мастерской. Кто сдает в починку прохудившуюся посуду, кто получает отремонтированную. Приходят и уходят. Если срочный ремонт, ждут, сидя на ящиках.
   Но если кто-нибудь задался бы целью понаблюдать за посетителями, то обнаружил непонятное явление: некоторые спускаются в подвал по кирпичным ступенькам, а вот назад не выходят. К счастью, таких наблюдателей не было: подвал был штаб-квартирой Никопольского подпольного горкома ВКП(б).
   Раз в неделю в мастерскую приходили одни и те же люди с одними и теми же кастрюлями и примусами. Они терпеливо дожидались очереди, если в мастерской были посторонние. Но когда не было никого, постоянные заказчики перебрасывались с хозяином несколькими словами и проходили в заднюю дверь. Собиралось там человек пять-семь. Спустя некоторое время они расходились поодиночке, большей частью через второй выход - во двор.
   Кряжистый мужчина с самоварной трубой под мышкой неторопливо спустился по ступеням и встал в дверях, загородив собою свет. Хозяин поднял голову.
   - Чи вы, дядько, принимаете в починку, чи нет?- спросил посетитель. Это был условный вопрос: все ли в порядке?
   - Могу принять в срочный ремонт,-ответил хозяин. Это означало: все в порядке, можно проходить.
   Клиент по-приятельски улыбнулся цыганистому хозяину и, оглянувшись на лестницу, торопливо прошел в глубь подвала, где за ширмочкой находилась дверь во внутреннюю комнату.
   Минут пятнадцать спустя явился второй заказчик. Этот с тазиком. Потом пришел еще один...
   - Ну, товарищи,- сказал кряжистый мужчина, когда собрались все,- начнем! Докладывайте, Калиниченко.
   Калиниченко - худой, в очках, с отчетливым учительским говорком,- не поднимаясь со своего места, начал отчитываться:
   - Из пяти барж с хлебом удалось затопить две. Остальные охраняются усиленным конвоем, нет никакой возможности подступиться...
   - Где они сейчас?- спросил кряжистый мужчина.
   - У Каменской пристани, товарищ Запорожный. Там сейчас двое из истребительного отряда. Пробуют подложить взрывчатку.
   - Давно бы надо взрывчаткой, а то, небось, днища проламывали?
   - Да. Щели клиньями расширяли.
   - Плохо,- резко сказал Запорожный.- Риск не меньший, а результат? Немцы поднимут те баржи и снова смогут использовать. Парочку толовых шашек приложили бы к борту, тогда совсем иной коленкор.
   - Взрывчатки мало... Экономим.
   - На это дело не надо жалеть взрывчатки. Игра стоит свеч. За последнее время мы слишком увлеклись подготовкой покушений на гитлеровцев, а вот урожай уплывает из-под носа. По-моему, в конечном счете гораздо важнее сорвать вывозку хлеба и других продуктов из нашего района. Сейчас все наши силы надо бросить на коммуникации немцев - железную дорогу и речной транспорт. Всю взрывчатку - только туда! Как, товарищи? Согласны? Или есть возражения?
   - У меня слово,- поднял голову усатый украинец.
   - Давай, Панас,- кивнул ему Запорожный.
   - Я с тою тактикою всею душою согласный. Но думку таку маю, як бы наши товарищи не понялы, шо мы зовсим отказываемся от убийств ворогов. Надо разъяснять так: изничтожай ворогов вместе с хлибом, шо от пас отнимають!..
   - Правильно, Панас,- поддержал Запорожный.- У тебя все?
   - Ни. У меня е гарна новость: один червоноармиец, шо освободылы мы з концлагеря, показав, шо в Знаменке на птицеферме колгоспу "Вторая пятилетка" заховано в бочках оружие.
   Присутствующие радостно оживились. Оружия в подполье не хватало.
   - Действительно, гарна новость!- воскликнул Запорожный.- Надо бы поскорей то оружие извлечь да к нам.
   - И еще новина: по дорози в Знаменку хтось взорвав нимецьки автомашины. Коммунистив або партизанив в Знаменке зараз нема, но то зробилы знаменци, не иначе. И листовки по Знаменке раскидывають. Яка-то группа там действуе, я так полагаю. Узнать бы кто...
   - Очень хорошо,- довольным голосом сказал Запорожный.- Поднимается народ на священную борьбу с захватчиками. Кто, товарищи, возьмется установить связь со знамеыской группой, а заодно найти оружейный склад?
   - Панасу и поручить,- предложил Калиничепко.- Он до войны в том районе работал, людей знает.
   - Ты как, Панас?
   - Согласный.
   - Решили,- подытожил Запорожный.- Теперь как у вас обстоит дело с Никопольской комсомольской организацией? Калиниченко, докладывайте...
   
   
   
   
    15. ЧЕТ И НЕЧЕТ
   
   Грузовики, подорвавшиеся у Кучугур, принадлежали военно-хозяйственному управлению, расквартированному в Никополе, и дело было передано местной фельджандармерии. На место происшествия откомандировали следственную группу во главе с начальником 4-го отделения спецслужбы полковником Хальке фон Руекопфом. Перед группой была поставлена задача: в трехдневный срок представить материалы для отчета в Ровно (Город Ровно во время оккупации Украины был резиденцией наместника Гитлера гауляйтора Эриха Коха). Подразумевалось, что преступники должны быть найдены и казнены-без этого отчет не отчет.
   Хальке фон Руекопф командировки не любил, однако это поручение принял без намека на неудовольствие. Делу с грузовиками придавалось важное значение - была возможность легко отличиться.
   Всю дорогу до Каменки полковник был в превосходном настроении и мурлыкал себе под нос "Хорста Весселя". Он даже не рассердился, когда, переправившись через Днепр, не нашел ни автомашины, mi конной коляски от Каменской комендатуры. Полковник послал вперед солдата за транспортом, а сам не спеша двинулся пешком, благо погода нежаркая.
   Низкоосаженная легковая машина, тарахтя разболтанным передним мостом, вынырнула из-за прибрежных дюн и подкатила к полковнику. Из машины проворно вылез гебитскомиссар Мюльгаббе и в нацистском приветствии выкинул руку:
   - Heil Hitler! Mit Wohlankunft, Herr Oberst!. Мюльгаббе принялся извиняться за опоздание: мотор закапризничал, он, Мюльгаббе, весьма сожалеет... Полковник прервал извинения снисходительным жестом. Продолжая идти прогулочным шагом, фон Руекопф тем самым заставил прогуляться с собой и гебитскомиссара. Машина на малой скорости шла позади.
   - Wie geht'r. mit de Aufdeckung der Verbecbe (что делается для обнаружения преступников?)
    Мюльгаббе перечислил: организованы поиски со служебными собаками, но они ничего не дали - следы теряются в плавнях. Опрошены жители крайних домов Каменки и Знаменки, тоже безрезультатно. Наконец, даны указания старостам об усилении полицейского надзора.
   Господин полковник неудовлетворенно засопел: он надеялся, что комендатурой проделана более результативная работа. Гебитскомиссар стал оправдываться, ссылаясь на отсутствие следователей-криминалистов, и высказал надежду, что окружная фельджандармерия в лице господина полковника поможет своим богатейшим опытом и специальными знаниями в деле розыска преступников. Комплимент, ловко ввернутый гебитскомиссаром, привел полковника в прежнее состояние благодушия. Поэтому он сказал, хотя не без строгости (нельзя забывать о строгости в разговоре с нижестоящими!), но с явными благожелательными нотками в голосе:
   - Ноге mal, mein Teuer! Das soil mich nicht in Ver-legenheit treiben. lch soil in drei Tagen die Verbrecher aufdecker. Nicht mehr. So ist Befell! bes Chefs, lch helfe dich, unb du helfst mir. Nun wenn du nicht weit, wie man es macht... (Послушай-ка, дорогой! Меня этим не поставишь в тупик. Я должен раскрыть преступников в три дня. Не более! Таков приказ шефа. Я помогу, конечно, тебе. Но и ты поможешь мне. Ну, если ты не знаешь, как это делается..."
   Оглянувшись. Хальке фон Руекопф увидел живую лестницу субординации: по пятам за ним и гебитскомиссаром следовал обер-лейтенант Швальк, затем шел унтер-офицер Хош, еще через несколько шагов два ефрейтора, потом беспорядочно валила солдатня. Автомашину оттеснили в хвост колонны. Смешное желание занять места по чинам и рангам полковнику не показалось смешным, оно было для него понятным и естественным, ибо в присутствии высшего начальства точно так же поступал и он сам.
   - Es ist gut spazieren gehen, doch besser Auto... (Хорошо прогуливаться, все же в машине лучше...)
   Десяток голосов одновременно прокричали шоферу, чтобы подавал машину. Тот мигом подкатил. Выпрыгнув из кабины, он распахнул дверцы и застыл в ожидании. Полковник отстранил солдата-шофера, сказав, что машину поведет сам. Шофер щелкнул каблуками и отступил на заросшую бурьяном обочину.
   Хальке фон Руекопф с трудом втиснулся на водительское место - мешал живот, упиравшийся в баранку. Поджарый и длинный, как гончая собака, гебитскомиссар Мюльгаббе занял место рядом. Несколько рук потянулось, чтобы захлопнуть дверцы, и множество зубов заблестело вслед отъезжающим в почтительных улыбках. Лишь обер-лейтенант Швальк не улыбнулся, а оскорбленно выпятил губу - он рассчитывал, что полковник пригласит его в машину.
   - lch hege eine Hoffnung,- сказал полковник вкрадчиво,- das alles Aiitgeteilte hier tot bleibt.. ( - Я питаю надежду, что сказанное здесь останется между нами.)
   Мюльгаббе рассыпался в заверениях.
   План полковника был прост и надежен. По делу о грузовиках необходимо арестовать с десяток русских, допросить их с пристрастием, и несколько человек подпишут протокол не читая. Это уже проверено опытом. Затем тех, кто подпишет, надо расстрелять или, еще лучше, повесить. А остальных как оправданных отпустить, и это создаст впечатление справедливого и беспристрастного суда.
   - Barbarisches Land vorlang auch barbarische Re- gierungsmethoden, -с твердым убеждением сказал в заключение полковник. ( - Варварская страна нуждается в варварских способах управ- ления)
   Мюльгаббе сделал на сиденье почтительный полуповорот:
   - Jawohl, Herr Oberst! Ich bin damit einverstanden.
   Хальке фон Руекопф заметил, что поиски действительных преступников, независимо от этого, должны продолжаться. И Мюльгаббе внозь сделал полуповорот-полупоклон.
   
   Вызов в комендатуру был срочный и без объяснения причин. Немецкий солдат, приехавший за Раевским на трескучем, воняющим бензином мотоцикле, грубо поторапливал:
   - Verdamt noch ein Mai! Du kramst wie ein Huhn. Uns erwartet man doch! Schneller, schneller. (- Проклятие! Ты копаешься словно курица. Нас ждут! Быстрей, быстрей...)
   Раевский путался в рукавах рубахи, ощущая неприятную тяжесть в низу живота. Его подняли с постели, едва он успел заснуть после обеда. На все вопросы солдат-мотоциклист отрицательно тряс головой и поторапливал.
   Вчера Раевского вызывали в комендатуру по поводу взорвавшихся на минах грузовиков, дали накачку, велели задерживать подозрительных лиц, на том дело и кончилось. Но вчера предупредили по телефону, зачем вызывают, и мотоциклист не приезжал... А сегодня зачем? Почему мотоциклист?
   "Неужто о листовках узнали, которые появляются в Знаменке чуть ли не каждую ночь?.. Или о проданной в Никополе пшенице кто-то донес коменданту?.. Пронеси, господи, беду мимо!"- встревоженно думал Раевский.
   Мотоцикл был без коляски. Раевскому никогда в жизни не приходилось ездить на мотоциклах, и всю дорогу он замирал от страха - вот-вот упадет!- и испытывал муки от боли в животе и тряски.
   В комендатуру вошел весь серый. Навстречу попался староста из Каменки, он утирал платком багровое лицо-крепко, видно, досталось. Коллеги не поздоровались друг с другом - не до того. Но после этой встречи Раевский несколько успокоился: не одного его вызывали- значит, не листовки и не пшеница, а что-то другое...
   Изогнувшись перед закрытой дверью, Раевский едва слышно постучал. За дверью был еще не кабинет, а только приемная гебитскомиссара - там сидел дежурный солдат, тем не менее староста испытывал величайшую робость, и стук был настолько деликатен, что дежурный, скорей всего, не слышал. Минут пять Раевский простоял у двери, не осмеливаясь постучать громче. Неизвестно, сколько еще простоял бы, если б солдат не вздумал проветрить комнату. Пинком сапога он растворил сразу обе половинки двери, и одна из них крепко стукнула Раевского по склоненной голове.
   - О-о!-удивился солдат,- Я извиняссь! Кого делал ту здесь?
   Раевский торопливо объяснил, что явился по вызову гебитскомиссара.
   - Я доложить сейчас,- сказал солдат, с трудом сдерживая смех. Раевский с застывшей улыбочкой потирал пальцами ушибленную голову.
   Гебитскомиссар встретил Раевского вопросом:
   - Что сделайт для поймаль партизанен, котори взорвайт машинен?
   Вытянувшийся по стойке "смирно" Раевский не знал, что следует сначала: поздороваться или отвечать на вопрос? Он соединил то и другое.
   - Хайль Гитлер, господин гебитскомиссар! Как вы приказывали, я дал указание проверить подозрительных лиц...
   Изжелта-восковое лицо Мюльгаббе медленно покрылось лихорадочными красными пятнами. Кабинет наполнился тонким и гневным криком:
   - Ти-грязная свиння! Как можел ти сказайт соцнал-демократише партайише приветствий!? Это можел член партай. Разный свиння не можел! Ферботеп! Темный голов! Ти не выполняйт приказ, ти жулик, ти плохо работайл. Я будеть ти наказывайт!..
   При первых выкриках гебитскомиссара Раевский невольно попятился, бледнея и дрожа отвисшей челюстью. Показалось, что Мюльгаббе известно о его проделках с пшеницей, незаконно взятой из общественных амбаров...
   Одна мысль вращалась в этот момент в опустошенном ужасом мозгу старосты, вращалась, как поврежденная патефонная пластинка, на одном месте, по одному и тому же кругу: "Вот так поздоровался! Вот так угодил!" И опять: "Вот так поздоровался! Вот так угодил!" Раевский ждал, вот-вот гебитскомиссар нажмет кнопку звонка и войдут солдаты, чтобы арестовать его, Раевского, и бросить в карцер. Более года он служил у оккупантов и давно уже понял, что бесполезно в таких случаях доказывать свою невиновность. В глазах новых хозяев все русские и все украинцы виноваты уже тем, что они русские, украинцы. Расстрел 73-х наглядно свидетельствовал об этом, и Раевский, охваченный ужасом и мучившийся от болей в животе, не сводил с Мюльгаббе завороженных страхом глаз.
   Пришлось гебитскомиссару сдержать свой гнев: он видел, что русский староста готов упасть в обморок. Это не входило в расчеты Мюльгаббе. Он вызвал старосту для разговора, не терпящего отлагательства, а если этого жалкого труса придется приводить в себя, то возникнет нежелательная задержка. Поэтому Мюльгаббе решил сменить гнев на милость.
   Мюльгаббе колебался: приказать ли принести старосте воды или в знак своего расположения угостить сигаретой? Наступившая тишина нарушалась лишь хриплым дыханием Раевского. Для того молчание гебитскомиссара было еще страшнее, чем крики. Раевского осыпало холодным потом, когда Мюльгаббе потянулся к кнопке звонка. Однако рука вдруг, изменив движение, вытянула из лежавшей на столе пачки пару сигарет.
   - Возьмайт,- сказал Мюльгаббе, протягивая Раевскому сигареты.- Ти можел раухен... Курийт, курийт! -вспомнил он русское слово.- Ти можел курийт. Битте.
   Из кабинета гебитскомиссара Раевский вышел, унося кроме зажатых в кулаке сигарет три истины. Первая, самая важная - он по-прежнему находится в доверии, вторая - ему надлежит не позже завтрашнего полудня сдать в комендатуру пятерых подозрительных, лиц, третья - нельзя приветствовать немцев фашистским кличем "Хайль Гитлер", а надо говорить скромнее: "Гутен таг".
   Во дворе комендатуры Раевский остановился, озираясь. Сейчас он хотел только одного-поскорее забежать за сарай, потому что боли в животе стали невыносимыми. Мелкой трусцой засеменил в дальний угол, но из-за сарая, застегиваясь на ходу, вышли навстречу два офицера. Одного из них, в форме жандармского полковника, Раевский узнал: осенью он приезжал в Знаменку.
   - Гутен таг, герр оберет!- вытянулся в струнку Раевский.
   Полковник замедлил шаг, рассматривая старосту. Он припоминал, где мог видеть эту лакейскую физиономию, которая казалась ему знакомой. Так и не вспомнив, он равнодушно отвернулся и продолжил свой путь.
   Дождавшись, пока офицеры скрылись в дверях комендатуры, Раевский раскорякой поплелся дальше. Особо торопиться стало ни к чему: его уже прохватила "медвежья болезнь".
   
   До поздней ночи длилось необычное совещание в Знаменской сельуправе. Гришка Башмак, Эсаулов, Петре Бойко, Карпо Чуриков и еще с пяток других активных помощников Раевского который уж час перебирали списки жителей села и гадали: кто мог подложить на дорогу мины, кто разбрасывает по селу листовки?.. Несколько образцов листовок, написанных от руки на тетрадочных страничках, лежали на столе.
   - То, будь я проклят, мастеровщина работает. Те ню во "Второй пятилетке" майстрачат,- клялся Эсаулов.- Мастеровые ще в семнадцатом року народ колобродили, и зараз воны! И пружины на дорогу подбросили тож!
   - Так у них обыскивали и ничего не нашли,- подал голос осторожный Крушина.
   - Что ж, что не нашли?-замахал руками Петро Бойко.- Те железки только слесарь мог сделать. Не иначе.
   - Ну, это ты брось! Если ты, сопливый, не умеешь проволоку согнуть, так, думаешь, другие не могут? Бачил я те железки, чи то пружины - свободно сделаю такие. На то я человек трудящий.
   Эту речь, косвенно направленную в защиту слесарей произнес Карпо Чуриков. Тотчас же со всех сторон посыпалось:
   - Тю! Нашел, чем погордиться, кобель безхвостый.
   - Гля, хлопцы: сам признался...
   - Отправим его в комендатуру, а?
   - Тише!-гаркнул Раевский.- Тут вам что, гулянка?! Я вот перепишу вас подряд и список гебитскомиссару представлю. Вот, скажу, они покрывают подпольщиков... А если б не покрывали, давно бы выяснили, кто разбрасывает листовки и подкладывает мины!.. Как раз сегодня в личной беседе господин гебитскомиссар просил меня проверить надежность полицейского отряда и других руководящих лиц,- не моргнув глазом, соврал Раевский.
   Активисты опасливо примолкли. Но дело не двинулось быстрее. У Раевского была своя политика, у его активистов - своя. Задача была простой: выбрать из жителей Знаменки любых пять человек и отослать их на растерзание немцам. Раевский мог легко сам наметить по спискам этих пятерых, но старался сделать так, чтобы фамилии назвали его помощники. Но те трусили тоже. Каждый знал: если он назовет чью-либо фамилию, на завтра это станет известно всему селу - расскажет сидящий рядом, расскажет ради того, чтобы обелить себя, свалив вину на другого.
   Вот и крутились они вокруг да около, делали туманные предположения, а фамилий не называли. Время далеко перешагнуло за полночь, помещение было полно махорочного дыма, а чистый лист бумаги перед Раевским, приготовленный для списка, так и оставался чистым.
   - Так что? Ты, Петро, предлагаешь записать слесарей?- в наступившей тишине четко прозвучал вопрос Раевского.
   - Не-е!-затряс головой Петро Бойко.- Я так... Высказал соображение... А там, кто его знает!
   - А ты, Эсаулов? Считаешь, что они виноваты?
   - Как божий день!-прогудел Эсаулов словно в бочку.- Понятно, не усе, а есть средь них своя стерьва.
   - Кто же это?-взялся Раевский за карандаш.
   Но простоватый Эсаулов, заметив злорадно-настороженное выражение на лицах, сделал неожиданный скачок и ушел от прямого ответа:
   - Ить, Иван Яковлевич, колы б знатье, я б тебе сперворазу сказав! Их там трое - поди разбери, кто... Может, Крушина получше моего знает?.. Он ближе ходит.
   Крушина, заведомо отказываясь, замахал руками, заулыбался опасливой зверушечьей улыбкой:
   - Что ты! Господь с тобою, куманек!
   И тут запас терпения у Раевского окончательно иссяк. Он вскочил, трахнул по столу, за малым не опрокинул чернильницу и заорал:
   - Думаете, я не знаю, чем вы дышите?! Хотите на меня взвалить?.. Не получится. Слышите: не выйдет! Под списком каждый распишется, и все одинаково отвечать будем. А кто не распишется, того самого в этот список. Понятна-а?
   Он долго орал, пока не выбился из сил. А когда умолк и опустился на стул, то после нескольких минут угнетенного молчания подал голос самый хитрый, самый хищный из собравшихся - невысокий, сухонький, как степной волк-койот, Гришка Башмак.
   - Усе мы, граждане-господа, всею душою благодарствуем нашему Ивану Яковлевичу за его, значитца, родительскую заботу,- начал Башмак по своему обыкновению метать петли угодливых и головоломных фраз.- Опять же и я лично-персонально весьма и много в довольствии состою, как оженившийся православным церковным браком, и заявляю отцу нашему: спасибочка!
   Как всегда при публичных выступлениях Башмака, среди слушателей поднялся смешок - уж больно затейливо излагал тот мысли. С глазу на глаз говорил обыкновенно, как все люди, а возьмет слово на собрании - кишки со смеху надорвешь.
   Башмак тем временем продолжал:
   - При таком правильном состоянии опять же греха на душу брать никому неохота. Коли веры нету, так тому человеку бог един судья. Бона и выборы при Советской власти тако производили. Нет, значитца, веры, а ты бюллетни суешь и думаешь: бог тебе судья! Потому бюллетни - божье дело, никто их не видит, акромя бога...
   Присутствующие насилушку разобрали смысл витиеватой речи Башмака - до того путано и хитро говорил. А простоватый Эсаулов не понял. Ему растолковал Крушина: надо провести тайное голосование, как при выборах в Советы - кого ты вписал в свой бюллетень, никто не будет знать.
   - Правильна-а!- грохнул Эсаулов.- От тебя и Башмак! Придумал так придумал. Бычиная у тебя, Гришка, головишша: хоть медленно собразуешь, что к чему, зато верна-а!
   Но Башмак еще не кончил своей речи. Он, к удивлению остальных, встал на прямую защиту слесарей из "Второй пятилетки".
   - Там старый и малый,- заявил он.- Два хворых мужика, а третий малец-несмышленыш. Куда им! Опять же, и где мы будем ведерочки или там понадобится тяпку приклепать? Ежели в действительном деле они виноватыми скажутся, тогда разговору нема... А теперича, граждане-господа, для обчества от них польза хучь и мастеровые они есть.
   Опять послышалось одобрительное:
   - Верна-а!
   На этот раз кричал не Эсаулов, а Карпо Чуриков, который отнес в мастерскую прохудившийся бидон и теперь боялся, что внесенная вперед плата пропадет, если слесарей отправят в Каменку.
   По числу людей нарезали полоски бумаги. Вместо урны приспособили картуз Эсаулова. Заполнять "бюллетени смерти", как их назвал Петро Бойко - самый образованный из полицаев, выходили в соседнюю комнату, где до войны была колхозная бухгалтерия.
   Едва последний опустил в фуражку свою свернутую трубочкой бумажку, Раевский перемешал их и вытряхнул на стол. В воцарившейся гробовой тишине он начал разворачивать бумажки и читать вслух:
   - Очупренко Василь Григорич, что на Сахарной улице.
   - Вареников Иван.
   - Ксана Приходько, того Приходька дочка, какой возле Глущенки живет. Тая Ксанка спивала советски писни.
   - Племянник Козловой Д. Митрий. Она депутаткой была, а племяш вредные речи говорил на гулянках.
   - Воскобойников Хома Гордеич.
   - Карпо Чуриков, он всенародно признался, что майстрачил железные шпыри и разбрасывал их на дорози...
   Что тут поднялось! Карпо Чуриков, брызжа слюною, выбросил фонтан ругани, полез с кулаками на одного из молодых полицаев, которого подозревал в каверзе. Успокоили не на шутку разволновавшегося активиста тем, что порвали бумажку и клочки сожгли на подоконнике.
   Девять остальных "бюллетеней смерти" были признаны действительными: никто из присутствующих не вступился за тех людей, фамилии которых были оглашены, и Раевский переписал их в один список. Девять жизней выкладывали помощники Раевского, как жертву, как очередную плату за собственное благополучие.
   Довольный, Раевский спрятал список и приколотые к нему булавкой "бюллетени смерти" в нагрудный карман: он так-таки добился своего - отвечать теперь будут все, не он один.
   - Не расходиться,- предупредил Раевский.- Проведем аресты, тогда можете проваливать...
   Вылезая из-за стола, поморщился: хотя после приезда из Каменки он и переменил белье, но, черт подери, запах все же остался.
   - Кто там дежурит?-закричал он.- Запрягай живее!
   Спустя четверть часа от сельуправы в разные концы села разъехались подводы с вооруженными полицаями.
   
   Два пистолета, которые Хальке фон Руекопф носил на поясном ремне, были не только признаком привязанности к огнестрельному оружию. Пистолеты являлись орудиями труда полковника, подобно запасу заточенных карандашей у стенографистки или набору метчиков у слесарей. Один служил для пулевой стрельбы, второй, заряженный холостыми патронами, применялся при инсценировках расстрела. Допрашиваемого ставили к стенке, полковник долго целился, стрелял и делал вид, что промахнулся.
   Это был сильнодействующий прием, и часто с его помощью удавалась сломить волю арестованного. Однако, когда попадались закоренелые, и это не действовало. Тогда полковник будто бы случайно, чтобы прикурить сигарету, клал пистолет на стол. Некоторые из допрашиваемых не выдерживали искушения, хватали пистолет и подымали стрельбу в ухмылявшихся охранников.
   После продолжительной практики в фельджандармерии организовать допрос дюжины крестьян, доставленных в комендатуру, для полковника не составило особого труда. Даже не пришлось прибегнуть к приему с холостым пистолетом. Никто из арестованных, конечно, не признавался, что подложил на дорогу мины, но этого и не требовалось. Надо было, чтобы несколько человек подписали заранее составленный протокол допроса. В протоколе в ярких красках расписывалась история нападения на машины группы коммунистов-злоумышленников, члены которой, расписавшиеся ниже, полностью признавали свою вину.
   Трудность заключалась лишь в том, чтобы арестованные подписали протокол не читая.
   Для начала всем подряд всыпали плетей. Затем по одному вводили в комнату, где на столе лежали экземпляры протокола, стояли у стен охранники наготове с палками в руках. Обер-лейтенант Швальк, хорошо владевший русским языком, совал арестованному автоматическую ручку и говорил:
   - Подпиши.
   Если арестованный пытался читать, то с обеих сторон на его спину обрушивались плети и палки. Человек ронял авторучку и вскрикивал от боли.
   - Ты не хочешь подписывать?-удивлялся обер-лейтенант.- Тогда тебе будет много хуже...
   - Я прочту...- заикался арестованный. И сгибался под градом ударов.
   - Считаешь нас обманщиками?-кричал Швальк.- Это оскорбление! И ты поплатишься...
   Пять человек поставили свои подписи, не зная, что подписываются под собственным смертным приговором. Не чувствуя за собой никакой вины, они думали, что явились жертвой недоразумения, которое скоро разъяснится, и их отпустят по домам.
   Остальные наотрез отказались подписывать подозрительный документ. Эти люди уже успели познакомиться с нравами фашистов и ждали от них любой подлости. А что жандармы умышленно не давали читать протокол, укрепило их подозрения.
   Их били плетками, ножками от стульев, рукоятками пистолетов. Но избивали теперь без особого старания, потому что "план" был выполнен, однако служба есть служба, и охранники привычно выполняли свою работу.
   После обеда арестованных разделили на две группы. Пятерых, подписавших протокол, заперли в подвал. Остальным приказали смыть кровь с разбитых лиц, потом каждому вручили справку с печатью. Из справки явствовало, что податель сего, такой-то, признан трибуналом фельджандармерин невиновным и освобожден из-под стражи.
   Вручая справки, обер-лейтенант Швальк говорил каждому с улыбкой, не лишенной приятности:
   - Поздравляю с оправданием!
   Но на этом церемония освобождения не кончилась. Полковник пожелал сказать речь, которую перевел на русский язык обер-лейтенант:
   - Мы отпускаем вас. Вы теперь имеете право идти домой. Не сердитесь на наши удары. Это удары любви. Отцы тоже наказывают своих детей, когда те провинятся. Но дети не обижаются. Мы - ваши духовные отцы, вы - наши дети. Таить зло на отцов запрещено. Наш отцовский суд скор, но справедлив. Вы сами убедились сегодня в этом. Расскажите о справедливости немецкого суда родным и знакомым. Пусть множится в веках слава нашего мудрого и гениального фюрера! Хайль Гитлер!
   Ничего не понимающие, в разорванной и окровавленной одежде, люди были выведены за ворота комендатуры, и солдат-часовой прокричал им:
   - Weg! (Пошли прочь!)
   Люди нерешительно, мелкими шажками двинулись по улице, еще не веря в свое освобождение, подозревая какую-то каверзу.
   Из знаменцев домой возвращались четверо. Когда они молчаливой, понурой группкой проходили мимо Кучугур, их остановили солдаты, которые ставили два высоких столба неподалеку от покореженных взрывом автомашин. Вид прохожих солдатам показался подозрительным.
   Все четверо предъявили одинаковые справки. Солдаты хохотали, показывая друг другу пальцами на печати фельджандармерин и на синяки освобожденных; начальство могло бы и не заверять справки печатью, шутили солдаты, потому что печати стоят на физиономиях.
   
   
   
   
    16. СОБЫТИЯ НАРАСТАЮТ
   
   В ночь, когда начались аресты, Никифор и Нюся Лущик расклеивали листовки в Пятихатках.
   Никто не встретился им по дороге на выселки, ни один глаз не приметил, как появлялись на телеграфных столбах и воротах листочки из школьных тетрадок, исписанные печатными буквами.
   Они почувствовали себя совсем в безопасности, как только, спустившись с Мамай-горы, перебрались по хлипкому пешеходному мосточку через Мамасарку и очутились на Нижней улице. Теперь они были на своей улице, здесь их каждый знал в лицо, и если бы кто и увидел, то никому не пришло бы в голову заподозрить в причастности к листовкам: гуляет хлопец с дивчиной- ну и что ж, что гуляет? Все были молодыми, все загуливались до третьих кочетов.
   Не спеша шли они к хате Нюси Лущик. Маленькая девичья ладошка лежала на согнутой руке Никифора. Девушка тихонько смеялась, вспоминая, как за воротами, на которые она приклеивала листовку, неожиданно замычала корова и здорово её перепугала, Никифор вторил тенорковым смешкам.
   Нервное напряжение разряжалось в смехе. Еще на фронте приметил Никифор эту особенность: после минувшей опасности люди хохочут по пустяковому поводу.
   Глухое тарахтение подводы по песчаной дороге заставило их умолкнуть и насторожиться. Подвода на тупиковой Нижней улице, да еще в два часа ночи,- явление по нынешним временам необычное. Никифор за руку потянул девушку в ближний проулок. Молодые люди добежали до неглубокого рва, окаймляющего чей-то сад, прыгнули в него и притаились в бурьяне.
   Фырканье лошади и дегтярно-смачный перестук колес теперь раздавались совсем рядом.
   - Далэко ще?-спросил бодренький голосочек.
   - Та ни,- ответил ему бас.- Ось третья хата по праву руку.
   Осторожно Никифор высунул голову из бурьяна. В ночной теми он увидел лишь удалявшееся расплывчатое пятно. Лошадь, телега и сидевшие на ней люди угадывались главным образом по звукам. До слуха Никифора донесся характерный, такой знакомый ему звук - или показалось ему это?-будто винтовкой нечаянно задели о винтовку.
   - Полицаи,- шепнула ему в ухо Нюся.
   - Ты думаешь?
   - Эсаулов. Его бас. К кому ж это они? Чья третья хата направо от угла? Так то ж Козловой!-почти вскрикнула девушка.- За тобой они!..
   Никифор стиснул ей руку.
   Некоторое время они сидели в своем убежище, прислушиваясь к скрипу удаляющейся телеги. Потом, поняв друг друга без слов, держась за руки, вылезли на противоположную сторону канавы.
   Садами добрались к хате Козловой. Последние метры до хворостяной изгороди, за которой начинался двор, ползли на четвереньках. Полицаи уже выходили из хаты. Дарья Даниловна провожала их, доканчивая неумолчно-длинную бабью тираду:
   - ...Молодому так и погулять нельзя? Вон каждый вечер сколько гулянок собирается! Откуда ж мне знать, гдей-то он?! Коли скажете по какому делу, то я пришлю, как только заявится...
   - Пришлешь?- недоверчиво переспросил басовитый голос и, колеблясь, нерешительно:-То Раевский требует... Мы до Раевского кликать его приихалы, срочно по якомусь дилу... Так ты, тетка, скажи, як заявится: хай ментом командируется в сельуправу, мы будемо тамо усю ничь.
   Из окна хаты падал несильный свет коптилки. На одну-две секунды в световой полосе появились фигуры полицаев, тускло блеснули стволы винтовок.
   Дарья Даниловна вернулась в хату, а полицаи, прежде чем сесть на телегу, о чем-то пошептались, закурили. Огоньки цигарок багряными точками вспыхивали в темноте. Сначала все огненные точки были рядом, потом одна из них отделилась и поплыла к плетню, остальные вместе с затарахтевшей подводой исчезли в проулке.
   Понял Никифор: засада.
   Тем же путем Никифор и Нюся выбрались на Нижнюю улицу и тут только смогли обменяться мнениями. Они были взволнованны и, сказать правду, растеряны. Обоим одновременно пришла в голову одна и та же догадка: кто-то их выдал!
   Но кто? Кого из доповцев успели забрать? Почему не арестовали Дарью Даниловну?
   - Домой тебе нельзя. Возможно, и тебя подкарауливают,- сказал Никифор девушке.- Утром пошлешь кого-нибудь из знакомых, чтоб разузнали.
   У Нюси дрогнул голос, когда она отвечала:
   - Як Галунец пойду. А ты как?
   - Обо мне не беспокойся, лишь бы ты устроилась.
   - Мне страшно одной... Может, вместе пойдем к Галунец? Только сначала давай проверим: есть у нашей хаты охрана или нет?-умоляюще прошептала девушка.
   Никифор подумал и сказал:
   - Не стоит зря рисковать. А вот всех наших предупредить нужно.
   - А если на предателя наскочим?
   И опять Никифор не смог дать ответа. Если предатель, то кто?! В Зое Приданцевой он был уверен, как в самом себе. Не поворачивался язык сказать что-либо против Наташи или Пети Орлова. Дарья Даниловна? Тут и вовсе смешно подозревать. Но почему, все-таки, её не арестовали? Боятся вспугнуть его? Ждут, когда он придет, чтоб забрать вместе?
   - Слушай, Нюся,- сказал Никифор.- До утра мы нее равно ничего не поймем. Если предательство, то предателя наверняка оставят на свободе, а остальных арестуют. Но мне не верится, чтоб между нами завелась сволочь. Тут что-то другое. Айда к Зое, предупредим её. А потом к Орлову и Наташе.
   С величайшими предосторожностями они пробрались к хате, где квартировала Зоя. Нюся сказала, что надо стучать в крайнее от утла окно. Постучали тихонько.
   Ответа не было.
   Не решаясь постучать громче, чтобы не разбудить хозяйку с детьми, Никифор потянул за выступ рамы, та с легким стуком открылась.
   - Кто здесь?- метнулась в глубь комнаты белая тень.
   - Зоя, не бойся! Это я, Нюся Лущик. Иди скорей сюда!
   Белая фигура приблизилась к окну. На подоконник легли голые девичьи руки.
   - Ты зачем, Нюся? Кто это с тобой?
   - Я,- сказал Никифор.
   Зоя вновь отпрянула в глубь комнаты со смущенным возгласом:
   - Я же не одета!
   - Все равно ничего не видно,- усмехнулся Никифор.- Быстрей одевайся и вылезай через окно. Как можно быстрей и тише.
   Зоя Приданцева ни о чем не знала и не могла помочь найти ключ к отгадке событий.
   Втроем они обсудили положение и опять-таки пришли к единственно возможному в создавшихся обстоятельствах решению: дома не ночевать, предупредить Наташу и Орлова.
   Девушки, подавленные и невеселые, не хотели разлучаться - вдвоем они чувствовали себя уверенней и не так было страшно. Никифор предложил им сходить к Наташе, посоветовав снять туфли и идти босиком -шаги будут бесшумней.
   Самому ему ничего другого не оставалось, как идти к Пете Орлову.
   
   На стук в закрытую ставню первой отозвалась Жучка. Она заметалась во дворе, залаяла так яростно, что сразу переполошила собак всей улицы.
   - Жучка! Жучка! На кого ты лаешь?- послышался со двора голос Наташи, будто бы она и не спала, несмотря на четвертый час ночи, а сидела на ступеньках крыльца.
   Зоя и Нюся окликнули её негромко.
   Наташа не выказала удивления, молча повела их в хату. Те, не зная, что и подумать, шли за ней и озирались настороженно.
   В кухне горел светильник. У стола сидела мать Наташи и штопала женскую сорочку. При появлении гостей она разогнулась, отложила штопку.
   Зоя и Нюся недоуменно переглянулись.
   - К вам, случаем, полицаи не приходили?-спросила Зоя.
   - Як же! Булы,- вместо Наташи ответила мать.
   - Давно ушли?
   - Кто?- не поняла Анна Ивановна.
   - Да полицаи же!
   - Так воны булы ще до обида.
   - Ну и что?
   - Забирают меня, вот что,- грустно сказала Наташа.- Мать в дорогу уж готовит...
   Наташа подала бумагу, какой-то бухгалтерский бланк, поперек которого было выведено крупно: ПОВЕСТКА. И дальше писарским затейливым почерком:
   
   Сим предлагается Вам 5 сентября с. г. явиться в Знаменскую сельуправу на предмет отправки в Германию по добровольному набору. Медицинское освидетельствование 3- 4 сент. в райбольнице. Иметь при себе две смены белья, чашку, ложку и запас продуктов на пять дней. Староста Знаменской сельуправы - РАЕВСКИЙ И. Я.
   
   Двойственное чувство испытывали Зоя и Нюся: с одной стороны, хорошо, что полицаи и не думали арестовывать Наташу, с другой - отправка в Германию мало чем лучше. От первой партии угнанных приходили измаранные цензурой письма. Уж только по одному этому чувствовалось, что несладко живется на Неметчине. И если почерк у писавшего был непонятный, то проскакивали иногда не замеченные или не разобранные цензором фразы, сообщавшие о тяжелом труде и полуголодной жизни.
   - Проститься пришли?-спросила Наташа бесцветным голосом.- Думали, меня завтра угоняют? Нет, еще через три дня.
   - Мы по другому делу,- сказала Нюся, указывая глазами на мать.- А вы, Анна Ивановна, что ж так торопитесь со сборами?
   - Мама расстроилась,- силясь улыбнуться, сказала Наташа.- Плакала тут... Ну и мне ложиться не хотелось.
   Анна Ивановна словно ждала какого-то сигнала, и этим сигналом послужили последние слова дочери: слезы ручьем потекли у нее из глаз. Наташа подошла к ней, прижалась щекой к щеке, зашептала ласково, успокаивающе:
   - Не надо, мама моя. Ну перестань! Может, забракуют меня на медицинской комиссии... Утри слезки, мамочка! Ну, вот и все. А то, что толку плакать!..
   Девушка уговаривала мать, как взрослая женщина уговаривает ребенка,- будто дочь и мать поменялись местами.
   В саду, куда Наташа увела своих подруг, девушки уселись под яблонькой, и Нюся шепотом рассказала, что случилось. Расспрашивая о подробностях, Наташа оживилась. Общая беда отвлекла ее от собственных жертвенных мыслей, и она снова превратилась в энергичную, активную Наташу. Строила догадки, высказывала предположения, у кого можно спрятаться на ближайшие дни. Посоветовала девчатам никуда больше не ходить, а остаться ночевать у нее.
   - Прямо здесь, в саду. В случае чего, полицаи и не вздумают искать здесь. Я притащу матрац, одеяло, папину шубу - лады? А утром пошлю Гришутку к вашим, чтоб не беспокоились. Заодно и к Орлову сбегает, узнает, где Махин. Договорились? Ну, посидите здесь, я мигом...
   И помчалась к хате, сбивая юбкой с картофельной ботвы холодные капли росы.
   Легли поперек матраца, ноги закутали шубой, как полостью, а сверху прикрылись старым ватным одеялом. Тащить в сад чистые подушки Наташа не решилась - в головах постелили сено.
   - Мягко, тепло и мухи не кусают,- резюмировала Нюся.
   Предутренний ветерок шелестел в листве яблони, уже облегченной от бремени плодов, готовящейся на будущую весну вновь принять сладостный груз на свои ветви. Но до весны было еще далеко. Впереди лежала длинная зима с морозами и метелями. И яблонька роняла на заосеневшую землю побитые ржавчиной ненужные теперь листья.
   Несколько листочков с легким шорохом опустились на одеяло.
   - Наташа, ты не спишь?- шепотом спросила Зоя.
   - Нет. А что?
   - Если тебе уйти на время из Знаменки, а?
   - Я и в самой Знаменке спряталась бы так, что с собаками не кашли бы,- вздохнула Наташа.- За маму и Гришу боюсь. Они грозятся маму вместо меня забрать, если не явлюсь...
   - А про медицинскую комиссию ты говорила?..
   - То я мать успокаивала. А сама знаю: здорова... Не надо об этом,- взмолилась вдруг Наташа.- У меня и так голова кругом идет. Утро вечера мудренее.
   - Спите, девчата. Ночь кончается, а они разговоры разговаривают,- сонным голосом запротестовала Лущик.
   Минут десять под яблоней, кроме шороха листьев, ничего не было слышно. Потом раздались равномерные посапывающие звуки - их издавала своим крючковатым носом Нюся Лущик.
   - Зоя? А Зоя?-не выдержала Наташа.- Не спишь еще?
   - Нет.
   - Посмотри, у нас прямо над головой голубая звезда. Ты не знаешь, как она называется?
   - Н-нет,- с удивлением протянула Зоя.- Слушай, тебе и в самом деле поспать не мешало бы. Я в эту ночь все-таки вздремнула маленько, а ты совсем не ложи- лась.
   Наташа оставила замечание без внимания. Ей хотелось поговорить.
   - В школе нам преподавали астрономию, но учитель был плохой. Я знаю лишь Большую Медведицу и Полярную звезду. И еще созвездие Ориона. И все. Сейчас облака на небе, а то показала бы. А эта вот светится... Голубая. Красивая.
   Голубую звезду заслонили облака, зато в другом месте, в облачной полынье, выглянули сразу три звездочки. Они были неяркие, потому что край неба на востоке будто подсвечивал кто-то оранжевым прожектером и от этого звезды потускнели.
   - Я все думаю,- негромко проговорила Наташа,- какой он будет коммунизм? И когда будет?
   - Война помешала, а то дожили бы,- сказала Зоя.
   - Ты думаешь, не доживем?
   - Сейчас война. Трудно делать какие-либо предположения.
   - Нет, Зоенька, доживем. Обязательно доживем! Ну, может, не мы лично, а наши погодки-девчата.- горячо заговорила Наташа, приподнявшись на локте и глядя расширившимися глазами в лицо подруги.- Вот закончится война, и начнется... Ка-ак возьмемся дружно!
   Столько непосредственности и веры была в словах Наташи, что Зоя невольно заулыбалась. И подумала, что она не смогла бы так: Наташу через несколько дней увезут на каторгу в Германию, а она с таким увлечением рассуждает о далеком послевоенном будущем.
   В шестом часу утра, наговорившись, они заснули.
   
   Все стало ясным на следующий день к вечеру, когда из комендатуры вернулись четверо измученных, в синяках и кровоподтеках, жителей Знаменки.
   К тому времени кто-то из полицаев успел проболтаться о жеребьевке в сельуправе. И загуляла передаваемая из хаты в хату молва, обрастала в пересказах подробностями, и от этого становилась еще чудовищней, до неправдоподобия жуткой. Никифор услышал об этом от Прасковьи Наумовны Баклажовой, у которой вместе с Орловым провел остаток ночи. Муж Прасковьи Наумовны был расстрелян немцами в числе 73-х. С ним Орлов был в дружеских отношениях и хорошо знал всю семью Баклажовых.
   Прасковья Наумовна спросонья не сразу поняла, что от нее требуется, но, поняв, не колеблясь, уступила парням свою койку, перебравшись на печь.
   Утром она послала двух дочерей-подростков разведать: одну к Орловым, другую -к Дарье Даниловне Козловой. Девочки принесли успокоительные вести. Все обстояло благополучно, за исключением того, что в обеих хатах тревожились о пропавших. Старшая - Нина, побывавшая у Орловых, передала Петру записку и сказала, что к Орловым её доставил чей-то мальчик. Это была записка Наташи, в которой она коротко сообщала, что полицаи не приходили, что Зоя и Нюся ночевали у нее и что сама она получила повестку в Германию. Кончалась записка просьбой о встрече.
   Решили так: Орлов пойдет домой, чтобы успокоить родных, потом навестит Наташу, а Никифору в этот день никуда не следует показываться - хозяйка спрячет его на сеновале. Если возникнет надобность увидеться, то кто-нибудь - Наташа или Орлов - придет к Никифору. В крайнем случае братишка Наташи принесет записку с указанием места встречи.
   В полдень на сеновал к Никифору зашла Прасковья Наумовна и рассказала, что прошедшей ночью на алексеевском конце арестованы Вареников Иван и молодая женщина, у которой муж на фронте, Ксана Приходько.
   Положение окончательно прояснилось перед вечером. Хозяйка принесла Никифору ужин и сообщила, что из комендатуры отпустили четверых, избитых в кровь, а пятеро сидят до сих пор - у них допытываются, кто взорвал немецкие автомашины с хлебом. Часа через полтора, в сумерках, пришли оживленные Орлов и Наташа. Они держались уверенно, без опаски. Товарищи подтвердили рассказ Баклажовой и дополнили его слухами о жеребьевке.
   - Ты попал, очевидно, в бюллетень,- закончил Орлов и похлопал Никифора по плечу, вкладывая в этот жест сочувствие и радость за товарища, которому счастливо удалось избежать неприятностей.
   - Хорошо бы проверить эти слухи,- проговорил Никифор задумчиво,-У кого-нибудь из наших есть знакомые среди полицаев?
   - Есть,-сказала Наташа.-У Анки Стрельцовой.
   - Пусть узнает, что может. И вообще, информация из первых рук нам всегда нужна.
   - Ладно. А как с ее утверждением?
   - Сейчас и утвердим,-сказал Никифор с чуть заметной усмешкой.- Ведь комитет, кажется, в полном составе... Кто за прием Стрельцовой Анны в нашу организацию, прошу голосовать. Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Стрельцова Анна принята в ДОП единогласно.
   - А протокол?!-ужаснулась Наташа.
   - Протокол оформим позже, поручаем это тебе.
   Орлов рассмеялся:
   - Ты формалистка, Наташа.
   Наташа ничуть не обиделась, а совершенно серьезно, с покорным отчаянием, написанном на её похудевшем за сутки лице, сказала:
   - Я об Анне забочусь. И Лиду Белову утвердить тоже нужно. Кстати, она просит личного свидания с руководителем организации, обещала что-то рассказать о своем бывшем муже. А мне теперь уж все равно...
   - Опять двадцать пять, за рыбу гроши!- рассердился Орлов.-Скажи хоть ты ей, Митя. Я битый час толковал!.. Боится, и все тут.
   - Я не за себя -за мать и братишку боюсь,- с тоской сказала Наташа.
   Видел Никифор, что девушке кажется безвыходным её положение - Наташа и мысли не допускала, чтоб из-за нее страдали родные; она готова была пожертвовать собой, лишь бы не трогали брата и мать. И он затруднялся, с чего начать неприятный разговор.
   Не так-то легко сказать: твои благородные стремления сейчас вредны и не нужны; ты, комсомолка да еще член комитета ДОПа, обязана общее дело ставить выше личного. Но как сказать это? Не покажется ли ей, девятнадцатилетней, это требование кощунственным и жестоким? Куда проще убедить человека, что он должен сражаться насмерть, чем доказать ему необходимость жертвовать ради того же великого и светлого дела благополучием своих близких. Все трое лежали на траве возле сеновала, где весь день провел Никифор. Со стороны двора их загораживала огромная куча хвороста, от огородов - стена высохших кукурузных будыльев. Лежали головами друг к другу.
   Орлов по этому поводу пошутил:
   - Заседание комитета на животах. Первый случай в истории всех комитетов.
   Никифор поморщился: вот уж не время шутить, когда предстоял такой серьезный и тяжелый разговор.
   - Слушай, Наташа,- заговорил он, доброжелательно глядя на девушку.- Вот ты вступила в нашу организацию... Мама твоя об этом знает?
   - Нет. А что?
   - Ты стала на опасный путь,- Никифор тряхнул головой, словно отстраняясь от ненужного вопроса.- Если поймают любого из нас, то немцы...- Никифор сделал вокруг шеи петлеобразный жест,- Понимаешь?
   Наташа кивнула и опять не удержалась от вопроса:
   - Ну и что?
   - Если это случится с тобой, то каково будет матери? Ты думала?
   - Думала.
   - И все- таки вступила в ДОП?!
   - Что ты говоришь, Митя! Я же комсомолка!-произнесла Наташа с таким прямодушным удивлением, будто её товарищ сморозил что-то несусветное.
   - Вот-вот,- удовлетворенно проговорил Никифор.- Теперь давай о твоей матери. Что ей угрожает, если ты не поедешь в Германию? Ты полагаешь, её отправят вместо тебя?
   - Так полицаи сказали.
   - И ты им веришь?
   Девушка пожала плечами:
   - Веришь не веришь, а от полицаев всего можно ожидать.
   - Я думаю, это просто угроза и больше ничего,- сказал Никифор.- Немцам нужна молодежь - здоровая, выносливая, дешевая рабочая сила. А с пожилыми им возиться невыгодно - толку от них меньше, а хлопот больше. Поэтому мобилизуют в Германию только молодых. Сама теперь посуди: есть расчет немцам вместо тебя брать твою маму? Нет такого расчета! Это полицейская провокация. Но угрозу они могут осущест- вить, хотя и иным образом. Арестуют на время, скажем, твою маму. Или оштрафуют. Но что бы они ни сделали, а матери это будет легче, чем проводить тебя в Германию.
   - А если арестуют маму и будут держать её в подвале до тех пор, пока я не сдамся?-спросила Наташа.
   - Возможно и так. Предугадать действия полицаев я не могу. Ты сама же сказала, что от них всего можно ожидать. Думаю, однако, это будет только в том случае, если и на сборный пункт не придешь ты одна, ну еще два-три человека. С единицами расправиться легко, а если не явится половина мобилизованных?.. С такой массой полицаи ничего не смогут сделать... Не посмеют, побоятся. Они и так за последнее время хвосты поджали.
   - А если наша организация,- вставил Орлов,- развернет соответствующую работу.
   - ...То,- продолжал Никифор,- полицаи не досчитают очень многих из мобилизованных. Поэтому, мне кажется, надо срочно выпустить листовки, призывающие молодежь не являться на сборный пункт. А члену комитета Наташе Печуриной предлагаю подать личный пример- скрыться на время из дому. Голосуем сразу за два пункта. Кто за? Единогласно.
   Светлыми, как два родничка, глазами смотрела Наташа на Никифора. В них светилась признательность, граничащая с восхищением. То, над чем она безуспешно ломала голову всю ночь, стало ясным и простым. Конечно же, она не имеет права бросать ДОП. Она должна остаться. А мама простит, если из-за дочери придется пострадать немного. В крайнем случае, если Наташа узнает, что маму бьют и мучают полицаи, то она придет к Раевскому и скажет: "Вот я, пейте мою кровь, а маму отпустите, она ни в чем не виновата".
   
   Дома Наташа объявила матери, что ни в какую Германию она не поедет, останется, и все тут.
   Анна Ивановна испуганно вскинулась. Простонала:
   - Тебя ж арестуют, доню!..
   - Ничего не арестуют,- заявила Наташа.- Я у Анки спрячусь.
   Успокоилась Анна Ивановна как-то внезапно. Может быть, на нее подействовала уверенность Наташи, а может, и сама она пришла к этому решению. Так или иначе, она сняла со спинки стула недоштопанную дочернюю сорочку и спрятала её в рундук.
   - Мама!-только и сказала Наташа, обхватив ее плечи и прижавшись к бесконечно родной, вскормившей её груди.
   Гришутка, сидевший за столом в ожидании ужина, капризно застучал ногами, заныл:
   - Они целоваться начнут, а мне с голоду помирай!
   - Зараз подам, сыночек. Проголодался, бедный мой...
   Украдкой смахивая непрошенную слезу. Анна Ивановна торопливо зашаркала к печи.
   Поужинав Наташа едва добралась до постели, как моментально погрузилась в сон.
   
   В последующие дни комитет развил лихорадочную деятельность.
   События заставляли торопиться, события подталкивали.
   Возле взорванных грузовиков немцы поставили виселицу и повесили пятерых четырех мужчин и одну женщину. Прикрепленный к столбу фанерный щит черными расплывшимися буквами крича.):
   
   Здесь казнены партизаны,
   которые взорвали эти машины.
   Так будет со всяким, кто поднимет
   руку на немецкое достояние!
   
   Ниже другой фанерный щит предупреждал:
   
   Снятие и похороны казненных
   преступников запрещены!
   За нарушение - расстрел!
   
   Среди повешенных знаменцы узнали Ксану Приходько, Вареникова Ивана и Воскобойникова Фому Гордеевича. Дивились люди: как это смирный, боявшийся даже курицу зарубить, Иван Вареников пошел на такое дело?! Про Воскобойникова говорили: "Тот может". А насчет Ксаны Приходько опять только разводили руками. Верили и не верили в вину повешенных, как верили и не верили рассказам о страшной жеребьевке в сельуправе - чересчур много было в этом до неправдоподобия жуткого. И мало кто знал, что Карпо Чуриков давно лелеял мечту прирезать часть соседского сада к своему, а соседкой-то и была Ксапа Приходько. Никто не догадывался, что Вареникова такая кара постигла за то, что на свадьбе у Башмака он не дал хозяину четвертную не из-за принципа, а просто не было ни гроша.
   В самой Знаменке полицейского сержанта Петра Бойко кто-то ночью стукнул из-за забора кирпичом и за малым не проломил ему черепа.
   Была неудачная попытка поджога овощесушильиого завода. Поджигателя поймать не удалось.
   События требовали отклика подпольной организации, и она, как могла, откликалась. Были выпущены листовки под заголовками: "Не поедем в Германию". "Собаке - собачья смерть". "Памяти погибших". Автором текстов был Никифор, размножали от руки и распространяли листовки все члены ДОПа. Днем переписывали, а ночью расклеивали на столбах и заборах или просто разбрасывали по улицам, в подворотнях, засовывали в почтовые ящики.
   Доповцы ходили с покрасневшими от бессонницы глазами, но результатами своей работы были довольны. По селу из хаты в хату передавали слух о появившейся в Знаменке подпольной организации, у которой есть связи с Москвой и партизанами. Покушение на Петра Бойко, взрыв автомашин считали делом рук таинственного ДОПа.
   Полицаи с наступлением сумерек избегали появляться на улицах в одиночку.
   Никифор эти дни проводил попеременно то у Прасковьи Наумовны Баклажовон, с которой успел подружиться, то у Галины Яковлевны Галунец--с нею Никифора познакомила Лущик. К себе на квартиру он все еще опасался возвращаться. Дважды поздним вечером заглядывал на несколько минут, чтобы успокоить Дарью Даниловну.
   В слухах, которые Никифору регулярно пересказывали Баклажова и Галунец, было немало странного и непонятного, иногда противоречивого. Но из них Никифор вывел заключение, что в Знаменке, помимо ДОПа, действует еще кто-то и с этим "кто-то" нужно было установить связь.
   
   
   
   
   17. УСПЕХ ВООДУШЕВЛЯЕТ
   
   Нака нуне объявленного дня отправки молодежи в Германию Наташа с узелочком личных вещей, как когда-то перед приходом немцев, перебралась к Анке. С матерью договорились, что та скажет полицаям: Наташа уехала погостить к родичам в Никополь.
   - Мобилизовали?!-округлила глаза Анка, когда узнала, зачем пришла к ней подруга.- Ты же работала!..
   В последнее время у Наташи, занятой листовками, не было времени сходить на Лиманную. Анка же работала теперь с утра до вечера на пристани: немцы не решались после взрыва автомашин вывозить хлеб по сухопутью, а приспособили для этого плоскодонные лодки, по-местному - дубы, и весь поток продовольственных грузов из Знаменки и ближних сел хлынул через пристань.
   - Не помогла и работа,- усмехнулась Наташа.- Андрюшка Тяжлов рассказывал, как это вышло. Раевский сказал: "Порядочную молодежь отправляем, а дочь коммуниста остается? Пускай она едет, а кого-нибудь другого оставим". И самолично включил меня в список. Андрюшка после этого ничем не мог помочь.
   - И ты решила не ехать?-изумленно спросила Анка.
   - Как видишь. Только не делай вид, будто это бог весть какой подвиг!.. Многие, наверное, останутся и... Долго будешь меня держать на крыльце?
   Анка оправилась от первого чувства изумления и тревоги за подругу и потащила её в дом.
   Из кухни выплыла Ксения Петровна, дородная, со строгим иконописным лицом.
   .- Давненько до нас не заглядывала,- закивала она. - Здоровенька була, Наташа!
   - Спасибо, тетя Ксаиа. И вам доброго здоровьичка!-ответила девушка.- Я опять прятаться к вам. Не .прогоните? -
   -Женщина замахала на нее руками:
   - И-и, грех тебе так думать! Шо там у тебя стряслось, шелапутная?
   Слушая рассказ Наташи, она сочувственно кивала, поддакивала. Поинтересовалась:
   - Чи долго будешь жить у нас?
   В комнате Анки подруги, обрадованные встречей, некоторое время болтали о пустяках, выкладывали друг другу мелкие новости, как повелось еще в старые добрые школьные времена.
   Мало что изменилось в комнате со времени школьных вечеринок. Все так же над тахтой висела гитара с розовым бантиком на грифе. В простенке между окоп чернели рамки с семенными фотографиями. На кровати возвышалась горка подушечек, одна другой меньше, а вместо коврика на стене прибиты многочисленные Анкины вышивки и аппликации. Три года назад, когда Наташа впервые зашла сюда, вышивок и аппликаций было меньше и, кажется, не так они были развешаны. А в остальном - все по-старому...
   - Что с тобой?- заглянула Анка в лицо подруги.
   - А что?
   - Ты невпопад отвечаешь на вопросы,- со смехом объявила Анка.
   - Слушай,- попросила Наташа,- сыграй "Марш Наполеона". Помнишь, ты его играла раньше? Ну пожалуйста!
   Наивно-торжественные звуки старого марша раздались в комнате, но воспоминаний у Наташи они не будили, а создавали почему-то впечатление помехи и ненужности.
   Не дослушав, чем опять удивив подругу, Наташа положила ладошку на струны, сказала:
   - Хватит. Теперь пора приниматься за дело. Сбегай за Лидой, я вам расскажу кое-что.
   Лида пришла, кутая полные плечи в пуховый платок: на дворе было свежо, осень уже напоминала о себе.
   - Привет!-сказала Лида с порога.- Ну, когда же ты поведешь меня к начальству?
   - Теперь скоро. А пока считай себя членом организации! От имени комитета даю вам сегодня задание. Анка, зажигай свою семилинейную коптилку. И садитесь поближе.
   Наташа вытащила из-под лифчика экземпляр листовки "Не поедем в Германию" и дала прочесть его девушкам.
   - Здорово!-выразила свое одобрение Лида.- Кто это писал?
   - Комитет писал,- усмехнулась Наташа.- А нам сейчас надо размножить... Часть листовок ночью раскидаем на Лиманной, Песчаной и на соседних улицах, что к Ильинке ближе. Если знаете, кто из молодежи мобилизован в Германию, то желательно в их дворы по листовке забросить.
   - А потом? - спросила Лида, загораясь.
   - Завтра вы вдвоем пойдете к сельуправе - там сборный пункт мобилизованных в Германию,- встретитесь с Петей Орловым и разбросаете листовки среди толпы. Петя вам скажет, как это сделать. Только будьте осторожны.
    - Здорово!- опять сказала Лида.- А ты почему завтра не пойдешь с нами?
   - Она сама мобилизованная,- поспешила ответить а подругу Аика.
   Лида придвинула стул поближе к столу, взглянула на часы и сказала Анке:
   - Гони бумагу и карандаши, а то мы до свету с тем заданием не управимся.
   
   Невысокая, по сильная лошаденка тащила телегу, загруженную чемоданами, корзинами, заплечными мешками.
   - Ну-но!-подбадривал лошаденку сивобородый Фаддей Комаров, возчик из "Второй пятилетки".
   Держа в руках вожжи, дед Фаддей хмуро шаркал сапогами по дорожной пыли рядом с телегой. Позади шагали два полицая. А за ними с гомоном и плачем валила толпа мобилизованных и провожающих. В толпе шла престарелая жена деда Фаддея вместе с младшей дочерью - восемнадцатилетней Марусей. Не оборачиваясь, дед Фаддей ясно видел, как семенит ногами, заметает длинной юбкой клочки соломы по дороге его старуха - старается не отстать от розовощекой и крепкой, словно наливное яблоко, Маруси. Видел. Фаддей, хотя и не смотрел, выражение их лиц: у Маруси - растерянное, девичьи надменное, а у старухи, не спускающей с дочери воспаленных глаз,- жалкое, опухшее от слез.
   За долгую жизнь Фаддею не раз приходилось слышать бабий плач. В армию ли сын уходит, направляется ли дочка в город на учебу или, поженившись, уезжают молодые искать свою долю в дальние края - плачут матери, все кажется им, как только выпорхнут чадонюшки из-под родительского крова, так обрушатся на них неведомые беды. Но плач плачу рознь. То. что Фаддей слышал сейчас, напоминало ему похороны. Такие обессильные редкие всхлипы бывают при выносе покойника, когда самые жгучие слезы уже выплаканы и наступило изнеможение.
   Немигающими выцветшими глазами из-под клочкастых бровей глядел дед Фаддей прямо перед собой.
   - Но, милая! Но-но!-деловито почмокивал он на лошадь.
   С других концов Знаменки двигались к сельуправе такие же невеселые процессии: впереди подводы, за ними плачущие люди.
   На площади собралась уже порядочная толпа. У стола, вынесенного за ворота сельуправы прямо на улицу, сидел полицаи Карпо Чуриков и регистрировал прибывших.
   Черневшая народом площадь была похожа на пристань перед прибытием парохода. Люди не разбредались в поисках знакомых, а родственными или уличными компаниям, стояли возле своих вещей. Молодые перебрасывались между собой замечаниями, вопросами. Пожилые больше молчали, глядя на детей. Обо всем, и не раз, было переговорено дома, теперь осталось матерям плакать, а отцам - беспрерывно, глуша волнение, чадить махоркой.
   Сдержанный, обманчиво-спокойный гул голосов, висевший над толпой, изредка прорезывался голосом Карпо Чурикова, призывавшего регистрироваться.
   Две девушки, одетые в стеганки, несмотря на солнечный теплый день, медленно пробирались в толпе, здороваясь со знакомыми. Обе были чересчур полногруды, будто за пазухой у них что-то спрятано. У обеих остро и взволнованно блестели глаза, пылали щеки. Впрочем, это ничем не выделяло их из окружающих. Многие мобилизованные одеты в ватники (холода уже близки), и все были взволнованны предстоящим расставанием.
   В толпе девушки сталкиваются с двумя хлопцами. Происходит обмен приветствиями, потом завязывается полушутливый, с намеками и улыбочками разговор. Для посторонних, если бы кто вздумал прислушиваться, ничего особенного в этом разговоре не было.
   - Лиду не узнать - похудела-то как!-говорит парень с пышным чубом и делает округлые жесты.- Аннушка, замечаю, тоже худеть начала... Принесли что-нибудь?- тихо спрашивает он и снова громко:-Поделитесь, девчата, секретом: какими харчами вас кормят?
   Анка кокетливо смеется:
   - Неужели я пополнела? Какой ужас!
   А Лида поднесла полный кулачок к самому носу чубатого и сказала:
   - Вот тебе харчи! Битых полчаса ищем Петю Орлова, а этого Петю черти с квасом съели!.. Взаправду похудеешь тут...- И вполголоса сердито:-Принесли. Тридцать штук.
   - Ладно,- примирительно говорит Орлов.- Не сердись. Маловато что-то принесли (И слышит тихое Лидино: "Сколько успели".). - А мы с Андрейкой задержались маленько. Андрейка свои матросские штаны искал. Вы знакомы?- спохватился он, переводя взгляд на парня в матросских брюках.
   Анка утвердительно кивает, а Лида протягивает спутнику Орлова женственно округлую руку:
   - Лида.
   - Андрей Тяжлов, - представляется тот, сдвинув каблуки ботинок, целиком скрытых под широченным морским клешем.- Очень приятно!
   - Моряк с непостроенного корабля,- комментирует Орлов.- Штаны перед войной сшил, а во флот не попал по здоровью.
   От такого дружескою комментария Тяжлов конфузливо краснеет. Он стесняется своего хлипкого здоровья. Особенно неприятно ему, что об этом сказано в присутствии девушек.
   Он язвит в отместку:
   - У меня хоть штаны сохранились, а ты и те потерял, когда на фронте драпал.
   Девчата смеются: Анка опускает глаза, а Лида не стесняясь, разглядывает Орлова с головы до ног - на нем и в самом деле какие-то старенькие домашние брюченки. Сочувствие Лиды явно на стороне Тяжлова, она одобрительно ему кивает. Тот расцветает улыбкой.
   - Пора начинать,- сухо говорит Орлов. - Ваши- по возам, между вещей, а наши - по площади.
   Отведя девчат на безлюдный край площади, Орлов знакомит их с планом операции. Лида, слушая, посмеивалась и возбужденно облизывала губы остреньким языком. Но Анка казалась испуганной: она улыбалась деревянной вымученной улыбкой, большие глаза её были тревожно расширены, от этого казались огромными, а щеки заливал жгучий румянец.
   - Ну пошли?-спросил Орлов, когда каждый уяснил свою роль.
   - Вперед, заре навстречу...-тихонько запела Лида и первой двинулась к центру площади, увлекая за собой Анку.
   - Тише, скаженная!..- испуганно прошептала та. Парами - впереди девушки, а за ними хлопцы - они вошли в толпу. У телег с пожитками разделились. Парни очутились с одной стороны тележного ряда, девушки - с другой.
   
   Внимание людей, расположившихся около возов, неожиданно было привлечено курьезным случаем: шли два подвыпивших дружка да и свалились на дороге. Чертыхаются, а встать никак не могут. Одному, который потрезвее, удалось подняться на ноги. Другой путается в широченных морских штанах и опять шлепается на землю.
   Люди наблюдают -кто осуждающе, а кто с веселым любопытством,- как парень в морских брюках подымается, отряхивает с себя пыль. Его дружок помогает, поддерживает морячка за руку и, хотя сам лыка не вяжет, пытается поучать:
   - Говорил тебе, дураку, не пей третьего стакана!..
   Дальше идут парни. Один из них находит пятнадцатикопеечную монету, второй бросается её отнимать - опять шум, крики, ругань. И, конечно, нет недостатка в зрителях.
   - Пьяные... Что с них взять!- бормочет дед Фаддей Комаров, обращая слова свои к пожилому соседу, тоже провожающему дочь.
   - Ух, молодежь нынче пошла!- соглашается тот.- По всякому случаю самогонку хлещут. Дай-ка клочок бумажки, сват, закурим... Твоя бумажка, моя махорочка.
   - Нету бумажки,-горестно хлопает по карманам Фаддей. Надысь остатний клочок искурил. Нынче с бумагой беда. Газеток нет, так я дочкины учебники пользовал, да и те зараз кончились...
   - Не бреши, сват,- грубо обрывает сосед,-Из кармана что у тебя торчит? Ты получше запрятал бы. если врап, собрался, -разобиделся сосед, качая седой головой.-Ну и народ пошел! Из-за клочка бумажки ж а дует.
   Пораженный дед Фаддей вытаскивает из собственного кармана скрученный трубочкой листок. Когда он заснул этот листок, решительно не помнит. Но факт остается фактом, Фаддей донельзя сконфужен, юлит глазами, придумывая себе оправдание, и... натыкается глазами на другой такой же листок, лежащий на чемодане. Он берет его в руки и видит третий, который заткнут за шлею лошади. Тут до него дошло, в чем дело! О листовках, которые чуть ли не каждую ночь появляются в Знаменке. Фаддей слыхал, а вот видеть их ни разу не приходилось. Так вот, значит, что! Даже в карман вложили, ловкачи!
   Дед Фаддей протягивает один листок соседу, второй взяла подбежавшая дочь, а третий начинает читать сам. Не шибко силен Фаддей в грамоте, да и глаза без очков плохо разбирают, но листовка написана крупными и четкими буквами - прочесть можно.
   - Не поедем в Германию!- шевелит губами Фаддеи.- Товарищи молодежь! Помните, что в Германии вы будете работать на самых тяжелых работах, а питаться впроголодь...
   "Уж, понятно, какая там житуха, не на хорошую жизню гонют под конвоем",- думает Фаддей, отводит руку с листовкой подальше от глаз, так ему виднее, и продолжает читать:
   - Помните, товарищи, что вас везут в Германию ковать оружие против ваших же отцов и братьев, сражающихся на фронте...
   Во рту у деда внезапно пересохло. Он зыркнул по сторонам: не видал ли кто, что он читает красную листовку? Нет, как будто. Да и некому глядеть: сосед тоже читает, дочка собрала вокруг себя подруг в тесный кружок - читают, и у ближайших подвод - читают... Все читают.
   Подвыпившие парни, которые ссорились из-за пятнадцатикопеечной монеты, пробирались среди толпы уже на другой стороне площади, ничуть не качаясь и не привлекая внимания - будто бы внезапно протрезвели. Это были Петя Орлов и Андрей Тяжлов. Следом за ними, взявшись под руки, шли Лида, Анка и Нюся Лущик. Нюся пришла па площадь по собственному почину и, натолкнувшись на подруг, присоединилась к ним.
   Их путь был путаный. Лежал он там, где толпа погуще. Гуляли по площади другие парни и девушки, тоже сцепившись под руки. Но что примечательного было у тех, пятерых,- это то, что девчата шли позади и ни на шаг не отставали от хлопцев; шли на расстоянии вытянутой руки, и как бы хлопцы ни петляли в толпе, куда бы ни сворачивали, девчата следовали за ними, словно привязанные.
   Стороннему наблюдателю ни за что не понять, почему позади этих пятерых остаются на земле белые квадраты бумаги - листовки. Они не падали, не кружились в воздухе, а появлялись прямо на земле. Поднятые ветром от широченного морского клеша Андрея Тяжлова, листовки отпархивали в сторону, но чаще попадали под ноги девчатам. Однако те ничего не замечали, шли себе, да и только.
   У хлопцев руки в карманах, девчата заняты семечками- руки на виду. Не ногами же они разбрасывают эти листочки?..
   А дело происходило так. Пачка листовок находилась под рубашкой у Андрея Тяжлова, верхний конец пачки был прижат поясным ремнем. Покрой морских брюк позволял юноше, держа руки в боковых клапанах, словно в карманах, выдергивать листовки поштучно и спускать их в широкую, как труба, штанину. Он ставил ногу на землю, и края брюк целиком закрывали ботинок- листовка оказывалась внизу, он поднимал ногу- листовка выпархивала из-под ноги. Казалось, будто бы она, лежавшая на земле, нечаянно заметена штаниной. Последнюю часть этой операции - как из штанины Андрея выскакивала листовка - можно было бы заметить, глядя вслед прогуливающемуся морячку, но для того-то и следовали по пятам девчата, чтобы своими юбками прикрывать все это.
   Свежие листки бумаги на земле не могли остаться незамеченными. Их подбирали, полагая, что кто-то потерял документ или письмо. Читали. Поняв, что это такое, опасливо оглядывались и отходили в сторонку, чтобы никто не видел, и дочитывали до конца. Потом отыскивали родных или друзей и тайком показывали листовку, шепча:
   - Гляди-ка, что я нашел!
   - Мам, тут пишут, что пожилых людей в Германию брать не будут. То полицаи так пугают.
   - Девчата! Что я вам зараз покажу-у...
   Легкую суматоху и нервозность в толпе заметили дежурные полицаи Семен Прикладышев и Сашко Попруга, но не придали этому значения.
   - Забегали, як им перцем понатирали,- хихикнул Сашко.
   - Перец, то божья снадоба, а как каленым железом немцы прижгут, так и по воздуху летать будут,-с той же циничностью отозвался Прикладышев и закричал Чурикову, сидевшему у регистрационного столика:-Эй! Чи долготы канцелярию будешь разводить?
   Тот ответил, почесывая затылок:
   - Тридцать шесть человек ще не регистрировалось. Час назад записался последний и нема бильше никого.
   - Напрасно дожидаешься. Не придут,-сказал Прикладышев, ухмыляясь,-Иди докладай Раевскому, пока энти не убегли.
   - Ты так думаешь?-не совсем уверенно отозвался Карпо Чуриков, по совету внял.
   Во дворе сельуправы с утра стояли три автомашины, которые были присланы за мобилизованными. Немцы-шоферы и сопровождавший их унтер-офицер нервничали. Раевский, чтобы умилостивить, повел их к себе на квартиру, угостил яичницей, сотовым медом, напоил самогоном да еще на дорогу дал две бутылки. После этого немцы сделались покладистыми и добродушными. Они поочередно хлопали Раевского по плечу и бормотали, что русский староста гут и немецкие солдаты гут и все будет гут, как только они прогонят большевиков за Урал.
   Во время обмена любезностями вошел Карпо Чуриков и доложил обстановку.
   Вслед за ним в комнате появился Гришка Башмак. Сухонький и невысокий, он осторожной поступью приблизился к столу и положил перед Раевским листок бумаги, на котором сверху крупно и четко написано: "Не поедем в Германию"
   - Не я на площади найшов,-услужливо проговорил он.
   Ярость охватила Раевского. Подогреваемая самогонными парами, она была безудержной.
   - Я их!.. Туды их!..- давился он спазмами.-Загнать мобилизованных во двор и не выпускать! Быстро!
   Унтер-офицер слушал русские ругательства с одобрительным вниманием и тут же повторял их. После каждой удачно сказанной нецензурной фразы он прибавлял: "Бистро! Карашо!"
   Результаты превзошли все ожидания. Карпо Чуриков, округлив глаза, пулей выскочил в дверь. Гришка Башмак пятился задом до тех пор, пока не зацепился за порог и чуть не вывалился в сенцы. Даже Раевский опешил.
   Немцы были в восторге. Пьяно хохотали, кричали. Особенно ликовал унтер-офицер, который полагал, что наконец-то научился правильно произносить страшные русские ругательства, вселяющие в самих русских ужас и замешательство. В знак своего восхищения он дал в потолок очередь из автомата.
   
   Тем временем Карпо Чуриков поднял в ружье полицаев и передал приказ Раевского. Полицаи, встревоженные автоматной стрельбой, бегом бросились за ворота, принялись хватать ближних девушек и тащить их во двор. Не разбирали, кто мобилизованный, а кто нет - тащили всех молодух подряд.
   Взметнулись гневные и жалобные крики. Толпа отхлынула от ворот сельуправы, молодежь бросилась наутек.
   
   В пятом часу вечера Фаддей Комаров, понукая лошаденку, вилял по проулкам и тупичкам алексеевского конца. Знаменки. Подвода, как и утром, была нагружена горой чемоданов, корзин и мешков. Однако, теперь дед Фаддей шагал один - позади не было ни полицаев, ни всхлипывающей процессии.
   Бодро чмыхал Фаддей по пыли сапогами, покрикивал на лошаденку:
   - Но, милая! Ноно!
   Возле хат, у которых останавливался утром, дед придерживал лошаденку и кнутовищем стучал в окно:
   - Хозяева! А, хозяева! Берите свои вешши!
   На Красной улице деду повстречался Крушина.
   - А где же люди?
   - Разбеглись,--коротко доложил дед начальству
   - А ты на что?! Держать должон.
   - Поди их сам подержи, - дерзко ответил дед.- А у меня ничего не получилось...
   И зло крикнул на лошаденку:
   - Но, пошла, холера! Но!
   
   Квартиру Семена Берова разыскала Лида без особого труда.
   Молодая, лет тридцати, хозяйка оглядела Лиду с ног до головы и провела в комнаты. Хозяйка Лиде не поправилась: с нагловатинкой глаза, разбитные, вихляющие манеры - у такой ли Семену жить?!
   Семен только что пришел с работы и, сидя в кухне, хлебал из глиняной миски борщ. Он отложил ложку и встал, увидев Лиду.
   - Ребенок заболел, а тебе хоть бы хны? - не здороваясь, сказала Лида.- За гулянками не вспомнить о своем кровном ребеночке?
   - Я сейчас, сейчас.- бормотнул Семен, натягивая пиджак.
   Хозяйка вышла из комнаты, предоставив "супругам" возможность выяснить отношения. Едва за ней захлопнулась дверь, как маска злой и требовательной жены сползла с лица Лиды, уступив место растерянно-виноватому выражению. Она тихо спросила:
   - Зачем ты приглашал меня в гости? Посмотреть, как виляет бедрами эта черномазая? За этим?
   - Ну что ты, Лидусь! Что ты говоришь!
   - Она тебе нравится?-допытывалась Лида, не в силах подавить неприятное, скребущее чувство. -Ну. что ты молчишь?
   - Я хотел, чтобы ты посмотрела, как я живу,-отвечал смущенный неожиданной ревностью Семен - Чтоб знала, где я, если понадоблюсь срочно...
   - Посмотрела, и хватит. Проводишь меня? - тоже смутившись (она поняла, что выдала себя), сказала Лида и двинулась к двери. Семен, так и не успевший дообедать, пошел следом.
   - Тильки принты, та вже уходите?- удивилась во дворе хозяйка, сладко улыбаясь Лиде,-Я бы самоварчик взгрела... Куда ж вы?
   - Не до чаев мне. Ребенок болен,-сухо бросила Лида.
   За калиткой Семен спросил:
   - Николенька в самом деле болен?
   - Здоров. Предлог какой-нибудь надо же придумать...
   Некоторое время они шли молча. Семен испытывал необыкновенное воодушевление. Впервые он понял, что Лида, которую он боготворил, относится к нему не просто как к товарищу. И тот, давнишний случай на воскресном базаре, когда она расспрашивала его о Зое! Тогда он ничего не понял, но теперь...
   - .Мне она, страшная кукарача,- вдохновенно сказал Семен,-ни на понюх не нужна! Как прошлогодний снег, да! С тобой никто не сравнится,-добавил он убежденно и взглянул на Лиду: не слишком ли далеко зашел?
   Лида с притворным равнодушием протянула:
   - Ну-ну...
   А у самой сердце билось так, что хоть возьми и придержи его ладошкой. "Господи! Что это я?. - с удивлением подумала она.- Неужто влюбилась? Вот дура-баба! Только этого не хватало".
   - Я тебе не рассказала еще, что сегодня на площади было. Что-о было-о, боже мой! Я и зашла, чтоб рассказать об этом,- зачастила она скороговоркой, уводя разговор от испугавшей темы.
   Семен слушал Лиду и завидовал: почему Лиду пригласили, а его нет? Он смог бы справиться с этим делом не хуже!..
   Он не знал о тех подозрениях, которые имели доповцы, и Лида ему ничего об этом не сказала, чтобы не расстраивать - И еще одна важная новость: на днях мы встретимся с руководителем подпольной организации и расскажем ему все-все. Правда?
   - Да,- кивнул Семен.
   Все, о чем они говорили, было очень важно. Но не менее важно было и то, о чем они умалчивали. Лида не могла забыть восклицания Семена: "С тобой никто не сравнится!" Эти слова мгновенно рассосали неприятное ревнивое чувство, и оно перешло в свою противоположность-горячую благожелательность и к хозяйке, оказавшейся не такой уж плохой женщиной, только немного смешной своими ужимками, и к редким прохожим, попадавшимся навстречу, и к деревьям, и к птицам, и к беленьким чистеньким хаткам.
   Так хорошо, так приятно было идти Лиде рядом с Семеном, слушать глуховатый неторопливый голос, видеть, как розовеет его лицо, когда он нечаянно сталкивается с нею взглядом. А Семен, тугодум Семен, начал уже сомневаться в своих недавних догадках: он терзался мыслью, что ему только показалось, будто Лида ревнует, просто она желает быть в курсе всех дел, потому и спросила так о хозяйке. И, наверно, глуповат он, слишком много о себе воображает, и если Лида не любит своего мужа, как она ему призналась, то это совсем не значит, что она может полюбить его Семена.
   Они шли в обход базарной площади, куда Лида по понятным причинам не хотела появляться.
   За околицей она спросила:
   - Может, вернешься? Я круговым путем домой пойду, по-над плавнями...
   - Если тебе не хочется...- начал Семен. Лида перебила:
   - Жалко твоих ног. На Лиманную крюк немалый, да еще обратно идти!
   - Меня жалеть нечего,- сказал Семен обиженно.
   - Ах, какие мы гордые!-иронически воскликнула Лида.- Ну, пошли.
   Удивительно, как можно в подобных обстоятельствах говорить совершенно противоположное тому, что хочешь. Лида хотела, чтобы Семен проводил её. А уговаривала не провожать!..
   - Погоди, мне надо из туфли песок вытряхнуть,- весело сказала она.- Дай руку...
   И опять сказала совсем не то, что хотелось бы сказать. Семен с хмурым лицом подал руку. Он уже убедил себя, что он самонадеянный остолоп. Захлестнутый отчаянием, которое придало ему решимости, он сказал:
   - Сейчас война, и может случиться, что твой муж не вернется, но останусь в живых я. Если... Пойдешь ли ты за меня замуж?
   Последние слова он произнес шепотом. Лида быстро взглянула на него и тотчас же опустила глаза вниз, внимательно рассматривая снятую туфлю.
   - Ну?-хрипло спросил Семей.-Почему же не отвечаешь?
   - С Николаем... мужем моим, я все равно жить не буду. Не люблю его - я тебе говорила...- ответила Лида, стоя на одной ноге и помахивая туфлей.
   - А ребенок?
   - Николенька мой, мой! И никому его не отдам! - громко сказала Лида, поднимая голову. Она заподозрила в вопросе Семена нехорошее и готова была бросить ему в лицо грубые и жестокие слова.
   Рука Семена, которой он поддерживал Лиду, задрожала.
   - Я буду любить тебя и Николеньку,- прошептал он, задыхаясь от волнения.- Давно уже люблю. Я... я все для тебя сделаю, Лида, Лидуся!
   - Сема! Милый!-сказала она, качнувшись к нему. Это и были те самые нужные, самые верные слова, которые они не могли долго произнести.
   Лида опомнилась первой: они стояли у околицы, из крайних хат их могли видеть. Она оттолкнула Семена, сняла вторую туфлю и побежала босиком по пыльной дороге, смеясь и крича:
   - Жених! Ха- ха!..
   Догнал её Семен быстро, остановил, схватил за плечи и повернул к себе.
   - Вот тебе за это,- приговаривал он, целуя в губы.
   
   
   
   
   18. ПОД ПОКРОВОМ НОЧИ
   
   Садами, что протянулись сплошным массивом в конце Нижней улицы, пробирались Наташа, Лида и Семен. Молодой месяц купался в облаках, скупо озаряя землю. Шум ветра в кронах заглушал шорох шагов.
   Не первый раз Наташа шла этим путем. Ориентировалась она уверенно, проломы в изгородях находила не хуже, чем двери в собственной хате.
   Скользя впереди своих спутников, Наташа чутко вслушивалась в равномерный, как прибой, плеск листвы и размышляла о странном требовании Лиды. "Я вступлю в организацию только в том случае, если примут в нее моего мужа",- сказала Лида, но объяснить это условие отказалась, заявив, что все расскажет при встрече с руководителем. Наташу обидело недоверие, но она не сочла нужным допытываться, почему так, а просто передала это Махину. Тот, подумав, согласился. Однако предосторожности ради встречу решили устроить не в хате Козловой, а на опушке садов у обрыва к Мамасарке.
   "Что она скажет Махину? - с любопытством думала Наташа.- При чем тут её разведенный муж?! Они вовсе, кстати, не похожи на разведенных. Скорее, как влюбленные,- идут, взявшись за руки, чисто голубки..."
   У старого оврага, пологие склоны которого заросли диким малинником, Наташа остановилась. Несколько минут настороженно вслушивалась. Кроме шума деревьев поблизости раздавался лишь один звук - над ухом Наташи громко дышала Лида, которую утомила быстрая ходьба.
   Наташа отыскала сухую веточку и, подойдя к краю оврага, трижды переломила её. В ответ из оврага донеслись такие же сухие щелчки-надломы. Из кустов показалась фигура человека. Человек вскарабкался на склон, молча пожал всем руки и сказал только одно слово:
   - Айда!
   Лида не сразу поняла, что это значит. На Украине такого слова не употребляют. И Лида догадалась, что человек этот не местный, пришлый.
   Между садами и невысоким обрывом, спускавшимся к Мамасарке, стоял соломенный шалаш. Летом им пользовался сторож, которого в складчину нанимали стеречь сады и огороды. Теперь урожай был убран, и шалаш пустовал.
   К этому шалашу и привел Никифор ночных гостей. Для четверых он был тесноват. Кое-как, поджав ноги, разместились на соломенной подстилке.
   - Я секретарь ДОПа. Вы хотели меня видеть?- сказал Никифор, обращаясь к Лиде Беловой и Семену Берову.
   - Да,- сказала Лида.- Но нам... с мужем... хотелось бы побеседовать с вами наедине.
   - Это хорошо, что вы осторожны,- сказал Никифор.- Но при Наташе можете говорить все: она член комитета. Между прочим, именно она и рекомендовала вас...
   - Мы думали,- пробурчала Лида,- что ваша организация выглядит... посолидней. А у вас девчонки в комитете!..
   Наташа с явными нотками обиды предложила:
   - Я могу выйти.
   - Не надо,- задержал её за руку Никифор. Он тоже чувствовал себя обиженным бесцеремонными манерами энергичной толстушки и поэтому сказал насмешливо:- Дедов с бородами действительно у нас нет. Организация комсомольская. Да и вы, кажется, не далеко ушли от комсомольского возраста...
   - Мы комсомольцы,- без тени смущения подтвердила Лида.- И комсомольские билеты захватили с собой. А Наташе, конечно, я верю. Ты не обижайся на меня, Наташа. Только молодая ты, а дело-то серьезное, за которое, знаешь ли, косы тебе оторвать могут...
   - За то, что делает Наташа, волосы вместе с головой отрывают,-уточнил Никифор.-Возможно вы ошиблись адресом: в Знаменке, по нашим предположениям, существует другая подпольная группа.
   - Как же нам найти эту группу?-все с той же бесцеремонностью спросила Лида.
   Никифор развел руками:
   - Здесь ничем помочь не могу. Мы не имеем с ней связи и только догадываемся о её существовании по факту взрыва немецких грузовиков...
   - Другой организации нет,- угрюмо перебил Никифора молчавший до сих пор Беров.-А ты, Лидусь, напрасно ершишься... Это те люди, которые нам нужны.
   При свете зажигалки Никифор просмотрел комсомольские билеты Беловой и Берова. Возвращая их, спросил:
   - Почему вы думаете, что нет другой организации?
   Беров ответил не сразу. Мялся, шелестел соломой, словно ему было неудобно сидеть.
   Не так-то просто взять и выложить незнакомому человеку тайну, которую тщательно и долго оберегал. Стань эта тайна известна врагам, ему, Семену, и Лиде тоже болтаться между небом и землей на манер тех, что возле взорванных автомашин.
   Он сказал:
   - Трудно говорить о таких вещах... Дело, конечно, не в возрасте и не в обличье... Почему нет другой организации? Потому, что немецкие грузовики подорвал я сам. Лично я - не организация.
   Беров говорил слегка запинаясь, негромким, монотонным голосом, однако последние его слова произвели ошеломляющее впечатление.
   Лида вскричала уязвленно:
   - И ты до сих пор не сказал мне?!
   - Как же вам удалось?-спросил Никифор.- Где достали взрывчатку?
   - Значит, тех людей зря повесили?!-поразилась Наташа.
   Когда утихли страсти, Беров рассказал и об истории с машинами, и о том, каким образом он, киевский шофер, появился в Знаменке, как Лида объявила его своим мужем, а потом они вместе придумали покончить с фиктивным браком с помощью фиктивного же развода.
   - ...Благодаря Лиде остался я в живых,- с подъемом продолжал Беров.- За такие дела орденами надо награждать, особенно женщин. И особенно -с детьми! Так вы, товарищ, ежели доживем до конца войны, не откажитесь подтвердить насчет товарища Беловой!.. Не в том дело, что она меня спасла,- и другой на моем месте мог очутиться, а что решилась на такой... ну, подвиг.
   - Сказанул: орденом!-иронически заметила Лида.
   Не смущаясь похвал, она чувствовала все же, что Семен хватил через край. То, что Семен не сказал ей первой о взрыве автомашин, походило на измену их дружбе и слегка обидело. Однако теперь, после неожиданно горячей и признательной речи Семена, она сочла, что он загладил свою вину, потому и повторяла ласково:-Тоже мне, загнул! Этак мы все друг друга орденами понаграждаем!
   Не только биография Берова произвела на Никифора впечатление. Биография говорила сама за себя. Но убедительнее для характеристики Берова была его наивная просьба засвидетельствовать поступок Лиды.
   И Лида пришлась Никифору по душе. За бесцеремонными манерами бой-бабы проглядывала необузданная, однако сильная и цельная натура. Такие люди ему всегда нравились.
   - Что ж.- сказал он,- наверное, мне в свою очередь надо рассказать о себе. Чтоб доверия было больше, хотя я и без бороды,- пошутил Никифор.
   - Вы не из Горьковской области?- перебила его Лида; она была нетерпелива и этим походила на Наташу.- У меня был один знакомый из Горького, так он говорил, как вы. И "айда" говорил.
   - Примерно из тех краев. Из Мордовии.
   Несколькими днями позже Никифор перед вечером зашел в слесарную мастерскую, чтобы починить зажигалку. Поломка пустяковая - надо было приклепать обломившуюся ось зубчатого колесика. Никифор и сам мог бы это сделать, но ему надо было увидеть людей, которых рекомендовал Семен в организацию, заодно узнать, достал ли тот радиолампу.
   Пока Семей возился с зажигалкой, Никифор, пристроившись на обрубке дерева у дверей, болтал о всякой всячине. Поддерживал разговор главным образом Попов. Он был рад поговорить со свежим человеком и без умолку выкладывал свои соображения по всем вопросам. Слушая его, Никифор сделал вывод, что Попов не только, как ему говорили, превосходный мастер, но и осведомленный человек. Ему было известно, например, что на предполагавшееся строительство моста через Днепр немцы будут брать людей из Знаменки и близлежащих сел, что на пристанях скопились горы мешков с пшеницей и груды овощей, потому что дубы-плоскодонки не справляются с перевозкой, что в ближайшие дни будет мобилизован весь конный транспорт для перевозки продуктов на Каменскую паромную переправу.
   Откуда вы все это знаете, Алексей Александрович. - спросил удивленный Никифор.
   - Э-э, мил человек!-хохотнул Попов.- Слухом земля полнится - знаешь такую поговорку? А я, стал быть, близко к земле нахожусь и все слышу. Так-то вот!
   Шутка ничего не пояснила Никифору, однако переспрашивать он не стал, решив перепоручить это Берову.
   Миша Мельников с первого знакомства доверия не вызвал. Летами парень и подходящ, а лицо по-детски наивное и простоватое; такому впору в пятнашки играть, а не в подпольщиках ходить. Это первое впечатление, как убедился Никифор позже, было ошибочным.
   Пока Семен прилаживал колесико к зажигалке, а Попов комментировал новости, подошел конец рабочего дня. Из мастерской Никифор вышел вместе с Беровым. Свободного времени у него теперь девать некуда: баштан несколько недель назад убрали, нужда в стороже отпала.
   Удивительно, как быстро Никифор и Семен нашли общий язык и прониклись симпатией друг к другу. Так случается, если люди имеют сходные характеры.
   - Хорошо, что пришел, а то я сам хотел тебя разыскивать,- сказал Семен, когда они распрощались с Поповым и Мишей Мельниковым.
   - Все готово? - радостно удивился Никифор.
   - Почти. С Поповым и Мельниковым я говорил, они согласны. Лампу для приемника достал. А питание будет через день-два. У Попова нашлась велосипедная динамика, с якорем там что-то не в порядке, перемотать надо.
   - Радиолампу где добыл?
   - В колхозном радиоузле.
   - Взломал?
   - Я слесарь,- усмехнулся Семен.- Ключи подобрал. Открыл, закрыл - все в аккурате.
   - Молодец!
   - То дальше видно будет, молодцы мы ай нет.
   - Вот хлеб на пристани...-вспомнил Никифор, решив, что об этом не мешает посоветоваться, однако досказать не успел. Беров с мрачноватым выражением, редко покидавшим его лицо, спросил:
   - Сегодня?
   - Что - сегодня?
   - Повысыпаем из мешков в воду, и баста! Дубы топорами порубим и тоже на дно.
   Как мысли могут передаваться от человека к человеку? Не успел Никифор подумать, что хорошо бы сделать налет на пристань, как Беров высказал это вслух.
   Некоторое время они шли молча. Никифор раздумывал над тем, что операция хотя и заманчива, однако без подготовки проводить её рискованно. На пристани наверняка есть охрана, и без оружия не справиться.
   - Там два сторожа ночью дежурят. А полицейский пост на окраине села, в полукилометре от пристани,- будто читая мысли Никифора, сказал Семен.
   Никифор не стал спрашивать об источнике этих сведений- догадался, что это Лида. Сказал о другом:
   - Топор - не оружие. Был у меня автомат спрятан в плавнях, да сплыл: кто-то, видно, нашел...
   Никифор колебался. Слишком соблазнительным было дело. Но большим был и риск. А спокойно-уверенный голос Берова, его выжидательная позиция, при которой он подчеркнуто предоставлял Никифору право решать самому, так и подмывали ответить согласием.
   - В одном ты прав,- проговорил он наконец.- Надо спешить, не сегодня-завтра хлеб могут увезти. В принципе я согласен. Но только не сегодня!.. Без всякой подготовки, без плана, знаешь ли...
   Он искоса взглянул на Берова, ожидая возражений. Однако тот по своему обыкновению промолчал.
   - Давай так,- решил Никифор,- ровно в восемь встретимся у Орлова, обсудим это дело. Без Орлова мы все разно не обойдемся. Лиду, пожалуй, привлечем. Она тот край села хорошо знает, в случае чего - поможет спрятаться.
   Приметил Никифор: дрогнули брови Берова. Не хотелось ему, наверное, вмешивать Лиду в опасную затею. Все же и тут промолчал.
   - Добре,- флегматично сказал Беров.- Зайдешь ко мне? Вот в этой хибаре я живу,- указал он на небольшой домик.
   - Не сегодня,- покачал головой Никифор.- Сейчас спешить надо. К Орлову - раз. Дома предупредить, что ухожу на ночь,- два. Поужинать тоже не мешает - три. Ты мне вынеси радиолампу, и я пойду.
   - Дай зажигалку,- попросил Беров.
   - Зачем?
    - Сделаю вид, что ты за ней приходил. Хозяйка у меня не больно надежная, с полицаями путается.
   - Ну и ну!-изумился Никифор.- Отчаянный ты парень.
   Совещание было коротким. Все признали необходимость операции "Днепр", как окрестил ее Орлов. Беров только стоял за то, чтобы провести её не откладывая, внезапным набегом, сегодня ночью.
   - Сторожей пришьем ножами, захватим берданки, тогда пусть сунутся полицаи,- негромко и угрюмо говорил он.- Один будет нести охрану, а другие действовать. Р-раз - и в дамки!
   Против этого плана категорически возражал Орлов, считая, что убийство сторожей не вызывается необходимостью.
   - Мало разве немцы пускают крови нашему пароду? А тут мы еще!.. Чем виноваты эти сторожа, если их заставили стеречь? А хоть бы и не заставили--хлеб им зарабатывать как-то надо! Наши ведь люди, местные. Тебе, Семен, этого не понять, потому что ты не знамеиский - вот и предлагаешь такое...
   - Лес рубят - щепки летят,- бормотнул Беров.
   - Можно и без щепок,- упорствовал Орлов.- Обезоружим их, свяжем. Деды там сторожуют, ты сам говорил! Что нам стоит хилого деда обезоружить и рот ему заткнуть?!
   Никифор поддержал Орлова. Сомнения насчет сроков операции-сегодня или завтра - Беров подавил тем, что предложение провести разведку назвал трусостью и нежеланием идти на риск, без которого все равно не обойтись.
    - Зачем такая разведка?!-бубнил он.- Анка Стрельцова там весовщицей работает, все знает, все расскажет... Пока мы будем разведки делать, немцы тем временем хлеб увезут. По-моему, так: р-раз - и в дамки!
   - Хорошо,- подытожил Никифор.- Давайте сегодня. Финки ты принес? - спросил он у Берова.
   - Принес.
   - А ты, Петя, захвати топор,- попросил Никифор.- Это тебе как оружие и как инструмент для потопления баркасов... или как там они у вас называется?
   - Дубы. Значит, оружие применяем в случае крайней необходимости, если не будет иного выхода?
   - Ладно,- ответил Беров, к которому и был, собственно, обращен этот вопрос.
   Идти на Лиманную решили порознь, чтоб не привлекать внимания. Семен - кратчайшим путем, через огороды. Никифор и Орлов - окружным, по Песчаной улице. Впереди должен идти Орлов, который знал дорогу, за ним на расстоянии ста метров - Никифор. К операции "Днепр", помимо Лиды, привлекалась и Анка. Она встретит Орлова и Никифора на углу Лиманной и Песчаной и, якобы гуляя с ребятами, покажет им дорогу на пристань, сообщит, что знает об охране, о расположении грузов. Вышлет Анку навстречу Бероз, который будет на Лиманной быстрее своих товарищей. Сам Беров тем временем соберет сведения с полицейском посте, что расположен в крайней хате по дороге к пристани.
   - Топор оберни чем-нибудь,- посоветовал Орлову Никифор перед выходом.- Готово? Айда, товарищи!
   Сероватой горой возвышаются возле причала мешки с пшеницей. Белеют вороха тугих капустных вилков. Еле угадываемые в темноте, стоят ивовые корзины с помидорами, яблоками. Все это приготовлено к отправке в Никополь на железнодорожную станцию.
   Дубы-плоскодонки, уткнувшись голыми мачтами в темное небо, застыли у причала. Спит в сторожке команда перевозчиков, дожидаясь утра, чтобы опять приняться за свою подневольную работу. Два сторожа с берданками между келен сидят на мешках с пшеницей. Возле них на корточках примостился полицай, у него в руках винтовка.
   Потрескивает махорка в цигарках. Тягучая и бесконечная, как сама степная скука, струится беседа.
   Жалуется полицай:
   - Сну у меня нету. Пропал сон. Служба нервная, потому и пропал.
   Сторожа молчат, обдумывают сказанное. Полицай тоже думает о чем-то, потом продолжает тем же нудным, жалующимся голосом:
   - Или нервная болезня у меня такая, что не сплю? Пропал сон, хучь что ни делай. Стакан самогону тяпнешь, тогда заснешь. А так нету сну.
   Кто-то из сторожей крякает, но отзывается не сразу. Слова сейчас, по ночному времени, вроде смолы, что не вмиг капнет. Сначала набежит, нависнет капля, затем тягуче и неохотно оторвется.
   - Самогон, он при всех случаях хорош,- дребезжит голос сторожа.-Хучь для сну, хучь для бодрости.
   - Это та-ак,-тянет второй сторож.-Нам бы на дежурство по стаканчику подносили, а? Хорошо ба! Ты, Сашко, попроси начальство. Для сторожей, скажи. У них, скажи, по нонешним временам самая ответственная работа. Ась? Мы тебя уж в накладке не оставим. Поделимся. Хи-хи!
   Полицай, которого назвали Сашком, недовольно, хотя и беззлобно брюзжит:
   - Вам, дырявым горшкам, все мало. Никому хлеба не дали, а вам-по три пуда... Самогонки теперь захотели! Поди к Раевскому да скажи. Может, он разок-другой и даст по шее.
   Воцаряется молчание. Кто-то из сторожей с хрипом откашливается, сплевывает на землю. Огонек цигарки летит в воду и угасает с коротким шипом.
   - Это та-ак,- тянет сторож.- По шее заработать - дело плевое. А тремя пудами ты зря, Сашко, попрекаешь. Ты-то получил втрое больше нашего? Опять же, гектар земли у тебя. А мы не попрекаем.
   Сторож говорит миролюбиво, без раздражения. И полицай отвечает ему тоже в миролюбивых тонах:
   - Я не попрекаю. Я к тому говорю, что каждый должен свою норму знать. Вот к чему говорю.
   Опять все трое думают туманную вязкую думу. Багровая краюшка месяца, похожая на ломоть недозрелого кавуна, поднимается над лиманом, просветляя потемки. В ближнем болотце спросонья всполошились лягушки, заквакали, застонали. Из сторожки доносится дружный храп речников.
   - Какая же моя норма?-дребезжит голос сторожа.-Кто об том мне может сказать?! До войны я получал из колгоспу по трудодням семь десятков пудов. А ты кажешь: три пуда - норма! На мое семейство той кошачей нормы на два месяца в растяжку и то не хватит...
   - Советскую агитацию пущаешь?-зловеще спрашивает полицай.- Ты, старый, смотри: передам слова твои куда надо...
   Это служит решающим доказательством, и старик-сторож заискивающе бормочет:
   - Какая ж тут агитация! Про Советскую власть я ни слова ни проронил. В обчем, Лександр Петрович, я премного доволен. Никому не дали, а нам, сторожам то есть, по три пудика дали...
   - То-то и оно!-говорит полицай и встает, чтобы размять затекшие ноги.
   Сторожа снова сворачивают цигарки. Один из них долго добывает огонь, удары кресала о кремниво родят в плавнях маленькое эхо.
   - Спят хлопцы,- завистливо вздыхает полицай, останавливаясь неподалеку от сторожки.-А меня и сон не берет. Нету сну, хучь убей. Заболевание, значит, таксе...
   Полицай поворачивается спиной к сторожке и идет к причалу. В этот момент из-за ящиков с яблоками бесшумно выскальзывают две тени. Глухой удар, и, ойкнув, полицай падает. Лязгает о землю винтовка.
   - Обрушился, Лександр Петрович?-спрашивает один из сторожей, который за грудей мешков не видит, что произошло.- Никак упал, спрашиваю?
   Перед сторожами, как из-под земли, вырастает фигура с винтовкой.
   - Ктой-то?!-оторопело, чуть ли не в один голос спрашивают сторожа.- Кто здеся?
   - Руки вверх!-слышится из темноты.- Вздумаете сопротивляться или кричать, буду стрелять.
   В подтверждение угрозы перед лицами плавает дуло винтовки - той самой, что минуту назад болталась за спиной полицая. Сторожа с ужасом следят за колеблющейся мушкой, а берданки тем временем из рук исчезают. Их отбирает человек, подошедший незаметно сбоку.
   - Боже ж мой!-взмолился дед, который спорил с полицаем насчет "нормы".- Не погубите, сынки! Один я кормилец на всю семью остался, помрут без меня... Не дайте, сынки, погибнуть лютой смертью. Не за себя прошу, за внуков маленьких.
   Ему ответил человек с винтовкой:
   - Мы партизаны, дед. Вас не тронем, если будете сидеть тихо. Свяжем на всякий случай и сидите, покамест не уйдем. Ясно?
   - Митька?!-вскрикнул пораженный дед.- Это я, Пантюха. Или ты забыл, как мы вдвоем сторожевали? А зараз руки на меня поднимаешь! Хучь не отворачивайся, я тебя доразу но голосу спознал, Митрий.
   - Молчи!-шикнул на него человек с винтовкой.- У тебя, старого, ум за разум заходит. Какой я тебе Митька? Обознался. Если кто пикнет еще, то пеняйте на себя!..
   Парни быстро связывают сторожей веревками по рукам и ногам. Из-за груды мешков появляется третий, он волоком тащит извивающегося полицая с кляпом во рту. Спрашивает:
   - Готово?
   - Сейчас.
   - Держите этого. Я дверь будки подопру на всякий случай.
   Вскоре оба сторожа и полицай лежат рядом на земле в проходе между ящиками и только головами ворочают.
   - За дело, товарищи,- командует невысокий парень с винтовкой, и все трое бросаются к мешкам с пшеницей. Они подтаскивают мешки к краю причала, одним ударом вспарывают их, и зерно со звуком, напоминающим плеск дождя по речной глади, сыплется в воду.
   Через полчаса от горы мешков осталась самая малость, зато речное дно вблизи причала заметно обмелело.
   Пот в три ручья лил с Никнфора, рубашка прилипла к телу, а перед глазами от усталости сходились и расходились лиловые круги.
   - Принимайся за плоскодонки,- шепнул Берову Никифор.
   Беров трижды проквакал лягушкой. В ответ со стороны лимана послышался скрип уключин, и в тусклой лунной дорожке появилась рыбацкая лодка. Лидин голос спросил:
   - Едем?
   - Еще немножко. Дай топор. А сама будь на прежнем месте.
   Оттолкнув от берега лодку, Семен по пути к дубам зашел проверить, как чувствуют себя пленники. Подошел и остолбенел: на земле лежали только сторожа, а полицай исчез. На тревожное восклицание прибежали Никифор и Орлов.
   - Ах, бисовы бороды!-ругался Семен па сторожей.- Вы чего ж молчали?! Чего не крикнули, когда он убегал? Всадить вам по пуле, чтоб не коптили свет божий!..
   - Воля твоя, сынок,- с неожиданной твердостью в голосе сказал дед Пантюха.- Нам хучь так, хучь этак - один конец. Закричи мы, как он удирал, так он или сам нас притюкнул, или назавтра донесет, и нас на той вешалке, что на каменской дороге, как пить дать, подвесют. А ты, если внуков малых моих не жалеешь, так стреляй скореича, не томи душу. А милость от вас выйдет, то хучь руки крепше посвяжите, а то утром никто не поверит, что мы связанные были,- все распутлялось..
   Никифор проверил и удивленно хмыкнул: узлы веревок действительно ослабли, и при желании легко можно от них освободиться. Не удивительно, что полицай развязался и убежал.
   Делать, однако, было нечего. Искать беглеца ночью, что иголку в стогу. Затянули покрепче узлы веревок на руках и ногах у сторожей. Отошли в сторонку, чтобы посоветоваться.
   - Надо было сразу навести ему решку,- сожалел Семен.- Их, мерзавцев, без пощады убивать надо, а вы разнюнились: может, хороший, может, заблуждающийся... Кой черт, хороший! Слыхали, как он сторожам грозил? Таких заблуждающихся я бы к ногтю...
   В этот момент со стороны Лиманной, где был расположен полицейский пост, хлестко рубанул винтовочный выстрел. За ним второй, третий...
   - Добежал-таки!-сплюнул Никифор.- Ну, братва, теперь держись. Черт с ними, с капустой и яблоками. Надо успеть хлеб утопить и лодки.
   Беров бросился с топором к дубам. Орлов и Никифор-снова к мешкам с пшеницей.
   Первый дуб был старенький, поэтому Семену не составляла большого труда вышибить одну из подгнивших досок днища. Со вторым вышла задержка. Мелькал топор, летела мелкая щепа, однако днище было новое, крепкое и не поддавалось.
   - Скорей! Скорей!-поторапливал с берега Никифор всякий раз, когда подбегал к воде с мешком пшеницы.
   Стрельба тем временем приближалась. Над головой звонко высверливали воздух пули. Правда, под береговым обрывом было безопасно: пули сюда залететь не могли. Но выстрелы стегали по нервам, напоминая о близящейся опасности.
   Выстрелы и стук топора разбудили спавших перевозчиков. Они начали ломиться в припертую бревном дверь сторожки; дверь гнулась, трещала, грозя рассыпаться.
   - Эй, вы там!-Орлов закричал, лязгая затвором винтовки.- Кто высунется, тому пулю в лоб!
   В сторожке затихли.
   Орлов вбежал на береговой откос и с колена несколько раз пальнул вдоль дороги, целясь по вспышкам выстрелов полицаев. Те залегли.
   Лида, встревоженная поднявшейся суматохой, пригнала лодку без вызова. Некоторое время она наблюдала за безрезультатной работой Семена, потом скороговоркой посоветовала:
   - Зачем ты это делаешь? Продолбишь дырку, а они завтра же её зашпаклюют. Лучше погрузить мешки да утопить на глубине. Там, небось, не достанут.
   - Голова у тебя,- признал задыхающийся от усталости Семен.
   Лида помогла парням загрузить дуб десятком мешков с пшеницей. Семен сел на весла Лидиной лодки и отбуксировал тяжелую посудину на середину лимана. Там он накренил ее бортом - хлебнув воды, плоскодонка пошла ко дну.
   Точно так же поступили и с другими дубами.
   - Все!-сказал Семен из лодки.--Я выбыл... Ступню подвернул.
   - Там еще штук двадцать мешков,- крикнул Никифор.
   Через силу Семен поднялся и шагнул на берег.
   - Не надо,-остановила его Лида.- Посиди. Я за тебя.
   С проворством и почти с мужской силой, чего Никифор не ожидал от толстушки Лиды, она принялась таскать к причалу тяжелые мешки. Она не поднимала их на спину, а везла волоком и при этом не отставала, а перегоняла порядком уставшего Никифора. Но и Семен не бездельничал. У кромки берега он принимал мешки, быстро вспарывал их и вытряхивал зерно в воду.
   Орлов оставил свой наблюдательный пункт и присоединился к работавшим.
   Минут через пять все было кончено.
   Полицаи почему-то прекратили стрельбу, и это тревожило. Патроны кончились или затевают что-то? Во всяком случае надо было уходить, не медля.
   - Плывите на лодке до бухточки, где условились встретиться,- сказал Никифор Лиде и Семену.- А мы здесь задержимся, потом придем. Возьмите одну бер- данку.
   Когда затих плеск весел, Никифор и Орлов взобрались на откос и замерли, вслушиваясь и вглядываясь в белесую ночь. На дороге к пристани было все спокойно, но где-то далеко по сельским улицам тарахтели телеги, слышался лай собак.
   - Подкрепление едет,- шепнул Орлов.- Куда подевались эти сукины дети, что стреляли?! Может, они обходным маневром к нам подбираются?
   - Кто знает!.. Но нам пора сматывать удочки, пока не поздно.
   - Пальнуть напоследок? Для устрашения?
   - У тебя, небось, один патрон из обоймы остался?
   - Один,--смущенно признался Орлов.
   В сторожке опять завозились, застучали перевозчики. Видимо, подумали, что на пристани никого больше нет. Никифор подошел вплотную к дверям и сказал:
   - Слушайте, товарищи! Мы сейчас уйдем. Вы можете легко выбраться наружу, но я вам не советую. Сидите взаперти до тех пор, пока не приедут сюда полицаи. Тогда вы скажете, что сторожка была окружена со всех сторон партизанами и вы ничего не смогли поделать. А если выйдете до прихода полицаев, то вас могут заподозрить в соучастии.
   - Ясно,- приглушенно донеслось из сторожки.- Спасибо вам!
   Орлов и Никифор дождались, когда месяц скрылся за густым облаком, и крадущейся походкой, чтобы ни сторожа, ни перевозчики не услышали их шагов, взобрались на откос, десятка три метров прошли по дороге, потом свернули влево, в луга.
   Лида никому не уступила весел. Впрочем, парни не очень настаивали: они еле дышали от усталости, и никто из них не мог так бесшумно и ловко грести, как умела дочь рыбака Лида Белова.
   
   
   
   
    19. ГОДОВЩИНА
   
   18 сентября исполнялся год со дня оккупации Каменско-Днепровского района. Едва ли кто из знаменцев вспомнил бы об этой дате, если б не напомнили сами гитлеровцы. Гебитскомиссар Мюльгаббе дал приказ отпраздновать "годовщину освобождения из-под ига большевиков" и объявил, что отныне 18 сентября будет праздничным днем. В этот день во всех селах должны проходить митинги и торжества, выражающие довольство и радость народа по поводу "освобождения".
   Раевскому, старосте самого крупного в районе села, гебитскомиссар посоветовал ознаменовать годовщину закладкой дуба на сельской площади - символа крепости и нерушимости нового режима.
   - Я лично имейт хотение присутствоваль на церемония и буду сказаль краткий речь,- милостиво пообещал Мюльгаббе.
   Совет гебитскомиссара равносилен приказу. Раевский, получивший нагоняй за срыв мобилизации в Германию, прилагал все усилия, чтобы хоть на этот раз не ударить лицом в грязь. Подготовку к празднеству он начал заранее, но держал это в тайне от всех, даже от своих активистов. Он боялся листовок таинственного ДОПа. Хитря, Раевский объявил полицаям, что в ближайшие дни ожидается смотр полицейских отрядов и в связи с этим обмундирование и оружие надо привести в безупречный вид.
   Утром 18 сентября Раевский разослал полицаев предупредить население о предстоящем торжестве. Для знаменцев это явилось полной неожиданностью.
   - Фу, дьявол! Проморгали "знаменательную" дату!..-сокрушался Никифор. Он вертел в пальцах Наташину записку с вопросом, что делать по поводу годовщины. Но что можно было сделать? Ровным счетом ничего. Он написал на обороте: "Приходи на площадь, там придумаем".
   Почти одновременно с Гришуткой, который принес записку, пришла Зоя Приданцева.
   - Под расписку сообщили о празднестве,- рассказывала она Никифору.- Лист бумаги, длиннющий такой, и всех заставляют расписываться, что к двенадцати часам явишься на площадь. Здорово?
   - Здорово-то здорово, да больше ничего не скажешь.
   - А ты не думаешь, что тут готовится какая-нибудь провокация?
   Никифор морщил лоб, соображая.
   - Едва ли,- сказал он.- По-моему, они в самом деле хотят устроить праздник. Правда, теперь они будут действовать осторожно: ведь опыт с мобилизованными чему-нибудь да научил их!..
   - Ты пойдешь на площадь?
   - Конечно. Полезно послушать, что говорит начальство. Только не приглашают меня ни под расписку, ни без расписки...
   Сказал - и вздрогнул: за окном промелькнули зеленые мундиры. Полицаи вошли в сенцы, опрокинув у двери пустое ведро - оно загрохотало, загремело по ступенькам.
   - Эй!- зычно раздалось в сенях.- Кто тут живой? Куды вы к чертям поховались?
   Никифор резко поднялся с лавки и шагнул к двери. Приходилось самому принимать гостей, потому что Дарья Даниловна ушла на Мамасарку стирать белье.
   - Сюда,- сказал он, открывая дверь в сенцы.- Здесь я. В чем дело?
   Полицаи вошли в горницу. Огляделись. Глазами ощупали Зою. Потом принялись рассматривать Никифора. Один - высокий, горбоносый, с трезубцем на мадьярской пилотке (все остальное обмундирование было немецкое) - спросил у Никифора, щуря выпуклые с наглинкой глаза:
   - Это тебя, что ли, думали арестовать? Ты - племянник Козловой.
   - Я. А что про меня думали, того не знаю,- сдержанно ответил Никифор.
   Он сам поражался собственному спокойствию и лениво-независимому тону, тогда как все внутри было на- пряжено. Зная, что пятеро из арестованных отпущены домой, Никифор сделал вывод, что теперь и он может жить без опаски. Безопасность, конечно, относительная, но все-таки...
   С бесцеремонным любопытством разглядывали полицаи Никифора. Он, в свою очередь, рассматривал полицаев. Те первыми отвели глаза в сторону.
   - На! Прочитай и подпиши,- сказал горбоносый, протягивая Никифору карандаш и лист бумаги, уже испещренный многими росписями.- И за хозяйку распишись. Чтоб булы на площади ровно в двенадцать.
   - Ровно в двенадцать и ни минутой позже,- откликнулся Никифор, склоняясь над бумагой.
   Однако эта безобидная фраза почему-то вывела из себя горбоносого.
   - Ты не больно шебурши тут,- сказал он с вызовом и, грубо толкнув Никифора, взял у него лист.- Если тот раз тебе повезло, так в следующий сцапаем как миленького... Я, ить, помню, как ты в сельуправу спервоначалу заявился - сам не сам, рожа козырем. Надо было тогда еще не выпускать тебя из кладовки.
   Горбоносый явно провоцировал Никифора на ссору. Он ждал, что Никифор ответит ругательством, как это было тогда, в сельуправе. Тогда Никифор сумел ошарашить полицаев, но пойди он на это сейчас, его, пожалуй, арестовали бы за оскорбление представителей власти при исполнении служебных обязанностей.
   Хоть и трудно было Никифору сдержаться и клокотал в нем гнев, сказал, растягивая слова от старания казаться спокойным:
   - Мой долг помогать немецкому командованию бороться с врагами нового порядка, под какой бы личиной они ни скрывались.- Никифор сделал небольшую паузу и пристально посмотрел на горбоносого; смотри, дескать, хоть ты и полицай, но и тебя можно загнать на скользкое месте.- Я буду на площади ровно в двенадцать и ни минутой позже. Бывайте здоровы.
   И повернулся спиной. С каким-то незначащим вопросом подошел к Зое, не обращая внимания на полицаев.
   Кто знает, как текли мысли горбоносого, когда он слушал Никифора и видел, что тот не испугался угроз. Может быть, он думал, что племянник Козловой имеет основания вести себя так независимо - есть у него, должно, сильная рука... Так или иначе, напыщенные слова Никифора, произнесенные уверенным тоном, возымели действие: потоптавшись, полицаи ушли.
   - Ох!-Зоя перевела дух.-Как ты можешь так!.. Я столько страху натерпелась. Ведь Карпо это... Чуриков был!
   - Откуда мне знать, где Карпо, а где Чуриков,- пошутил Никифор, взглядом провожая в окно удалявшихся полицаев.
   - Карпо Чуриков! Это первейшая на селе сволочь, а ты с ним так разговариваешь...
   - А как мне следовало говорить?-улыбнулся Никифор.
   Во дворе послышались торопливые шаги, в комнату вошла Дарья Даниловна, запыхавшаяся, с тазом мокрого белья в руках.
   - Полицаи были?-спросила она, с видимым усилием подавляя волнение.
   - Все в порядке, тетя Даша,- поспешил ответить Никифор.- Передавали вам привет и велели нам быть к двенадцати часам на базарной площади, где состоится митинг в честь годовщины порабощения... тьфу!.. освобождения Знаменки.
   Зоя рассмеялась. А Дарья Даниловна, не выпуская из рук таза с выстиранным бельем, тяжело опустилась на лавку. Сквозь морщинистую коричневую кожу щек проступила бледность, на висках бисеринками блестела испарина.
   - Вам плохо, тетя Даша?-бросилась к ней Зоя. Отстраняясь, женщина тихо проговорила:
   - Нет, ничего... Спасибо! Устала я что-то, пока стирала... Спина болит, неги-руки трясутся.
   Никифор, двигая желваками скул, опять отошел к окну. Зоя старалась отвлечь Дарью Даниловну от черных мыслей, тараторила о пустяках, вызвалась помочь развешать во дворе белье.
   Понятно, не в усталости дело было и "ноги-руки" тряслись у Дарьи Даниловны не от этого. Увидела полицаев у хаты - подумала плохое, взволновалась. Ведь каждую минуту можно ожидать разоблачения. И если он, Никифор, измотался от непрерывного нервного напряжения, то что должна чувствовать пожилая женщина?!
   "На фронте и то легче,- думал Никифор, прислоняясь лбом к оконному стеклу.- Окончится атака или бомбежка - потом чувствуешь себя до поры до времени в безопасности. Кругом свои, там не ждешь ни предательства, ни подвоха. Здесь же не знаешь, с какой стороны обрушится на тебя беда, и находишься в постоянном напряжении".
   Подумал Никифор и с том, что сегодняшний пустяковый случай смешно сравнить даже с мелкой перестрелкой на фронте. А сил духовных встреча с полицаями взяла не меньше, чем подожженный под Уманью фашистский танк. А что стоило это Дарье Даниловне и Зое?
   Когда Никифор, Зоя и Дарья Даниловна пришли на площадь, там собралось сотни две жителей. В центре площади под присмотром вооруженных полицаев несколько мужчин копали квадратную яму, возле сколачивали помост из досок.
   Кроме землекопов, плотников и следивших за ними полицаев, в центре площади не было никого. Публика жалась к заборам и проулкам. Среди собравшихся прохаживались полицаи, щупая взглядами руки и карманы. Боялись, видно, появления листовок. Заметив это, Никифор усмехнулся и еще раз пожалел, что узнал о празднестве слишком поздно.
   - Добренького вам здоровьичка!- еще издали закивала Дарье Даниловне и Зое особа лет пятидесяти с рыхлым красным лицом. Подойдя, она словоохотливо повторила:-Здравствуйте, дорогая Дарья Даниловна! Давненько не бачила вас. Зоинька, здравствуй! Ты еще красивше стала, голубонька моя...
   - Ну что вы!..- смущалась Зоя.
   - А ты не красней маковым цветом, голубонька,- благодушно тараторила тетка.-Чистую правду тебе говорю. Ягодка ты, право слово! Куда только парубки смотрят,- перенесла она внимание на Никифора.- Да будь я парубком, ни в жизнь не прошла бы мимо...
   - Ефросинья Ивановна!-вскричала сконфуженная Зоя.- Ну не надо! А то я уйду.
   - Ладно-ладно. Дело, стало быть, жизненное, понятное,- безостановочно лилось из говорливой тетки.- Каждому дружечку охота иметь, чего уж там глазки отводить! Правду я говорю аль нет?.. А, красавец молодой, красоты писаной?- обратилась она к Никпфору. Тот не успел ответить, потому что подошла Наташа и перевела разговор на другую тему.
   - Видели, какой эшафот сооружают?-спросила она.- А рядом могилу роют.
   У тетки Ефросиньи брови полезли вверх, а рот с подсолнечной шелухой на губах приоткрылся и застыл в форме буквы "о".
   - Да ну?!-выдохнула она наконец.-А я слыхала, что в той яме якийсь дубок сажать будут? А с того есшафота речи говорить, как на Первомай?..
   Изумление и испуг женщины были неподдельны. Наташа пожалела её и со смехом призналась, что пошутила.
   - Какая там шутка! Я тоже слышал,- сказал Никифор, незаметно толкая Наташу в бок.- Сегодня будет показательная казнь. По жребию выберут мужчину и женщину из тех, кто сюда пришел, на том помосте отрубят им головы и в яму скинут. А сверху дуб посадят.
   - Для чего ж они так? - пораженно заморгала тетка.
   - А для устрашения. Подпольщики какие-то в селе завелись, листовки разбрасывают. Так немцы, чтоб неповадно было, хотят сделать показательную казнь. Построят всех в шеренгу и будут выбирать. Мужчину и женщину,-подчеркнул Никифор.
   - Ох, господи-святы! Да что ж это такое?! Ефросинья нетерпеливо топталась на месте, готовая сорваться и бежать к ближайшим знакомым, чтобы поделиться ужасной новостью.
   Но тут сомнение закралось в её душу: а не шутит ли этот скуластый парень? На вид-то серьезный такой и говорит серьезно, но кто его знает!.. Эти охальники-парубки чего только не выдумают!
   - Ты не брешешь, милай?-спросила тетка со всей непосредственностью простоватой натуры.
   Никифор развел руками:
   - Почем купил, потом и продаю. Не знаю, брехня или нет? Но на правду похоже: и помост, и могила есть, и полицаи чего-то ходят, вынюхивают...
   Стараясь сдержать смех, Наташа надула щеки и неестественно выпучила глаза.
   - Мне-то ничего, я в Германию мобилизованная... Не будут же они молодых казнить, да еще мобилизованных?! Я слышала, немцы пожилых выбирать будут... От которых мало толку...- Девушка поспешно отвернулась, потому что чувствовала: вот-вот расхохочется. Никифор продолжал с серьезным видом: - Все-таки разузнать не мешало бы. А вдруг правда?! Надо бы с верным человеком поговорить.
   - Я-то узнаю!-заявила Ефросинья.- Спасибо, милые, что предупредили. Я ужо сообчу вам. когда узнаю,-сказала тетка и, стряхнув приставшую к губам подсолнечную шелуху, рысью устремилась куда-то вбок, где заприметила знакомых.
   Наташа смотрела ей вслед, подрагивая уголками рта, а когда тетка скрылась в толпе, то откровенно расхохоталась:
   - Ловко мы её разыграли! То-то метаться теперь будет и узнавать, правда или нет.
   Зоя и Дарья Даниловна тоже посмеивались, но не так озорно, как Наташа: Ефросинья была их общей знакомой, и они чувствовали неловкость. Когда же Никифор сказал, что им надо разойтись в разные стороны и узнать, "правда ли будет показательная казнь?"- то все недоумевающе примолкли. В двух словах Никифор объяснил свой замысел: под видом вопросов распустить слух о предстоящей "показательной казни", и, если народ поверит,- а сейчас люди верят самым фантастическим слухам, - все разбегутся, и торжество будет сорвано.
   - Ни в коем случае не утверждайте, а спрашивайте,-наставлял Никифор.-С беспокойством спрашивайте! Тогда поверят. Ясно?
   - Ясно,- в один голос ответили Наташа и Зоя.
   - А вы, Дарья Даниловна, примете участие?- спросил Никифор.
   - Как же!-обидчиво отозвалась женщина.-Я это получше вас сумею... Уж мне поверят!
   И они разошлись в разные стороны.
   Гебитскомиссар Мюльгаббе прибыл в Знаменку в сопровождении экскорта солдат на грузовике. К сельуправе машины подкатили без четверти двенадцать.
   Раевский встретил гебитскомиссара рапортом, что к торжеству все готово. Поморщившись, Мюльгаббе оглядел шаткий помост, с которого ему предстояло говорить речь. Над ним уже развевались два флага. Пурпуровый с паучьей свастикой на белом круге - немецкий - и меньшего размера трехцветный, самодельный и невзрачный флаг украинских националистов. Флагами Мюльгаббе остался доволен. Такими именно они и должны быть: немецкий солиднее украинского, хотя Украина и объявлена самостоятельной республикой, но надо иметь здравое представление о значимости явлений.
   Удовлетворился гебитскомиссар и осмотром приготовленного к посадке молодого дуба, лежавшего вместе со звеньями железной ограды во дворе сельуправы. Дубок был вполне приличный, но самое ценное гебитскомиссар усмотрел в том, что староста проявил немецкую аккуратность - дуб будет обнесен хорошей оградой. Ограда - не безделица, она придает всему законченный вид. Славяне, как давно уже отметил Мюльгаббе, не признают хороших оград. В инициативе русского старосты Мюльгаббе увидел влияние немецкой культуры и поэтому простил Раевскому шаткий помост, на который надо было взбираться не по ступенькам, а по приставной лестнице.
   - Нитшево,- сказал он Раевскому.-Культур не делайт бистро. Ми ест носитель культур. Культуртрегер. Понимайт? Ви должель делайт, как ми. Тогда ви обладайт культур.
   Льстиво улыбающийся Раевский юлил вокруг гебитскомиссара.
   - Безусловно, господин гебитскомиссар,-твердил он, поминутно вытирая платком лоб.- Мы счастливы, что имеем таких учителей. Мы стараемся...
   Понял, шельмец, что угодил.
   Взобравшись на помост, Мюльгаббе выразил желание, чтобы публика подошла поближе. Раевский крикнул:
   - Господа граждане! Идите сюда. Мы открываем митинг. Сейчас господин гебитскомиссар скажет нам речь!
   Одновременно Раевский сделал платком знак полицаю у ворот сельуправы. Ворота распахнулись, и оттуда с винтовками на плечо вышел взвод полицаев. В немецких форменных брюках и куртках, в мадьярских желтых пилотках, на которых были приколоты новенькие кокарды с изображением трезубца - эмблемы украинских националистов, с желтыми повязками на рукавах, полицаи старательно маршировали к помосту. Следом за ними ехала пароконная подвода с дубом, приготовленным для посадки, и железными решетками. На телеге сидел Эсаулов и поддерживал дерево.
   У помоста, с той стороны, где свисало полотнище германского флага, строились немецкие солдаты. С другой стороны было оставлено место для полицаев.
   Церемония посадки дуба, символизирующего дружбу немецкого и украинского народов отныне и на тысячу лет вперед, началась.
   - Господа!-кричал Раевский.- Подходите сюда! Не стесняйтесь!
   Однако "господа" - в большинстве своем женщины и старики - жались к плетням и хатам и не двигались с места. Полз испуганный шепоток:
   - Гля, бабоньки, никак решетку с кладбища тянут? Та, что на братской могиле была, хай лопнуть мои глазоньки!..
   - А у Эсаулова топор в руках...
   - Ох, господи! Царица небесная!
   - Никак, в самом-то деле казня будет?
   - Глашка! Где ты, Глашка? Скореича отседова, я боюсь...
   Нерешительность перешла в замешательство. Какой-то поджарый и проворный дед, не желающий умирать, сиганул через ближний плетень - и был таков. Две старушки, крестясь на ходу, рысью удалялись в ближний переулок...
   Гебитсксмиссару надоело стоять на помосте без дела. Он начал раздраженно постукивать о доски носком сапога. Сквозь зубы невнятно сказал что-то насчет свиней, не понимающих добра. Улыбочку с лица Раевского как ветром сдуло. Наклонившись с помоста, он шепотом приказал Чурикову взять десяток полицаев и согнать народ к трибуне. Немецкий унтер-офицер в свою очередь отрядил несколько солдат.
   Ужас обуял людей, когда увидели направляющихся к ним вооруженных немцев и полицаев. Затрещали плетни, захлопали калитки. Паника размывала толпу, словно снег половодьем.
   - Куда?!-вопили полицаи.- Остановись, растак-перетак!
   - Хальт!- кричали немцы.
   Удалось задержать не более пятидесяти человек. Эта жалкая кучка, оцепленная полицаями и немцами, приблизилась к помосту и замерла в боязливом ожидании.
   - Ваший народ нет самостоятельность,- брезгливо говорил Мюльгаббе Раевскому.- Вы похожий на овца. Куда один - туда все. Не понимайт чувства благодарения. Да, да! Это так!
   Раевский и не думал возражать. Он кивал, он соглашался с гебитскомиссаром во всем.
   Наконец господин Мюльгаббе начал свою речь. Он был пунктуален в обещаниях и считал себя не вправе отказаться от полезного политического выступления, хотя перед ним и была такая жалкая аудитория.
   - Гражданен!- выступил он вперед.- Ровно год как ми принесли сюда свободный жизнь. Ми освобождаль вас от большевизма. Раньше ви не можел по желанию строиль дом, имель земля. Ми будет помогайт вам, если ви будет хорошо работайт...
   Неторопливо-хозяйский трескучий голос гебитскомиссара назойливо лез в уши. Он вещал с великой освободительной миссии немецкой армии, о третьем рейхе, начавшем в тридцать третьем году свое тысячелетнее существование, о задачах сегодняшнего дня. Пока гебитсксмиссар говорил, символ тысячелетней дружбы и освобождения был срочно всунут в приготовленную яму и несколько полицаев, лихорадочно работая лопатами, засыпали корни землей.
   ... - Того, кто будет нам делайт вред,- кончал Мюльгаббе,- я будет жестоко-жестоко наказывайт. Ми садиль этот дуб для чести освобождения от большевиков. Растийт этот дуб, ухаживайт за дуб! Пусть ваши поля принесуйт многий польза, сколько плодов этот дуб!
   В знак окончания речи Мюльгаббе сделал от края помоста шаг назад.
   - Ура- а!-закричал Раевский, делая энергичные жесты в сторону полицаев.- Ура освободителям! Ура-а!
   Полицаи прокричали "ура" разрозненно и жидко. В группе людей, стоявших перед помостом, два или три голоса пытались поддержать клич Раевского; их крик одиноко повис среди общего молчания и сконфуженно оборвался.
   Мюльгаббе, раздраженно выговаривая что- то Раевскому, спускался по приставной лестнице. Эсаулов почтительно поддерживал его под локоток.
   Экскорт солдат перестроился под отрывистую команду унтер-офицера и проследовал вслед за гебитскомиссаром к сельуправе.
   
   
   
   
    20. ДОМИК У ПЛАВНЕЙ
   
   Скрип калитки, шаги во дворе...
   Ладошками, как розовым колпачком, Наташа прикрыла мерцающее пламя светильника, и комната на мгновение погрузилась во мрак - условный сигнал тревоги!
   Зоя перестала вращать педали перевернутого велосипеда. Никифор сбросил наушники, отсоединил от "домашней электростанции" провода, сложил все это в нишу, где стоял приемник, и пришпилил углы бумажного коврика. Велосипед перевернули в нормальное положение, листки бумаги, на которых Никифор записывал очередную сводку Совинформбюро, спрятала Зоя у себя в одежде.
   - Что случилось?-осведомился Никифор. С наушниками он не слышал шагов во дворе.
   Наташа, дежурившая у окна, начала знаками объяснять, но тут в наружную дверь негромко постучали, и объяснения стали ненужными. Стучал чужой.
   Мигом все очутились за столом и взяли в руки приготовленные игральные карты.
   - Бубны козыри, хожу под Наташу,- сказал Никифор, сбрасывая первую попавшую карту.
   - Фи!-сказала Наташа.- Для нас это семечки!- И побила козырную десятку дамой пик.
   Они по очереди сбрасывали карты, говорили то, что обычно говорят картежники, но их внимание было сосредоточено на происходящем за дверью.
   В сенцах Дарья Даниловна (это была её обязанность в случае тревоги) спрашивала:
   - Кто там такой? А?
   Из-за двери что-то бубнил мужской голос. Слов "игроки" не могли разобрать. Однако услышали, как Дарья Даниловна изумленно ахнула, поспешно открыла дверь и повела гостя в свою комнату.
   Никифор на цыпочках подбежал и приник ухом к стенке. Как из-под земли, до него доносилось:
   - ...Повидать тебя рад, Дарьюшка. То ж, сдается мне, ты ще дюжей против прежнего почернела. Ай, жизнь несладкая? Ну, выкладывай, как живешь-можешь...
   - Зараз, зараз,- суетилась Дарья Даниловна.- Ужин для тебя соберу...
   Никифор оторвался от стены. На вопросительные взгляды девушек ответил:
   - К Дарье Даниловне принесли черти какого-то родственника или старого знакомого. Не дал, чтоб ему пусто было, до конца записать передачу. Теперь уже не удастся. Пока нас не увидел, смываемся отсюда.
   Потушив светильник, девушки сняли светомаскировку с окна и распахнули створки рамы. Они открылись бесшумно - петли были предусмотрительно смазаны гусиным жиром. Все трое вылезли наружу.
   Спустя несколько минут они шли по проулку и уже ничуть не походили на таинственных подпольщиков; Никифор вел девушек под руки, те щебетали, пересмеивались, как всегда.
   Дошли до квартиры Зои, она распрощалась и убежала, сказав, что сегодня не успела поужинать. Она хотела оставить Никифора с Наташей наедине, потому что по каким-то признакам, которые умеет замечать женский глаз, давно догадывалась, что Наташа нравится Никифору.
   - Ну, а вы? - спросил он Наташу, когда за Зоей захлопнулась калитка.- Вам тоже надо домой, пока не умерли с голода?
   Из всех молодых знаменцев, с которыми Никифор был знаком, лишь с одной Наташей он был на "вы". Почему так получилось, он сам не знал. Со всеми быстро переходил на товарищеское "ты". А вот с Наташей не мог. В компании он, правда, обращался к ней, как ко всем, на "ты", а наедине - язык не поворачивался.
   Незаметно прошли они двухкилометровый путь до Наташиной хаты и еще долго сидели на скамеечке у ворот, все говорили и говорили. Когда пришло время расставаться (было уже около часа ночи), Никифор не успел рассказать Наташе и сотой доли того, что хотелось бы.
   - Спасибо, что проводили, Митя,- сказала девушка.- Я никак не привыкну к настоящему вашему имени. Привыкла звать Митей.
   - Так и надо,- протянул он на прощанье руку.- Пока я Митя Махин. Придет пора -стану Никифором.
   - А я и после войны буду вас звать Митей,- улыбаясь, сказала Наташа.
   Крохотная доля кокетства была в Наташиных словах. Быть может, впервые за всю жизнь строгая Наташа позволила себе это. В принципе она всегда была против всякого кокетства. А сейчас, сама того не заметив, чуточку отступила от правил. Более того, подав руку парню, она не отдернула её тотчас, как бывало раньше, а продолжала стоять и весело болтать. Ей было приятно, что Никифор бережно держит её пальцы в своей теплой шершавой ладони.
   Возвратившись домой, Никифор с удивлением увидел: родственник Дарьи Даниловны - усатый, плотный мужчина - все еще сидел и, несмотря на третий час ночи, пил чай.
   - Здрассте!-кивнул Никифор, встретившись с ним взглядом.
   Не желая мешать беседе, он пошел в свою комнату, но Дарья Даниловна окликнула:
   - Митя! Посиди малость с нами.
   На столе в беспорядке стояли тарелки с лучшими хозяйскими припасами - медом, яйцами, творогом, горшок с оставшимися от обеда холодными варениками. Уж по одному этому видно, что гость для Дарьи Даниловны был дорогим и желанным.
   Мужчине, сидевшему за столом, на вид под пятьдесят. Кряжист, слегка толстоват, краснолиц - такими в этом возрасте становятся люди, по роду занятий связанные с продолжительным пребыванием на свежем воздухе.
   Все это Никифор успел отметить, пока незнакомец вставал из-за стола, чтобы поздороваться.
   - Панас,- протягивая руку, сказал он певучим украинским говорком.- Тебе, я чув, Митрием кличуть? То добре, шо ты Митрий. Митрий да Панас - ось увесь сказ! Сидай, друже, чаевать будемо. - Спасибо. Не хочется,- вежливо отказался Никифор и вопросительно взглянул на Дарью Даниловну: кто, мол, этот человек?
   - Ты мене не морочь,--весело сказал Панас.- Я другий раз до чая сажусь. Ты ж кохався с дивчатами, то не може буты, щоб не проголодався. Сам був юнаком. Як до хаты прибьюсь, першим дилом борща миску, молока кварту...
   Никифор уселся за стол. По правде сказать, он был не прочь поужинать, а отказывался потому, что не хотел мозолить глаза чужому человеку. Но если уж так вышло, то... Он придвинул к себе горшок с варениками, тарелку с медом и принялся уписывать за обе щеки.
   - Так я во дворе пока посижу?-с уважительными нотками в голосе спросила Дарья Даниловна.
   - Добре, Дарьюшка!-отозвался мужчина.-Мы с твоим племянничком трошки побалакаем...
   Прежде чем выйти, Дарья Даниловна сказала Никифору, указывая на гостя:
   - То наш человек, Митя. Верь ему.
   Недоумение Никифора перешло всякие границы. Почему Дарья Даниловна оставляет их наедине? О чем дядько Панас хочет с ним говорить? И кто он такой, в конце концов?
   Дарья Даниловна ушла. Усатый гость плотнее приткнул на окне светомаскировку, из-под густых лохматых: бровей взглянул на Никифора. Это был пытливый, взвешивающий взгляд пожилого, умного и очень усталого человека.
   - Почнем? Чи ще почекаем?- чуточку насмешливо спросил Панас, и глаза у него утратили сосредоточенно-изучающую напряженность. Заметив, что его собеседник плохо понимает по-украински, он перешел на русский язык с ярко выраженным украинским произношением:- Я из Никопольского подпольного комитета ВКП(б)... Сидай, сидай,- замахал он руками, потому что Никифор вскочил, уронив табуретку.
   - Мы сами думали связаться с вами,- сказал Никифор, когда прошли первые минуты замешательства и он вновь угнездился на табуретке.- Только не знали, как это сделать...
   - Откуда ж вы знали о нас? - заинтересовался Панас.
   - Как откуда? - искренне удивился Никифор.- Это ж все знают! Эшелоны под откос летят, баржи с хлебом тонут - слепому видно, чьих рук это дело!
   Дядько Панас слушал и с улыбкой, прятавшейся в вислые, запорожские усы, кивал головой. Прищурившись, спросил:
   - Много людей в вашем ДОПе?
   Никифор искоса взглянул на гостя, замялся: на этот вопрос было страшно отвечать, он просто не мог говорить первому встречному, и почему он должен верить, что сидевший перед ним человек действительно представитель партийного комитета.
   - Видите ли,- сказал он, и в голосе Никифора уже не чувствовалось прежней доверчивой радости.- Пусть меня вызовут на комитет, там я и скажу.
   Дядько Панас не проявил недовольства. Он по-прежнему улыбался, покручивая кончики усов и благожелательно поглядывал на Никифора.
   - Це добре! Дуже добре та гарно!- приговаривал он.- И бойовий ты юнак, як я бачу!..
   Никифор пожал плечами: какой есть, такой есть! Не о нем сейчас речь.
   - Ладно,-посерьезнел дядько Панас,- хучь обижайся, хучь нет: то я тебе маленькую проверку устроил- на болтливость или на осторожность, как тебе будет угодно. Осторожность в нашем деле прежде всего нужна.
   Не обращая внимания на краску, выступившую на лице Никифора, он продолжал деловым тоном;
   - Точнее количество членов вашей организации мне незачем знать. А приблизительно я знаю. От Дарьи Даниловны знаю. Ты не насупляйся,- доброжелательно проговорил он, заметив недовольство Никифора.- Она имеет основания мне доверять, поэтому и рассказала. И как ты появился здесь, рассказала. Мы с Дарьей Даниловной не первый год знакомы. Я в райкоме работал, а она передовой лайковой была.
   - А как ваша фамилия?-спросил Никифор.
   - Який швыдкий!-удивился гость.- Я тоби казав: кличь дядьком Панасом, и вся тут фамилия.
   На этот раз пришла очередь развеселиться Никифору: отказ, который он получил, развеял у него остатки недоверия.
   Между тем Панас, как истый украинец, в моменты наибольшего напряжения невольно переходивший на родной язык, продолжал:
   - Щоб тоби ясно було, як сюды попав, то скажу: попав случайно. До Дарьи Даниловны правився, як до старой знакомой, надию мав, що она поможе розшукать людей, яки автомашины взорвалы та листовки распространяют. Ан попав в самую точку. Чулы мы про вас у Никополя, чулы,- говорил он с видимым удовольствием.- Молодцы! То дуже гарно, що вы почалы битву с немчурой та ихними прихвостнями, хай воны подохнуть! Мы там диву давались: знаемо, що в сели ни одного коммуниста не зусталось, а организация е!..
   Разгладив усы, Панас продолжал дальше:
   - У меня поручение до вашей организации: нам треба вашей допомоги в одном дили. А дило ось яке. Колы наши отступалы, то на птицеферми колгоспу "Вторая пятилетка" заховалы в землю оружие. Шо за оружие, скильки и де воно заховано - того зараз нихто не знае. Але точно: заховано в бочках. Так мени партийный горком поручив разузнаты: що за организация в Знаменке и, якщо можно, привлечь её к розыску оружия.
   - Мы это сделаем, товарищ Панас!-горячо откликнулся Никифор.
   - То не так легко,- охладил его гость.- Надо робить тайно, щоб нихто не бачив.
   - Мы все там перекопаем, а оружие найдем,- решительно заявил Никифор.
   - Вот и неправильно,- спокойно сказал Панас.- Як вы начнете копать, то на следующий же день следы ваши обнаружат, полицаи установят наблюдение и - прощай оружие!
   - А как же иначе, если не копать?- озадаченно пробормотал Никифор.
   - Я вам ось шо предлагаю,- сказал Панас.- Поделайте железные щупы, тонкие, острые, и проверьте каждый квадратный метр в помещениях птицефермы и вокруг. А когда найдете, то не сразу откапывайте, а пошлите своего хлопца в Никополь по такому адресу, запоминай: Извилистая, 28, Ксана Петровна Довженко. Пароль: "Мне сказали, у вас сдается квартира?" Отзыв: "Сдается, но только для бездетных". Нет, нет,- погрозил пальцем Панас, видя, что Никифор вытащил блокнот.- Никаких записей! Запомни наизусь.
   Никифор трижды повторил, чтобы запомнить адрес и пароль с отзывом.
   - Такой же пароль и отзыв, если до вас, сюда вот, придет наш человек.
   Никифор понимающе кивнул.
   - Теперь ось яке дило,- сказал Панас.-Дарья Даниловна посвятила меня в ваши успехи, и скажу я тебе, Митя, що не все нравится мне. Хлеб утопили - молодцы! Машины взорвали - молодцы! А насчет паники, которую зробылы в годовщину оккупации, то я не скажу, щоб гарно було. Давай рассудим с тобой толком: та паника на базарной площади, кому вона нужна, яка от ней польза? Молчишь? Ну то-то! Я вот, грешным дилом, так думаю: польза була б, якбы народ послухаа того гебитса, як вин бреше. Каждый поняв бы, шо вин бреше! А нам того и треба, щоб народ разглядел, де правда, а де брехня. А ще тоби скажу, не наш то метод сеять панику и слухи. Коммунисты всегда боролись за правду и говорили народу правду. И впредь будем тики так! То тебе крепко надо запомнить. Ты же комсомолец?
   - Да,- ответил Никифор.
   - А в организации вашей много комсомольцев? Не о количестве пытаю, хай то буде военна тайна, а о процентном соотношении, понимаешь?
   - Большинство,- сказал Никифор.
   Панас довольно улыбнулся и произнес свое любимое:
   - То дуже добре.
   Отхлебнув глоток из чашки, он продолжал:
   - Листовки распространяете - опять скажу: молодцы! Только для каких надобностей у старосты на квартире листовку прилепили? Геройства ради? Пустое то геройство...
   Что мог возразить на это Никифор? Ничего.
   - А хлеб в скирдах вы прозевали,- говорил Панас.- Могли бы поджечь, когда молотьба шла. Да и сейчас кое-где скирды стоят, не все обмолотили.
   - Это мы учтем,- ответил Никифор.
   Много все-таки значит слово умудренного жизнью человека, слово старого коммуниста! Послушаешь, и как-то яснее начинаешь видеть свой путь. Чувствуешь, словно бы почерпнул частичку годами накопленного опыта, и сам стал от этого взрослее и умнее.
   Не стеснялся Никифор спрашивать совета у Панаса (догадывался он, что то была подпольная кличка), честно признавал перед ним свою неопытность:
   - Хорошо бы, товарищ Панас, если б кого-нибудь из коммунистов прислали в нашу организацию. Надежней будет.
   Панас отрицательно затряс головой:
   - Может, и надежней, только не слид того робить.
   - Почему?
   - Ваша подпольная организация вже сгуртовалась, идете вы по правильной дорози. Так на що вам няньки? То ж ты, друже, за дядькину спину думаешь сховаться...
   - Не об этом я думал,- запротестовал Никифор.
   Панас, хитро прищурившись, погрозил ему прокуренным пальцем:
   - Знаю, друже Митрий, о чем ты думал... Он закашлялся. Хлебнув глоток, продолжил:
   - Плохие мы булы б коммунисты и никудышни руководители, коли б не доверялы инициативи парода, а особливо вашей, комсомольской инициативи. По мне найкраше всего, колы народ та його молодь проявляв сваю инициативу - то я бачу плоды воспитания коммунистов. Ось взять вашу организацию: возникла она без всякой директивы сверху, и я кажу вам: добре, комсомольцы! То ж вы крепко помните завиты отцов, а это - главное.
   Панас снова отхлебнул из чашки.
   - А потом,- сказал он,- ты сам понимаешь, друже Митрий, у нас каждый чоловик зараз на учете и выполняв свою работу. Со своими задачами вы справляетесь, а ошибки - они у всякого могут быть, даже у опытного. А щоб их було поменьше, будемо важные дела вместе обсуждать, связь по тому адресу, шо я тебе дав, поддерживать... А где дочки Дарьи Даниловны? Щось я их не бачу?-неожиданно спросил он.
   - Дарья Даниловна их к родственнице отправила, в другое село,- сказал Никифор.- У нас ведь тут, можно сказать, штаб- квартира...
   Ушел гость на рассвете. Никифор проводил его до Мамасарки. Панас пошагал в плавни и растворился в предрассветном тумане.
   Расширенное заседание комитета было необычно бурным. Лица пылали. Руки взлетали над головами. Накал страстей был так велик, что Никифору неоднократно приходилось напоминать о необходимости соблюдать осторожность: как-никак подпольная организация, а не очередное комсомольское собрание довоенного времени.
   Сыр-бор разгорелся из-за предложения Семена Берова.
   - Все, чем мы занимались до сих пор,- заявил он,- детские забавы. Недаром же коммунист из Никополя ругал за панику на базарной площади! И правда: чего мы этим добились? Разве настроение Раевскому испортили... Плевать на настроения гитлеровских прихвостней, нам их убрать нужно - вот это дело! В ознаменование годовщины Октябрьской революции надо казнить врагов народа - Раевского, Эсаулова, Башмака, а также кайенского гебитскомиссара! Местных предателей можно ночью подкараулить, а гебитса гранатами забросать на его квартире. Оружие, слава богу, теперь есть! Хлопцев тоже достаточно!
   Как ни заманчиво было предложение Берова, но Никифор все же выступил против.
   - Во-первых,- сказал он,- наше выступление будет преждевременным. Оружие у нас есть, это верно! А вот что народу достаточно, тут Беров заблуждается. Двадцать пять человек в нашей организации, а мужчин только девять. На кандидатов, хоть их и полсотни, полагаться пока нельзя. Да и многие из членов еще не проверены на серьезных делах. Так зачем же ставить под удар всю организацию?
   - Для этого дела,- перебил Семен,- троих достаточно: я, ты и Орлов, р-раз-и в дамки!..
   Никифор остановил его жестом:
   - Наша основная задача - создать в селе сильную боевую группу, которая при наступлении Красной Армии смогла бы ударить по немцам с тыла. Чтоб не четырех, а сорок или даже четыреста врагов убрать с дороги наступающих советских войск - вот это будет помощь! А то что: убьем Раевского - на его место посадят Эсаулова или Башмака. Всех троих поубиваем, явится на сцену Карпо Чуриков. И с гебитсом та же история...
   Но Семен не соглашался. Его поддерживали Лида и Анка. Отчаянная трусиха Анка вызвалась участвовать в уничтожении Раевского и его двух самых зловредных активистов. Она даже предложила название операции- "Черная месть".
   Спор продолжался более двух часов.
   - Польза народу от того, что мы ликвидируем сволочей, будет или нет? Ты не виляй, а скажи прямо,- настаивал Семен.
   - Будет.
   - Ага! Зачем же воду мутить?!
   - Погоди. Ты ответь: полезен дождь или вреден?
   - При чем тут дождь?-пожал плечами Семен.
   - Нет, ты скажи все- таки!
   - Смотря когда. Осенью, во время уборки, вреден.
   - Значит, ты не можешь дать один определенный ответ? Требуются обстоятельства? А при решении вопроса о гебитсе и Раевском ты не хочешь брать во внимание никаких обстоятельств? Почему?
   - Еще одно обстоятельство забыли,- вмешалась Наташа.- Если никого из нас не поймают, так повесят невинных жителей. Как после взрыва немецких автомашин.
   В конце концов, охрипнув от споров, решили при первой возможности посоветоваться обо всем с Никопольским подпольным горкомом.
   На столе, как всегда во время заседаний комитета, стояли для маскировки бутылки самогона, тарелки с хлебом, солеными огурцами, мочеными яблоками. Яблоки всякий раз поедали, а самогон Дарья Даниловна убирала в шкафчик.
   Орлов долго и с тоской рассматривал бутылки, заткнутые вместо пробок кукурузными кочерыжками, и сказал:
   - Братцы! До каких же пор они будут торчать у нас перед глазами? Дарья Даниловна уморилась туда-сюда таскать их! Свои нервы не жалеете, так поимейте хоть уважение к труду женщины!..
   Прочувствованная речь Орлова вызвала всеобщий смех. Беров, который вообще редко улыбался, и тот захохотал, верхняя приподнятая губа его как-то по-детски оттопырилась, придав лицу странное плачущее выражение. Наташа, Лида и Зоя смеющимися глазами смотрели на Никифора, от которого зависело окончательное решение.
   - В самом деле,- сказал Никифор, поддаваясь общему настроению,-почему бы не выпить за успехи нашего ДОПа...
   - Слово руководителя, не чуждающегося интересов масс!- воскликнул Орлов.
   - Мы не все вопросы решили,- проговорил Никифор, стараясь быть серьезным.
   - Ничего. Мы еще решим!-смело заявила Анка.
   Никифор мельком поглядел на нее и встретился с лукавым взглядом бархатистых глаз.
   Он не доверял красивым. Анка с первого знакомства вызвала у него недоверие только по той причине, что была красива и кокетлива. Потом заметил: она к тому же и трусовата.
   Сегодня Анка удивляла его: откуда-то появилась у неё решительность и естественная, без намека на манерничание, живость в жестах и словах.
   - Хорошо,- согласился Никифор.- Есть предложение к 7 ноября выпустить красочные листовки. Зоя Приданцева изготовит несколько трафаретов, только прикладывай к листу и закрашивай краской.
   - А что там будет написано?- поинтересовалась Лида.
   - Вот это сейчас и нужно решить. Кто предложит праздничный лозунг, по покороче.
   - Да здравствует Октябрь!-предложила Анка и обвела всех глазами: как, мол?
   - Короче не придумаешь,- подтвердил Семен.
   - Согласна,- кивнула Наташа.
   - Зоя, когда будут готовы трафареты?
   - Через два дня,- встряхнула кудряшками Зоя.
   - Изготовление листовок поручается группам Беловой, Приданцевой... Придется, Наташа, подключиться и тебе с девчатами. По сто штук каждой группе!
   - Ого!- сказала Лида.- У Наташи три человека в группе, а у меня я да Анка. И всем поровну!
   - Я возьму две трети работы на себя, успокойся,- заявила Дика.
   Лида удивленно воззрилась: не только Никифор, но и она не узнавала сегодня Анку. Положительно, с ней что-то происходит. - Что ж! Если ты сама хочешь - пожалуйста,- согласилась практичная Лида.
   Томадил Орлов. Разлив пахнущую сивухой самогонку, провозгласил:
   - Пьём, друзья, за Октябрь! Хай живе Радянська Батькивщина!
   - До Октябрьской годовщины еще две недели,- заметила Зоя.- Седьмого ноября отметим.
   - А я знаю, что будет со мной через две недели? Лучше заранее отметить, и душа успокоится,- сказал Орлов.
   - Тогда,-заметила Лида язвительно,-и день рождения справляй на год вперед. Гарантия!
   - А что ж! Идея.
   После первого тоста разговор еще более оживился. За столом царила безыскусственная атмосфера, свойственная молодежным вечеринкам. Здесь не вино веселит, оно служит поводом для веселья.
   Постепенно, как это бывает на всякой вечеринке, компания разбилась на группы.
   - Станешь со временем пьяницей: ты пьешь не морщась,- выговаривала Лида Семену.
   - ...Здесь мы стоим, а здесь немцы,- водил Орлов пальцем по столу, поглядывая попеременно то на Анку, то на Зою, которые сидели по обе стороны от него. Зоя добросовестно вникала в стратегию, а Анка только делала вид, что слушает, на самом же деле все её внимание было приковано к Никифору.
   - Как по-мордовски здравствуй?-спрашивала у Никифора Наташа.
   - Шумбрат.
   - Гм!-шевелила белесыми бровями Наташа, и на лбу у нее возникали и разглаживались крохотные складочки-морщинки.- Шумбрат - здравствуй! Я запомню. Звучное слово.
   - На всех языках "здравствуй" звучит хорошо,- вмешался Орлов, видя, что вниманием его слушателей завладел Никифор.
   - Не на всех языках оно есть,- заметила Зоя,- Немцы говорят "гутен таг", "гутен морген"-добрый день, доброе утро. И французы - так. Американцы вместо приветствия спрашивают "мак монэй?" - как делаешь деньги? А мы, приветствуя человека, желаем ему не только доброго утра, доброго вечера или побольше денег- мы желаем ему здоровья .и долгих лет хорошей жизни. А ведь это самое большое, чего можно пожелать. Здравствуй! Это значит: будь здоров навсегда!
   - Хай живе! Здорсвепьки булы, добри люды!- по-украински сказал Никифор, поднимая стакан.
   - Шумбрат!-провозгласила Наташа. Все поднялись и сдвинули кружки.
   Потом Анка взяла гитару и, сделав перебор, запела:
   
   Каховка, Каховка!
   Родная винтовка!
   Горячая пуля, лети!
   
   Это была любимая песня Петра Сергеевича, отца Наташи.
   
   Иркутск и Варшава, Орел и Каховка -
   Этапы большого пути,-
   
   подхватила Наташа.
   Гордой романтикой далеких лет, пропахшей порохом юностью отцов веяло от этой песни. И чудились за ее бесхитростными словами истоптанные солдатскими сапогами дороги, скрип повозок, дым и грохот сражений. Нет, не в гражданскую, ставшую историей, войну, а сейчас, вот в эту минуту где-то на фронте объятым пожаром селом шла голубоглазая девушка в солдатской шинели.
   
   ...Как нас обнимала гроза.
   Тогда нам обоим сквозь дым улыбались
   Её голубые глаза.
   
   Выше всех забирался, рвался из тесной горенки звенящий голос Лиды.
   - Эта девушка из песни была, наверное, похожа на вас,- шепнул Никифор на ухо Наташе.
   - Почему вы так думаете?-покраснела от удовольствия Наташа.
   - Если я останусь жив,- сказал Никифор, не отвечая на вопрос,- то после войны приеду в гости. Можно?
   - Конечно. Мы все будем рады.
   - Я приеду к вам, Наташа,- проговорил он.
   Наташа отвернулась, вспыхнув румянцем. С противоположного конца стола, не переставая перебирать струны гитары, за ними наблюдала Анка.
   Должно быть, хмель придал Никифору смелость:
   - Мне хочется, чтобы вы ждали меня, Наташа!..- прошептал он.
   - Можно до вас?- Анка, бросив гитару, подлетела и обняла за плечи Наташу.- О чем у вас разговор?
   - Напрашиваюсь после войны в гости к Наташе,- ответил Никифор.
   - Вот хорошо, если приедете,- затараторила Анка.- Остановиться можно у меня. Я вам свою комнату уступлю... Лучше всего приезжайте летом, когда яблоки поспеют. Правильно, Наташа?
   Наташа кивнула.
   - А в Мордовии, Митя, лучше, чем у нас?- спросила Анка. Она в упор смотрела на него бархатными глазами, которые были прикрыты густыми ресницами. Что-то таинственное и неизъяснимо привлекательное мерцало в глубине её зрачков. Щедро одарила Анку природа, чересчур щедро.
   - На родине всегда лучше,- с легким вздохом сказал Никифор, поглядывая на Наташу. Она не могла сравниться со своей подругой по красоте, но для него была куда милей и дороже.
   - А в Мордовии плавни есть?-продолжала допытываться Анка.
   - Плавней нет, у нас леса,- ответил Никифор.- Леса с трех сторон Ширингуши окружают. Избы бре- венчатые, а не мазаные хаты, как у вас. Речушка маленькая по лугу течет... С Днепром, конечно, не сравнить, но для меня она родная, самая лучшая из рек.
   Анка задумчиво потупила глаза, больше она ни о чем не спрашивала.
   
   
   
   
    21. ЕЩЁ НЕСКОЛЬКО СТРАНИЧЕК
   
   6 августа.
   Сегодня мой день рождения. Стукнуло 19! А мне кажется, что я и не жила на белом свете. Годы, как ветры, проносятся мимо.
   
   
   28 августа.
   Уплатили налог по 50 руб. с каждого трудоспособного. Какой-то дополнительный налог, помимо всех других, он не имеет даже названия. На что налог - неизвестно.
   
   
   
   29 августа.
   На пристани работают пять девчат с нашей улицы и с Песчаной. Трое - комсомолки. Все мы хорошо знаем друг друга, поэтому не скрываем своих мыслей. Мечтаем о том, как будем встречать братьев, отцов. Поем советские песни. И каждое утро приветствуем друг друга частушкой:
   
   Он, на cepui легко стало,
   Звштку рад1сну дштала.
   Та ще й краще йому буде
    Як з вшни до нас прибудуть.
   
   
   4 сентября
   
   Не прекращаются разговоры среди жителей об операции "Днепр". Говорят, что налетел из плавней партизанский отряд.
   Мальчишки бегают на пристань с ведрами и, засучив штаны, черпают зерно со дна. Хоть населению от этого польза будет.
   
   
   
   29 сентября.
   
   Новое поручение мне и Лиде: размножить по образцу и разбросать по Ильинке листовки. 50 штук! Мы справились с этим в два вечера. Я почти не боялась. Разве только самую чуточку.
   
   
    
   12 октября.
   В операции под названием "Знамя" участвовали Наташа, Лида и я. Комитет поручил нам оформить знамя Добровольной Организации Патриотов. Было два предложения: сделать знамя из любого красного материала или добыть настоящее, наше школьное, которое перед приходом немцев Наташа сняла с древка и спрятала (вот молодчина!) в физическом кабинете, в шкафу с наглядными пособиями.
   О том, что школьное знамя сохранилось, Наташа узнала, зайдя якобы насчет работы. Ей, конечно, отказали. Но она успела заметить, что в шкафу, где спрятано знамя, все лежит так, как лежало, никто ничего не трогал, потому что в прошлую зиму школа не работала, а в этом году занятия идут только в младших классах. Для малышей физические приборы не требуются, и шкаф, скорей всего, ни разу не открывали.
   Конечно, проще всего было бы сделать знамя из крашеной простыни или Лидкиной красной кофты - Лида предлагала её. Тут ни риска, ни страху. Но Наташа пристыдила нас: плохие мы, дескать, подпольщики, если риска боимся. А потом, говорит, полицаи могут найти в шкафу знамя и надругаться над ним, а знамя - это святыня, его во что бы то ни стало надо спасти.
   Мы решили забраться в школу ночью, взять знамя, а заодно, если найдем, батареи для радиоприемника.
   Наташа подговорила своего братишку перед концом занятий незаметно открыть шпингалеты окон, выходящих во двор. Гришутка сделал это, и вот мы втроем - Наташа, Лида и я, переодевшись в старье и намазав лица сажей, в полночь пришли к школе. Накрапывал дождь, было так темно, что мы друг друга не видели. У меня екало сердце и ноги подгибались.
   Первой в окно залезла Лида, она самая отчаянная. Потом Наташа. А потом я. Когда я перелезала через подоконник, то распорола коленку о какой-то проклятый гвоздь. Вгорячах мне не было больно, а сейчас болит. Держась друг за дружку, мы на цыпочках шли по школьному коридору. Физический кабинет оказался закрытым на замок. Тогда Наташа повела нас в учительскую, где на гвоздике висела связка ключей. Мы старались ступать на носки, а все равно шаги были слышны по всей школе, и я боялась, что их услышит за стенкой директор Есин. Боже мой, сколько раз у меня обрывалось сердце, пока мы шли за ключами и обратно!
   Очень долго подбирали ключ к двери, а когда вошли в кабинет и Наташа чиркнула зажигалкой, я чуть не потеряла сознание: у стены стоял скелет. Наглядные пособия из естественного кабинета перенесли почему-то в физический. Лида, когда я вскрикнула, зажала мне рот и зашипела зверски: "Дура! Малахольная! Чего кричишь?!"
   Потом мы прислушивались, не проснулся ли Есин, который квартирует в этом же здании. Но все было тихо. Свернутое знамя лежало под старыми классными журналами в самом низу шкафа. Наташа вытащила его и спрятала у себя под кофтой. Затем мы стали искать батареи, но их нигде не было. В темноте Лида задела подставку с пробирками, и та шлепнулась на пол. Еще что-то свалилось, а что-никто не знает, потому что в это время за стеной раздался кашель, а потом хриплый голос:"Кто там?" Лида схватила Наташу за руку, а Наташа меня, мы выбежали в коридор и повыпрыгивали в окно. Диво, как это никто из нас не сломал себе ноги!.. Вслед нам из форточки вопил Есин: "Караул! Грабят!"
   Ночевали мы у Наташи, так как идти домой было поздно и лил дождь.
   
   
   
   
   15 октября.
   
   За операцию "Знамя" нам объявлена благодарность. Лида назначена знаменосцем организации. У нее будет храниться знамя, а когда придет Красная Армия, то все мы с этим знаменем выйдем навстречу и будем приветствовать наших освободителей. Зое Приданцевой и мне поручили оформить знамя. Зоя нарисует эскиз, а я буду вышивать желтым мулине. В середине сверху большими буквами "ДОП", по бокам портреты вождей, а между ними в скобках "Добровольная Организация Патриотов" и в самом низу во всю ширину знамени: "Отстоим честь и свободу советского народа!"
   Семен Беров тоже получил благодарность за динамку и радиолампу. Его ввели в состав комитета, как бывшего партизана. Кроме того, мы обсуждали вопрос распространения листовок. Решили не ограничиваться Большой Знаменкой, а распространять их во всех окружающих селах, в том числе и в Каменке.
   После заседания мы долго сидели у Махина, по очереди брали наушники и слушали московские радиопередачи.
   А потом мы пели советские песни. У Лиды хороший голос, и поет она с чувством, её просили петь еще и еще, а Семен прямо-таки глаз не сводил с Лидки, и в глазах у него было такое, что я, признаться, позавидовала Лиде. На меня хоть и много ребят заглядывалось, по так еще никто не смотрел.
   
   
    
   16 октября
   
   Я прочла много книг, в которых описывается любовь, а разговоров на эту тему было еще больше. А что такое любовь - все равно непонятно. Знаю только, что это очень большое счастье или, наоборот, очень большое несчастье. Объяснить любовь словами никто не может. Это - как музыка: её надо слышать самому, а кто лишен музыкального слуха, тому никакими словами не втолкуешь. Есть невосприимчивые к музыке, и есть люди, лишенные способности любить. Не могут - и все тут! Как глухие.
   Эта мысль пришла мне в голову вчера перед сном. Я долго ворочалась в кровати, думала: а вдруг я тоже лишенная этой способности? Вот мне идет двадцатый год, а я никого не любила. В меня влюбляются, а я нет.
   Сегодня я рассказала о своих думках Рае Д. Она выслушала и расхохоталась. Говорит: "Я бы свои способности задаром кому-нибудь отдала и вовек назад не попросила. Любовь только сухотку нагоняет да дурами нас делает. А мужики тем пользуются".
   Вот она начисто глухая!
   
   
    
   17 октября.
   
   С работы я ушла, потому что все равно она не спасает от мобилизации в Германию.
   
   
   
   18 октября.
   
   Лида и я ходили с листовками в Каменку. Все благополучно.
   
   
   20 октября.
   
   Махин Митя - не похожий на других. Вежливый такой. Но, по-моему, он сердцем холодный, не влюбчивый. На меня он и не смотрит. То есть смотрит обыкновенно, как на всех остальных. А мне хотелось бы, чтобы он хоть единственный разочек посмотрел так, как Семен на Лиду.
   
   
   22 октября.
   
   Проведена операция "Железный клад": по указанию горкома наши ребята выкопали оружие, запрятанное в землю отступающими красноармейцами. Никопольские подпольщики приплывали за оружием на лодках. Большую часть забрали, но кое-что оставили и нам.
   Теперь наш ДОП - грозный партизанский отряд. Теперь берегитесь, враги! Мы - сила!
   
   
   23 октября.
   
   Я и Лида получили задание распространить листовки по селам: Водное-10, Каменка-20, Ивановка-10, М. Белашка -20, Белозерки -5. Весь день просидела за писаниной. А вечером склонилась над знаменем, вышивала дорогие портреты. Я счастлива, что выполняю боевое поручение. Я - частичка Красной Армии.
   
   
    25 октября.
   
   Было заседание комитета, на которое пригласили руководителей групп. Я узнала об этом от Лиды и навязалась с ней. Ох, лучше бы я не ходила! Своими глазами видела, как Наташа любезничала с Митей Махиным. А на меня он и внимания не обращает.
   Наташа, лучшая моя подруга - соперница! Ну, пусть бы была любая другая, только не Наташа.
   После заседания разговаривали о разных интересных вещах. Лида пела, и, как всегда, с успехом. Митя говорил, как называются по-мордовски те или иные предметы, но я запомнила только одно мордовское слово - шумбрат, значит - здравствуй! Теперь я буду приветствовать Митю по-мордовски. Ему, наверное, будет приятно.
   Шумбрат! Когда я произношу вслух, то мне хочется размахивать руками и кричать. Мне думается, это слово нужно произносить шумно, раскатисто и обязательно радостно. Я представляю себе: идут навстречу друг другу люди, машут шапками и платками и кричат: "Шумбрат! Шумбрат!"
   
   
   
   28 октября.
   
   Ходила с мамой на базар, слышала, как одна женщина рассказывала: у них все имущество и скотину забрали, так как сын при Советской власти работал в райисполкоме. И у всех семей советских и партийных работников отбирают добро. Но не только у них. Вчера на Песчаной улице у десяти семей забрали коров.
   Немцы торопятся свезти хлеб со всех сел в одно место - на склады "Заготзерно". Облагают денежными налогами, берут кур, свиней, телят, коров. У нас взяли теленка и четырехмесячного порося. Среди населения ходят слухи, что Красная Армия наступает, поэтому немцы и грабят в обе руки. Мне бы очень хотелось, чтобы наши пришли поскорей, но из сводок Совинформбюро видно, что наступления пока нет. Уж сколько раз возникали такие слухи! Люди все время передают друг другу: "Красные уж близко, немцам - капут!" Это потому, что народ истосковался по родной радянськой власти.
   
   
   30 октября.
   
   С утра до вечера шел дождь. Помогала маме по хо- зяйству.
   
   
    1 ноября.
   
   Весь день никто не приходил, сидела одна-одинешенька. И тоска взяла меня. И почему я такая несчастливая? Уродилась я красивой, а вот счастья не видать. Когда я что- то делаю, все идет нормально, все - как у людей, а стоит сесть вот так, одной, и задуматься, как появляется недовольство. Хочется чего-то, а чего - сама не знаю. Приревновала, дурочка, Наташу. Зачем? Какое я на это имею право?! И комната моя опостылела, и сама себе тоже.
   Сейчас перечитывала старые письма брата Жоржа, смотрела фотокарточки школьных друзей. Где они? Живы ли? Суждено ли нам встретиться? Сто вопросов и ни одного ответа. Жорж в своем последнем письме, что получили мы более года назад, пишет: "Красная Армия навсегда сотрет с лица земли кровожадную фашистскую сволочь. Да здравствует социалистическая революция во всем мире!" Я готова и жизнь свою отдать, чтобы помочь брату и моим школьным друзьям скорее победить врага!
   Только мечтами о будущем и успокаиваю себя. Ни о чем сейчас так не думаю, как про ту минуту, когда наши славные бойцы придут к нам, когда зацветет село красными флагами и можно будет от всего сердца громко сказать: "Товарищ!"
   
   
   
   4 ноября.
   Приказ Махина: распространение листовок ночью с 6 на 7 ноября отменяется. Узнали, что полицаи в предпраздничную ночь готовят засады. Вечеринка, которую мы хотели собрать, тоже отменяется.
   Жаль. Очень жаль, что у нас все сорвалось. Зря я сидела над праздничными листовками. 75 штук сделала, надо же!
   
   
   
   5 ноября.
   Прибегал Гришутка - наш исполнительный связной, принес записку, в которой Наташа просила передать приготовленные листовки и сообщила, что готовится операция под названием "Облака". Нам с Лидой предлагается утром 7 ноября выйти во двор и внимательно смотреть на небо. Странное задание! Что такое они придумали?
   
   
   6 ноября.
   Вымыла полы во всех комнатах, подмазала и побелила печь на кухне. В своей комнате на столе поставила открытку - портрет Ленина. А на стене повесила красноармейскую звездочку.
   Вот как я приготовилась к празднику!
   
   
   7 ноября.
   Да здравствует 25-я годовщина Октября. Да здравствует скорая победа над лютым врагом! Шумбрат нашему ДОПу!
   Черти-ребята, что они только выкинули! Мы с Лидкой прыгали и целовались от восторга.
   Лида спозаранку прибежала ко мне, вышли мы во двор, как нам было приказано, уселись на дровах и смотрим в небо. Гадаем: что будет? Самолет появится? Или воздушный шар? Мы порядком .продрогли, прежде чем увидели сюрприз. Со стороны плавней один за другим медленно поднялись в небо два больших коробчатых змея. Они были украшены красными лентами, которые развевались на ветру. А когда змеи повисли над селом, то от них отделились пачки листовок и рассыпались в воздухе.
   А вечером, когда к Лиде пришел Семен, она накинулась на него с вопросами: кто сделал да как сделал? Семен пробурчал (он всегда не говорит, а бурчит), что операция "Облака" выполнена его группой.
   
   9 ноября.
   Выпал снег, сразу на 7 сантиметров. Старики говорят: долго не продержится, лег на талую землю.
   В десять утра ко мне пришли Наташа, Лида и Петя Орлов. Снова боевое задание. Распространять листовки: Ильинка -5, колхоз имени Карла Маркса-5, Днепровка-10, Каменка- 20.
   
   13 ноября.
   Что-то моя Ната задумчивая ходит.
   
   
   16 ноября.
   Слух: предстоит новая мобилизация молодежи в Германию.
   
   20 ноября.
   Весь день ходила сама не своя. Пришла к Лиде, а у нее Семен сидит. Им только и дела, что любоваться друг на друга. Не могу ничего делать, все валится из рук. В Германию мобилизуют молодых всех подряд.
   О, какой ужас царит сейчас на нашей улице: одних самих забирают, у других имущество и скотину. Что будет дальше, не могу и представить.
   
   
   21 ноября.
   Итак, всему настал конец! Меня берут в Германию. Прощайте все и жизнь моя!
   
   22 ноября.
   В залог того, что явлюсь, забрали отца и отправили вместе с другими родителями на строительство моста в Каменку. Сказали: отца посадят в концлагерь, если я не приду на сборный пункт.
   Мать готовит меня к отъезду и заливается горькими слезами, и я вместе с ней. Смотрю на фото своих друзей, и слезы, жгучие слезы так и бегут из очей.
   
   Без даты. Последняя запись.
   Жорж, знай, что твоя родная мать тоже большевичка, она помогала в подпольной работе! Любимый брат, помни, что твоя единственная сестра Анка тебя никогда не забывала, и не забудет до конца своей жизни. Ты, мой неоценимый брат, бейся до победного конца! Если живы твои, а также и мои друзья Алеша Макаренко, Гриша Белов, Петя Алешин, Шура Скирдов, передай им мой горячий привет! Желаю им счастья в жизни! Я уважала их, как братьев, особенно Алексея и Петю.
   Эх, как тяжело вспоминать былую хорошую и дружную нашу жизнь. Сейчас предо мной прошлое встало, ваши лица, ваши слова и улыбки. Я вспоминаю вас, брат и друзья, а слезы льются по щекам и капают на бумагу.
   Мне хотелось бы услышать от вас последнее прощальное слово. Я смотрю на ваши фото, и кажется, что с вами разговариваю, но только вы не отвечаете.
   Жорж! Много пережила твоя сестра в 19 лет, на голове появился седой волос.
   Прошу того, кому в руки попадет дневник, передать его моему брату Жоре, если он вернется. А если нет, то прошу сберечь для другого брата - Бориса, которым пока мал, ему сейчас 5 лет.
   Боря! Иди по стопам своего брата Жоржа и сестры Анны. Они сражались до последней капли крови, только брат был на фронте, а сестра в подполье. Будь стойким! Борись за дело партии, вступай на смену нам!
   Оставляю при этом свой комсомольский билет, с которым никогда не расставалась, а с собой беру пятиконечную красную звездочку.
   Ваша единственная сестра Анка Стрельцова.
   
   
   ЗАПИСКИ НАТАШИ ПЕЧУРИНОЙ, ПРИЛОЖЕННЫЕ К ДНЕВНИКУ А. СТРЕЛЬЦОВОЙ
   
   1.
   Здравствуй, Анка! Сегодня я узнала через Нину Б., что ты завербована. Чепуха! Можно спрятаться, и дело с концом. Напиши подробнее о своем положении. Как насчет последнего задания? Результат с Дорой? Как обстоит с Т. С? Подходящая кандидатура или не внушает доверия?
   Аня, очень жаль, что я не имею возможности с тобой поговорить, но единственный твердый совет: скрыться, скрыться, скрыться, несмотря ни на какие обстоятельства! Если твой отец после поработает неделю-другую в Каменке - чепуха. Концлагерем пугают, я так думаю. Тебе во что бы то ни стало надо остаться, остаться, остаться!
   Пока все. С приветом и добрыми пожеланиями
   Натка.
   
   
   2.
   Шумбр ат! Твоя подруга Натка никогда не забудет тебя и не разлучится с тобою ни за что. Одно меня огорчает: почему ты не явилась, когда я присылала за тобой? Нам с тобой надо обязательно поговорить, обсудить положение. Иди ко мне, Анка! Если ты явишься сюда, куда укажут, ты будешь спасена. Слышишь?
   Анка, пойми: мне выйти, значит, попасть в лапы полицаев, а тебе еще можно свободно показываться на улицах. Иди, иди ко мне, милая Анка! Скорее. Мы должны быть вместе, всегда вместе, рука об руку. Я не могу смириться с твоим решением. Не могу! Ты не должна ехать! Анка, еще раз говорю тебе, прошу тебя: иди сюда! Иди хотя бы ночью, утром, днем - когда угодно! Я жду тебя. Если не сможешь прийти ко мне, укройся у соседей, у родичей. Не езжай, не езжай!
   Нет слов выразить желание лететь к тебе, говорить с тобой. Завтра утром немедленно, без оговорок явиться с проводником в указанное место! Слышишь, Анка? В этом будет твое спасение. Иди, иди сюда. Мой долг помочь тебе.
   Иди немедленно!
   Твоя Натка.
   Немедленно!!!
   
   3.
   Ещё раз повторяю: завтра утром явиться в назначенное место. Не хочу прощаться с тобой, потому что ты не поедешь. Пли сюда!
   
   
   
   
    22. ИЩЕЙКИ ИДУТ ПО СЛЕДУ
   
   По Нижней улице, прорезая колесами девственно-чистый снег до самой почвы, от чего оставались черные, похожие на рельсы полосы, двигалась подвода с тремя полицаями и закутанной в платки женщиной. Бабка Агафья, соседка Лущик, доила корову, когда услышала погромыхивание телеги. Оставив у хлева подойник с дымящимся молоком, Агафья подошла к плетню: кого это несет спозаранку? Полицаи на телеге были незнакомые, а лицо женщины Агафья никак не могла рассмотреть.
   Закутанная в платки женщина подняла руку и указала на хату Лущик:
   - Здесь.
   - Тпру-ру,- остановил полицай лошадь.- Не брешешь? Ну, смотри...
   - Здесь,- повторила женщина.
   Полицаи соскочили с телеги и торопливо пошли к калитке. Беду почуяла бабка Агафья. Попятилась от плетня, шмыгнула в хлев и в щелочку стала наблюдать, что будет дальше. Женщина на телеге посмотрела в одну, потом в другую сторону. Улица была пустынной. Тогда женщина скинула варежки и подняла руки, чтобы поправить платки. Тут-то Агафья её и узнала: Ирина Веретенина - местная, знакомая баба, которая три года назад, выйдя замуж, переехала с Нижней улицы в село Ольговку.
   - Иринка! Эй, Иринка!-закричала бабка Агафья, выходя из хлева.- Чегой-то приехала с полицаями? То ваши ольговские или как? Зачем их к Лущикам послала? Сватать никак?
   Оклик, как кнутом, ударил женщину. Она закрыла лицо рукой и отвернулась. Другой рукой быстро надвинула платок так, что лишь щелочка осталась для глаз.
   - Кубыть не узнаешь меня?-растерянно топталась у плетня бабка Агафья.- Аль загордилась, что отворачиваешься... Чуешь, Иринка?
   Отчаянный крик из соседней хаты заставил бабку Агафью трусцой броситься к дому.
   Подойник с молоком остался на снегу. Пятнистая кошка, сидевшая на завалинке, спрыгнула, не спеша подошла и, убедившись, что ей ничего не грозит, поднялась на задние лапы и розовым язычком начала осторожно лакать молоко.
   
   ...Двери в хату не были заперты, поэтому полицаи вошли без стука. Мать Нюси возилась у печи. Не выпуская из рук ухвата, она обернулась к вошедшим.
   - Здесь живет Нюся Лущик?
   - Ага, ага!-закивала мать, суетливо поставила в угол ухват и вытерла фартуком руки.- О, господи! Никак повестку принесли?-с тревогой спросила она, видя в руках одного из полицаев бумажку.
   - Нам лично повидать ее охота,- ухмыльнулся тот.
   - Спит еще,- с возрастающим беспокойством проговорила мать.- Раненько вы...
   Полицаи потопали прямо в горницу.
   В это время Нюся, которую разбудил громкий говор на кухне, откинув одеяло, босыми ногами нащупывала под кроватью туфли. Появившиеся в дверях полицаи заставили её торопливо юркнуть в постель.
   - Вот она, красавица писаная, сова ночная, горбоносая,- сказал один полицай, подходя к кровати.- Вставай, пойдем, лахудра, с нами. Разговор до тебя есть.
   Вид полицаев и их слова не оставляли сомнений в цели их прихода. И все-таки Нюся надеялась, что произошла какая-то ошибка. Она помнила рассказ Никифора, как ему однажды удалось запугать полицаев, и решила поступить так же.
   - Вы не имеете права!-закричала она тонким срывающимся голосом,-Я буду жаловаться в комендатуру! У меня двоюродный брат в комендатуре работает,- отчаянно лгала Нюся.
   Полицаи, не обращая внимания на крики девушки, начали обыск.
   - Кто кому покажет - видно будет,-сказал один из них с ухмылкой.- Вставай, девка, пока я тебя прикладом не огрел. Говори, где листовки прячешь? Говори, а то!..
   Закрывшись по горло одеялом, девушка села на кровати. Во рту у нее пересохло, она поняла: случилось непоправимое.
   Из ящиков комода летело на пол чистое белье.
   - Мне одеться надо. Выйдите, пожалуйста, на минутку,- прошептала Нюся осевшим голосом и умоляюще взглянула на полицая, стоявшего с винтовкой у её кровати. Тот сверкнул белками глаз:
   - Ничего-о! Оденешься и при нас, если не хочешь, чтоб голяша вывели на мороз. Стесняется еще!.. Баб голых мы не видали?.. Или у тебя не как у всех баб, а что-то особеннее?
   Его товарищи, рывшиеся в комоде, хохотнули. Подбодренный, он шагнул к Нюсе и рванул к себе одеяло.
   Тут-то Нюся и закричала тем страшным криком, что заставил бабку Агафью, забыв о подойнике, стремглав кинуться к себе в хату.
   Онемевшую от стыда и страха, кое-как одетую девушку полицаи под причитания матери посадили на телегу и связали полотенцем руки.
   Женщина, сидевшая на телеге, старательно отворачивала от Нюси свое лицо. Сначала Нюся думала, что вместе с ней арестовали кого-то из доповцев. Она незаметно толкнула женщину коленкой, чтобы обратить на себя внимание. Однако та не обернулась. Нюся толкнула еще и еще раз посильнее. Женщина упорно не желала замечать толчков.
   Тогда девушка поняла, что это не арестованная, потому что руки у нее не связаны и она оставалась одна на улице, когда полицаи были в хате. Арестованную без охраны не оставили бы. Почему же она не оборачивается? Не хочет быть узнанной? А почему не хочет? Значит, Нюся знает ее, значит, это...
   Само собой всплыло страшное: предательница! Темно-рыжая шаль женщины показалась Нюсе знакомой, но она никак не могла припомнить, у кого видела эту шаль. Девушка напрягла память, но в том состоянии, в котором она находилась, вспомнить что-либо было трудно. Нюсей овладело страстное желание во что бы то ни стало увидеть лицо женщины. Это было просто необходимо. Имя негодяйки должны узнать все. Нюся из тюрьмы сообщит доповцам ее имя, чтобы товарищи остерегались...
   Но кто она?! Как заставить её обернуться?
   Незаметно для полицаев девушка продолжала толкать коленкой закутанную в шаль женщину. "В конце концов, не вытерпит - обернется",- думала Нюся. Однако та терпела.
   Маневры Нюси заметил один из полицаев.
   - Ты что дрыгаешься?-спросил он.- Смотри у меня! Разукрашу харю- мама родная не узнает.
   Нюся притихла. Но когда подвода выехала на Красную улицу и навстречу все чаще стали попадаться люди, девушка решилась на отчаянный шаг. Сжавшись в комочек, будто от холода, она уперла ступни в бок сидевшей женщины и изо всей силы распрямила ноги.
   С воплем женщина полетела на землю. Полицаи сначала подумали, что та сама упала, и один из них соскочил с повозки, чтобы помочь. Нюся, приподнявшись, жадно всматривалась...
   - Ирина? Веретенина? Это ты?!- спросила она с безмерным удивлением.- Так значит, это ты меня вы- дала?..
   Веретенина поняла, что отворачиваться теперь не к чему. Она зло завизжала, показывая на девушку полицаям:
   - Ой, ратуйте, люди добрые! Тая подпольщица мени увесь бок продолбила, проклятущая...
   Полицаи посмеивались. Думали, что тут обычная драчка, бабья месть.
   Пока все это происходило, к телеге набежали вездесущие ребятишки. Из окошек выглядывали хозяйки. Остановились двое прохожих. Нюся случайно столкнулась взглядом с одним из них и узнала Семена Бепова. Был он в старом перепачканном ватнике, с мотком проволоки в руках - очевидно, шел на работу в мастерскую.
   Считанные секунды колебалась Нюся. Потом решилась. Отвернувшись от Семена, чтоб полицаи не догадались, к кому это относится, крикнула отчаянно и звонко:
   - Меня выдала Ирина Веретенина из Ольговки! Предупредите Наташу! Предательница Ирина Вере...
   Удар прикладом обрушился на голову девушки. Теряя сознание, она ощутила, как теплое и липкое потекло ей на лоб и щеки.
   Когда полицаи сообразили, что надо задержать людей, которые слышали выкрики арестованной, тех и след простыл. Лишь по улице, путаясь в больших, не по росту, валенках, с отчаянным ревом удирал малыш.
   Сиганув через плетень ближайшего двора, Семен перебежал полосу смыкающихся огородов и очутился на Сахарной улице. Здесь он остановился и, убедившись, что за ним никто не гонится, стал соображать, что же, собственно, произошло. "Почему она крикнула, что надо предупредить Наташу?-думал Семен.- Почему не Махина? И кто такая эта Веретенина?"
   Он ничего не знал о недавнем походе Наташи и Нюси в Ольговку. Поразмыслив, все же пришел к выводу, что предупредить Наташу надо, и не мешкая. Подвода с полицаями, миновав квартиру Махина, двигалась в направлении хаты Наташи Печуриной: "Может, конечно, не к ней едут,- думал Семен.- Может, в сельуправу... А вдруг к ней?"
   Для бывшего спортсмена-бегуна не составляло большого труда пробежать два километра и, обогнав подводу, первым быть у Печуриных.
   Семен бежал по Сахарной улице, а подвода ехала по Красной. Семен беспокоился только, что не сумеет сразу найти хату Печуриных. Однажды Орлов мимоходом указал ему на небольшой, в три окна, аккуратный домик под черепицей и сказал, что там живет Наташа. Но трехоконных под черепицей домиков на Сахарной улице много... Впрочем, одна особая примета осталась в памяти у Семена - калитка была привешена не на столбах, а между двух деревьев, из которых одно засохшее, другое - живое.
   Бежал Семен, энергична работая согнутыми в локтях руками. Вслед ему улюлюкали мальчишки, глазели женщины, прикладывая козырьком ладошки ко лбу. Семен не обращал на них внимания. Он следил за левой стороной улицы, где в конце концов должна же появиться калитка между двух деревьев...
   И он нашел эту калитку.
   К счастью, Наташа оказалась дома. Она выбежала на торопливый стук в дверь в галошах на босу ногу.
   - Лущик арестована,- шумно переводя дыхание, проговорил Семен.- Ирина Веретенина её выдала. Полицаи на подводе Лущик везут. Возможно, к тебе заедут. Нюся крикнула: "Предупредите Наташу!"
   - Махин об этом знает?
   - Нет еще. Они едут к твоему дому, поэтому тебе первой сообщаю. Сейчас к Махину зайду.
   - Обязательно зайди. Скажи, что Лущик за Ольговку забрали. Или Гришутку, может, послать?
   - Я сам. Гришутку лучше к Лиде Беловой и Анке ..
   Наташа, высунувшись из дверей, громко позвала:
   - Гришутка! А, Гришутка?
    - Скорей! Скорей! - поторапливал Семён.
   Накинуть пальто и платок, сунуть ноги в валенки было делом нескольких секунд. Одевшись, Наташа сказала матери:
   - Мамочка, я у Самсоновых буду ночевать. Если полицаи придут, то скажи им, что уехала к родичам в Никополь.
   Гришутка, игравший с ребятами на улице, вошел и спросил, зачем его звали. Наташа схватила братишку за плечи:
   - Беги на Лиманную, скажи Анке и Лиде, что Лущик арестована за Ольговку. Запомнил? И еще Анке скажи, что я буду у Самсоновых, пусть зайдет. А после обеда сходишь к Махину, если он напишет записку, то принесешь мне. Ясно?-совсем, как Махин, спросила Наташа, глядя на братишку тревожно расширенными и серыми, как хмурое зимнее небо, глазами.
   - Ясно, товарищ командир!-лихо отрапортовал Гришутка.
   Наташа чмокнула его в лоб. Лихой связной поморщился: он терпеть не мог поцелуев.
   - Давай, давай!-легонько подтолкнула его в спину Наташа.- Как можно скорей!
   - Аллюр три креста!-крикнул Гришутка и вылетел во двор.
   На разговор с Гришуткой ушло еще несколько секунд. Как ни коротки были эти секунды, однако время шло. Семен нервничал: вот-вот появится подвода с полицаями. Мать металась по кухне, собирая Наташе еду в узелок. Семен не стал ждать. Схватив Наташу за руку, потащил её из хаты.
   Уйти огородами было соблазнительно, но рискованно: у всякого, кто их увидит, они неминуемо вызовут подозрение. Лучше идти улицей, хотя, на первый взгляд, это более опасно. Но там они ничем не будут отличаться от других прохожих.
   Высунув из калитки голову, Семен посмотрел в одну и в другую стороны - подводы с полицаями не было.
   - Пошли!- махнул он рукой.
   Они торопливо зашагали к базару, потом свернули в ближний проулок.
   Из другого проулка в это время на Сахарную улицу выезжала подвода, на которой сидели три полицая и женщина, закутанная в шаль, и кто-то, прикрытый рогожкой, лежал между ними.
   Подвода остановилась напротив калитки, из которой только что вышли Наташа и Семен.
   
   Ольговские полицаи, передав с рук на руки Раевскому арестованную Лущик, рассказали, как было дело.
   В день, предшествующий появлению в Ольговке листовок, близкий родственник одного из полицаев порожняком ехал из Каменки домой. По дороге он подвез двух девчат, которые шли менять одежду на продукты. В Ольговке они слезли, поблагодарили возчика. Тот через некоторое время сунулся в карман за кисетом, а в кармане листовка. Он сперва подумал, что это ему в Каменке подсунули. Но на следующее утро точна такие же рукописные листовки появились по всей Ольговке. Подозрение пало на девчат. Полицаи сделали подворный опрос и выяснили, что у Веретениной ночевали две девушки из Знаменки.
   - Вот энту захватили, - рассказывал старший полицай.- А другой, как ее... Печуриной-тут недалечко живет,- так той дома не оказалось. Пишите нам расписку на ту, что привезли, мы восвояси двинем. Ваши люди- и дело ваше. Да скажите спасибо: без нас еще год прогонялись бы за подпольщиками!..
   - Не хвастай, дорогуша,- сказал Раевский с холодком высокомерия.- О подпольщиках мы и сами знаем все, что надо знать. И об этих девках знали. Только выжидали с арестом, чтобы выследить остальных, а вы нам все карты попутали. Без нашего согласия арестовали да голову к тому же пробили... Как теперь её допрашивать?! Не благодарить, а жаловаться на ваше самоуправство в комендатуру буду.
   Полицаи сконфуженно стали оправдываться, что действовали они не по своей воле, а по приказу ольговского старосты. Потоптавшись еще пяток минут, наследив в сельуправе грязными сапожищами, они неприметно вышли во двор и уехали.
   То, что сказал Раевский ольговским полицаям, было уверткой. На самом деле о подпольщиках он ничего не знал, и помощь ольговцев явилась как нельзя кстати. Мюльгаббе недвусмысленно дал ему понять, что если он, Раевский, "не сумейт ловить коммунистен", то ему, Раевскому, придется плохо.
   Раевский ликовал. Наконец-то ниточка найдена! Правда, поймали пока одну сопливую девчонку, комсомолку, должно быть. Но он ухватится за эту ниточку и распутает весь клубок. В концлагерь он теперь не попадет уж во всяком случае! Раевский в радостном возбуждении потирал руки.
   В последующие дни Раевский развил лихорадочную деятельность. Он приказал арестовать семьи Печуриной и Лущик, а в их хатах сделать засады. Самолично допрашивал арестованных, стараясь выведать имена других подпольщиков. С Нюсей Лущик у него ничего не вышло: она все еще не могла оправиться от удара прикладом, была бледна и при допросах теряла сознание. Тогда Раевский принялся за матерей Нюси и Наташи. Анна Ивановна, заливаясь слезами, упорно твердила, что её дочь неделю назад уехала к родственникам в Никополь. Ничего не удалось добиться и от матери Нюси - какая мать будет свидетельствовать против своего ребенка!
   К вызванному на допрос Гришутке, полагая, что тот в чем-нибудь да проговорится по малолетству, Раевский подступился со сладенькой улыбочкой.
   - Конфеты любишь? - спросил он и потрепал вихры мальчика.- Небось, давно не ел конфет? Я тебе могу дать целый кулек. Хочешь?
   Гришутка безмолвно таращил на него голубые, как у сестры, глазенки.
   - Тебя, мальчик, и твою маму по ошибке арестовали,- продолжал Раевский.- Сейчас я дам распоряжение, чтоб вас отпустили. А мы с тобой сходим за конфетами, они у меня дома. Согласен?
   Подумав, Гришутка согласился. Условия казались ему приемлемыми.
   - Договорились!-повеселел Раевский.-Сейчас так и сделаем. Только ты обязательно поделись конфетами со своей сестрой. Ей тоже, наверное, хочется конфет. Ладно?
   - Ладно,- сказал мальчик.- Я и так с ней всегда делюсь.
   - Нуты совсем молодец!- воскликнул Раевский и словно невзначай, спросил:-А где сейчас твоя сестра? Куда ты понесешь ей конфеты?
   Раевский походил на крупного жирного кота, приготовившегося к прыжку.
   - Не знаю,- простодушно ответил Гришутка.
   - Тебе надо сестру предостеречь... По-товарищески посоветовать, чтоб она подальше держалась от подпольщиков...- облизывая губы, ворковал Раевский.- Где ж ты её найдешь? А?
   - Не знаю.
   Что бы ни спрашивал Раевский, в ответ он слышал неизменное и простодушное "не знаю". Провозившись с мальчиком час, Раевский потерял терпение и рявкнул:
   - Выпорю гаденыша- Говори, а то!..- Он снял поясной ремень.
   Мальчик невольно попятился и спиной уткнулся в колени дежурного полицая. Полицай пинком толкнул его к Раевскому, тот повалил Гришутку на пол и взмахнул ремнем. Удар, еще удар!..
   Гришутка закричал тонко и пронзительно. Спасаясь от ремня, он ползком, по-зверушечьи, юркнул под стол. Дежурный полицай развеселился: прыток оказался парнишка. Раевский только сверкнул на него глазами и принялся выгонять мальчика из-под стола. Но Гришутка ловко маневрировал, и удары Раевского не достигали цели. Полицай, старающийся сдержать смех, услужливо подал ухват. С помощью ухвата Раевскому удалось выгнать мальчишку из-под стола и прижать его рогулиной за шею. Гришутка захрипел, забился. Смешливость с полицая как ветром сдуло, он проговорил с испугом:
   - Задохнется пацан, Иван Яковлевич. Гля, уж посинел!
   Раевский отшвырнул ухват. Тяжела дыша, отошел к окну. Бросил полицаю:
   - Отведи его обратно. Гаденыш какой!..
   Перед тем как войти в кладовку, где сидели его мать и родные Нюси Лущик, Гришутка вытер рукавом слезы, заправил в штанишки выбившуюся рубаху и несколько раз глубоко вздохнул, расправляя сдавленные легкие.
   В кладовку свет проникал лишь сквозь кошачью прорезь у порога. В полумраке никто не заметил на лице мальчика синяков, а сам он ни единым всхлипом не выдал себя. Скорей капризным, чем плаксивым голосом рассказал, чего добивался от него Раевский, и замолк. Как и у сестры, у него был упрямый и скрытный характер, он терпеть не мог выставлять на всеобщее обозрение свои чувства, особенно когда дело касалось его мальчишеских обид.
   Гришутка воображал себя разведчиком, которого враги захватили в плен, и вел себя так, как, по его представлениям, подобало вести разведчику. Он был даже доволен, что Раевский бил и душил ухватом: всех разведчиков бьют и мучают. Одно лишь смущало его - малодушное бегство на четвереньках под стол. Гришутка сомневался, чтобы так мог поступить настоящий разведчик.
   Раевскому ничего не удалось добиться от арестованных. Засады в хатах Печуриных и Лущик тоже не дали результатов: никто туда не приходил, лишь соседи попросили разрешения накормить ревущую от голода и жажды скотину. Следы Наташи Печуриной не обнаруживались. Рана на голове Нюси Лущик оказалась настолько серьезной, что девушку вынуждены были отправить в больницу. По селу гуляли слухи о допросах с пытками.
   Раевский ходил злой, раздраженный. Распутать клубочек оказалось не так-то просто.
   - Ты, Иван Яковлевич, соседей ихних поспрашивай,- посоветовал ему Башмак, отводя в сторону хитрый взгляд. В сельуправе, кроме них двоих, не было никого, но Башмак зачем-то оглянулся, придвинулся к Раевскому и зашептал:- Покарай меня господь, ежели соседи не знают, кто к Печуриным или к Лущик хаживал. Из окошка завсегда видно. Ты поспрашивай баб, они и расскажут. Не палкой, а лаской, душевно действуй.
   - Вот тебе, умник, это и поручу, - неприязненно сказал Раевский.- Вы мастера советы давать, а как до дела дойдет - в кусты.
   - Ить я с превеликим старанием, Иван Яковлевич, исполнил бы,-сказал Башмак доверительно.-Да твоего авторитету нема у меня. Кто я для них, чтоб мне правду-матку открывать? Они смешки около меня будут строить, а слова путного не скажут.
   - М-да!-Раевский вспомнил: недавно Карпо Чуриков рассказывал ему, как не любят и боятся сельчане Башмака.- С твоей рожей... Действительно!
   - Во-во. Об чем и говорю!- воскликнул Башмак.- Мне энто дело не с руки. А при твоем авторитету, Иван Яковлевич, раз плюнуть. Девок-подружек допроси, особливо ухажеров. Могет быть, они и есть подпольщики, а?
   - М-да,- опять мыкнул Раевский, но на этот раз уже с явной заинтересованностью.
   
   Колю Найденова арестовали в тот момент, когда он мастерил себе зажигалку. Как у всякого юного техника, у него был специальный ящик, в котором хранились инструменты, куски латуни и олова, мотки проволок разных сечений, жестянки, гвозди и шурупы. В этом же ящике держал Коля и радиодетали. Когда за ним пришли полицаи, Коля сидел на полу возле своего ящика и работал напильником.
   - Радиоприемниками занимаешься? - спросил у него в сельуправе Раевский. Коля честно ответил, что приемники он мастерил до войны, а теперь не имеет возможности, потому что негде достать радиодетали.
   - А это что?- Раевский совал ему под нос перегоревшую радиолампу и расшатанный пластинчатый конденсатор, найденные в ящике.- Что это, я спрашиваю?
   Коля Найденов не чувствовал за собой никакой вины, но от зловещего голоса Раевского и всей той мрачной обстановки сельуправы, в которой он очутился нежданно-негаданно, его пробрала дрожь. Ему вспомнились страшные рассказы о полицаях, и его обуял ужас.
   - Я ничего не знаю! - плачущим голосом закричал он, видя, как Раевский приближается к нему медленной походкой.- Пустите меня! Не трогайте меня!
   Его никто и не думал трогать. Раевский даже улыбнулся Коле.
   - Чудак-человек!-проговорил он не без добродушия.- Кто тебя тронет, если ты не виновен! Ты расскажи, откуда у тебя эти радиодетали. А ты волнуешься чего-то, кричишь! Я и вправду могу подумать, что ты виновен.
   Колю била противная мелкая дрожь, он никак не мог собраться с мыслями.
   - Так ты говоришь, что раньше занимался приемниками, а теперь бросил?-спросил Раевский.
   Коля ответил утвердительно. Затем посыпались вопросы. Мальчик еле успевал отвечать на них.
   - Куда ты дел свой приемник?
   - Какие девчата купили?
   - А что в том приемнике было неисправно?
   - Где эти девчата устраивают танцы?
   - Может, это были не местные девчата, а партизанки?
   - Ты не хочешь называть их фамилии? Значит, это были партизанки?
   Коля Найденов вовсе не хотел впутывать в это дело соседку Наташу и красавицу Анку, уговорившую его продать приемник, но все поворачивалось против него самым худшим образом. Ему оставалось или назвать фамилию, или его обвинят в связи с партизанами, а за это - Коля знал великолепно - полагался расстрел. Не догадывался пятнадцатилетний паренек, что туг расставлена ловушка. Не знал он и о истинных целях, для которых Анка и Наташа купили приемник. По наивности своей верил: хотели танцевать девчата под радиолу, да не вышло ничего у них, а он, Коля, предупреждал, не советовал покупать, они не послушались - и пусть пеняют на себя.
   Он назвал их фамилии.
   Большой беды в этом Коля не видел: придется девчатам отдать приемник, луснут их денежки - только и всего.
   Потом Раевский спрашивал, с кем дружит Коля, часто ли бывал у Печуриных, с кем из девчат дружит Наташа, есть ли у нее ухажер? На все вопросы, не видя в них ничего плохого, Коля отвечал, что знал.
   - Ну вот,- сказал ему Раевский,- вижу, и в самом деле ты ни в чем не виноват. Арестовали тебя по ошибке. Ты извини, конечно. Всякое бывает. Ну, можешь быть свободен.
   - Я могу идти домой? - переспросил Коля.
   - Катись!- выразительно махнул ему рукой дежурный полицай.
   Забыв на лавке свою кепчонку, Коля Найденов стремглав вылетел за ворота сельуправы.
   Допрошенная по такому же методу малограмотная бабка Агафья, сама того не ведая, как и Коля Найденов, нанесла ДОПу тяжелый удар: она назвала фамилии девчат и хлопцев, заходивших к Нюсе, в том числе Орлова, Маслову, Тяжлову и сторожа баштана Митю.
   - Чей же такой Митя?-как кот, ласково мурлыкал Раевский.
   - А я почем знаю? - резонила бабка.- Митя и Митя, пленный якийсь. Хучь пленный, та гарный хлопец! Та и Нюся гарна дивчина, тож зря вы её заарестувалы,- защищала бабка Агафья молодую соседку.
   Раевский только ухмыльнулся.
   Расчет Башмака оказался верен. Деревня - не город. В городе можно годами не знать, с кем соседи водят знакомство. Горожане такими вещами интересуются разве в том случае, когда за стенкой ведут себя слишком шумно. А в деревне появится на улице незнакомый человек - уже новость, и любопытствующие женские взгляды следят за ним. В деревне все на виду: кто куда пошел, что соседи варили на обед, какая девушка с каким парнем гуляет - знают досужие кумушки.
   В результате допросов Раевскому стало известно около двадцати родственников и знакомых Печуриных и Лущик. Их надо было арестовать и, в свою очередь, допросить. Однако Раевский не решался брать на себя ответственность за массовые аресты: он предвидел, что этим дело не кончится, после новых допросов придется предпринимать новые аресты.
   После недолгих колебаний он по телефону спросил у гебитскомиссара позволения выехать для личного доклада по делу о подпольщиках.
   Вернулся Раевский из Каменки очень быстро, через каких-нибудь три часа, и не один. Вместе с ним на пролетке сидели, зябко ёжась, немецкие солдаты в касках и с автоматами на груди. Приехали они в сумерках, поэтому мало кем из знаменцев были замечены.
   В ту же ночь в Большой Знаменке начались массовые аресты.
   
   
    23. ЧАС ИСПЫТАНИЙ
   
   Проводив Наташу до базара и убедившись, что она теперь в безопасности, Семен Беров заспешил назад, в Алексеевку. Ему необходимо было явиться на работу, а перед этим предупредить о случившемся Никифора. Он шагал по людной Красной улице - это был наикратчайший путь.
   Когда он проходил мимо ворот сельуправы, то заметил стоявшую во дворе подводу, ту самую, на которой везли Нюсю. Полицаев не было, Нюси тоже. Сидела на телеге, свесив ноги в мужских сапогах, закутанная в платки женщина. "Не она ли Ирина Веретенина?"- мелькнуло у Семена, и он ускорил шаг.
   Никифор, выслушав Семена, собрался быстро, как по тревоге. Несколько экземпляров листовок - очередную сводку Совинформбюро - он сунул в нишу за приемник и пришпилил бумажный коврик па место. Шапку на голову, ватник на плечи - вот и готов солдат в дальний путь. Перед тем как уйти, сказал Дарье Даниловне:
   - Если понадоблюсь, спрашивайте у Баклажовой. А ты,- посоветовал он Семену,- выходи минут через пять после меня.
   И ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь, не оглядываясь.
   Семен вспомнил, что они так и не успели договориться, как быть дальше. На случай провала у них не было выработано плана. О возможном провале по взаимному молчаливому согласию доповцы избегали говорить. Это казалось им малодушием, трусостью. А на самом деле тут сказывалась неопытность.
   "Махин предупредит через связных. Недаром же сказал, что держать с ним связь через Баклажовых",- вяло думал Семен по дороге к мастерской. Потом он стал раздумывать над тем, успел ли добежать Гришутка на Лиманную или нет? Почему-то он был уверен, что Гришутка выбрал самую кратчайшую дорогу и для быстроты даже срезал петлю, которую делает тропинка, огибая болотце у поваленной вербы. Он представил себе: мальчуган в больших отцовских сапогах прыгает с кочки на кочку по замерзшему болоту, спотыкается, падает, опять бежит, па ходу утирая нос. Добежав, наконец, до хаты Беловых, Гришутка берется за деревянную ручку, входит в сенцы.
   Справа в сенцах стоит кадка с водой, слева висит на гвозде оцинкованное корыто, в углу приткнуто коромысло; все до мелочей мог представить себе Семен - что, как и где в ставшей для него родной хате.
   Видел, как Гришутка, остановившись у порога и тиская в руках шапчонку, тревожным шепотом говорит Лиде об аресте Лущик и как у той непроизвольно поднимаются и ложатся на грудь маленькие ладошки - Лидин жест, когда она чем-то взволнована или удивлена.
   В мастерской было тихо. Попов и Миша Мельников сидели на корточках у железной печурки и, по очереди подбрасывая в нее подсолнечные будылья, грели руки. Они разом повернули головы на звук открывшейся двери.
   Забыв поздороваться, Беров сказал:
   - Одну дивчину из организации арестовали. Возможны обыски, имейте в виду.
   Он присел к печурке и тоже стал греть руки. На вопросы отвечал кратко и неохотно. Это мешало ему сосредоточиться на мыслях о Лиде. Урывками он думал, что Лиде на всякий случай надо подыскать убежище у знакомых. А еще лучше, если она на время уйдет из Знаменки.
   - Мы с Мишкой, ежели чего,- бубнил Попов,- будем одно говорить: ничего не знаем, ничего не видели. Мы - люди рабочие, некогда нам другими делами заниматься.
   - Правильно,- подтвердил Беров, пытаясь сообразить, сколько времени прошло с тех пор, как убежал Гришутка. Небо затянуло серой хмарью - не определишь по солнцу: часов нет, и Семену иной раз казалось, что прошло минут сорок, то он полагал, что минуло по крайней мере часа три.
   - Кроме тебя,- говорил Попов,- мы никого и не знаем. Ежели чего, скажем: работал парень в мастерской, хорошо работал, а в гости мы к нему не хаживали и не знаем, чем он занимался после работы.
   Семен механически кивал головой: согласен, правильна... А сам не переставал думать о Лиде. Перед ним встало новое видение: бежит Гришутка по болоту, и вдруг из-за поваленного дерева встает полицай, который лежал в засаде. "Стой!-кричит.- Стреляю!" Гришутка останавливается, его арестовывают, и Лида остается непредупрежденной.
   Предположение, если разобраться, было вздорное. Но оно взволновало Семена. Он не мог больше сидеть и ждать. Ему хотелось видеть Лиду сейчас, немедленно, тобы убедиться, передал ли Гришутка то, что надо было передать.
   - Я пойду,- сказал он, поднимаясь.- Если спросит Крушина или еще кто, скажите: заболел.
   Через полтора часа он был на Лиманной. Вопреки его ожиданиям Лида выглядела спокойной. Удивительно спокойной.
   - Гришутка к тебе приходил?-спросил Семен.
   - Приходил, приходил. Не ко мне, к Анке. А она мне передала. Подумать только, какое несчастье!-И Лида поднесла руки к груди и положила ладошки у горла- точь-в-точь, как представлял себе Семен.
   Семену хотелось взять эти мягкие маленькие ладошки и поцеловать их поочередно, а потом поцеловать то место, где они лежали,- крохотную ямочку между ключицами. Но он не мог этого сделать: дома была мать, которая прислушивалась к разговору. Лида с самого начала не скрывала от родных, что она связана с подпольщиками, поэтому разговор шел без утайки. А любовь свою они скрывали. И сейчас Семен ограничился тем, что легонько прикоснулся к плечу Лиды и сказал, глядя ей в глаза:
   - Надо недельки на две куда-нибудь уйти. У тебя есть родственники или знакомые в соседних селах?
   - То напрасная тревога, милый,- ответила Лида (слово "милый" для матери ничего не могло открыть, потому что Лида с одинаковой легкостью употребляла и самые бранные, и самые ласковые слова).- Мы тут с Анкой совет держали и решили, что нам ничего не грозит. Она, та проклятущая Веретенина, кроме Лущик и Наташи, никого из нас не знает. Лишь бы Нюся выдержала.
   - Ты думаешь, что она?..
   - Нет, нет, что ты! Она тихоня с виду, а крепкая. Мы вместе с ней в педтехникуме учились, я её хорошо знаю,- уверенна сказала Лида и спохватилась:-Что же ты воткнулся у порога?! Проходи, садись.
   Этот внезапный переход к шутливому тону, как и неожиданная, порой необъяснимая смена настроений Лиды, выбивали у Семена почву из-под ног. Он не мог так быстро переключаться. Если речь шла о серьезном, он рассуждал серьезно. Если шутить, так шутить. Поэтому способность к внезапным переходам хотя и казалась ему привлекательным свойством характера Лиды, на нередко ставила его в тупик.
   Семен молча разделся, прошел на свое место - к табуретке между столом и люлькой Николеньки. Лида с обычной легкостью в движениях засновала, собирая гостю угощение. Так уж повелось у Беловых: когда бы Семен ни пришел, тотчас его усаживали за стол. Иногда он бывал сыт и отказывался, но его все равно кормили. Лида была уверена, что хозяйка держит Семена в черном теле, и, жалея, заставляла его есть как можно больше. А Лида умела настоять на своем.
   Потом, когда Семен поел и Лида вымыла посуду, они уселись друг против друга у люльки Николеньки. По очереди делали мальчику "козу рогатую". Николенька весело сучил ножками и смеялся, показывая прорезавшиеся молочные зубки.
   Мать на минутку вышла во двор. Семен привлек к себе Лиду и поцеловал в губы, прошептав:
   - Я так соскучился по тебе... Очень хочется быть с тобой всегда, солнышко мое!.. Давай откроемся твоим родным и будем жить вместе. Давай?
   - Чудной ты, Сеня,- говорила она нараспев, упираясь ему в грудь руками.- Право, чудной! Не могу же я, мужняя жена, да снова выходить замуж без развода? И проверить нам свою любовь надо. Вдруг ошибка? Как у меня с Николаем было... Я не переживу тогда...
   - Все будет хорошо, поверь,- уговаривал он, забыв обо всем на свете.
   - Сема! Милый ты мой!- покоренная его ласками, низким голосом воскликнула Лида.- Ты думаешь, мне не хотелось бы быть с тобой? Моя на то добрая воля, не отпустила бы тебя из хаты,- она прижалась к нему, уткнувшись носом в сгиб между шеей и плечом, и теплое дыхание щекотало ему кожу.- Но пойми ты, нельзя сейчас! Я хочу, чтоб у нас все было хорошо, по закону, чтоб мне ни перед кем не пришлось краснеть. Подожди, милый, проверь себя и меня, и... Не думай обо мне плохо.
   Со двора вошла мать. Они, стараясь скрыть свое замешательство, разом склонились над кроваткой уснувшего Николеньки.
   Время летело на крыльях. Мать еще несколько раз отлучалась во двор. Пришла и ушла Анка Стрельцова.
   Лида и Семен почти не обратили на нее внимания, зато не спускали друг с друга глаз. В эти минуты ничто не было так важно, как их глаза, их слова, их руки, ставшие такими гибкими и осторожными.
   Поздно вечером явился Алексеич. Он ездил в плавни за дровами и очень устал.
   Дольше оставаться Семену в гостях было неудобно. Он попрощался и ушел, унося с собой несказанную прелесть последнего, торопливого - в сенцах - поцелуя Лиды.
   К вечеру мороз окреп, и снег звучно похрустывал под ногами. Решительным и сильным чувствовал себя Семен, шагая знакомой дорогой, таким сильным, что мог при надобности своротить, пересыпать лопатой Мамай-гору. "Лишь бы тебя, милая, беда не коснулась!- растроганно думал он.- А со мной ничего не случится. Я в огне не сгорю и в воде не потону..."
   Всю дорогу думал он о том счастливом дне, когда он и Лида навек соединят свои жизни.
   Не знал Семен, что этому не суждено сбыться. Не чуял, что беда уже стоит на пороге и машет совиными крыльями.
   
   Беда приходит всегда неожиданно. И как бы ты ни готовился её встретить, она все равно подкрадется, словно вор из-за угла. Даже на фронте так: идет солдат в атаку и знает, что его могут убить, но не верит этому. Не верит, и все тут! И когда солдата смертельно ранят, это всегда бывает для него неожиданностью.
   Знали доповцы, что их работа сопряжена с риском и опасностями. Однако шли навстречу им, в глубине души не веря в беду. Чем дальше, тем больше укреплялось это чувство, потому что все их начинания кончались благополучно.
   Много тревожных дум передумал Никифор, ворочаясь ночью на соломенном матраце в хате Баклажовых. Сказать правду, в первые минуты после рассказа Берова он растерялся. Не от страха за себя. Он привык к постоянным опасностям, если только вообще к ним можно привыкнуть. Боялся за организацию, с таким трудом созданную. На нем, как на руководителе, лежала ответственность за судьбу каждого доповца и за организацию в целом.
   На следующий день после ареста Лущик Никифор послал одну из сестер Баклажовых - Нину с запиской к дальней Наташиной родственнице. В записке просил разъяснений: кто такая Веретенина и кого из допэвцев она знает? Ответ, который принесла Нина, успокоил. Провал Лущик, арестованной ольговскими полицаями, выглядел случайностью. Однако предосторожности ради Никифор написал приказ, в котором всем членам ДОПа предлагалось подготовить себе убежище на случай арестов, а все уличающие материалы уничтожить или спрятать в надежном месте. Нина Баклажова обошла всех руководителей групп и познакомила их с приказом. Каждый поставил внизу свою роспись-кличку. Всего было семь подписей. Эти семь представляли костяк организации, за ними стояли рядовые члены ДОПа.
   Прошел день, второй, третий... Новых арестов не последовало. Это еще больше укрепило уверенность Никифора, что провал Лущик случаен и что прямой опасности для организации пока нет. Никифор через Катю, младшую из сестер Баклажовых, пригласил к себе Орлова. Вдвоем они долго обсуждали положение дел и пришли к выводу, что необходимо организовать вооруженный налет на больницу, освободить Лущик и перевезти её из Знаменки в хутор Михайловский. В боевую группу для операции "Красный крест", как назвал её Орлов, включили Петра Орлова, Никифора Тараскина, Семена Берова, Андрея Тяжлова, Михаила Мельникова, Афанасия Рогулина, Анатолия Солен. Руководство операцией взял на себя Орлов.
   - Только скорей,- попросил его на прощанье Никифор.- Здесь не то что день - час дорог.
   - Понимаю,- ответил Орлов.- Разведку сделаем через Андрея. Думаю, что завтра к обеду он даст самые полные данные о состоянии Нюси вместе с планом больницы. Вот оружие надо приготовить. Не возьмешься ли ты за это?
   - Могу. Завтра вечером винтовки и гранаты будут в слесарной мастерской у Берова. Лошадей обеспечит Миша Мельников. У него с конюхами знакомство.
   - Тогда завтра ночью... Решено?
   - Да. Будь осторожен!
   Когда за Орловым захлопнулась дверь, со двора вернулись сестры Баклажовы, наблюдавшие за улицей.
   - Что ж вы в темноте сидели? Коптилку бы зажгли,- заметила Нина.
   - В темноте, Нинок, оно получше при нашем положении, - ответил ей Никифор.
   Смешливая Катя фыркнула.
   - Вечерять зараз будем или маму подождем? - спросила Нина.
   - Вы как хотите,- сказал Никифор.- А я сейчас схожу до одних знакомых, вернусь часа через три. Ужина не оставляйте. И спать ложитесь без меня, только дверь не надо закрывать на засов.
   Нахлобучив до бровей старенькую ушанку, Никифор ушел. Но через три часа не вернулся.
   Не явился и на следующее утро.
   Прийти на известную полицаям квартиру, зная, что те могут нагрянуть в любой момент, было непростительной оплошностью. Притупилось, должно быть, у Никифора чувство осторожности под влиянием неизменных, сопутствовавших ему удач.
   Когда постучались полицаи, Никифор сидел на кухоньке вместе с Дарьей Даниловной и пил морковный чай. При первых ударах в наружную дверь он дунул на светильник. В темноте быстро натянул ватник, нахлобучил шапку.
   Сразу понял, что это полицаи. Кроме них, никто не стал бы стучать так уверенно громко.
   - Я в кладовке спрячусь,- шепнул он Дарье Даниловне.- Открывайте, но спросите сначала: кто и зачем? Затяните время...
   Дарья Даниловна пошла открывать, вслед за ней в сенцы выскользнул Никифор. Неслышно открылась и закрылась дверь кладовки, смазанная в петлях гусиным жиром. Бесшумно накинул он железный крюк.
   - Кто там? - спрашивала в сенцах Дарья Даниловна.
   -- Полиция! Отчиняй!
   - А вы чего так поздно?- дрогнувшим голосом спросила Дарья Даниловна.
   В ответ посыпалась отборная ругань, ходуном заходила в пазах ветхая дверь. Дарья Даниловна отодвинула защелку.
   Зашарили, заметались по стенам желтые пятна электрических фонариков. Убедившись, что в сенцах, кроме хозяйки, никого нет, полицаи и немцы прошли в горницу. Заглядывали под кровать, под лавки, щупали дулами винтовок одежду. Кто-то из полицаев, очевидно, знавший расположение комнат в хате Козловой, прокричал:
   - Смотрите на кухне, а то он из окошка удерет!
   - Теперь не удерет,- уверенно ответил ему другой.- С той стороны Минька на посту.
   Во дворе возле входной двери тоже кто-то топтался. Никифор слышал его шаги, приникнув ухом к щели. Понял, что на этот раз ему не выпутаться: обыщут полицаи горницу и кухню, тогда сунутся в кладовку...
   Один из полицаев, вышедший из горницы, скользнул лучиком фонаря по двери кладовки, подошел к ней. Дернул - закрыто.
   Прежде чем полицай успел дернуть во второй раз, Никифор с решимостью и быстротой, которые появляются у попавшего в безвыходное положение человека, откинул крючок и изо всей силы распахнул дверь. Полицай, сбитый с ног, покатился на пол и закричал.
   В два прыжка Никифор очутился во дворе, вихрем пронесся мимо немца-часового и бросился в сад. Он мчался, не чувствуя под собою ног. Автоматная очередь спохватившегося немца прошила над ним воздух. Пули тупо зачмокали, впиваясь в стволы яблонь.
   За садом легли, как препятствие, чернеющие полыньи Мамасарки. Не останавливаясь ни на секунду, он с разбегу проехался по тонкому, не окрепшему еще льду. Так он делал в детстве в родных Ширингушах на реке Вад: лед, не выдерживавший человека, если он стоит на одном месте, только гнется и трещит, однако держит скользящего на коньках или просто на подошвах. Среди ширингушских мальчишек Никифор не раз, бывало, выходил победителем в подобного рода рискованных состязаниях. Давний опыт помог ему сейчас - он благополучно проскользнул по слабому льду.
   Однако на притрушенном снегом берегу сразу провалился в ил. Отчаянно дернувшись, неуклюжими прыжками выбрался из болота, оставив в грязи оба сапога.
   В мокрых шерстяных носках он побежал в гору. Вслед ему хлопали выстрелы. Совсем близко, казалось, у самой головы, высвистывали пули. Здесь, на Мамай-горе, летом находился его баштан - Никифор знал тут каждый овражек. И ему нетрудно было в этой местности сбить с толку погоню. Но, главное, помогла спасительная темнота.
   Прасковья Наумовна, встав поутру, увидела на столе нетронутую кружку молока, прикрытую краюхой хлеба, и миску холодной картошки - ужин Никифора, который она оставила вопреки его просьбе. "Как бы не случилось чего!" - подумала она с беспокойством.
   К полудню стало известно, что в минувшую ночь арестовано около двадцати человек, и все молодые - хлопцы и девчата. Из пожилых взяли только Дарью Даниловну Козлову, причем рассказывали, что нашли у нее не то на чердаке, не то в печке радиоприемник и пачку листовок, которые она не успела разбросать. Говорили, что арестованные состояли в подпольной организации со знакомым всем жителям названием ДОП,- этими тремя буквами подписывались листовки, появлявшиеся в Знаменке и окрестных селах.
   Нина и Катя Баклажовы сбегали к сельуправе, где у ворот толпились родственники, добиваясь свиданий, и узнали, что из доповцев, проживавших на алексеевском конце, кроме Дарьи Даниловны забрали Семена Берова, Петю Орлова, Елену Маслову, Килю Тяжлову, Ларису Глущенко. Остальные арестованные, насколько знали Нина и Катя, никакого отношения к ДОПу не имели. Родственники передавали друг другу подробности арестов, вздыхали, плакали.
   Тут же, на глазах у Нины и Кати, во двор сельуправы въехала телега: на ней между полицаями сидела Анка Стрельцова. Её красивое, всегда горевшее здоровым румянцем лицо сейчас было бледно и заплаканно. С упорством отчаяния она цеплялась взглядом за людей, мимо которых двигалась телега, будто ждала от них помощи.
   Все это произвело на сестер Баклажовых такое гнетущее впечатление, что они не выдержали, горько заплакали. И многие плакали в ту минуту, когда массивные ворота под кирпичной аркой закрывались за телегой. До последнего мгновения Анка продолжала смотреть в толпу, не то прощаясь, не то выискивая кого-то взглядом.
   Анку втолкнули в кладовую, за спиной ржаво загремел железный засов, и ее облепила душная темнота. В первое мгновение ей показалось, что тут нет никого: такая была глухая тишина, будто в склепе. Девушка шарахнулась назад, к закрывшейся двери, потому что темнота и безмолвие пугали, напоминая о могиле. Что-то холодное коснулось ее ноги; почудилось, чьи-то длинные липкие пальцы тянутся к ней из темноты... Анка дико вскрикнула и без чувств рухнула на пол.
   Очнулась на соломенной подстилке. Под головой лежало какое-то тряпье, губ касалось горлышко бутылки, слышался негромкий голос:
   - А ты попей, попей, милата. Сглотни водички-то, оно полегшает.
   На лбу у Анки лежал мокрый носовой платок, от него скатывались к ушам холодные капли. Анка сделала несколько глотков из бутылки и окончательно пришла в себя.
   - Спасибо,-поблагодарила слабым голосом и, сняв со лба мокрый платок, поднялась на локте и осмотрелась. Глаза привыкли, и теперь темнота не казалась такой непроницаемо-густой, как вначале. Свет проникал через отверстие внизу двери, и можно было разглядеть, что камера битком набита женщинами всех возрастов. Они сидели и стояли, и было непонятно, хватит ли места, когда ночью все захотят лечь. Анка перевела взгляд, на женщину, которая поила ее из бутылки. Это была пожилая крестьянка.
   - Спасибо,- еще раз поблагодарила Анка. Женщина благодушно отозвалась:
   - Не за что, красавица. Слава богу, очунела. Перепужала ты нас. Как крикнешь не своим голосом да как шибанет тебя оммороком - мы и переполошились. А страху у нас никакого нет!-добавила она утешительно.- Посидишь недельку-другую и выпустят тебя на волюшку. За неуплату налога забрали.
   - Её тоже за неуплату,- ответил за Анку девичий голос. Тут Анка увидела, что около нее сидят Лена Маслова и Киля Тяжлова, рядом с ними примостилась еще одна незнакомая Анке девушка с простоватым веснушчатым лицом.
   - Девчонки! Боже ж ты мой!-кинулась к ним она. Радость Анки, увидевшей, что не она одна попала в беду, была немножко эгоистичной, но понятной в ее положении.
   Девушки уединились в уголке.
   - Знакомься: Поля Чекмарева,- шепнула Киля.- Мы в одной группе были.
   Анка и Поля молча подали друг другу руки.
   - О вас я много слышала, вы участвовали в операции "Днепр" и "Знамя", я так рада познакомиться,- сказала Поля.
   Наивное восхищение младшей по возрасту девушки подбодрило Анку лучше, чем утешение и соболезнования. Она оживилась, её жертвенное настроение, если не исчезло, то в значительной мере растворилось в ощущении общности судеб.
   - Я думаю,- заявила подругам Киля Тяжлова,- нам надо отказываться от всего. Вместе с нами много девчат и хлопцев позабирали. Среди них есть кандидаты в ДОП, да о ДОПе они ровным счетом ничегошеньки не ведают. Они отказываются, и мы будем отказываться - и шито-крыто. Как?
   Анка тоном старшего, более опытного человека (тон этот непроизвольно пришел к ней после восхищенных слов Поли Чекмаревой) сказала, что она поддерживает предложение. Судя по всему, полицаи толком об организации не знают, а хватают всех, кто покажется им подозрительным.
   - Ничего, девчата!-неуверенно бодрым голосом сказала Анка.- Все обойдется, как нельзя лучше. Вот увидите!
   Убеждала она главным образом себя, а не подруг.
   В этот же день девушки узнали, кого из ребят арестовали. Увидели они друг друга неожиданно. Трижды в сутки женщин группами по пять человек водили в уборную в углу двора. Полицаи с винтовками наперевес прохаживались у забора и вдоль тропинки. Киля, шедшая последней, услышала вдруг легкий стук в подвальное окошко и, обернувшись, увидела улыбающееся лицо Берова. На обратном пути девушки, предупрежденные Килей, обнаружили в подвальном окне сразу три улыбающиеся физиономии: Берова, Орлова и Шурова, бывшего механика овощесушильного завода, недавно вступившего в ДОП.
   Лена Маслова задорно высунула им язык, а потом двумя пальцами сделала жест, будто отрезает его, как ножницами. Это означало: молчим, как немые. Киля подняла кверху большой палец: все хорошо, мол, духом не падаем. Анка постаралась улыбнуться самой очаровательной из своих улыбок.
   Ночь девушки провели, дрожа от холода на тощей соломенной подстилке, тесно прижавшись друг к другу. Все в камере лежали на боку, повернувшись в одну сторону, чтобы занимать как можно меньше места. Если б кто вздумал лечь на спину, то это удалось бы одной, ну двум, и то при условии, что остальные еще более сожмутся.
   Под утро Анка не выдержала, села на корточки и тихонько заплакала. Холодный озноб пробирал до костей. После домашней теплой перины неудобства камеры были особенно ощутимы. Мужество опять покидало ее.
   А часов в десять утра в камеру втолкнули Лиду Белову. Она с узелком в руках так же точно, как вчера Анка, стояла у двери, потому что со свету ничего не могла разглядеть.
   - Чи тут е хто-нэбудь?- бодро осведомилась она.
   - Лида!- в один голос вскрикнули Анка и Киля.
   - Здоровеньки булы!-приветствовала она весело и, как слепая, выставив вперед руки, пошла на голоса.
   Через несколько минут она громко рассказывала всей камере:
   - Вот, значит, отправилась я с ребенком в Днепровку проведать родичей. Полдороги прошла, как вдруг слышу, нагоняют на лошадях и кричат: "Стой!" Ну, думаю, бандиты! Пропала моя душенька! Я туда, сюда, хотела сховаться, а куда сховаешься в чистом поле? Догоняют - вижу, полицаи. Хоть не бандиты, да все едино,- под общий смех заметила Лида.- Вот, значит, пристали ко мне: "Куда идешь да зачем идешь?" А я им: "Какое ваше собачье дело?" Они говорят: "Мы тебя арестовываем за хождение без пропуска. Поворачивай назад в Знаменку". А я взяла и пошла себе вперед и не обращаю на них внимания. Ну, догнали... Еле умолила ребенка к знакомой женщине по дороге занести, чтоб она, значит, Николеньку маме передала.
   Женщины, сидевшие за неуплату налогов, поверили рассказу Лиды слово в слово, а доповцы догадались, что Лида хотела скрыться из Знаменки, но ей не удалось.
   Анка с момента появления Лиды не отходила от нее. Казалось, Лида ничуть не огорчена тем, что её арестовали; она принесла с собой столько энергии и жизнерадостности, что не только доповцы, все в камере почувствовали себя лучше, и Лида сразу стала всеобщей любимицей.
   Улучив момент, Лида на ухо спросила Анку:
   - Сеня тут?
   - Увидишь своего Сеню,- пообещала Анка.
   Невеселым было это свидание. Девушки в затылок одна другой пересекали двор. Лида шла последней, не отрывая глаз от мутных стекол подвального окошка. И Семен увидел ее; улыбка, которой он встречал девушек, сползла с его лица, уступив место гримасе отчаяния. А Лида все-таки улыбалась. Слезы сами по себе, вопреки ее воле, текли из глаз, но она улыбалась и высоко несла свою голову. Она знала, что Семену будет вдвое тяжелей видеть ее подавленной и несчастной.
   Должно быть, к такому же выводу пришел и Семен. На обратном пути Лида увидела, что и он улыбается, кивает и что-то шепчет губами. Безмолвные движения его губ были ей так знакомы, что она без особого труда разобрала смысл неслышимых слов: "Люблю тебя,- говорили губы.- Очень люблю..." Лида в ответ одними губами сказала ему беззвучно: "Милый, и я люблю!" Судя по выражению лица, которое расплылось в безудержно-радостной улыбке, он тоже понял. И такая сумасшедшая, распирающая грудь радость охватила Лиду, что она, шедшая теперь впереди своих подруг, неожиданно для себя и для всех завальсировала.
   - Ты танцуешь, стервоза?!-безмерно удивился полицай и замахнулся винтовкой, метя прикладом пониже спины. Лида ловко увернулась и вбежала на крыльцо. Оттуда отпарировала:
   - От стервозы и слышу!
   Эта выходка Лиды так развеселила подруг, что до самого вечера им хватило разговоров и смеха. Звонче и веселее всех смеялась сама Лида.
   Наступила еще одна мучительная ночь, когда от холода сон был не сном, а кошмаром. Но самое мучительное их ждало впереди.
   
   В то время, как в арестантских помещениях при сельуправе происходили описанные выше события, Зоя Приданцева шагала рядом с крестьянским обозом километров за 70 от Знаменки. Обоз шел с хлебом из степных сел Приднепровья на железнодорожную станцию Марганец. Туда же держала путь Зоя. Она хотела попутным эшелоном доехать до Запорожья, где жила до войны ее подруга по Киевскому художественному институту.
   Зоя ушла из Знаменки, подчиняясь последнему приказу Никифора, предписывающему покинуть село или уйти глубоко в подполье всем оставшимся на свободе доповцам.
   Визжал, скрипел под полозьями саней декабрьский снег, с холма на холм петляла дорога. Зоя шагала рядом с бородатым, одетым в овчинный полушубок дедом-возчиком. Сама Зоя была в вытертой стеганке и городских ботиночках. Ветер пробирал её насквозь. Дед жалел девушку: время от времени снимая с себя кожух, под которым была такая же стеганка, как и у Зои, набрасывал его на спутницу.
   - На-кось, молодушка, посогрейся,- говорил он Зое и поучал: - Ты бери, а спасибо потом скажешь. А то: спасиба!.. Слово, оно слово и есть.
   - Дедушка, когда в Марганец приедем, я вам самогонки куплю,- обещала Зоя. А дед сердился:
   - Фу, дурная! А еще, кажешь, в институте обучалась!.. Разве я на угощение напрашиваюсь? Не бачу, как ты на сорочьем положении по свету пустилась? От тебя, молодушка, при твоей бедности шкалик принимать- на том свете лишний грех зачтется.
   Зоя смущенно улыбалась: философствующий дед попался, хотя и добрый.
   Так и шли. Дед замерзнет - требует кожух обратно. Отогреется, увидит, что спутница посинела, снова отдаст ей живительное баранье тепло.
   А зимней уныло-однообразной дороге, казалось, и конца не было...
   Никифор в это время сидел в жарко натопленной хате на хуторе Михайловском у рабочего маслозавода Александра Малыхина, месяц назад вступившего в ДОП, и дожидался возвращения хозяина из Знаменки. Малыхин поехал туда якобы на базар (благо день был базарный), а на самом деле должен был связаться с Поповым, сестрами Баклажовыми и выяснить обстановку на селе.
   Пять дней не был Никифор в Знаменке. Что произошло там за эти дни? Кого из доповцев забрали? Кто остался? Находятся арестованные при сельуправе или их отправили в комендатуру? Не получив ответа на эти вопросы, ничего нельзя предпринять.
   На улице мела поземка, из окна казалось, что завалинки хат на противоположной стороне улицы омывают прозрачно-белые волны. Никифор рассеянно следил за бесшумными всплесками снежных волн и думал, перебирал в памяти события последних дней, ища выход и не находя его.
   В тот вечер, когда ему посчастливилось невредимым уйти из лап полицаев и немцев, он часа два петлял в оврагах Мамай-горы. Ноги в промокших шерстяных носках стало ломить от холода, потом они стали терять чувствительность. Не решаясь возвращаться в село, ибо на окраине могли быть выставлены полицейские посты, он направился в Пятихатки к Ивану Казимирову. В его хате - четвертой слева, если идти по дороге из Знаменки,- Никифору пришлось как-то бывать: Иван в благодарность за арбузы пригласил Никифора обедать. Был Иван женат, жил в доме горбатой и сварливой тещи и целиком находился под ее влиянием. Никифору это не понравилось, но сам Иван был неплохим парнем.
   По пути к Казимировым Никифор несколько раз присаживался на снег и принимался растирать ступни, потом оторвал от шапки ватную подкладку и, разрезав ее на две половины, подложил в носки.
   Казимировы еще не спали, когда к ним без стука вошел Никифор. Они втроем сидели у стола и при свете коптилки перебирали гречневую крупу, смешанную с землей и овсом. Три пары глаз вопросительно уставились на Никифора. Он сказал:
   - Я убежал от облавы, можно переночевать у вас?
   - Яка така облава?-всполошилась старуха.
   - В Знаменке полицаи молодых ловят, чтоб в Германию отправлять,- пояснил Никифор.- Мне бы только до утра. Утром я уйду.
   - Знать, виноватый ты, если утекаешь,- не то вопросительно, не то утверждая, сказала старуха.
   - По нынешним порядкам и невиновных арестовывают,- вмешался зять. Старуха бросила на него презрительный взгляд, сказала ехидно:
   - Меня, как я невиноватая, никто не арестовывает... Никифор молча ждал, чем окончится этот спор. Не дождавшись приглашения, сел на лавку, снял носки и стал растирать ступни. Тут только Казимиров заметил, что пришел Никифор без обуви. На удивленный вопрос Никифор ответил правду:
   - В болоте сапоги оставил, когда через Мамасарку перебирался. Не найдется ли у вас старых лаптей или галош?
   - То ему, другое дай...- забурчала старуха, а Иван Казимиров, чувствовавший себя неловко перед гостем, сказал бодро и громко, стараясь заглушить ворчание старухи:
   - Лаптей не держим - не москали. А галоши найдутся. Новых, брат, черт ма. А старенькие есть. Глаша, поищи там,--приказал он жене.
   Старуха, не переставая бурчать под нос, полезла на печь и больше ни во что не вмешивалась. Галоши были найдены, а к ним и портянки. Носки Никифора положили сушить на лежанку, самого его накормили скудным ужином: Глаша дала тройку отваренных картофелин и кусок хлеба, причем долго и нудно извинялась за то, что ничего больше нет, что если б он пришел пораньше, то... Между тем в хате пахло топленым молоком и мясными щами.
   Но Никифор был доволен. Главное, проведет ночь в тепле. И обзавелся какой-никакой обувью! О большем он и не помышлял.
   Он спал на лавке, накрывшись собственной стеганкой, в головах положив шапку. Утром, до рассвета, ушел. Зная местность, прилегающую к Мамай-горе, он пробрался незамеченным в сад к Галине Яковлевне Галунец и со двора постучал к ней в окошко условным стуком - тремя ударами, спустя немного, еще двумя.
   Галина Яковлевна ни о чем еще не знала. Она охотно взялась выполнить задание Никифора: сходить к Дарье Даниловне и к Орлову и попросить их прийти сюда.
   Через некоторое время она вернулась до крайности встревоженная: Дарью Даниловну, Орлова и еще многих в эту ночь арестовали, а ее, когда она сунулась в хату Козловой, чуть не задержали полицаи, насилу удалось отговориться, что ищет пропавшего телка и зашла спросить, не приблудился ли.
   К вечеру Галунец, побывав у своих знакомых, в том числе и у Баклажовых, узнала, кто арестован. Размеры несчастья поразили Никифора. Арестован костяк организации, самые активные ее члены, руководители групп. Наверняка угроза нависла и над остальными. Надо было немедля уходить в глубокое подполье, чтобы предот- вратить новые провалы, сохранить людей. Об освобождении арестованных в создавшихся обстоятельствах не могло быть и речи.
   Никифор написал записку для Наташи и попросил Галунец передать через Нину Баклажову. А сам в ту же ночь покинул Знаменку, предварительно захватив с собой пару ручных гранат из склада на птицеферме.
   Так он очутился на хуторе Михайловском у человека, который должен был по плану операции "Красный крест" приютить у себя освобожденную Нюсю Лущик. Вышло же, что Никифору самому пришлось здесь прятаться...
   К вечеру Малыхин с базарной торбой за плечами вернулся из Знаменки. Вести принес неутешительные. Баклажовых он не застал дома; соседи сказали, что они все трое уехали в село Водное. Попова хотя и нашел, но тот разговаривать с незнакомым человеком отказался.
   На базаре Малыхин слышал, что аресты продолжаются и людей скоро сажать уже будет некуда - кладовки и подвалы сельуправы забиты до отказа.
   Выслушав это, Никифор стал собираться.
   - Куда ты?-удивился Малыхин.
   - Схожу сам.
   - В Знаменку?
   - Ну да.
   - С ума сошел! Я ж тебе говорю, там полицаи на каждом шагу и немцев понаехало.
   Но Никифор ушел. Только не в Знаменку. Шел в Никополь по твердо врубившемуся в память адресу: Извилистая, 28...
   
   
   
   
    24. ИДТИ ДО КОНЦА!
   
   - Кто такой Иван Чурюпов? Не знаешь? А Людка Дружбина кто? Говори, сука!
   Коротко свистнула плеть, жгучей болью перепоясало спину. Анка закрыла лицо руками и не свалилась, а как-то сползла с лавки на пол. Плеть опустилась на вздрогнувшие плечи, на кисти рук...
   - Будешь говорить или нет?
   Кончик плети рассек до крови мочку уха, на белой девичьей шее мгновенно вспух сизый рубец. Почувствовав на ладонях кровь, Анка, до сих пор стойко переносившая удары, в ужасе вскрикнула и забилась на полу в рыданиях.
   - Стой,- отстранил Федосия Логвинова грузный Эсаулов.- Зараз ее оммороком, как давеча, шибанет. Дай-ка я с ней побалакаю.
   Он усадил рыдающую девушку на лавку, подсел к ней и, поглаживая ей плечо, басовито забубнил:
   - Ты, дочка, лучше скажи все, как есть. Скажешь - и паняй восвоясы! Отпустим до матери. Чего тебе, молодой да красивой, страдать с арестантками?! Ить красивей девки чем ты, отродясь не бачил, хоть пять десятков годов землю топчу. Тебе жить да жить, а ты с подпольщиками связалась!
   Анка зарыдала еще отчаянней. Участливые слова с двойной силой пробудили в ней жалость к самой себе.
   - Про приемник мы знаем, как ты с Печуриной его покупала. И что вы с Махиным на совещания собирались, знаем. И приказ вашего Махина у нас в руках. Выходит, что мы и без тебя все знаем. А ты, ежели будет твоя добрая воля, подтверди и раскайся. Покаяние, оно душу облегчает. Без покаяния и прощения нету. Покаешься - мы тебе, как поп-батюшка, грехи отпустим...
   Стоявшие у дверей полицаи тихонько хихикнули - смешно-де показалось, что их с попами сравнивают - и тем испортили Эсаулову всю обедню. Анка поняла, что они хотят добиться от нее признания хитростью, и сама пустилась на хитрость.
   - Я бы сказала,- сквозь слезы проговорила она,- да боюсь: меня потом партизаны убьют.
   Полицаи, в том числе Раевский и присутствующий на допросе немецкий унтер-офицер, окружили девушку и наперебой принялись ее убеждать, что не дадут в обиду партизанам. Унтер-офицер, узнав, чего боится девушка, торжественно постучал кулаком в выпяченную грудь и сказал:
   - Fraulein mogen kein Angst uber diese Festung! (Фрауляйн может быть спокойной за этой крепостью!)
   - Они могут убить меня и здесь,- твердила Анка.- Они сделают налет на сельуправу из плавней!..
   - Тебе известно, что партизаны намереваются совершить налет?-спросил Раевский.
   - Я слышала об этом месяц назад,- отчаянно лгала Анка.- А теперь они наверняка сделают, потому что здесь много арестованных..
   - Was sage sie? (Что она говорит?)-обратился к Раевскому немец. Тот, с трудом подбирая слова, перевел:
   - Richtige Nachrichten... Bald partisanen Sturm... (Важное известие... Скоро партизанский налёт...)
   Анка, сама того не понимая, здорово перепугала представителей власти. Раевский отдал приказание увести девушку в камеру. Хотел посоветоваться с унтер-офицером, как теперь быть.
   В камере обессилевшую Анку подхватили на руки подруги.
   - Ах, проклятые каты!-ругалась Лида, вытирая носовым платком кровь со щеки и шеи Анки. - Придет срок, ответят, гады, за издевательства!..- скрипнула она зубами.-Ох, придет срок! Будет и на нашей улице праздник!
   Большинство девушек, сидевших в женской камере, были в таком же положении, как и Анка. У всех, кого успели допросить, спины, руки и лица были в багровых полосах и синяках. Поэтому кровоподтеки Анки, хотя и вызвали взрыв возмущения, не были для обитателей камеры новостью. Да и самой Анке знание, что не она первая и последняя, в какой-то мере смягчало если не физическую боль, то моральные страдания.
   Всхлипывая, она рассказала о допросе. Сначала выдумка Анки, спасшая ее от дальнейших побоев, развеселила всех и вызвала одобрительные замечания. Потом кто-то из девушек, не имевших никакого отношения к ДОПу, но уже подвергшихся допросу, заметил:
   - Теперь нам новую собаку на шею повесят. Будут допытываться, где партизаны и кто они такие. И опять бить будут.
   В камере воцарилось хмурое молчание. Слышались лишь редкие всхлипы Анки.
   - Ничего. Обойдется как-нибудь,- сказала Лена Маслова, защищая подругу от невысказанных еще, но нависших, как градовая туча, обвинений.
   Они не замедлили посыпаться. Толчком к этому как раз и послужили слова Масловой.
   - Ты о себе только думаешь!- взвизгнула сидящая в углу девушка, адресуясь к Анке.
   - Сейчас отделалась, так завтра вдвойне всыпят,- поддержала другая.
   - Если у меня станут допытываться о партизанах, то я скажу, что Стрельцова с ними держала связь, а я ничего не знаю.
   - Сама соврала, сама и отвечай!
   Успокоившаяся было Анка зарыдала с прежней силой.
   - Тихо!-крикнула Лида,-Тихо, девки! Кому говорю!
   Подчиняясь ее властному окрику, камера затихла.
   - У меня есть кой-какие соображения,- сказала Лида.- Если мы их осуществим, то, я думаю, Раевский никого из нас больше пальцем не тронет. Слушайте...
   Девчата подняли громкий хохот, выслушав предложение Лиды. Хохотали, представляя себе вытянувшееся от удивления и растерянности лицо Раевского.
   
   Случилось так, что на следующее утро первой на допрос вызвали Лиду.
   - Ни пуха ни пера!-шепотом неслось ей вслед.
   Независимой походкой Лида вошла в кабинет Раевского. Окна наполовину были заложены мешками с песком. Когда Лида шла по террасе, то приметила, что у ворот вместо одного полицая стоят трое. Очевидно, эти приготовления были результатом Анкиной фантастической угрозы.
   Лиде предложили сесть на табуретку. Перед ней за столом, заваленным старыми школьными тетрадками, письмами и еще какими-то бумагами, расположился Раевский. Поодаль, сбоку, закинув ногу на ногу, сидел на стуле худощавый немец с пестрыми знаками различия. Рядом с ним стоял другой, покрупнее, но без всяких знаков различия, очевидно, простой солдат. Позади Лиды, на лавке, поместились трое полицаев, среди которых она узнала Эсаулова и Шурку Попругу. Еще два полицая с винтовками стояли по обе стороны двери.
   - Фамилия?-спросил Раевский.
   - Белова Лидия Никифоровна.
   - Год рождения?
   - 1923.
   - Комсомолка?
   Поколебавшись, Лида ответила утвердительно.
   - С какого времени состоишь в подпольной организации?
   - Никогда не состояла,- решительно мотнула головой Лида.
   - Это ты писала? Твой почерк?- Раевский протянул Лиде листок бумаги. Лида с удивлением узнала свое письмо, датированное сентябрем 1941 года,-письмо к мужу, которое она не успела отправить перед приходом немцев.
   - Кому писала? Кто такой Николай?
   - Знакомый по педтехникуму.
   - А почему ты ему пишешь: "Наш сыночек Николенька растет здоровым и шлет тебе вместе с мамой поцелуй?"
   - Он крестный отец,- изворачивалась Лида.
   - А это твой почерк?-показал Раевский другой тетрадный листок, свернутый так, что полностью прочитать какую-нибудь фразу было невозможно: видны были лишь отдельные слова.
   Лида сразу узнала и свой почерк, и бумагу в косую линейку - это была переписанная ею листовка. Чтобы выиграть время и оправиться от охватившей оторопи, она попросила:
   - Не могу издали рассмотреть, дайте мне в руки.
   В руки Раевский листовку не дал, но поднес ее почти к самому лицу Лиды. Теперь-то Лида поняла, зачем на столе лежали школьные тетрадки и письма. Они сличают почерки и таким путем рассчитывают установить авторов листовок. Ее, кажется, они уже поймали... Ах, зачем она ленилась писать листовки печатными буквами, как предупреждал Махин! Вот и влипла!
   - Нет, не мой почерк,- решительно сказала она.
   - Разве?- ухмыльнулся Раевский и подмигнул кому-то за спиной у Лиды. Тотчас же на нее обрушился удар плетью. От неожиданности и боли она подпрыгнула, табуретка упала, а вслед за ней полетела на пол и сама Лида.
   Поднимаясь, она увидела, что Шурка Попруга готовится нанести ей второй удар.
   - Не бейте меня! Я все скажу!-закричала она.
   - Ну?-насторожился Раевский, когда Лида вновь села на табуретку.
   - Я скажу всю правду только господину немецкому офицеру,- решительно объявила Лида, глядя на немца с нашивками.
   Стоявший немец что-то сказал сидевшему, очевидно, передал Лидины слова. Последний кивнул и знаками показал, что он готов слушать.
   - Только я скажу при условии, если вы защитите меня вот от него и от него,- Лида показала пальцем на Раевского и Эсаулова.- Они меня убьют здесь же, не сходя с места, если я скажу всю правду.
   У Раевского от удивления полезли вверх брови.
   - Ты что это, дура, придумала?-вполголоса угрожающе спросил он, покуда солдат переводил унтер-офицеру необычное условие Лиды. Но та с каменным выражением молчала.
   - Говори!-перевел ей немец-солдат.- Господин унтер-офицер дает тебе слово члена социал-демократической партии, что твоя жизнь будет в безопасности от покушения этих господ. Он говорит также, что чистосердечное признание смягчит твою вину.
   Наплевать было Лиде на честное слово фашиста: ни капельки она ему не верила. Однако сказанному обрадовалась, ибо почва для осуществления задуманного плана была готова.
   - Я вам все скажу,-громко заговорила Лида, поднявшись со своего места и шагнув поближе к немцам.- Они,- она вновь указала немцам на Раевского и Эсаулова,- потому арестовали невинных людей, что хотят скрыть следы собственных преступлений. Их сыновья состоят в партизанском отряде. Я признаюсь, что однажды распространяла листовки, но под принуждением. Игорь Раевский, вот его сын, дал мне их и пригрозил револьвером, если, говорит, откажешься, то пулю тебе в лоб. Да, да! Это чистая правда, господин офицер! Хоть верьте, хоть нет - а так оно и было! А папаша сынку помогал такими делами заниматься...
   - Ты! Ах ты, вертихвостка!- вскочил побледневший Раевский из-за стола.- Да я тебе!..
   - Halt!-крикнул унтер-офицер, предостерегающе вытягивая одну руку, а другой царапая крышку кобуры.- Was sagen sie? (Стой! Что сказала она?)
   Раевский опустился на свое место обессиленный, утирая со лба ладонью обильно выступивший пот. Эсаулов от удивления никак не мог закрыть рта.
   Унтер-офицер, выслушав перевод, вышел во двор и прокричал что-то своим солдатам. Они загремели по террасе кованными сапогами, спеша на зов командира.
   Раевский и Эсаулов были брошены в подвал, в котором сидели Орлов и Беров. Возле подвала вместо полицая стал прохаживаться немецкий часовой. Та же перемена произошла и у женских камер.
   Лиду, которая раз пять подряд повторила свое "признание", без побоев отвели в камеру, причем на прощанье унтер-офицер галантно щелкнул ей каблуками.
   
   Вот она Извилистая - улочка, тесная от палисадников, должно быть, очень нарядная летом, а сейчас затемненная сугробами и пустынная. Никифор шагал по дороге, от которой к калиткам ответвлялись узкие тропинки в снегу, и всматривался в проржавевшие номера домов. Декабрьский хмурый рассвет неохотно поднимался над городком. Похрустывал под ногами снег. Шелестели сухие коричневые стручья на ветках акации. Пахло печным вкусным дымком.
   24-й... 26-й... А вот он и 28-й номер! Так, значит, Ксана Петровна Довженко. Спросить: "Мне сказали, у вас сдается квартира?"
   "Беспечные хозяева, однако, здесь: калитка открыта, дверь в сенцы распахнута",- подумал Никифор, входя во двор. Он аккуратно обмел снег с ног веником, который нашел в углу, и постучал. Ему не ответили. Тогда он дернул дверь - она легко открылась, и Никифор шагнул в прихожую.
   Первое, что бросилось Никифору в глаза, это куча снега на полу, наметенная из разбитого окна. Снег был самым ярким пятном в утреннем полумраке, и, может быть, поэтому Никифор не сразу заметил валявшиеся кругом тряпки и предметы кухонной утвари.
   Еще ничего не понимая, он открыл дверь в следующую комнату, и перед ним предстала картина недавнего обыска: распоротая перина, валявшиеся на полу простыни, выдвинутые ящики комода.
   Никифор сунул руку в карман. Холодный металл гранаты ожег голую ладонь. Боком, не решаясь почему-то повернуться спиной к разгромленной комнате, словно ожидая удара сзади, Никифор выскользнул в сенцы, оттуда во двор.
   Половину дня он проторчал на базаре, пока не разошлись последние торговки. Базар был самым безопасным местом. Кроме того, он надеялся - хотя это было бы чудом - увидеть здесь Панаса или по каким-либо признакам, которых Никифор себе не представлял, но полагался на интуицию, узнать никопольских подпольщиков.
   Задача, правду сказать, была неосуществимая. Но как утопающий хватается за соломинку, так Никифор цеплялся за надежду. Он не сомневался, что достаточно ему связаться с городским подпольем, как никопольцы организовали бы вооруженное нападение на Знаменскую сельуправу и освободили бы арестованных доповцев. Это была единственная возможность помочь товарищам, и он должен был ее использовать. Он не имел права ею пренебрегать.
   Когда базар разошелся, Никифор отправился бродить по городским улицам. Всматривался в дома, в лица людей, тщетно стараясь проникнуть в тайное тайных. В сумерках он забрел на окраину и, выбрав домик победнее, попросился переночевать. На вопросы хозяйки сочинил версию, что ищет свою сестру, которая в самом начале войны перебралась из Могилев-Подольска в Никополь, а сам он попал в плен три месяца назад, с тех пор пробирался в эти места и вот теперь дошел. Хозяйка, слушая рассказ, всплакнула, поделилась своим горем: муж и сын на фронте, полтора года она не имеет от них никаких известий. У каждого в эту лихую годину было свое горе.
   Утром он в виде платы за ночлег разделил с хозяйкой свой завтрак - кусок сала и хлеб, которыми снабдил его Малыхин, и ушел опять на рынок. Но день был не базарный и продавцов было больше, чем покупателей. Тогда он, как и вчера, принялся бродить по улицам. Он все еще надеялся встретить Панаса и присматривался к каждому усатому мужчине.
   На Гамбургерштрассе (Никифор заметил и ее старое, замазанное мелом название: улица Карла Маркса) неподалеку от засыпанного снегом скверика он наткнулся на молчаливую толпу женщин и подростков, стоявших с узелками в руках у двухэтажного каменного здания. Он спросил, чего они тут ждут? Оказалось, это родственники арестованных принесли передачу. Женщина, к которой он обратился, в свою очередь задала ему вопрос:
   - Вы не знаете, новых арестованных будут тут держать или в концлагерь отправят?
   Он пожал плечами: откуда он мог знать. Спросил:
   - Много новых-то?
   - Кто его знает,- со вздохом ответила женщина.- В последние две недели чуть ли не каждый день аресты...
   Из здания вышел на крыльцо высокий эсэсовец и что-то пролаял в толпу. Женщины и подростки по одному стали заходить со своими узелками в дверь.
   Никифор благоразумно удалился.
   В беспрерывном хождении по улицам прошел еще день. Ноги в галошах ныли от холода, старенький ватник почти не согревал иззябшее тело. На морозе и в беспрерывном движении аппетит разыгрывался чудовищный, поэтому все время мучительно хотелось есть.
   Вечером он опять направился на окраину к хозяйке, у которой провел прошлую ночь. Свернув за последний угол, он увидел приветливо светящиеся окна знакомого домика и заспешил к ним, предвкушая удовольствие прижаться руками, щекой, грудью к теплой, пахнувшей мелом печке. Из конца в конец улицы злобно заливались собаки. Никифор не обратил внимание на собачий переполох. Не заметил он в сумерках, как за спиной у него из ворот углового домика вышли трое вооруженных.
   - Хальт!-прозвучал повелительный голос. Никифор вздрогнул, но не остановился. Заметался глазами в поисках подходящего укрытия. Домики, заборы, калитки... И хоть бы одна калитка была распахнута, хоть в каком-нибудь заборе был бы пролом!..
   Трое вооруженных клацнули затворами. Никифор выхватил из кармана гранату и швырнул ее, выдернув чеку, под ноги тем троим.
   Что было после взрыва, Никифор не видел. Он мчался во весь дух по улице, сжимая в руке вторую гранату. Наперерез ему откуда-то выскочили двое, вдали маячили еще какие-то фигуры. Защелкали выстрелы - улица была оцеплена.
   Никифор свернул к ближайшему двору и с ходу всем телом ударился в запертую калитку. Сила удара была такова, что калитка сорвалась с петель, а сам Никифор едва удержался на ногах. Плетень позади двора был разобран на топливо, и Никифор без препятствий выбежал в заснеженное поле. Вслед ему тянули смертный посвист пули. К счастью, за огородами вился заросший кустарниками овраг, устьем своим выходящий к Днепру. Никифор кубарем скатился по склону, стремительно вскочил и побежал вниз, к днепровским плавням. Сгустившаяся темнота и нерешительность преследователей еще раз помогли ему уйти от погони.
   В полночь он случайно наткнулся на одинокий домик лесника, стоявший на сваях, как избушка на курьих ножках.
   Сонный, густо поросший черным волосом на лице и груди, хозяин- прямо-таки лесной разбойник - подозрительно оглядел ночного гостя и спросил:
   - Из концлагеря утек? Пленный?
   Никифор, у которого не шевелились замерзшие губы, кивнул: пусть будет из концлагеря, не все ли равно.
   - Слухай, милок,- сказал лесник.- Ко мне вчера полицаи приходили. Наказувалы, чтоб я сообщил, ежели кто из беглых появится. Ежели что, так меня... Сам понимаешь. Не с руки тебя укрывать, вот какая история!
   От усталости и голода у Никифора мутилось в голове, подкашивались колени. Он с трудом оторвался от теплой печи, к которой приник, как только вошел в хату, и поплелся к двери, опять в ночь, на мороз.
   - Стой. Куда?-удивился лесник.- Ты же пропадешь. Замерзнешь ты!-убежденно сказал он, почесывая волосатую грудь.- Посогрейся у меня часика три, тогда и паняй. Чтоб до свету ушел, а то утром по твоим следам, как пить дать, полицаи заявятся. Ночью не придут. Боятся они ночью. А утром... И я утром пойду заявлять о тебе, а иначе меня вознесут поближе к небу, на самую высокую вербу.
   - Спасибо! Хлеба мне бы...- попросил Никифор, поняв, что ему дается отсрочка, возможность хоть немного побыть в тепле, и тут последние силы покинули его - он буквально рухнул на лавку у двери.
   - Марья!-крикнул лесник.- Собери повечерять человеку.
   На печи кто-то заворошился, оттуда высунулась голова хозяйки.
   Через четверть часа, проглотив миску густых, вкусно пахнущих грибами щей, Никифор мгновенно заснул на теплой лежанке. Разбойничьего вида хозяин укрыл гостя своим тулупом...
   Когда лесник с большим трудом разбудил Никифора, ходики над столом показывали начало пятого.
   - Очухался?-спросил лесник.- Теперь иди, милок. Пора.
   Пока Никифор с одурманенной спросонья головой наматывал портянки, лесник объяснял, как выйти к Большой Лепетихе, районному центру, от которого дороги ведут на все четыре стороны - куда хочешь, туда и шагай...
   Из Большой Лепетихи короткими дневными переходами, выбирая для ночевок небольшие села и хутора, где не было полицаев, Никифор двинулся на север, где, по слухам, действовал партизанский отряд. Но чем дальше он отходил от Знаменки, тем неприятней, как говорят украинцы, сумно, становилось у него на душе. Напрасно он твердил себе, что не в силах помочь своим товарищам, что он ничего не сможет для них сделать, а только погубит себя.
   Память неустанно рисовала ему во сне и наяву лица друзей, оставшихся в Знаменке,- юные, прекрасные в своей неповторимости лица. Светловолосая, с косичками и аккуратным беленьким воротничком, как школьница, Наташа Печурина - порывистая, вся душа в глазах.
   Узкое лицо Орлова с глубокими глазницами, над которыми кустятся черные брови. Анка Стрельцова, медлительная красавица. Тонкобровая, решительная и энергичная Лида Белова, которой сам черт не брат и море по колено. Ее неразговорчивый друг Сеня Беров, у него кутерьма нерасчесанных волос и тяжелый взгляд исподлобья.
   Все они такие разные и в то же время чем-то похожие друг на друга! Как ни странно, но Никифор лишь теперь, потеряв друзей, почувствовал их обаяние. Он словно взглянул со стороны и впервые оценил своих товарищей не по степени пригодности к выполнению того или иного задания, а просто как людей.
   И вот он покинул их в беде!
   Неужели нет надежды их вызволить? Ведь остались на воле Попов, Андрей Тяжлов, Миша Мельников, Малыхин из Михайловки. Это - не считая девушек. Кроме того, наверняка можно привлечь других хлопцев из числа кандидатов в ДОП, например Афоню Рогулина. Борьба еще возможна, а коль так, то ничто не может оправдать его бегство. Хотя он и отдал приказ всем членам ДОПа покинуть Знаменку, и сам, если подходить формально, выполнял свой собственный приказ, но он был руководителем. А быть руководителем - это отвечать за все и всех и в тяжелый час стоять на своем посту до конца, как капитан корабля, который последним покидает тонущее судно или не покидает его вовсе.
   Промучившись угрызениями совести бессонную ночь в хате приютившего его многосемейного крестьянина, Никифор утром двинулся в обратный путь. В Знаменку! К друзьям, которые нуждались в его помощи!
   Если, уходя от опасности, Никифор шел быстро, то теперь, навстречу опасностям и борьбе, шел еще быстрее. К вечеру третьего дня он увидел разбросанные по Мамай-горе редкие домики Пятихаток, а спустя еще немного в мглистых сумерках перед ним открылись бесконечно длинные, теряющиеся вдали улицы Знаменки.
   Вечер был морозный, но тихий. Столбы сизого дыма поднимались отвесно от заснеженных шапок крыш. Чернели массивы садов. С карканьем вилась над селом воронья стая, подыскивая ночлег. С Нижней улицы доносился скрип колодезного ворота. Таким родным пахнуло на Никифора - ну, словно вернулся домой.
   Он смахнул задубевшим от мороза кулаком набежавшую слезу и подумал:
   "Если б не было на свете Ширингушей, то век жил бы в Знаменке!..." И представилось ему: окончилась война, он учительствует в местной школе, у него аккуратный беленький домик под черепичной крышей, а в домике хозяйничает светловолосая и светлоглазая жена, которую зовут Наташей... До чего же мало надо человеку для счастья! Но этого малого у него нет и будет ли?..
   Чуточку грустный, но полный энергии и решимости, вошел Никифор в Пятихатки. Он намеревался зайти к Ивану Казимирову, тому самому, который приютил его, бежавшего от ареста, и подарил старые галоши. Никифор рассчитывал узнать от него обстановку на селе, потом, попозже, попытаться встретиться с Баклажовым или Галунец, а если те арестованы, то с Ларисой Глушенко или Афанасием Рогулиным.
   - Доброго вам здоровьичка!- приветствовал Никифор поднявшуюся ему навстречу старуху Казимирову.- Иван дома, мамаша?
   - Нету. Нема Ивана. Десь пипшов,-сказала старуха недружелюбно.
   - Куда пошел? Скоро вернется?
   - А я знаю куда!-дернула носом старуха.- И тебе не треба знать. Як прийшов, так и иди себе с богом. Вон за тые галоши добри люды десятку дали б, а ты даром забрав... Заявився в чужу хату, як хозяин, та пытае... Опять, небось, ночевать прийшов. А галоши десять карбованцев стоют...
   Последние слова старуха бормотала себе под нос, но Никифор хорошо их слышал. Что ему было делать? Повернуться и уйти? Он с удовольствием сделал бы это, но пока окончательно не стемнело, появляться на улицах Знаменки по меньшей мере неблагоразумно.
   - Мамаша,-сдерживая раздражение, сказал Никифор-Я ночевать у вас не буду, а за галоши, как только появятся деньги, так сразу отдам. Мне с Иваном хотелось бы поговорить. Я его подожду, можно?
   Старуха ничего не ответила. Зло загремела железным ведром у порога. Никифор присел на лавку и снял шапку, внутри которой вместо ватной подкладки было слежалое сено. Старуха переставляла на загнетке чугунки, косясь на Никифора, потом накинула на себя полушубок, дернула замок у рундука - закрыт ли? - и, взяв пустое ведро, вышла во двор. "За водой",- подумал Никифор, так как по хрусту снега под валенками слышал, что она направилась не в хлев, а на улицу к колодцу.
   Прошло полчаса. На улице стемнело. Теперь можно было бы двигаться потихоньку в Знаменку, но он все еще надеялся, что вот-вот явится Иван Казимиров. Да и старуха что-то не возвращалась, а уходить без нее было неудобно: подумает, украл что- нибудь!..
   Раз или два ему послышалось, будто за окном прошуршало что-то. Заслонив ладонью глаза от света коптилки, Никифор приник к стеклу, но никого не увидел. "Мыши,- подумал и решил:-Хватит! Пора идти. Старая карга наверняка уж растрезвонила соседям..."
   Он осторожно надел на голову шапку, чтоб не вывалилось сено, и, вздохнув, направился к выходу. В сенцах не успел взяться за щеколду, как его схватили сзади за обе руки и с силой дернули назад. Он пытался дотянуться до кармана, где лежала граната, но силы были подточены недоеданием.
   Полицейский сержант Андрей Романенко и его дружки Казимиров Григорий, родственник старухи, и Калугин Захар связали Никифора по ногам и рукам телефонным проводом, внесли в хату и бросили на пол.
   - Паняй в сельуправу, скажи: Махина поймали. Пусть подводу пришлют,- приказал полицейский сержант Захару Калугину. Тот ушел.
   Григорий Казимиров утер рукавицей вспотевший лоб:
   - Ловко мы его, а? Спасибо бабке, что надоумила, а то мы всю Алексеевку перерыли его искавши. А он вон где объявился!
   Ощупав карманы Никифора, он вытащил гранату-лимонку.
   - Те-те!-прощелкал языком.- Смотри, какая штука! Замешкайся мы, в куски разнес бы, курга!..
   Возвратившаяся в хату старуха поставила пустое ведро на лавку и долго, как ворона, кружила вокруг лежащего на полу связанного Никифора. Потом осмелилась, присела на корточки и попыталась стянуть с ног Никифора галоши. Никифор ударил ее обеими ногами в лицо, и старуха с воем покатилась к порогу.
   
   Черно-синяя с лица, опухшая женщина поднялась с полу навстречу новеньким. Она растягивала присохшие в струпьях губы, обнажая выщерблины зубов, улыбаясь дико и страшно.
   - Не спознаете, дивчата?-спросила, шепелявя.
   Анка оторопело схватилась за плечо Лиды. Киля Тяжлова, вглядевшись, ахнула:
   - Дарья Даниловна?!
   Да, это была она. Избитая до неузнаваемости, до трупной черноты, Дарья Даниловна мелко-мелко трясла головой, механически повторяя:
   - Здравствуйте! Не спознаете? Здравствуйте...
   Нюся Лущик почувствовала себя дурно. Она все еще была слаба, хотя рана на голове уже затянулась. У Анки дрожали губы, но она не могла отвести взгляд от изуродованной женщины.
   Первой пришла в себя Лида Белова.
   - Что ж они с вами сделали, каты проклятые!..- воскликнула, обвивая Дарью Даниловну свободной рукой, а другой протягивая подругам свой мешочек с харчами.- Вам трудно стоять? Садитесь же скорее...
   Не разнимая рук, они опустились на пол, который был притрушен грязной, измоченной соломой.
   - Чего добиваются от вас? За что они так?- дрогнувшим голосом спрашивала Лида, в то время как Анка, Нюся Лущик, Лена Маслова и Киля Тяжлова полными ужаса и сочувствия глазами смотрели на Дарью Даниловну.
   - То я не ведаю. Я ни в чем не виновата,- отвечала Дарья Даниловна, незаметно кивая в сторону незнакомых женщин в камере, которые проявляли живейшее любопытство к новеньким. Девчата поняли и не стали больше задавать вопросов, а повели общий разговор о здешней, каменской, тюрьме. Кормят как? Часто ли бьют? Выпускают ли на прогулки? Обычные вопросы, которые интересуют каждого арестанта, переведенного из одного места заключения в другое.
   Им отвечали чуть ли не хором. Анка между тем достала плоскую баночку вазелина и начала осторожно мазать почугуневшее, опухшее от побоев лицо Дарьи Даниловны. Вазелин неведомо где ухитрилась достать мать Анки и передала дочери в последний день перед отправкой в Каменку. Ссадин и синяков в камере оказалось так много, и все хотели смазать их вазелином, что очень скоро баночка оказалась пустой. Анка, вымазав остатки себе на лицо, со вздохом ее выбросила.
   В женской камере Каменской комендатуры было просторней и светлей, чем в кладовке сельуправы, но невыносимо холодно. Ночью никто не мог заснуть; девчата по примеру Лиды делали гимнастические упражнения, чтобы согреться, потом снова впадали в полудремотное состояние, пока вновь не вскакивали от пронизывающего холода.
   А на следующий день два немца, открыв дверь, втолкнули в камеру еще одну арестованную. Толчок был так силен, что новенькая не удержалась и растянулась на полу. Узелок выскользнул из её рук, платок сбился, обнажив косы цвета спелой ржи. Девушка не сразу подняла лицо, видимо, подавляла в себе желание заплакать, а когда взглянула на женщин, то Анка с воплем "Наташа!" кинулась к ней.
   Позже Наташа рассказала подругам, как ее арестовали. Она скрывалась у своей двоюродной тетки в Ильинке. Вчера после обеда Наташа по обыкновению присела с книжкой к окну, как вдруг заметила идущих к хате полицаев. Не долго думая, в одном платьице и шерстяных носках она выскочила во двор и бросилась в мякинник. На беду под ноги ей попался поросенок, поднявший истошный визг, полицаи хотя и не видали, как бежала Наташа, но заинтересовались, почему дверь мякинника распахнута и отчего испуганно хрюкает поросенок. Наташа в это время энергично зарывалась в солому. Полицай, вошедший первым, схватил девушку за ноги и под ликование остальных выволок ее наружу.
   - Не могу себе представить, как они узнали, что я у Самсоновых?!-разводила руками Наташа, хмуря белые бровки.
   Расспросам и рассказам не было конца. Невеселые это были рассказы.
   Прошло три дня. Никого из них, к удивлению, на допрос не вызывали. Лишь Дарью Даниловну уводили дважды, и она возвращалась избитая, со свежими кровоподтеками на лице. Ее истязали методически. Немцы предполагали, что Козлова была связующим звеном между организацией Знаменки и подпольем Никополя, и добивались от нее одного - имен.
   После допросов Дарья Даниловна ложилась ничком на пол камеры и тихо стонала, долго не отвечая на вопросы. Анка плакала от жалости. Лида отрывала от нижней юбки клочки материи, дрожащими руками прикладывала их к ссадинам. Одна Наташа была стоически спокойна, но губы у нее сжимались в тонкую линию.
   - Девчата, голубоньки мои,-шептала женщина, отлежавшись после очередного допроса.- Об одном вас прошу: передайте на волю, чтоб сестра моя в Лепетихе не оставила дочек, довела б их до дела. Хату ей и все свое имущество отказываю, только пусть детей взрастит, в люди выведет. Чую, близка моя смерть-кончина...
   - То зря вы так, Дарья Даниловна,- с бесконечным состраданием в голосе говорила ей Лида и добавляла шепотом:-Мы с вами еще поднимем заздравную чарочку на встрече красных бойцов...
   - Вас не покинем,- поддерживала Наташа.- Теперь мы вместе будем!
   Однако не суждено им остаться вместе до конца. Не в их воле это было. На пятый день их разлучили: Дарью Даниловну оставили в камере, а девушек вывели во двор и посадили в кузов крытой машины. Спустя несколько минут к ним втолкнули Петю Орлова, Семена Берова и незнакомых мужчин из Каменки. В кузов вскочили пять охранников, и машина тронулась. Побледневшие доповцы тревожно переглянулись: уж не на Кучугуры ли? Но машина повернула в сторону переправы через Днепр, и у всех невольно вырвался вздох облегчения - везли в Никополь.
   Семен всю дорогу не спускал с Лиды глаз. Разговаривать охранники не разрешали. Но они опять были все вместе, и это вливало в их измученные души надежду и бодрость. Говорят, на миру и смерть красна. Должно быть, и впрямь так. Сообща, скопом, плечо к плечу - все нипочем.
   Никифора не посадили в подвал сельуправы, а, несмотря на ночь, с усиленным конвоем, не снимая с него впившихся в тело проволочных пут, повезли в Каменку. У ворот комендатуры подводу долго не пропускали во двор. Полицейский сержант Андрей Романенко ходил куда-то, докладывал. Наконец начальство разбудили, и оно дало указание поместить арестованного в камеру. Никифору развязали ноги и, держа его с обеих сторон за локти, повели. Сопровождающий унтер-офицер, тот самый, который был в Знаменке, зевая спросонок, с интересом оглядывал пойманного руководителя ДОПа.
   В камере Никифору развязали руки. Первым делом он принялся их растирать: похоже было, что отморо- жены.
   Боль в пальцах не дала ему заснуть в ту ночь. И не только боль. Мысль о том, что он так глупо влип со старухой Казимировой, мучила его не меньше.
   Рано утром его повезли дальше, в Никополь.
   С тоскливым удивлением он увидел, что подвода подъехала как раз к тому дому на Гамбургерштрассе, перед которым десять дней назад он стоял в толпе женщин и подростков. Эсэсовец, похожий на того, который выходил тогда на крыльцо, а может и тот самый, записал фамилию, имя и причину ареста Никифора, проставил день и часы доставки арестованного.
   Едва только захлопнулась за Никифором дверь общей камеры, навстречу ему спрыгнул с нар коренастый, обросший щетиной парень. На лице у него вытанцовывалась кривая улыбочка, глаза смотрели со странным выражением.
   - Шумбрат!-сказал он, легонько толкая Никифора в плечо.
   - Семен!-узнал Никифор.- А где же?..
   - Я здесь,- сказал Орлов, подходя.- Ты обо мне хотел узнать? - хохотнул он, видя удивление в глазах Никифора.
   Трудно было узнать в изможденном человеке прежнего Орлова. Его смолисто-черный чуб острижен под машинку, щеки ввалились, при разговоре он пришептывал: верхняя губа была чем-то рассечена и вздулась.
   - А где...
   - Наташа, хочешь спросить?-перебил его Орлов. - Я о всех девчатах спрашиваю,- смутился Никифор.
   - Через две камеры от нас,- ответил Семен.- Все там: Лида, Наташа, Анка, Нюся, Лена и Киля...
   - С вами что за люди сидят? Какие-то зеленые хлопчики!.. За что их?-спрашивал Никифор, не переставая оглядываться.
   Орлов, нагнувшись к его уху, прошептал:
   - Из никопольской комсомольской организации. Выдал провокатор. Среди остальных есть уголовники и всякая шушера. Так что держи язык.
   
   
   
   
    25. О СМЕРТИ И БЕССМЕРТИИ
   
   Женские камеры были переполнены. Здесь сидели матери и жены советских работников, женщины, приютившие беглых военнопленных, арестованные при облавах и обысках.
   В своей камере Наташа сразу же обратила внимание на группу никопольских девчат, приблизительно равных с ней по возрасту. Те держались особняком. Так же обособленно вели себя и Знаменские девушки; не только землячество, но общее дело, из-за которого все они и очутились здесь, выделяло их из остальных.
   У никопольских верховодила невысокая, с кроной пепельных волос подвижная украиночка - Лида Назаренко. По сходству ли характеров (Наташа и Лида одинакова старались не поддаваться унынию и грусти) или по другим каким причинам, девушки быстро почувствовали взаимную симпатию и познакомились.
   - Здесь никто не задерживается больше месяца,- рассказывала Лида Назаренко новой знакомой.- Или концлагерь, или расстрел. На волю отпускают редко, так что нам будет одно из двух. Если машина будет открытая и конвойные в пилотках -это из лагеря. А если закрытый грузовик - у них тут в жандармерии есть такой, с железным кузовом - и конвойные в стальных шлемах, то наверняка на тот свет...
   - И часто увозят?-содрогаясь, спросила Наташа.
   - Примерно раз в неделю. За последнее время в связи с массовыми арестами быстрей стали работать. При нас три отправки было, а мы и двух недель еще не сидим.
   Наташе очень хотелось спросить, по какому делу арестованы Назаренко и ее подруги, но она не решалась. И хорошо сделала, что не спросила, потому что нескромные вопросы рождают недоверие; Назаренко обязательно насторожилась бы, и тогда Наташа никогда б не узнала, что Лида - до войны десятиклассница и секретарь школьной комсомольской организации - руководила молодежным подпольем Никополя, и что именно она была правой рукой того дядьки Панаса, который приходил к Никифору.
   Все это Наташа узнала позже, а на первых порах, пока девушки присматривались друг к другу, они незаметно для самих себя и для остальных тоже стали душою камеры, тем центром, который возникает в каждой компании, в каждом большом или малом сообществе людей и задает тон.
   А тон Наташа и Лида задавали, надо сказать, бесшабашный, ибо веселье, самое безудержное веселье, было лучшим лекарством против уныния и мрачных раздумий. В камере подобрались девчата с хорошими голосами. Первый раз, когда Наташа затянула свою любимую "Каховку", в дверь забарабанил дежурный полицай и закричал:
   - Прекратите! Сейчас же перестаньте!
   Хор девичьих голосов упрямо подхватил песню. Полицай побежал докладывать жандармскому офицеру. Тот пришел, постоял, послушал и... разрешил. Он не понимал слов, но мотив ему нравился: до службы в фельджандармерии он. играл в джазе одного из мюнхенских кабачков. С тех пор девушки пели на его дежурствах беспрепятственно, а сам он приказывал иногда открыть дверь камеры, садился напротив на стул и слушал. Странное впечатление производил он, жандармский офицер, палач, наслаждавшийся девичьим хором. Щедра природа чудесами - бывает и такое.
   Присутствие жандарма вначале смущало, а потом девчата махнули рукой: хай его к бесу слушает, лишь бы не мешал.
   Со временем выработался даже определенный репертуар. Начинала всегда Лида Белова, обладавшая звучным и сочным голосом. Чаще других песен заводила она старинную украинскую:
   
   Ой, у полi могила
   3 вiтром говорила:
   Повiй вiтpe, тихесенько,
   Щоб я не марнiла,
   Щоб по менi трава росла,
   Та ще й зеленiла.
   
   Пела Лида, закрыв глаза, прислонившись спиной к стене. Рвался из каменной клетки ее страстный голос, достигал ушей Семена, и тот прикладывал ухо к дверям своей камеры, тихо улыбаясь и маня к себе Никифора и Петю Орлова. Прекращались разговоры во всех камерах, затихала, вслушиваясь, вся тюрьма.
   А Лида, дав грусти овладеть душами, внезапно запевала лукавую и задорную:
   Як пiд вишнею, пiд черешнею
   Стоiть старий з молодою,
   Як iз ягодою.
   
   С подмывающим мотивом на середину камеры выплывала, изогнув стан и поводя кокетливо плечами, Анка Стрельцова. У нее не получались стремительные, огневые пляски - на них были мастерицами Наташа Печурина и Лида Назаренко, зато Анка была королевой медлительных и плавных танцев. Распушив косы, поблескивая в улыбке сахарно-белыми зубами, она была пленительно хороша. Даже в тюрьме не погас ее румянец, кожа не потеряла бархатистую свежесть, а темные глаза - таинственный блеск.
   Иногда пляска переходила во всеобщую. Кончали же зачастую боевой и бодрящей "Каховкой"-песней-знаменем, от которой веяло неиссякаемой волей к жизни, неколебимой верой в победу. "Каховку" подхватывали в своей камере хлопцы, а однажды подхватили ее где-то внизу, в подвалах, где, по слухам, были заточены коммунисты.
   Именно к этому периоду и относится записка Лиды Беловой, которую она передала, зашив в грязное белье. Эта записка сохранилась и дошла до нас, поражая глубоким оптимизмом и верой в правильность избранного пути. Вот она:
   
   Здравствуйте, любимые папочка, мамуся, родная сестричка Нюрок и сыночек Николенька! Записку вашу в передаче получила, очень вам благодарна. Я рада, что услышала дорогие для меня голоса. Из продуктов получила все, только мыло почему-то не передали. Я знаю, дорогие родители, что отняла у вас много здоровья. Мне жаль, что так получилось. Если я не вернусь, но вернется Николай, то сына ни за что не отдавайте. Я не хочу, чтоб какая-то мачеха измывалась и командовала над моим ребенком. Будьте вы, мама и папа, ему матерью и отцом, а ты, Нюрок, сестрой. Жива буду - вернусь. О нашей судьбе нам ничего неизвестно. Точнее известно так: или лагерь, или расстрел. Все равно, как так жить, лучше умереть. Нас здесь много сидит по политике. Но никто не падает духом, поем, танцуем, рассказываем друг другу, что знаем, и думаем о будущем. А о смерти и не думаем. Папа, как ехать в Германию, то лучше умереть на своей земле. Не страшно умирать, но жалко вас с сыном. Не будем думать о смерти, а будем думать о будущем. Привет всем от меня. Шурику спасибо за сало. Целую вас, папочка, мамуся, сестричка Нюрок и сыночек Николенъка.
   Ваша Лидия.
   
   Но пришел конец песням и пляскам. Однажды в утренних сумерках на тюремный двор въехала закрытая машина, из нее выпрыгнули немецкие солдаты в стальных касках. Проснувшаяся тюрьма насторожилась. Чей черед? Кого повезут на расстрел в этот раз?
   Из подвала вывели пятерых со связанными руками- двух женщин и трех мужчин. Пока солдаты открывали задний борт автомашины, пятеро прислонились друг к другу плечами и запели "Интернационал".
   - Вон та, в синей жакетке, Ксана Петровна Довженко, наша бывшая учительница,- прошептала Лида Назаренко. Вместе с Наташей она стояла у окна камеры.
   Наташе ничего не сказало это имя, но если бы его услышал Никифор, он понял бы многое. Наташа обернулась к своей новой подруге, намереваясь о чем-то спросить, но вопрос застыл на губах. По щеке Лиды катилась слеза. Впервые плакала она с тех пор, как ее знала Наташа.
   На коммунистов, поющих "Интернационал", озверело набросились охранники. Били кулаками, прикладами. Тех, кто падал, топтали коваными каблуками сапог.
   Но смертники пели. Казалось, весь смысл оставшихся коротких минут их жизни состоит в том, чтобы допеть "Интернационал" до конца, допеть во что бы то ни стало. Сгибаясь под ударами, корчась от боли на земле, они все-таки пели. Дрожащие, прерывистые звуки гимна проникали со двора в тюремные камеры.
   Хлестнул выстрел! Второй!.. Третий... Лида и Наташа отшатнулись от окна. А во дворе все еще кто-то пел - пел один, хрипло и прерывисто.
   Выстрел!..
   И все стихло. Могильную тишину нарушал лишь топот сапог и лающий говор немецких солдат. И вдруг:
   - Вставай, проклятьем заклейменный...
   Наташа вздрогнула - это раздалось у нее над ухом, пела Лида Назаренко.
   - Весь мир голодных и рабов,- подхватила Наташа.
   Через минуту пела вся камера, а еще через некоторое время "Интернационал" подхватили Знаменские и никопольские ребята, запели в мужском и женском отделениях. Торжественные, величаво-грозные звуки полетели над тюрьмой. Казалось, поднялись они надо всем притаившимся старинным украинским городком, над заснеженными днепровскими перекатами и по-зимнему безмолвными плавнями.
   - Verflucht! Verflucht! (Проклятье! Проклятье!) - ревел жандармский офицер, любитель музыки, мечась по коридору и стреляя из пистолета в глазки. В одной камере был убит наповал пожилой рабочий, в другой ранена женщина. У Знаменских ребят по счастливой случайности обошлось без жертв. Девушки, услышав приближающуюся стрельбу и крик, сами прекратили пение.
   С тех пор им запретили петь вообще. Когда они однажды попробовали нарушить запрет, в камеру ворвались охранники и жестоко избили всех.
   Перед Новым годом на тюремный двор привезли несколько машин дров. Сгружать и складывать их вывели из камер молодежь. Разговаривать запрещалось. Но если можно запретить слова, то нельзя запретить взгляды. "Я рад тебя видеть, любимая!" - говорили глаза Семена. А глаза Лиды отвечали: "И я тоже! Очень тебя люблю, мой Сеня, мое ненаглядное счастье!" Наташа безмолвно спрашивала у Никифора: "Как вы теперь? Я неловко чувствовала себя после той встречи, но о многом успела передумать. А вы не переменились ко мне?" Никифор отвечал, радостно вспыхнув: "Ну нет! Я прежний, я готов повторить все, что говорил тогда". Сталкиваясь взглядом с Анкой, он читал: "Ну, посмотри, какая я красивая. Почему же ты не обращаешь на меня внимания?" Впрочем, то же самое мог прочесть по выражению Анкиного лица и Петя Орлов. Все хотели узнать о самочувствии друг друга, и каждый старался показать, что он бодр и с удовольствием работает на свежем воздухе.
   Между никопольскими девчатами и хлопцами шел свой обмен безмолвными вопросами и ответами.
   Когда истощился запас взглядов-слов (он был бесконечен только у Лиды и Семена), пришла надобность обменяться обыкновенными словами, которые все же гораздо понятнее.
   Толстые плахи дров приходилось нести вдвоем, и всегда пары подбирались так: никопольские ребята с никопольскими девушками, знаменцы со знаменцами. По пути от машины к поленнице почти всегда находилась возможность переброситься несколькими словами. Обычна первыми начинали ребята.
   - Если повезут на расстрел,- шептал никопольский комсомолец Семен Резников Лиде Назаренко,- то дорогой будет нападение на конвой и побег по знаку...
   - ...Сильный кашель -знак нападения на конвойных. Поняла меня? - говорил Никифор Наташе.- Помогите обезоружить немцев и убегайте, кто куда...
   - В случае, если приговорят к расстрелу, все равно пропадать, а тут кто-нибудь да спасется,- сказал Орлов Анке Стрельцовой.- Сигналом будет кашель Махина. Запомнила? Передай нашим.
   Была у хлопцев договоренность при первом удобном случае сообщить о выработанном плане девчатам. А тут удобный случай подвернулся всем сразу.
   
   Канун нового 1943 года в Никопольской тюрьме совпал с получением известия с воли: Сталинград, который немцы несколько раз объявляли взятым, не только героически защищался, но и наступал. Советские войска прорвали фронт и окружили железным кольцом трехсоттысячную армию немцев. Первыми об этом узнали девушки. Лида Назаренко получила в пироге записку, в которой излагалось содержание последней сводки Совинформбюро. Кончалась записка словами: "Поздравляем вас всех и знаменцев также с наступающим Новым годом, который будет годом разгрома проклятых фашистов! Держитесь, товарищи, спокойно! Мы делаем все для вашего освобождения. Привет от дядька Панаса".
   Невообразимое ликование поднялось в камере. Кричали, хохотали, прыгали. Анка с Наташей закружились в вальсе.
   Дежурный полицай застучал в дверь, требуя прекратить шум.
   - Девчата,- шепнула Лида Назаренко.- Как же мы нашим хлопцам сообщим об этом? Надо ведь поздравить их с Новым годом!.. Как?
   Долго ломали головы. И придумали. В обед, как обычно, дежурный полицай открыл камеру и крикнул:
   - Двое за похлебкой! Живо!
   Ходить на кухню под конвоем было своего рода развлечение, поэтому ходили, соблюдая очередность. На этот раз встали не те, чья подошла очередь, а выбранные- Лида Назаренко и Наташа Печурина. Они вышли из камеры и, близко держась к стене, пошли с бачкам в руках. Путь их лежал мимо камеры хлопцев. Первой шла Лида. На ходу, словно невзначай, она сбила в сторону заслонку волчка, следовавшая за ней Наташа бросила в открытое отверстие записку.
   Назад в камеру избитых в кровь Наташу и Лиду приволокли под руки. Все были лишены в этот день обеда. Наташа и Лида, кусая губы, лежали ничком на нарах и стонали от боли. Остальные девушки хмуро ходили или сидели возле них. Предполагалось, что записка все-таки не попала в руки ребят, потому что полицаи, заметив, что Наташа что-то бросила в волчок, тотчас же кинулись в мужскую камеру.
   И вдруг...
   - Ура! Ура! Ура!-глухо донеслось из-за стен.
   - Получили!-закричала, вскакивая, Лида Назаренко и тут же опустилась на нары, сморщившись от боли.
   - Получили, получили!-приплясывали девчата.
   В записке предусмотрительная Лида Назаренко приписала: "Если получите, то трижды прокричите "ура", чтоб мы знали".
   Что ж, синяки и кровоподтеки были недорогой ценой за переданное известие.
   С этого дня в обеих камерах резко поднялось настроение. И раньше не унывали доповцы и новые их друзья из никопольской молодежной организации под названием "За Советскую Родину". Теперь же шутки и смех звучали искренней и чаще. Об их освобождении думают на воле! Красная Армия начала свое победное наступление! Скоро придет свобода!
   Напевала "Каховку" Наташа Печурина, спина которой была в кровавых рубцах, так что девушка могла лежать только лишь на животе. Шутила Лида Назаренко, утверждая, что ей ничуть не больно, а "только вид такой страшенный, но до свадьбы все заживет". Павой прохаживалась по камере Анка Стрельцова, вызывая своей красотой невольную девичью зависть.
   Одно лишь внушало беспокойство и недоумение. Прекратились допросы и побои, никого не выпускали на прогулку, а после случая с запиской их перестали водить на кухню. Обед приносили в камеру сами полицаи. Не принимали передач с воли. Их словно забыли.
   Заключенные не могли, конечно, знать, что смертный приговор им уже вынесен и ждет только подписи начальника окружной фельджандармерии Франца Бобуха, который выехал в Ровно для доклада, а также для того, чтобы провести рождественские праздники в кругу лиц, равных ему, Бобуху, по положению.
   Не знали заключенные, что 8 января Франц Бобух с благодарностью самого гауляйтора Эриха Коха и новым Железным Крестом вернулся в Никополь и в этот же день подпись под приговором была поставлена.
   На рассвете 9 января на тюремный двор въехала тяжелая закрытая машина. Из кузова вылезли солдаты в стальных касках с карабинами в руках. Тюрьма проснулась. Сотни пар ушей слились в одно настороженное ухо: где, у какой двери остановятся шаги тюремщиков?..
   Как громко топают подбитые железными шипами сапоги! От этого топота покалывает ушные перепопки, и удары подошв о каменные плиты болезненно отзываются в голове. Шаги ближе, ближе...
   В камере все на ногах. Расширенные глаза смотрят на дверь. Гремит замок. Дверь распахивается и...
   - Махин Дмитрий - выходи!
   - Орлов Петр!
   - Беров Семен!
   - Резников Семен!
   - Кулик Владимир!
   - Шпак Николай!
   - Шахтарь Петр!..
   Пока жандармский офицер, любитель хорового пения, читает список, конвойные в стальных касках попарно связывают хлопцев специально нарезанными веревками. Связывают с профессиональной ловкостью: быстро и крепко. Тут уж не распутаешься, как когда-то распутался и убежал с пристани полицай! Потом их выводят во двор. Дежурный офицер напутствует:
   - Cluckliche Reise zum Himmel (Счастливого путешествия на небеса!)
   Возле машины задержка. Связанные не могут сами взобраться в кузов, а приставка-лесенка куда-то запропастилась. Солдаты-тюремщики переругиваются, выясняя, кто виноват. Представитель окружного управления фельджандармерии господин Вульф, на обязанности которого лежит наблюдать за исполнением приговоров, гневно кричит на замешкавшуюся тюремную команду. Ему некогда, он должен торопиться, его ждет полковник Бобух!.. Солдаты должны, черт подери, знать свою службу, а не препираться попусту между собой!..
   Парней развязывают, заставляют влезть в кузов и там вновь связывают. На этот раз второпях немец не затянул как следует узел на руках Орлова и Резникова. Едва только он спрыгнул, Орлов шепчет Нпкпфору:
   - Помоги! Зубами!..
   Никифор нагибается и, не щадя зубов, впивается в веревку. Орлов, обдирая кожу, освобождает кисти от веревочных пут. Тотчас же Орлов и Резников меняются местами с другой парой - Никифором и Семеном Беровым.
   - Эй, вы там! Тихо!-кричит полицай, охраняющий машину.
   Но в кузове и так все тихо. Через задний борт не видно, как лихорадочно, напрягаясь до онемения, действуют пальцы Орлова. Резников также незаметно развязывает руки никопольских хлопцев.
   Приводят девчат. Их не связывают. Тюремщики подсаживают их в машину, да так, что многие из девушек, несмотря на весь ужас положения, заливаются румянцем стыда.
   Машина полна. Гремя сапогами, охранники прыгают в кузов. Четверо садятся на задний борт, пятеро проходят вперед и устраиваются на доске, положенной поперек кузова у кабины. На днище кузова в самых неудобных позах сидят юноши и девушки. Ребята делают вид, что они по-прежнему связаны, и держат руки за спиной.
   - Fertig?1-доносится из кабины голос шофера.
   - Ja. Weg2.
   Тонко взвывает стартер, глухим рычанием заглушает сто дизель. Грузовик трогается. Следом разворачивается и едет легковая машина, в которой сидят представитель окружного управления фельджандармерии господин Вульф и два солдата из дубль-охраны с ручными пулеметами.
   Лида присела на корточки возле Семена; она прижимается к нему плечом, делясь своим теплом, своей тоской и неистребимой надеждой. Наташа, как только втолкнули ее в кузов, отыскала глазами Никифора и тоже опустилась около него. Она пришла к нему сама, пришла с пылающими щеками и смущенным взором, как на первое и последнее свидание в своей жизни
   - Попрощаемся, Митя,- прошептала она, по прежнему называя его подпольной кличкой, хотя в этом теперь не было надобности. Ему захотелось услышать из. ее уст настоящее имя. Он сказал ей тихо:
   - Меня зовут Никифором...
   Должно быть, она поняла его желание и послушно поправилась:
   - Давай попрощаемся, Никифор!
   Два серо-голубых родника струили на него нерастраченную девичью нежность. И столько муки было в них, столько отчаяния, что Никифор не выдержал и отвернулся. Но девушка ждала - он быстро нагнулся и поцеловал ее в губы.
   И многие стали прощаться. Кто сидел друг от друга далеко, прощались глазами. У большинства по щекам катились слезы. Охранники равнодушно взирали на это - привыкли. Они следили лишь за тем, чтоб никто не поднимался со своего места.
   Через задний борт в промежутках между сидевшими охранниками можно было разглядеть улицы, по которым их везли. За маршрутом напряженно следили Семен Резников и несколько других никопольцев. Они знали, что если с улицы Карла Маркса, теперешней Гамбургерштрассе, машина пойдет в гору, то их везут на расстрел, на пустыри. Если же повернет налево, то - в концлагерь.
   Они все еще надеялись на концлагерь. Им казалось невероятным, немыслимым, диким, что через какой-нибудь час они перестанут жить. И они надеялись, несмотря ни на что и вопреки всему, потому что надежда у человека умирает только с жизнью.
   Машина, пройдя Гамбургерштрассе, тяжело урча, полезла на подъем к железнодорожному переезду. За переездом начинались пустыри, имевшие в Никополе такую же страшную славу, как Кучугуры в Знаменке. Никифор по осунувшимся лицам никопольцев понял, куда их везут.
   Вытянув шею, Никифор смотрел на уплывающие назад улицы. Он дожидался окраины, где условлено подать сигнал к нападению па охрану. Немецкий гарнизон располагался в центре Никополя, и комсомольцы рассчитывали, что на окраине легче убежать и спрятаться, чем в самом городе или в поле. А пока подоспеет помощь из гарнизона, разбежавшиеся смертники будут уже далеко. Поди поймай, если все прыснут в разные стороны!
   Все было предусмотрено, за исключением того, что за ними пойдет вторая машина с пулеметами. Но менять что-либо в намеченном плане теперь невозможно.
   Грузовик взбирался по крутому подъему, развороченному бомбежкой. По сторонам лепились дома и хаты, которые чем дальше, тем становились приземистей и располагались по-деревенски привольно - приближалась окраина...
   Пришла минута действовать!
   И в этот момент - о, счастье!-Никифор увидел, что легковая машина забуксовала на выбоине, тогда как мощный грузовик, на котором их везли, продолжал уверенно преодолевать подъем.
   Набрав в легкие побольше воздуха, Никифор громко и надрывно закашлялся и тут же, вытянув из-за спины руки, схватил за ногу сидевшего на борту немца, изо всей силы дернул его к себе. Тот хлопнулся спиной о днище кузова, винтовка выпала из его рук. Ею овладел Беров и выстрелил в охранника.
   И охранники, и приговоренные к расстрелу - все вскочили на ноги, началось невообразимое, страшное...
   
   В старой церквушке, что и по сей день стоит напротив проходной Никопольского кирпичного завода, шла воскресная служба. Толпа пожилых людей внимала сладкоголосому попику, служившему позднюю заутреню.
   - Господи, помилуй нас!-восклицал попик, показывая молящимся прикрытый ризами зад. Одновременно с ним кланялись, крестились старики и старухи. Неторопливо, по установленным канонам текла церковная служба. Пахло прогорклым ладаном, гарью восковых свечей.
   Вдруг снаружи, от шоссе, до слуха прихожан донесся винтовочный выстрел. Попик продолжал сладко:
   - ...Аз возрадуются ангелицы в небесах, да снисходит, господи, благодать твоея...
   Грохнул еще выстрел, теперь совсем близко. А потом за стенами церкви поднялась беспорядочная стрельба. Молящиеся бросились к выходу. Бог богом, а мирские дела важнее. Попик на полуслове поперхнулся, бросил взгляд назад и увидел, что часть прихожан все же осталась, продолжал службу.
   - Батюшка!-раздался вдруг отчаянный, полный слез и ужаса женский вопль.- Отец святой! Допомоги-ге! Диток наших убивають! Ой, швидче, а то усех побыоть!
   Женщина со сбившимся на затылок платком, мертвенно-серым лицом и вылезающими из орбит глазами (это была мать Семена Резникова) подбежала к амвону и рухнула на колени, не переставая молить:
   - Ох, батюшка! Допомогите ж!
   - Успокойся, дочь моя. На все божья воля. Ни один волос не упадет с головы, если...- повернулся к женщине обескураженный поп.
   Вбежавшие в церковь вместе с матерью Семена Резникова женщины под впечатлением жуткой картины, виденной ими на шоссе, истово замахали руками, закланялись перед темноликими богами, словно надеялись вымолить немедленное чудо. Но чуда не произошло. К винтовочной стрельбе за стенами божьего храма присоединились дробные пулеметные очереди.
   Обезумевшая мать Семена Резникова, своими собственными глазами видевшая окровавленного сына, вбежала на амвон, схватила попика за рясу и потащила его к выходу. Ей помогала, подталкивая святого отца в спину, женщина, дочь которой была арестована и тоже могла находиться в этой страшной машине. Она не ошиблась в предчувствиях - дочь ее, Валя Слепынцева, умирала в эту минуту на шоссе.
   
   На немца-шофера не произвел впечатления первый выстрел в кузове. Охранники частенько стреляли по строптивым, не дожидаясь прибытия на место. Однако когда пуля пробуравила кабину у его головы, он почувствовал неладное и затормозил. Это случилось как раз между церковью и проходной кирпичного завода.
   ... Охранники, сидевшие на заднем борту, были опрокинуты, и молодежь стала выпрыгивать из машины. Одним из первых спрыгнул окровавленный в драке Владимир Кулик. Но немец, спрыгнувший секундой раньше, выстрелил в него, и Кулик упал.
   Потом девчата и хлопцы разам сыпанули из кузова, а пятеро порядком помятых в драке охранников (остальные были убиты или ранены) едва ли смогли бы справиться со смертниками, если б в этот момент не подоспела машина с дубль-охраной. Сидевшие в ней пулеметчики взяли под обстрел обочины дороги, отсекая огнем путь к бегству.
   Семен Беров и Лида не потеряли друг друга в сумятице драки. Они вместе выпрыгнули из машины и бросились к воротам кирпичного завода. Не успев пробежать и десяти шагав, Лида, ойкнув, повалилась на снег.
   - Ты ранена?..- тревожно воскликнул Семен, опускаясь рядом на колени.
   - Беги, Сеня!-шептала она побелевшими губами.- Оставь меня, родной! Спасайся! Беги...
   Семен обеими руками поднял ее и понес. Пули свистели вокруг его головы, вздымали фонтанчики снега рядом с ним, но ни одна из свинцовых пчел не ужалила Семена; как и на фронте, ему сказочно везло. Так, шаг за шагом, он со своей ношей вошел в ворота завода и скрылся за кучей битого кирпича. Впереди него, у сушильных сараев, мелькала фигура убегающего Орлова. Следом мчалась какая-то никопольская дивчина. Семен на секунду остановился, чтобы перехватить поудобнее Лиду, взглянул ей в лицо и увидел: из надбровной дуги тугим черным родником хлещет кровь Кровавый след тянулся от ворот до кучи кирпича, за которой он присел,- это была Лидина кровь. Уже раненую, ее вторично поразила пуля у него на руках, и она умерла раньше, чем он донес ее до укрытия.
   В отчаянии Семен опустил Лиду на снег. Самым несуразным, непостижимым в эту минуту казалось для него, что сам он жив, а она, Лида, его сказка, его мечта - она мертва. Семен оттер горстью снега кровь с ее лица, сложил на груди холодеющие руки и прижался к меловым губам в последнем поцелуе.
   Шаги у ворот заставили его поднять голову. Во двор с винтовками наизготовку входили охранники. Передний увидел выглянувшего из-за кирпичной кучи человека и выстрелил. Пуля свистнула над ухом Семена, он нагнулся, поднял обломок кирпича и запустил им в немца. Тот плашмя бросился на землю, наверное, вообразив в испуге, что это граната.
   Семен отскочил ко второй куче кирпича, прыгнул в какую-то канаву, тянувшуюся в глубь заводской территории, и побежал вдоль нее, пригибаясь под высвистывающими над головой пулями. Канава кончилась, и Семену пришлось выбраться наверх и бежать по открытому месту к сушильным сараям, за которыми начиналось предместье - спасительная путаница переулков.
   Ему оставалось лишь несколько шагов до угла сарая, когда пуля пробила мякоть предплечья. Через секунду он был уже в безопасности: стены защищали его от выстрелов. А когда охранники достигли сарая, Семен, засунув раненую руку за борт куртки, стремительным бегом отмахивал то ли второй, то ли третий переулок.
   Тем временем на шоссе все было кончено. На снегу вокруг грузовика лежали срезанные пулеметными очередями девчата и хлопцы. Некоторые были еще живы. Представитель окружного управления фельджандармерии господин Вульф с пистолетом в руке обходил распростертые на дороге тела и делал контрольный выстрел в висок.
   Нюся Лущик еще дышала, хотя у нее в нескольких местах была пробита грудь. Она приняла смерть в лицо.
   Анка лежала на спине, широко откинув одну руку, а другой прижимая к груди пушистый кончик косы. Она и после смерти была красива, только теперь ее черты приобрели несвойственную Анке при жизни строгость, даже суровость. Господин Вульф задержался возле Анки на секунду дольше, чем следовало, потом, как и всем, выстрелил в висок.
   Уткнувшись ничком в окровавленный снег, застыла в двух шагах от автомашины Наташа Печурина. Затылок у нее был раздроблен ударом приклада. Такой сокрушительный удар нельзя нанести убегающему или обороняющемуся человеку; очевидно, выпрыгнув из машины, Наташа обернулась, ища Никифора, и в это время сзади на нее с громадной силой обрушился приклад.
   Никифор, навылет раненный в грудь, лежал в кузове на скользких от крови досках. Рядом с ним распростерся убитый охранник, в самых невероятных позах застыли в предсмертных муках девушки и парни. Никифор до конца дрался с охранниками, предоставляя товарищам возможность бежать. Он орудовал железной каской, которую сорвал с немца, бил ею по лицам и рукам палачей. Когда все, кто был в состоянии, выпрыгнули из кузова, там среди убитых и раненых все еще продолжали рукопашную Никифор и высокий белобрысый немец. Никифору удалось острым краем каски ударить его в темя, и немец упал. Никифор кинулся к заднему открытому борту и успел уже перенести через борт ногу, как навстречу прогремел выстрел. Что-то ударило в грудь с невероятной силой, словно пронзило насквозь раскаленным железным прутом...
   Очнулся Никифор от хриплых злых голосов. Откуда-то издали доносился отчаянный женский плач. Но ни выстрелов, ни стонов, ни криков не было слышно. Ладонь Никифора лежала на чем-то холодном и скользком. Не сразу он сообразил, что держит винтовку убитого охранника. Но поняв это, принялся из последних сил тянуть ее к себе, вытаскивать из-под трупов. В глазах темнело от напряжения, в груди хрипело, хлюпало и невыносимо жгло. У него было одно-единственное и последнее в жизни желание: он сознавал, что осталось жить считанные минуты, и не хотел, чтобы эти минуты прошли просто так, в обреченном ожидании. Винтовку, липкую от крови, он в конце концов освободил, но при этом едва не лишился сознания.
   Силы убывали, уходили вместе с хлещущей из раны кровью, и он уже не смог, как ни пытался, перевернуться со спины на живот. Слабеющими пальцами он открыл затвор, достал патрон в патронник и положил винтовку на мертвого охранника дулом к заднему борту. Кто-нибудь из немцев в конце концов заглянет же в кузов, и тогда...
   Время шло. В глазах Никифора темнело, словно не утро сейчас было, а сгущались вечерние сумерки. А охранники все еще о чем-то хрипло кричали.
   Уже теряя сознание, Никифор различил на сером фоне неба черную фигуру, поднявшуюся над бортом.
   - Ага!-сказал он, как показалось ему очень громко, а на самом деле это был чуть слышный шепот.- Вот тебе, гад!..
   Нажать пальнем на спусковой крючок стоило ему невероятных усилий. И последнее, что он почувствовал,- болезненная отдача приклада, гулом, землетрясением, чудовищным обвалом отозвавшаяся в голове и во всем его теле.
   Пулеметчики дубль-охраны после того, как свалился убитый наповал господин Вульф, изрешетили весь кузов, полагая, что там притаился кто-то живой и вооруженный.
   
   Четверым из восемнадцати приговоренных к расстрелу удалось убежать. Это были Петя Орлов, Лида Назаренко, Семен Беров и Семен Резников.
   Резников был ранен в бедро, и охранники настигли его в овражке за церковью, обессилевшего и истекающего кровью. Тут же его и пристрелили.
   Трагически сложилась судьба Берова. Случайно он оказался на той улице, где жил врач Олейников. Семен узнал голубые ставни и резные наличники чистенького домика, куда Лида приводила его около года назад. И он зашел к знакомому врачу перевязать руку. Олейников осмотрел рану, хмыкнул и сказал, что у него кончились бинты, но он пошлет сейчас за ними в аптеку. Он пошептался на кухне с женой, та оделась и ушла. Олейников, вернувшись к Семену, обработал рану, остановил кровотечение.
   - Сейчас, сейчас,- приговаривал он, прикладывая к ране тампоны и поглядывая в окно.- Еще минуточку, и у нас будут бинты... Держите тампон вот так! Что-то задерживается моя благоверная...
   Супруга Олейникова вернулась через четверть часа, но не одна, а с вооруженными жандармами; никаких бинтов она, конечно, не принесла, потому что и не думала ходить в аптеку, а по указанию мужа побежала прямо в немецкую комендатуру.
   Увидев немцев, Семен бросился к окну, выбил ногой раму, но выпрыгнуть не успел - схватили. Казнили его во дворе тюрьмы на следующий день.
   Спустя несколько дней в эту же тюрьму привезли Зою Приданцеву. Ее арестовали на станции Марганец при попытке сесть на товарный поезд и при обыске обнаружили поддельный пропуск в Запорожье. Было установлено, что девушка имела отношение к подпольной организации Большой Знаменки, и ее без суда и каких-либо формальных проволочек включили в списки очередной группы приговоренных к смертной казни.
   Орлова скрыла у себя никопольская женщина, совершенно незнакомая ему, но в груди которой билось отважное материнское сердце. Точно так же на оккупированной территории прятали у себя партизан и пленных красноармейцев, бежавших из концлагерей, укрывали их, рискуя собственной жизнью, тысячи наших матерей, жен и сестер. Имя этой женщины-Елизавета Михайловна Швец. Орлов узнал ее имя только после войны, когда со свидетельством о демобилизации в кармане прямо с поезда зашел на тихую Вокзальную улицу и отыскал ничем не выделявшийся среди других домик с палисадником.
   Лида Назаренко спаслась в плавнях. Она перешла линию фронта, когда тот приблизился к Днепру, и ей посчастливилось с первыми советскими бойцами войти в родной Никополь.
   Еще одно должно добавить, завершая героическую историю Добровольной Организации Патриотов. Погибли смертью храбрых самые активные ее члены, но оставшиеся в живых не испугались, не прекратили своей деятельности. По-прежнему население Большой Знаменки оповещалось о последних событиях на фронтах - сводки Совинформбюро распространял Шуров Иван Дмитриевич, имевший приемник. Прасковья Наумовна Баклажова вместе с дочерьми Ниной и Катей сорвала отправку в Германию новой партии молодежи. Александр Малыхин на Михайловском маслозаводе в одну ночь разобрал машины и, густо смазав детали, сбросил их в колодец, где они в целости и сохранности пролежали до прихода советских войск.
   Летом 1943 года в Знаменских плавнях появилась новая партизанская группа, руководил которой депутат районного Совета коммунист К- И. Баранов. Одна за другой происходили диверсии. Подрывались на минах автомашины, все чаще по утрам обнаруживали на улицах сел трупы гитлеровцев и их пособников - полицаев. В одно прекрасное утро нашли мертвым в собственной квартире гебитскомиссара Мюльгаббе. Земля горела под ногами оккупантов.
   А с востока на запад неудержимо катилась лавина советских войск.
   
   
   
   ОГЛАВЛЕНИЕ
   1. Наташа Печурина.
   2. Мы ещё вернемся
   3. Странички из дневника
   4. Хмара.
   5. Навоз всплывает наверх
   6. Десант
   7. Странички
   8. В тылу врага
   9. Сторож баштана
   10. Несколько страничек
   11. Надежды не умирают
   12 Семен Беров
   13. ДОП
   14. Отчизны ради
   15. Чет и нечет
   16. События нарастают
   17. Успех воодушевляет
   18. Под покровом ночи
   19. Годовщина
   20. Домик у плавней
   21. Еще несколько страничек
   22. Ищейки идут по следу
   23. Час испытаний
   24. Идти до конца!
   25. О смерти и бессмертии