Василий Смирнов
"Александр Чекалин"

Часть вторая
"В дни войны"

   
   Лениздат 1978
   
   OCR, правка: Дмитрий Щербинин (www.molodguard.ru)

   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   
   На верху залитого солнцем косогора зашевелились кусты орешника. Из кустарника выскочили и перебежали дорогу несколько человек в темно-зеленых мундирах, в касках, с автоматами в руках. Где-то грозно зарокотал пулемет. Тучи желтой пыли поднялись над дорогой, застилая солнце. Стало трудно дышать.
   "Фашисты!" - мгновенно понял Саша, чувствуя, как забилось сердце. Он обернулся назад. Хотел крикнуть: "Ребята!" - но не смог, почему-то ноги у него одеревенели, стали непослушными. Но тут вперед выскочили Егорка Астахов и Вася Гвоздев. За ними бежали ребята с Подгорной улицы, со Стрелецкой... И вдруг необычайно легко Саша в несколько прыжков опередил ребят и, взмахнув над головой винтовкой, обернувшись назад, пронзительно закричал:
   - За мной!.. Бей их... Стреляй!..
   Теперь уже ясно были видны человек пятнадцать гитлеровцев с долговязым офицером впереди. Они торопливо перебежками спускались по косогору вниз к мосту, за которым белели городские постройки, а выше, на пригорке, ярко сверкали на солнце окна двухэтажного здания школы, над которой полыхал, как пламя, красный флаг.
   Ощущая необыкновенный прилив сил, Саша стремительно, все еще крича во все горло, помчался наперерез фашистам, слыша, как за ним бегут и тоже что-то громко кричат ребята. До моста оставалось совсем близко.
   "Только бы успеть... не пустить в город! Там подойдут наши..." - думал он, на ходу заряжая винтовку и стреляя, ничего уже больше не видя, кроме фашистов. Вражеские солдаты остановились. Офицер в плаще, размахивая револьвером, выбежал на дорогу. Глухо затрещали автоматные очереди. Кто-то из ребят рядом с Сашей вскрикнул, упал и пополз вперед, оставляя после себя красный прерывистый след.
   - А-а-а!..- не помня себя, хрипло кричал Саша. Он словно летел на крыльях, подымаясь и опускаясь на землю. Выхватив гранату, он на ходу, пригнувшись, метнул ее и сквозь пламя и дым совсем рядом увидел искаженные страхом лица врагов, в беспорядке побежавших назад с дороги...
   Совсем задохнувшись от крика, Саша догнал убегавшего офицера в плаще, бросил вторую гранату и... проснулся.
   Рядом стояла мать и тревожно смотрела на него, поправляя сползшее на пол одеяло.
   - А где же?.. Где?..- Саша, широко раскрыв глаза, хотел сказать: "А где же немцы?" -- и только теперь все понял.
   В широкое трехстворчатое окно врывались снопы солнечного света. На этажерке прыгали в клетке две рыженькие белки, стуча лапками и поблескивая коричневыми пуговками глаз.
   - И во сне-то все воюешь... Что это ты кричал не своим голосом? - тревожно расспрашивала мать..
   Саша молчал. Взглянув на мать, которая была одета в праздничное черное платье с белым отложным воротничком, он сообразил, что сегодня воскресенье, что все дома.
   Сразу стало легко, радостно на душе... Он вскочил с кровати и, вдруг вспомнив, покосился на мать - видела она или нет?.. Сунул руку под подушку и, нащупав там твердый, круглый, ребристый предмет, нахмурился и вздохнул.
   Значит, не все ему приснилось. Вспомнилась вчерашняя встреча на железнодорожной станции с ранеными красноармейцами. Санитарный поезд стоял долго. Мимо проходили воинские составы, занимая перегоны однопутной железнодорожной линии.
   Все, кто был на станции, вдоволь наслушались о фронтовых делах, а Саша успел даже выпросить у раненого бойца гранату, правда разряженную, но настоящую, боевую.
   Осторожно, чтобы не заметила мать, Саша вынул из-под подушки завернутый в газету тяжелый сверток и, подумав немного, сунул его в угол за стол, где лежали инструменты.
   В одних трусах, темно-бронзовый от загара, Саша выбежал во двор, вспугнув мирно копошившихся кур, и на самодельном скрипучем турнике быстро проделал несколько упражнений. Вернувшись в сени, он стал плескаться холодной как лед водой, которую только что мать налила в рукомойник. Из клеток, стоявших по стене, щурили на Сашу розовые глаза породистые Витюшкины кролики. Возле клеток лежали кучки свеженарванной травы. Значит, Витюшка уже встал и уже успел позаботиться о кроликах - не придется напоминать ему.
   Вытираясь жестким домотканым полотенцем, чувствуя, как приятно разгорается тело, Саша думал, как сегодня сложится у него день. Если только командир истребительного батальона не вызовет на военные занятия или, что еще важнее, батальон не поедет на задание, то весь день окажется свободным. Можно будет уйти с ребятами на реку купаться, а вечером сходить в кино, посмотреть новый военный киносборник.
   Мать торопила завтракать. Саша быстро оделся, убрал постель. Потом выпустил из клетки белок, добродушно погрозив им:
   - Смотрите у меня, не озоровать.
   Когда Саша уселся за стол, в репродукторе, черневшем на стене, что-то зашипело, забулькало, потом стали передавать очередную сводку Совинформбюро.
   В последнее время так часто стали появляться в сводках Совинформбюро названия новых направлений, что трудно было представить себе положение на фронте. Подойдя ближе, Саша напряженно слушал:
   "В течение всего дня наши войска вели ожесточенные бои с противником на всем фронте, от Ледовитого океана до Черного моря...- Голос диктора звучал резко, отрывисто.- На Южном направлении наши войска оставили..."
   Дальше шло перечисление городов и населенных пунктов, которые наши войска оставили за прошедшие сутки. Лицо Саши сразу помрачнело. Мать тяжело вздохнула.
   "Все нарушил проклятый враг. Только бы и жить теперь. Жизнь-то какая хорошая развернулась! И вот война..." - думала Надежда Самойловна, оглядываясь кругом.
   На столе, покрытом белоснежной скатертью, хрипло урча и пофыркивая, кипел ярко начищенный старинный медный самовар, привезенный из Песковатского. Тут же стояла голубая масленка, в недавно купленной фарфоровой вазочке желтел липовый мед, и в комнате пахло медом и дымком, выползавшим тонкой сероватой струйкой из-под колпачка на самоваре. Надежда Самойловна напекла любимых Сашиных ватрушек и теперь сновала на кухню и обратно, что-то разыскивая и разговаривая сама с собой.
   - Давай, мама, я тебе помогу,- предложил Саша, но она отмахнулась от него и не утерпела - сунула ему самую румяную ватрушку.
   Вприпрыжку прибежал с огорода Витюшка. Вслед за ним, мягко поскрипывая сапогами, вошел со своей неизменной добродушной улыбкой отец.
   - Долго я вас буду ждать? - заговорила было с сердцем Надежда Самойловна. Но, взглянув на мужа и старшего сына, смолкла. Они сидели за столом задумчивые, с тем неуловимым выражением на лицах, которое накладывает сознание большой и тяжелой ответственности, неожиданно легшей на плечи.
   Одному только Витюшке в это солнечное августовское утро было, как всегда, весело. Болтая под столом босыми ногами, он рассказывал, что слышал ночью гул вражеских самолетов.
   - На Москву летели... Много! Наверное, десятка два,- сообщал он.- Фашистские самолеты я сразу узнаю. Звук у них воющий-ру-у-у... ру-у-у...- Надуй пухлые губы и скосив глаза, Витюшка попытался изобразить, как гудят самолеты.
   - Ешь скорее,- остановила его мать,- да марш на улицу.
   Но Витюшка не унимался. Курносое, в веснушках лицо его от чая раскраснелось. Искоса, лукаво поглядывая на брата, он толкал его под столом ногой, вызывая на разговор.
   - Саша!.. Шурка!... Военные занятия с нами будешь проводить? А не то мы отчислим тебя из отряда... Еще комиссаром у нас состоишь! Комиссар обязан все время в отряде бывать... Честное пионерское, отчислим тебя за срыв военного обучения... Ты чего молчишь?
   - Тебя слушаю...- усмехнулся Саша, занятый своими мыслями. Вспомнив про гранату, пообещал: - Сегодня, пожалуй, займусь с вами. Хотя вы и надоели мне как горькая редька.
   Еще весной, прочитав повесть Гайдара "Тимур и его команда", Саша и Витюшка организовали свой отряд и взяли на учет все красноармейские семьи на ближних улицах. Но как только началась война, тимуровский отряд превратился в сторожевой. Штаб отряда находился у дома, где жили Чекалины, на чердаке амбара. Здесь хранились самодельные винтовки, стоял детекторный радиоприемник, на стене висела карта района и вниз, к сторожевому посту, тянулись сигнальные провода, Подражая взрослым, которые поочередно ночью дежурили у каждого перекрестка, ребята-тимуровцы выставляли свой сторожевой пост у штаба, наблюдая за людной тропинкой, спускавшейся с улицы к реке.
   - А мы вчера диверсанта в городе чуть не выследили,- вспомнив, похвастался Витюшка.- Высокий, с усами, и одежда у него ненашенская и рваная. Не иначе как с самолета его сбросили.
   - Где же он? - встрепенулся Саша.
   - Перед вечером это было,- пояснил Витюшка.- Разве в сумерках уследишь?..
   - У вас теперь все диверсанты,- усмехнулся Павел Николаевич.- Помешались на шпионах.
   - Если человек в ненашенской одежде, ясное дело - чужак,- авторитетно пояснил Витюшка.
   Когда все, закончив завтрак, вышли из-за стола, на пороге комнаты появился связной тимуровского отряда, Витюшкин приятель Генка в самодельной бумажной пилотке, с деревянным ружьем за плечами. Сейчас Генка, вытянувшийся по стойке "смирно" на пороге, наверное, принес какое-то важное известие - весь его взволнованный вид говорил об этом. Четко, по-военному, Генка отрапортовал:
   - Товарищ комиссар! Разрешите доложить!
   - Докладывай,- кивнул головой Саша, польщенный, что его по-прежнему называют комиссаром. Хотя он и не принимал участия в военно-дозорной деятельности тимуровцев, но помогал им оборудовать штаб, делал для них ружья, позволял, когда оставался дежурным, ухаживать за лошадьми конного взвода истребительного батальона.
   - Опять в городе появился тот самый субъект,- рапортовал Генка.- По нашему мнению, он подозрительный тип. Сейчас у моста на реке. Ребята за ним наблюдают.
   - Что ж, посмотрим,- насторожился Саша. Витюшка, тряхнув головой, выскочил вслед за братом на крыльцо.
   Отец и мать молча переглянулись. У ребят был уже случай, когда они ночью задержали показавшуюся им подозрительной женщину и привели в свой штаб. А после проверки утром она оказалась... женой милиционера, недавно поселившегося в городе. Пришлось матери идти объясняться.
   В окно Павел Николаевич видел, как Сашу и Витюшку окружили тимуровцы, вооруженные деревянными ружьями. Среди них были и девочки с зелеными сумками, на которых краснели нашитые кресты. Через минуту воинственный отряд исчез за постройками.
   Выйдя на крыльцо, Павел Николаевич присел на ступеньки и закурил. Подошла темно-бурая большая овчарка Пальма. Умные, серьезные глаза собаки смотрели на Павла Николаевича пристально, испытующе, словно она хотела понять, чем так озабочен хозяин.
   - Вот какие дела, Пальма,- проговорил Павел Николаевич, погладив собаку шершавой рукой.
   Стоял солнечный жаркий день. На голубом небе, как льдины в конце ледохода, медленно плыли неведомо откуда взявшиеся легкие курчавые облачка. В воздухе мелькала легкая прозрачная паутина - признак наступающей осени.
   У кого-то на задворках громко визжал поросенок, лаяла собака, звенели голоса ребятишек, гонявших по пыльной дороге мяч. Казалось, ничто не напоминало о наступившей войне. Но война все же ощущалась. Ощущалась она в каждом озабоченном и хмуром взгляде проходивших мимо людей, в заклеенных бумажными полосками стеклах окон, в черневших у домов бомбоубежищах.
   Неясное внутреннее беспокойство, появившееся у Павла Николаевича с начала войны, росло с каждым днем.
   Все меньше и меньше оставалось мужчин в городе. Каждый день можно было видеть, как люди с котомками за плечами, собравшись по-походному, шагали по шоссе на станцию в сопровождении родных. Невозможно было оставаться бездеятельным и сидеть дома в эти дни, когда с фронтов приходили тревожные вести и каждый человек настойчиво стремился скорее найти свое место в рядах защитников Родины.
   Павел Николаевич тоже был в военкомате, прошел медкомиссию. Там сказали: "Наступит ваш черед- вызовем". Теперь всякий раз, возвращаясь из колхоза домой, он прежде всего подходил к столу - не лежит ли повестка. Но повестки пока не было.
   Павел Николаевич пошел на задворки, на огород. Там уже чернели, возвышаясь над тыном, крупные желтоголовые подсолнухи, желтели на грядках огурцы, цвели кабачки И тыквы, закрывшие своими огромными шершавыми листьями весь частокол. Все росло неудержимо, буйно, обещая обильный урожай. Задумчиво посмотрев на это привычное глазу раздолье, Павел Николаевич снова медленно побрел на улицу и у крыльца столкнулся с человеком в военной форме, который протянул ему повестку из военкомата.
   - Завтра в десять часов утра,- вслух повторил Павел Николаевич, чувствуя, как забилось сердце.
   Он взглянул на окно, за которым, склонившись над книгой, сидела Надежда Самойловна.
   "Пока ничего не буду говорить ей,- подумал Павел Николаевич.- Пусть спокойно готовится к докладу". Чтобы не проговориться жене, Павел Николаевич ушел на реку.
   Только накануне Надежда Самойловна приехала из колхоза "Верный путь", где была по заданию райкома партии, а теперь снова надо было возвращаться обратно. Стояло самое горячее время: уборка, сев озимых- каждый день был дорог.
   Но сегодня что-то плохо работалось. Надежда Самойловна подошла к этажерке, достала несколько брошюр, конспект по истории партии и, раскрыв его, задумалась.
   Как разом перевернулась жизнь и навалилось на всех горе, не осознанное еще вначале и теперь давившее, дававшее себя знать все сильнее и сильнее. Вспомнился ей первый день войны. Тогда все они собрались в Песковатском у свекра за праздничным столом.
   Услышав тревожное сообщение по радио, забегали, засуетились люди на селе. Разом потемнела, опустела большая изба свекра, остался непочатым и неубранным праздничный стол. Надежда Самойловна сразу же побежала обратно в город. И, несмотря на воскресный день, множество людей уже толпилось у райкома партии. Были здесь и коммунисты, и беспартийные.
   Надежда Самойловна вздохнула, перевернула страницу брошюрки и еще ниже наклонилась над столом,
   В комнату заглянул Витюшка. Виновато съежившись, он неслышно, как мышь, прошмыгнул к себе, чтобы мать не заметила разорванной рубашки. Потом пришел Павел Николаевич. Он нерешительно посмотрел на жену, все еще думая: сейчас сказать ей или потом, когда вернется из колхоза, если только не поздно будет.
   Павел Николаевич, обычно очень спокойный и несколько медлительный, стал необычайно деятельным, он торопился, спешил. Поправил пошатнувшийся тын, прибил отставшую доску у сарая. Тысячи дел теперь глядели на него, ждали его рук. Словно все это никто не мог без него потом сделать.
   Надежда Самойловна ничего не замечала. Между страничек тетради ей попалось несколько маленьких фотографий старшего сына. Выражение лица Шурика было серьезное, даже строгое. Эти фотографии - память о том дне, когда Шурик записался в истребительный батальон. Нелегко ему было этого добиться. Командир батальона Тимофеев сначала отказал наотрез, объяснив Шурику, что он слишком молод. Но Шурик пять раз приходил, добиваясь своего, и добился: его приняли. Надежда Самойловна узнала об этом, когда сын попросил у нее денег на фотокарточки для анкеты.
   - Ты не мог сказать мне раньше? - упрекнула она.
   - А ты разве не разрешила бы?
   Что она могла ответить сыну? Разве не понятно ей было стремление Саши принять участие в борьбе с врагом?
   С тех пор для Надежды Самойловны наступили тревожные, беспокойные дни. Иногда Шура уезжал на рассвете и возвращался домой через несколько дней. Все это время Надежда Самойловна не находила себе места. Не случилось бы чего с сыном! Рядом на десятки километров тянутся густые леса, в которых, как говорят люди, бойцы истребительного батальона чуть ли не каждый день вылавливают вражеских парашютистов. Была в этих разговорах, очевидно, какая-то доля правды.
   Заслышав дробный топот коней и звонкую задорную песню:
   
   Три танкиста, три веселых друга,
   Экипаж машины боевой...-
   
   Надежда Самойловна выбегала на крыльцо и среди бойцов искала глазами сына. Веселый, обветренный, скакал он галопом на своем приземистом буланом Пыжике.
   Она ни о чем не расспрашивала сына. Знала: что можно - сын сам расскажет. И с улыбкой следила, как мучимый любопытством Витюшка ходил за старшим братом, словно тень, и все допытывался:
   - Шурик, куда вы ездили?
   - На кудыкины горы! - Саша сурово сдвигал густые черные брови.
   Надежда Самойловна взглянула на ходики, висевшие в простенке у окон. Пора уже было отправляться, чтобы не упустить попутной машины из райзаготзерна. В этот момент из своей комнаты с победным криком выскочил Витюшка, грозно потрясая настоящей боевой гранатой-лимонкой.
   Мать испуганно охнула и замахала руками.
   - Она без запала,- торопливо успокоил ее Витюшка.- Это Шурка достал. Он нас военному делу обучать будет...
   В колхоз Надежда Самойловна поехала с неспокойным сердцем, все еще думая, не заряжена ли граната, не случилось бы чего с сыновьями.
   О полученной повестке муж так ничего ей и не сказал.
   
   
   
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   
   Когда вооруженный дозор тимуровцев кратчайшей тропинкой, через кусты и ямы, привел Сашу на пологий берег реки, взятого под наблюдение подозрительного человека там не оказалось.
   - На одну секундочку только отлучились, а он исчез... Словно сквозь землю провалился...- смущенно оправдывались оставленные для наблюдения Славка и Костя.
   Напрасно тимуровцы бросались в разные стороны, шныряли среди расположившихся на берегу эвакуированных. Подозрительного человека нигде не было. На пологом берегу у моста курились сероватые дымки костров. Слышался разноголосый говор, плач детей. Небрежно одетые женщины стирали белье, варили картошку в чугунках и котелках. Тут же спокойно копались в золотистом прибрежном песке малыши, щипали траву распряженные лошади.
   Ребята знали - это уходили от войны, из занятых врагом областей мирные жители. С каждым днем эвакуирующихся становилось все больше, хотя фронт был от Лихвина далеко.
   - Эх вы, дозорные,- сердился Саша.- Растяпы вы, а не тимуровцы. Где ваш командир?
   Витюшка мгновенно вырос перед Сашей, вытянувшись в струнку.
   - Плохо обучены ваши бойцы,- набросился Саша на Витюшку.- Вот и поставь вас на серьезное дело. Эх вы!..- Саша сморщился, с ожесточением сплюнул.- Растяпы!..
   - А может быть, он обычный человек? - вдруг взбунтовался Генка, обиженный словами комиссара.- Наш город стратегического значения не имеет. Нет смысла сюда забрасывать шпиона.
   - Какой наш город,- в один голос обрадованно поддержали Славка и Костя, топчась на месте босыми ногами и вытирая вспотевшие лица.- Если бы не беженцы, муха пролетит - и та на виду...
   Но Саша был неумолим.
   - Разгильдяев надо снять с дежурства,- распорядился он.- Оружие отобрать... Дать задание - разыскать во что бы то ни стало.
   Ребята выслушали приказ с сосредоточенным видом, как и подобает настоящим дисциплинированным воинам. Ни у кого больше не повернулся язык перечить комиссару.
   Рядом текла река. Вода была теплая, как парное молоко, она манила, звала к себе. И Саша, искоса посмотрев на ребят: одобряют они или нет? - решил искупаться.
   - Ладно...- примирительно сказал он, сбрасывая с себя рубашку.- Можете тоже купаться.
   Глядя на него, разделись и полезли в воду ребята-тимуровцы.
   Купались недолго. В другое время ребята полежали и повозились бы на горячем, усеянном темными ракушками песке, но сейчас настроение у всех было тревожное. Витюшка повел свою команду обратно к табору беженцев, а Саша другой тропинкой поднялся на гору. Если бы он свернул немного в сторону, то в густой чаще кустов увидал бы человека, которого ребята так усердно искали. Человек лежал на траве, в тени куста, и крепко спал. Если бы Саша взглянул на него, то узнал бы знакомого односельчанина. Но Саша прошел мимо в каких-нибудь десяти шагах, погруженный в свои мысли. Он даже не заметил, как рядом из-за обрыва высунулась лохматая золотоволосая голова Егорки Астахова, всегда любившего ходить не там, где ходят люди.
   - Стой, ни с места! - басовито гаркнул он за спиной Саши.
   В руках Егорка держал удочки и ведерко, в котором плескалась мелкая рыбешка.
   - Много наловил? - Саша заглянул в ведерко, думая про себя: "И охота же Егору в такое время ходить на рыбалку!" Мелькнула и другая мысль: какое свинство со стороны Егора не зайти за ним!
   Саша нахмурился.
   - Смотри,- недовольно отозвался Егор,- одна мелкота. Хвостики... Не ловилась сегодня рыба.
   - А где ловил, не у моста? Там всегда раньше ловилась.
   - Нет,- буркнул Егор и, угадав Сашины мысли, успокоил: - Заходил за тобой утром. А ты спишь... Надежда Самойловна не велела будить тебя.
   Саша недовольно поморщился. С тех пор как началась война, он ни разу еще не ходил на рыбалку.
   - Куда шагаешь? - спросил Егор.
   - Так...- Саша неопределенно пожал плечами.
   Они шли по площади мимо сквера, на котором зеленели молодые деревца, в прошлом году посаженные школьниками, и среди густо разросшихся цветов белел на гранитном постаменте памятник Ленину. Мимо оглушительно тарахтели по пыльному булыжнику тяжело груженные мешками подводы - колхозники везли на склад зерно нового урожая. Возле желтоватого оштукатуренного двухэтажного здания, в котором помещался военкомат, на панели сидели призывники, сложив свои вещевые мешки у стены. Возле них толпились заплаканные женщины, ребятишки.
   - Вот... а нас не взяли,- Саша с завистью поглядел на выходивших из военкомата людей.
   На улице рядом с уже закрытым на замок газетным киоском бойко торговал пивной ларек. У прилавка сгрудились колхозники. Продавец, отец Егора Астахова, прозванный почему-то Чугреем, громко тараторил с посетителями, то и дело повторяя: "Ваше здоровьице!.. Ваше здоровьице!.."
   Егор шел молча, сгорбившись, стараясь незаметно прошмыгнуть мимо ларька. Ему было стыдно за отца, который в такое время все еще продолжал думать о наживе.
   - Заходи,- предложил Егор, когда они остановились на перекрестке.
   - Зайду, если только на операцию не уедем,- нерешительно пообещал Саша.- А ты что? - спросил он, видя, что Егор чем-то взволнован.- Опять с отцом буза?
   Егор молча кивнул и медленно поплелся домой. Теперь Саша понял, почему Егор с утра ушел из дому на рыбалку. Он хотел окликнуть его, остановить, но Егор уже завернул за угол.
   "Плохи дела у Егора,-думал Саша, направляясь к райкому комсомола,- с отцом нелады. Да еще и переэкзаменовка на осень по русскому".
   "Теперь не до переэкзаменовки..." - решил Саша и тут только сообразил, что в воскресный день райком комсомола закрыт. Но он ошибся, увидав распахнутые настежь двери.
   Во время войны смешались понятия о выходных и будничных днях. Все дни стали одинаковы. В райкоме комсомола неумолчно звенел телефон, на лестнице и в коридоре толпились пришедшие из района комсомольцы в запыленных ботинках, вихрастые, загорелые. Шли разговоры о курсах минометчиков, об истребителях танков. Саша понял, что происходит очередная мобилизация комсомольцев. С какой завистью он смотрел теперь на этих деревенских ребят, которым посчастливилось родиться раньше его!
   Миловидная рыженькая пионервожатая Машенька, в эти дни работавшая в райкоме машинисткой, приветливо кивнула Саше головой и посоветовала подождать.
   Прежние работники райкома комсомола, которых Саша немного знал, ушли в армию. Секретарем райкома теперь была Чернецова. Она помнила его еще по школе. С ней можно откровенно поговорить. Поэтому Саша смело шагнул через порог в знакомый кабинет, где его еще совсем недавно принимали в комсомол. Чернецова, одетая в полувоенную форму - гимнастерку с ремнем и кирзовые сапоги,- была одна. Сбивчиво, неожиданно смутившись, он рассказал о цели своего прихода.
   - Хочешь быть радистом? - Чернецова, подняв узенькие ниточки бровей, с любопытством поглядела на Сашу.
   - Да, если будет разверстка на такие курсы, то меня пошлите,- снова повторил Саша.
   Чернецова вспомнила - в городском кинотеатре она на днях видела военный киносборник. Там советский радист на занятой врагом территории вел себя смело и мужественно, и все у него получалось легко и просто. Посмотрев этот киносборник, наверное, не один этот смуглолицый худощавый паренек с открытым взглядом захотел быть похожим на героя фильма.
   - На такие курсы пока еще никого не посылаем,- сказала Чернецова, разбирая на столе бумаги.- А вот в Саратов тебя можем направить. - И, видя, что Саша смотрит недоумевающе, пояснила: - Эвакуируем ребят из детдома. Надо помочь в дороге.
   - Ну-у...- У Саши даже изменился от обиды голос.- Я в истребительном батальоне... на военном положении...
   - Комсомольцы все на военном положении...- строго поправила его Чернецова.- Куда пошлют, туда и поедешь.
   - Понятно...- четко ответил Саша, и от обиды у него не осталось и следа.
   Вместе с Чернецовой Саша стал перебирать на память знакомых ребят. Вышло так, что Саша называл, а Чернецова что-то отмечала в своем списке. От секретаря Саша ушел с поручением сообщить Наташе Ковалевой и Володе Малышеву, чтобы они зашли в райком. Наташа была дома. Увидев в окно Сашу, она выбежала на крыльцо.
   - Какой ты бессовестный! - укоризненно качая головой, говорила Наташа, ведя за собой по темным сеням гостя.- Забрал у меня книжку, обещал через несколько дней вернуть и все не несешь.
   Хотя Саша и на этот раз не захватил с собой томик стихов Блока, хотя она упрекала Сашу ворчливым тоном, он понял, что Наташа рада его приходу. Глаза у нее улыбались, а оттененные легким пушком щеки заметно румянились,
   - Ты не ругайся, Наташа...- серьезным тоном предупредил Саша.- Я сегодня злой...- и весело рассмеялся.
   Мир был сразу заключен.
   В просторной полутемной комнате с низким потолком и маленьким окошком, куда Наташа ввела гостя, все были заняты делом. Прохор Сидорович сидел в своем коричневом кожаном фартуке у бокового окна за верстаком. Зажав между колен сапожную колодку на железной ноге, он точными ударами молотка неторопливо вбивал один за другим гвозди в подошву и вполголоса тянул дребезжащим тенорком:
   
   Во субботу, день ненастный,
   Нельзя в поле работать...
   
   Дарья Сидоровна расположилась у другого окна за большим столом, на котором лежал ворох белой бумазеи. Она быстро строчила на машинке, не обратив никакого внимания на вошедшего Сашу.
   Зато Прохор Сидорович, вскинув на морщинистый лоб очки в медной оправе, испытующе взглянул на Сашу и по своей привычке подковырнул:
   - Что-то зачастил к нам, Сашуха? Не жениться ли собираешься?
   Наташа, фыркнув, быстро проскользнула в свою комнату. Саша, смущенный, прошел вслед за ней.
   "Вот ехидный старик",- подумал он. И совсем уж не так часто они встречались с Наташей, а в последнее время и совсем не приходилось бывать у Ковалевых.
   - Ты посиди,- сказала Наташа,- я сейчас...- Она юркнула за дверь.
   За стеной "ехидный старик" продолжал тянуть свою нескончаемую "субботу". Монотонно стрекотала швейная машинка. Пахло варом, кожей, а из раскрытого в сад окна ветерок доносил запах спелых яблок. Саша сидел на стуле, рассеянно поглядывая по сторонам. В комнате у Наташи все блестело чистотой, было уютно и как-то очень светло. У стены стояла узкая железная кровать, покрытая белым пикейным одеялом. Рядом приткнулся маленький столик с книгами, над столиком висел портрет покойного отца Наташи в красноармейском шлеме-буденовке и ниже - вырезанный из журнала портрет писателя Николая Островского.
   Наташа быстро вернулась обратно с полной тарелкой краснобокой китайки. Поставив тарелку на стол перед Сашей, она нарочито строгим голосом сказала:
   - Кушай! Попробуй только у меня отказаться!
   В простеньком, белом с розовыми цветочками платье, так шедшем к ее смуглому продолговатому лицу и иссиня-черным вьющимся волосам, Наташа сидела на подоконнике и, болтая босыми ногами, грызла мелкие яблочки.
   - Ты не обращай внимания на дядю...- заговорила она, видя, что Саша по-прежнему чувствует себя неловко в ее комнате. - Он не вредный. Он всегда такой. Это еще ничего. А когда он под хмельком, то прямо спасу нет. Хоть из дому убегай: прицепится, как крючок, и начнет пилить. И знаешь?..- Наташа сделала большие глаза и удивленно покачала головой.- Говорит, я за справедливость борюсь... Уму-разуму учу. Вот и поговори с ним. Но он не злой.
   "Ладно,- думал Саша.- Раз ты оправдываешь его, как-нибудь потерплю, не стану обижаться".
   Они помолчали. Не сразу Саша начал свой разговор.
   - Это что же - предлагают мне эвакуироваться? - обиженно спросила она Сашу, когда он рассказал, что был в райкоме комсомола. Еще больше она рассердилась, когда узнала, что Саша сам назвал ее фамилию Чернецовой.
   - Эх, Шурик, Шурик! - с горечью покачала она головой.- Удружил же ты мне!
   Саша вдруг рассердился:
   - Вот что: давай прекратим этот разговор. Пошлет тебя райком комсомола - и поедешь. Меня пошлет - и я поеду. Какие теперь могут быть разговоры? Слышала сегодня сводку? Ожесточенное сражение по всему фронту, от берегов Ледовитого океана до Черного моря.
   - Слышала...- грустно сказала она.- Все слышала...- И, вскинув на Сашу свои еще более потемневшие глаза, с явной надеждой спросила: - Шурик! Если фашисты до нас дойдут?.. Что мне тогда делать?.. Ты скажи, посоветуй...
   Раньше Саша не видел Наташу такой растерянной, присмиревшей. С волнением она ожидала его ответа.
   - Не могут они до нас дойти...- решительно заявил он, стараясь успокоить девушку.- Вот увидишь... Скоро все по-другому повернется... По-моему, только панику создают с этой эвакуацией. Ну детишек, ясное дело, подальше надо увезти. Боятся они самолетов.
   - Думаешь, до нас фронт не дойдет? - с явной надеждой спросила она.- Уж очень быстро фашисты наступают...
   Долго еще сидели они рядом и разговаривали о том, что волновало в эти дни всех советских людей.
   - Ложусь спать с одной думкой,-говорила Наташа.- Проснусь, а радио вдруг заговорит: "Началось наше генеральное наступление по всему фронту..."
   - Я тоже жду...- говорил Саша, удивляясь, что такие же мысли были и у него самого.
   Пора уже было уходить. Саша нерешительно стоял у порога.
   - Домой? - спросила она.
   - Пойду к Володе Малышеву...- сообщил он.- Будет он мне, так же как и ты, голову мылить... Чернецова тоже требует его к себе.
   Быстро протянув Наташе руку, он стиснул ее похолодевшие пальцы и глазами сказал то, что хотелось бы сказать словами: "Ты не бойся... Надейся на меня. Ты мой самый задушевный друг. Я своих друзей всегда уважаю и... люблю". Быстро, твердыми шагами он прошел через большую комнату, словно стараясь убежать от Наташи.
   На улице стало еще жарче. Воздух был сухой, накаленный, и Саше захотелось махнуть на реку. Купаться он любил, особенно саженками отмеривать расстояние от берега до берега.
   Сунув руки в карманы, Саша медленно шел, поглядывая по сторонам и жалея, что ни о чем не договорился с Наташей. Можно было бы пойти на реку, а вечером в кино.
   "Который уже раз так..." - думал он про себя, удивляясь своей нерешительности.
   Навстречу, по Коммунистической улице, подпрыгивая на ухабах, стремительно промчался райкомовский "газик", подняв густое серое облако пыли. На заборе сидели босоногие, загорелые, в одних трусах ребятишки и оглушительно стреляли из палок в небо, воображая, что летят неприятельские самолеты. Всюду: на стенах домов, на заборах, на телеграфных столбах - белели плакаты, листовки, объявления горсовета, извещавшие население, как вести себя в случае воздушной тревоги; как бороться с зажигательными бомбами; как соблюдать светомаскировку... Внимание Саши привлекли два плаката. На одном среди темных развалин выделялось человеческое ухо, а надпись крупно гласила: "Болтун - находка для врага!" На другом была нарисована виселица со свастикой и рядом стоял вооруженный немецкий солдат. Внизу чернела надпись: "Вот что готовят тебе, советский гражданин, фашистские захватчики!"
   "Посмотрим... что еще мы фашистам приготовим..." - подумал Саша, рассматривая плакаты.
   По противоположной стороне бодрой рысцой бежал пожилой одноглазый почтальон Михеич. Саша знал, что Михеич потерял свой глаз на фронте, во время прошлой войны с немцами, обороняя полковое знамя. За свой подвиг Михеич имел солдатский георгиевский крест, которым очень гордился.
   И теперь, нацепив на свой серый китель "Георгия", Михеич не шел, а бежал пригибаясь от тяжести объемистой брезентовой сумки. За ним ожидающе и тревожно из окон домов следили десятки глаз.
   - Получай, Марьюшка, от сына! - весело кричал Михеич, размахивая письмом.- А тебе, Пелагеюшка, нет ничего. Завтра ожидай...
   Саша стоял и смотрел на Михеича, удивляясь его - неистощимой говорливости, как и все мальчишки, завидуя георгиевскому кресту.
   "Герой...- думал Саша.- Раньше тоже за подвиг награждали".
   - Чего загляделся?..- услышал Саша позади знакомый грубоватый голос и почувствовал, как кто-то весьма невежлива толкнул его в бок.
   - Это ты, Митяй... - обрадовался Саша. Перед ним стоял Митя Клевцов, франтовато одетый - в новой рубашке, в сером пиджаке, с различными значками, до которых он был большой охотник.
   - Сегодня не едем. Можно отдыхать,- тихо сообщил он, крепко пожав Саше руку.
   - В кино не пойдешь? - осведомился Саша.- Новый киносборник.
   - Может быть,- неопределенно отозвался Митя, и его широкое, с толстыми губами и коротким носом лицо приняло задумчивое выражение.
   Митя любил говорить про себя во множественном числе. И теперь он снова повторил:
   - Может быть, и сходим...
   Саша так и не понял: согласен Митя пойти в кино или у него свой план на свободный вечер. Митя был старше Саши почти на два года.
   Он уже до войны работал на шахте и считал себя опытным, бывалым человеком. Дружба между ребятами возникла недавно - в истребительном батальоне. До этого они мало знали друг друга.
   Саша молчал.
   - Зайдем ко мне? - предложил Митя и пообещал: - У меня патроны есть лишние. Сходим в лес, постреляем...
   Он знал, что Саша любит стрелять. Саша замялся. В последнее время Саша иногда заходил к Мите, был знаком с его матерью - Варварой Христофоровной, приветливой, разговорчивой женщиной. Знал его младшего брата и старшую сестру, работавшую в школе учительницей.
   - Некогда, Митяй! Честное слово, некогда... - признался Саша. - Бегу к Володьке Малышеву. Вызывают его в райком комсомола.
   Володя Малышев был дома. Он сидел у себя в маленькой комнатке на втором этаже. У него болели зубы. Который уже день решал Володя один и тот же важный вопрос и никак не мог его решить: какова будет его дальнейшая жизнь? Его так же, как и Васю Гвоздева и Егора Астахова, в истребительный батальон не взяли (Саше Чекалину помогло его умение ездить верхом). Нужно было как можно быстрее определить себя. То он склонялся к мысли поступить в военный госпиталь (теперь все госпитали были военные) санитаром. То им вдруг овладевало страстное желание уехать куда-нибудь поближе к фронтовой зоне и там влиться добровольцем в какую-нибудь воинскую часть.
   - Академик! Ты дома? - крикнул за дверью знакомый голос, и в комнату, стремительно рванув дверь, вошел Саша, как всегда деловитый, озабоченный. Последний год Володя носил очки в роговой оправе и поэтому получил в школе от своих друзей почетное прозвище - Академик.
   - Все мечтаешь?..- осведомился Саша, наливая из графина стакан воды. Он залпом выпил и тяжело рухнул на диван.
   - Сижу, как мышь в норе...- пожаловался Володя, поглаживая рукой распухшую щеку.- Второй день мучаюсь.
   Жесткие, коротко остриженные темные волосы у него на голове стояли дыбом, как у ежа.
   Он спокойно выслушал Сашу, узнав, что ему нужно зайти в райком комсомола.
   - Понятно,- сказал он. - Куда-нибудь хотят направить...
   На столе у Володи лежали военные книги, инструкции: как стрелять из пулемета, из винтовки. Отец у него с первых дней войны находился в Красной Армии, мать на лето уехала к родным работать в колхоз.
   - Только вот как я пойду с такой щекой в райком?- усомнился он.- Придется отложить до завтра.
   - Полоскать шалфеем хорошо,- посоветовал Саша.- Ну ладно, Володя, поправляйся.
   От Малышева Саша вышел с приятным сознанием человека, удачно выполнившего все поручения.
   В сквере, огороженном низкой железной изгородью, Сашу догнал подвижной, худощавый Вася Гвоздев. Он мчался домой из продмага с пакетом соли в руках.
   - Был у Володи,- сообщил Саша,- страдает, бедняга, зубами, но готовится. Всё книги по военному делу штудирует.
   Вася неопределенно тряхнул кудлатой головой. Он тоже был бы не прочь пойти в военную школу.
   - В этом году набора не будет,- авторитетно сообщил он, перекладывая с руки на руку пакет с солью.- Если, подаваться в армию, то надо добровольцами.
   - Заходи,- сказал Саша, не зная, о чем еще говорить.
   - Зайду,- пообещал Вася и заторопился домой. Саша тоже направился к себе, но в это время издали показался Витюшка. Завидев брата, он что есть духу примчался к нему и торопливо, задыхаясь, сообщил:
   - Шурик!.. Тебя к командиру батальона, срочно... Заходили на дом. Наверно, ехать на операцию... - Глаза у Витюшки блестели. Как он завидовал своему брату!
   
   
   
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   
   Заседание бюро райкома партии, на котором обсуждался вопрос о подготовке к подпольной работе на случай эвакуации района, закончилось поздно ночью.
   Командир истребительного батальона Дмитрий Павлович Тимофеев вернулся домой очень усталый.
   В полутемной комнате пахло лекарством. Прикрытая зеленым абажуром лампа бросала неровные блики на письменный стол, на стены, слабо освещала кровать. У постели больной жены Тимофеева сидела ее мать, Марфа Андреевна, любившая зятя как сына. Она сразу засуетилась, засновала по комнате.
   - А мы заждались...- заговорила она, гремя кастрюльками.
   - Мама тебе ужин подогреет,- заботливо сказала жена. Голос у нее звучал тихо, среди белевших подушек она казалась маленькой, беспомощной.
   Сердце у Дмитрия Павловича тоскливо сжалось. Поцеловав жену в пышущий жаром лоб, он отказался от ужина и сел рядом на стул, стараясь казаться бодрым, спокойным, непринужденно разговаривая о пустяках.
   Так прошла половина ночи. Только к утру заснула жена. Немного вздремнул и он. А ровно в девять часов, минута в минуту, Тимофеев уже был у себя в кабинете на службе. Сработала привычка быть точным как часы. Держался он, как обычно, спокойно, уверенно. Только голос, звучавший глухо, и глубокие тени под сухими, воспаленными глазами показывали, что он провел бессонную ночь. Так определил и оперуполномоченный Кореньков, когда принес к нему в кабинет почту.
   - Отдохнуть бы вам не мешало...- посоветовал он и тут же сообщил, что секретарь райкома партии Калашников уже звонил.
   "Торопится...- подумал Тимофеев.- Значит, положение на фронте ухудшается".
   Разбирая полученную почту, Тимофеев остановился на присланной из области шифрованной телеграмме. В ней сообщалось, что имеются сведения о попытке врага через своих агентов использовать для диверсионной работы выпускаемых в прифронтовой зоне из тюрем уголовников. В другой шифрованной телеграмме приводился список лиц, которые могли появиться в Лихвине. Указывалось на необходимость предварительно выяснить, кто из местных жителей пытается завести дружбу с этими лицами.
   Вызвав к себе Коренькова, Тимофеев показал ему шифровку. Они перебросились несколькими фразами, с полуслова понимая друг друга.
   - Разрешите действовать? - почти весело спросил Кореньков.
   - Только без спешки,- предупредил Тимофеев.- Установи наблюдение. Понимаешь?..
   Кореньков хотел выйти, но Тимофеев снова остановил его.
   - Как ведет себя сапожник Ковалев? - спросил он.
   - Теперь не пьет,- сообщил Кореньков.- Должен доложить вам...- Кореньков улыбнулся,- зловредный мужик стал. Обязательно при встрече чем-нибудь подковырнет. Настоящий контрик...
   - Вот как...- спокойно заметил Тимофеев.
   - Неприятное впечатление у меня и от работника местного радиовещания Григория Штыкова. Ведет себя не как комсомолец... Ходит и панику разводит, что фашистов может только зима остановить. Мол, наша техника слаба перед техникой врага,
   - Вот как! - снова спокойно повторил Тимофеев, крепко потирая руки.
   Проводив Коренькова до двери, Тимофеев, озабоченно хмуря брови, остановился у сейфа, достал особо секретный документ.
   Это был список лиц, намеченных для подпольной работы в городе и в районе на случай прихода врага.
    Были в этом списке и коммунисты и беспартийные, на первый взгляд люди ничем не примечательные, незаметные. С некоторыми из них он уже раньше разговаривал, и они уже знали о своей предстоящей работе. Теперь Тимофеев снова отчетливо видел этих людей, снова, но уже мысленно разговаривал с ними. Спрашивал сам себя: справятся ли? Одно дело - остаться в городе, занятом врагом. Но другое дело - работать в этом городе. Работать так, чтобы не только окружающие, соседи, но даже и самые близкие родственники не знали, не догадывались об этом. Теперь появились в списке еще две фамилии людей, о которых только что шел разговор с Кореньковым.
   Днем неоднократно звонил секретарь райкома партии Калашников.
   - Будет выполнено... Готовлю... Все в порядке...- кратко отвечал Тимофеев. Кончив разговаривать, он снова подходил к карте района, висевшей на стене сбоку от письменного стола, внимательно вглядывался в знакомые названия населенных пунктов. Вставали перед глазами широкие просторы колхозных полей, извилистые линии проселочных дорог, прямые шоссейные магистрали. А выше, налево, на карте зеленели огромные лесные массивы, смыкавшиеся дальше со знаменитыми Брянскими лесами.
   Невольно мелькала мысль: леса могли служить защитой для своих, но они могли служить и врагу. Долго сидел над картой Тимофеев. Кореньков несколько раз заходил в кабинет, кратко докладывал о текущих делах.
   - Вижу, вы, Дмитрий Павлович, всё карту изучаете,- заметил он.- Лесные наши места. Такого раздолья, скажу вам, в области нигде нет.
   - Кого советуешь взять с собой? - обратился к нему Тимофеев, медленно прохаживаясь по кабинету.
   - Лесника Березкина... - уверенно предложил Корепьков.- И на всякий случай возьмите с собой кого-нибудь из ребят истребительного. Хотя бы Чекалина... Он тоже хорошо знает окрестные леса. Охотился я однажды с его отцом и с ним... Первоклассные, могу вам сказать, охотники...
   - Чекалина? - задумчиво переспросил Тимофеев, перебирая в памяти всех бойцов истребительного батальона. О Саше Чекалине у него уже сложилось хорошее мнение как о смелом, находчивом бойце батальона. Знал он и мать Саши, Надежду Самойловну, встречаясь с ней в райкоме партии. Немного знал и отца Саши, колхозного пасечника в Песковатском.
   Поговорив еще с Кореньковым и потом по телефону с Калашниковым, Тимофеев попросил вызвать Сашу.
   После ухода Коренькова Тимофеев, немного подумав, снова позвонил по телефону, но теперь уже в военкомат. Разговор шел об отце Саши Павле Николаевиче.
   - Подожди пока. Оставь до особого распоряжения...- предложил по телефону Тимофеев.- Он мне тоже будет нужен. Хорошо все окрестные леса знает... охотник.
   В списке у Тимофеева появилась новая фамилия. Но с этим человеком надо было еще поговорить.
   Открыв дверь, Саша нерешительно шагнул в кабинет Тимофеева.
   Тимофеев кивнул ему головой, продолжая разговаривать по телефону.
   Саша присел на краешек стула у двери, посматривая по сторонам. Полтора месяца назад он вместе с Васей Гвоздевым и Егором Астаховым вот так же, волнуясь, пришел в этот кабинет к Тимофееву записываться в истребительный батальон. Тогда Тимофеев, как и теперь, одетый в военную форму с двумя кубиками на малиновых петлицах гимнастерки, внимательно выслушал ребят, а потом категорически отказал им. Но Саша все-таки добился, чтобы его зачислили в конный взвод. В первом же деле, когда отряд выехал прочесывать лесную полосу вдоль железнодорожного полотна, Саша отличился, напав на следы сброшенных с самолета вражеских парашютистов-диверсантов. Потом крупная операция совместно с другими истребительными батальонами по разгрому вражеского десантного отряда в соседнем районе.
   - Как здоровье Елизаветы Дмитриевны, спрашиваешь? - кричал в трубку Тимофеев.- Неважно. Лежит дома. Не-ет... Врачи сейчас не могут помочь... Самое главное, говорят, теперь покой... Лежит в постели... Ничего не поделаешь. Конечно, туго приходится. Дочку отправил к тетке... Да...
   Саша догадался, что речь идет про жену Тимофеева.
   Кончив разговаривать по телефону, Тимофеев повесил трубку, с полминуты помедлил, очевидно собираясь с мыслями, потом спросил Сашу, в упор поглядев на него:
   - На охоту любишь ходить?
   - Люблю...-удивленно ответил Саша, встал перед Тимофеевым и по-военному вытянул руки по швам. Ко всем бойцам истребительного батальона Тимофеев обращался на "вы". И только в минуту особого расположения к человеку он разговаривал запросто, на "ты".
   Тимофеев едва заметно улыбнулся, а Саша покраснел, польщенный, что широкоплечий, кряжистый командир, разглядывая карту района, продолжает запросто разговаривать с ним, расспрашивая про окрестные леса.
   Саша тоже подошел к карте, пальцем показывая знакомые места.
   - Леса у нас отменные. Даже медведи есть. Хотя вы сами все знаете.
   - Медведи...- задумчиво повторил Тимофеев, поглаживая рукой зачесанные назад густые русые волосы.- А ты видел медведя?
   Саша, считавший себя заправским охотником, даже усмехнулся:
   - Мы с батей видели. Правда, небольшой медведь, медвежонок наверно, увидел нас и убежал. А стрелять мы не стали - пожалели... И знаете где? Вот тут...- Саша указал на карте. - Здесь даже лесовик заблудится- чаща, бурелом, от дороги далеко. Глушь непомерная. Птиц и то не слышно. Зато зверья... Вот где охота!
   Тимофеев не перебивал. Незаметно для себя Саша увлекся:
   - Мы с отцом все собирались построить шалаш в лесу, в самой глуши, и там с неделю пожить. Вы знаете, как интересно! Ночью все тихо-тихо, особенно перед рассветом. Деревья не шелохнутся, словно спят. А чуть только начнет светать - словно ветерок пробежит... Зашуршат листья, сперва робко, словно спросонья, а потом все слышнее, громче. Зачирикают птицы, сперва тоже робко, а потом смелее. Выскочит белка, цокнет раз-другой, взбираясь по стволу. А ежики... Вы только посмотрели бы, что утром, на рассвете, ежи разделывают...
   Тимофеев внимательно слушал. Ему все больше нравился этот живой, разговорчивый юноша, с таким увлечением рассказывавший о своих лесных наблюдениях.
   Они стояли у большой карты европейской части Советского Союза, висевшей на стене за письменным столом. Саша поинтересовался, где проходит сейчас линия фронта.
   Тимофеев карандашом показал, где теперь идут ожесточенные бои с противником. Саша нахмурился, видя, как уже далеко в глубь страны зашли фашистские полчища. Сердце у него заныло, стало как-то не по себе.
   Словно отвечая на невысказанный Сашин вопрос, Тимофеев твердо произнес:
   - Остановят.- Широкоскулое, загорелое лицо его потемнело, крепко сжались губы.- Остановят,- повторил он.
   Взглянув на часы, Тимофеев неожиданно для Саши распорядился:
   - Завтра поедешь со мной... На охоту. Винтовку не бери. Охотничье ружье есть?.. Вот и хорошо, возьмешь с собой.
   - Ваше распоряжение будет выполнено! - четко, по-военному вытянувшись, ответил Саша.
   Только что начало светать, как Сашу разбудил затрещавший будильник.
   Разметавшись на постели, сладко похрапывал Витюшка. На спинке кровати краснел пионерский галстук. В раскрытую форточку тянуло свежей ночной прохладой.
   Саша прикрыл брата одеялом, оделся и вышел в большую комнату. Наскоро выпил кружку молока, взял дробовик, охотничью сумку. Пальма, бодро помахивая хвостом, побежала было за ним, но Саша вернул ее обратно. Из слухового окна амбара высунулась стриженая голова Славки, вслед за ним заспанная физиономия Кости. Увидев, что это свой, тимуровцы успокоились. Саша приветливо махнул им рукой, удивляясь настойчивости ребят, которые теперь усердствовали, стараясь искупить свою оплошность.
   На улице было пустынно, тихо. Только на перекрестках у ворот домов сидели и прохаживались сонные дежурные. Они пытливо глядели на Сашу, проходившего с ружьем за плечами посредине улицы. Тимофеев встретил его на крыльце. Он был в сером плаще и старой, защитного цвета фуражке.
   - Ну как, погодка за нас? День обещает быть хорошим!- оживленно сказал он, поглядывая на чистое, безоблачное небо.
   Дмитрий Павлович почему-то медлил, пытливо поглядывая на дорогу.
   - Ну вот... Все в сборе,- сказал он, когда к крыльцу на своем "газике" подъехал секретарь райкома партии Калашников.
   Саша недоумевающе посмотрел на Тимофеева. Он не знал, что вместе с ними на охоту поедет секретарь райкома.
   Калашников тоже был одет по-походному: в сапогах, с полевой сумкой, на голове серая фуражка со звездочкой. Он улыбнулся Саше, протянув ему руку. Суровое, неподвижное лицо Калашникова удивительно менялось во время улыбки: как-то светлело, становилось добродушным.
   "Газик" быстро рванулся вперед, подпрыгивая на неровной булыжной мостовой. Сердце у Саши взволнованно билось. Эх, если бы ребята в городе могли увидеть, как он вместе с Тимофеевым и Калашниковым мчится на машине! Но улицы в городе по-прежнему были пустынны. Прохожие встречались редко.
   Машина выехала за город. Кругом расстилались уже начавшие желтеть поля, покрытые легким седоватым туманом, быстро таявшим под первыми лучами солнца. Сжатая рожь стояла в бабках, усеявших светло-желтое поле, словно солдатские палатки. Тучный овес отливал на пригорках серебром, по нему волнами пробегал ветер.
   - Ну и урожай нынче! - заметил Калашников и пожаловался: - Рабочих рук не хватает - пора уже косить.
   - У нас в Песковатском овес уже косят,- отозвался Саша.
   - Передовой колхоз,- ответил Калашников,- он всегда и раньше первым начинал.
   Тимофеев дремал, откинувшись на спинку сиденья. Быстро проехали вытянувшиеся вдоль дороги посады Песковатского. Саша высунулся из машины, стараясь увидеть кого-нибудь из знакомых. Поднявшись в гору, машина свернула с большака на пыльную проселочную дорогу. По сторонам пестрели родные песковатские поля. Пышные темно-зеленые гряды картофеля сменились густыми светло-коричневыми коврами цветущего клевера. За ними все еще нежно зеленел кудрявый лен-долгунец. Машина быстро мчалась, подпрыгивая на ухабах. Поля теперь чаще стали сменяться светлыми березовыми перелесками и кустарниками. Дорога то взбиралась наверх, то снова круто спускалась вниз, пересекая бревенчатыми мостами широкие овраги. И тогда машина шла медленно, осторожно, слышно было, как под колесами прогибался и потрескивал накатник.
   Солнце уже поднялось над лесом. На опушке черневшего елового массива, рядом с крутым оврагом, заросшим черемухой и ольшаником, густо перевитым желтоватым хмелем, машина остановилась.
   - Приехали,- сказал Тимофеев, оборачиваясь к своим спутникам.- Дальше уже проезжего пути нет.
   Он первым вылез из машины, разминая затекшие ноги. За ним вышли остальные.
   Машина, как показалось Саше, недовольно урча и громко чихая, развернулась на узкой лужайке и умчалась обратно. А Тимофеев с Калашниковым и Сашей пошли по заросшей травой дороге к домику лесника.
   Небольшая бревенчатая избушка стояла на лесной лужайке, неподалеку от ручья. На кольях изгороди висели кринки. Возле дома, похрюкивая, бродил черный как цыган поросенок. Рядом паслась стреноженная лошадь. За изгородью виднелись два больших стога сена.
   - Хозяйство у тебя ладное,- похвалил лесника Тимофеев.
   Но тот ничего не ответил.
   Высокий, обросший густой бородой лесник Березкин казался нелюдимым, замкнутым, но Саша знал, что душа у него открытая, добрая. Мужики в Песковатском его уважали за неподкупную честность. Лесник вынес на крыльцо кринку с парным молоком, но пить никто не стал. Тимофеев торопил, озабоченно поглядывая на часы. Березкин оделся, взял охотничье ружье.
   Едва заметная тропка вела в чащобу леса. Впереди всех грузно шагал лесник. За ним бежал черный лохматый Каштан. За лесником шагал Саша, слегка посвистывая и поеживаясь, когда холодная роса с кустов осыпала его лицо, шею. Поодаль шли Тимофеев и Калашников, все время тихо между собою разговаривая.
   Тот и другой внимательно вглядывались в местность, стараясь запомнить встречавшиеся овраги, тропинки, часто сверялись с картой, делая на ней пометки.
   - Тут и заблудиться легко,- озабоченно говорил Тимофеев.
   Саше было понятно, что не с охотничьими целями они пришли в лес. Они искали. Но что? Сейчас не хотелось думать об этом. Так чудесно было здесь в это раннее солнечное утро.
   Могучие, в несколько обхватов, дубы широко раскинули свои пышные кроны. Вперемежку с елями белели огромные березы, подрагивал чуть розоватой листвой осинник. На полусгнивших пнях золотились россыпями опята. Отовсюду тянуло приятным грибным душком.
   По пути Каштан вспугнул серого взлохмаченного филина. Тяжело махая крыльями, он метнулся в чащу. И сразу же сверху, с елок, с треском посыпались коричневые шишки, и среди сучьев мелькнули рыжеватый хвост и черные любопытные глаза маленькой белки.
   Легко перепрыгивая через валежник и суковатый бурелом, сшибая на ходу крупные красноголовые мухоморы, Саша вместе с Каштаном забегал вперед, спускаясь в темные сырые провалы оврагов, изрытых желтыми барсучьими норами, и быстро взбираясь обратно по крутому склону.
   Догоняя Березкина, Саша жаловался:
   - Зверье эвакуировалось, что ли? Хотя бы зайчишка встретился!
   Лесник добродушно усмехнулся. Он-то видел и замечал больше, чем этот шустрый паренек. Порой, останавливая Сашу, он показывал ему едва приметный отпечаток на земле.
   - Видишь?.. Чей это след?
   Саша знал много лесных тайн. Но далеко ему было до лесника в совершенстве владевшего лесной наукой.
   - А это что за трава?
   Саша ответил правильно. И тут же лесник показал ему, как по тени определить время и без компаса узнать, где север.
   - Знаю...- отвечал Саша.- Это я все знаю.
   - Что это вы нашли? - спросил Тимофеев и Калашников, видя, что лесник и Саша остановились и внимательно обследуют огромную дуплистую липу, вокруг которой, сердито жужжа, кружились осы.
   Березкин молча показал на едва заметные следы когтей.
   - Медведь,- прошептал Саша, не спуская глаз с отпечатков широкой медвежьей лапы на суглинке.
   Каштан метался вокруг и тихо взвизгивал. Черная шерсть у него дыбилась, глаза горели...
   "Вот если бы на след диверсанта какого или парашютиста напали, тогда бы другое дело..." - подумал Саша.
   Весь день они провели в лесу, порой заходя в такую чащу, какой Саша никогда не видел, хотя и считал себя неплохим знатоком окрестных лесов.
   Когда Саша с лесником оставались вдвоем, а Тимофеев с Калашниковым уходили в сторону, обследуя местность, Березкин вынимал черный кожаный кисет. Присев на кочку, он тщательно собирал на широкой заскорузлой ладони серые табачные крошки, не спеша вздувал огонек и, глубоко затягиваясь крепким пахучим самосадом, задумчиво посматривал кругом.
   - Садись, Санька, отдохни! - приглашал он. Саша устраивался на мягком, словно перина, мшистом стволе дерева и задумчиво следил, как в голубых просветах неба проплывают рваные клочки дымчатых облаков, как торопливо скользят по кустам орешника яркие солнечные лучи.
   "Тук... Тук... Тук..." - доносился из еловой чащи дробный звук. Где-то неподалеку усердно трудился дятел. Саша знал, что если постучать по сухому дереву, то дятел немедленно заинтересуется, переберется сюда, недовольный, что в его владениях незаконно поселился новый жилец. Но вставать не хотелось.
   Потом, собравшись вместе, они снова шли дальше. Лесник неутомимо вел их одному ему приметными тропами, по-прежнему зорко поглядывая по сторонам. К вечеру повернули назад.
   Красноватое солнце уже склонялось к горизонту, сильнее пахло сыростью и гнилью. Длинные синеватые тени ложились на лесные прогалины.
   - Неутомимый вы человек,- удивленно сказал Калашников, видя, как по-прежнему легко и бодро шагает лесник.
   - Я привык,- откликнулся Березкин, улыбнувшись. Тимофеев шел молча. Поглядывая на Калашникова, он думал о том, как этот человек умеет скрывать свои личные переживания, всегда оставаясь бодрым, спокойным, уравновешенным. Вот он уверенно шагает за лесником с картой-трехверсткой в руках, и кажется, ничто не интересует, не волнует его, кроме того дела, за которым они пришли сюда, в непролазную лесную чащу. А ведь только на прошлой неделе Калашников получил извещение о гибели на фронте своего единственного сына.
   Проводив своих спутников до линии железной дороги, Березкин с Каштаном отправились домой, а Тимофеев, Калашников и Саша пошли на ближайший полустанок, чтобы вызвать из города машину. Саша шел позади всех, размышляя, зачем же все-таки они ходили в лес.
   "Ходили, ходили, а толк-то какой? - разочарованно думал он.- Ну, побывали в самых глухих местах. И почему все это секретно?"
   И только одна фраза о войне 1812 года, которая как-то случайно вырвалась у Тимофеева, натолкнула Сашу на мысль, что ходили они и искали подходящие места для партизанских баз. Он даже остановился, пораженный своей догадкой.
   "Вот оно что..."-думал теперь Саша, уже другими глазами глядя на своих спутников и вслушиваясь в их разговор. Стала понятна ему и вчерашняя беседа у Тимофеева.
   Когда пришли на лесной полустанок, который находился недалеко от Песковатского, Саша попросил разрешения зайти в село.
   - Иди...- сказал Тимофеев.- Завтра отдыхай. На операцию не поедем.
   
   
   
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   
   Солнце уже село. Первые звезды только нарождались, робко выглядывая из синевы. Неумолчный стрекот кузнечиков становился все более громким, и все заметнее и гуще толпилась мошкара в остывшем прозрачном воздухе.
   Саша медленно шел по обочине дороги. Горели натруженные ноги, нужно было бы разуться, пойти босиком, но впереди на пригорке уже показались соломенные крыши Курьянова. До Песковатского оставалось немного.
   Потянулся огороженный жердями, вытоптанный скотиной прогон. И сразу же от села ветерок потянул самоварным дымком, стал доноситься дробный звук отбиваемых кос, голоса людей - тонкие ребячьи и протяжный женский: "Прусенька!.. Прусенька!.." Скрип ворот... Саша теперь бодро шагал, поглядывая по сторонам: не встретится ли кто из ребят?
   Только что пригнали скотину. По улице бродили, лениво заглядывая во все закоулки, не нагулявшиеся за день телята. За ними бегали с хворостинками ребятишки, загоняя их по домам. Мимо, тяжело покачиваясь, проехали, как два запоздавших богатыря, огромные возы с сеном. Сразу запахло сушеным клевером и зверобоем.
   "Давно я не косил",- с сожалением подумал Саша.
   Дом деда стоял посредине села, на большаке. Кудрявая приземистая ветла прикрывала пологую железную крышу. Из трубы тонкой струйкой вился сероватый дымок. Наверное, бабушка разогревала ужин или ставила самовар. Навстречу Саше выкатился большой черно-желтый пес. Он бросился Саше на грудь, лизнул его в лицо.
   - Ну, хватит, Тенор.- Саша недовольно отстранился, но все же ласково потрепал собаку.
   Дедушка сидел на крылечке и обстругивал ножом самодельное топорище.
   - Неужели на охоте был? - спросил он, заметив у Саши за плечами ружье.
   Несмотря на свои семьдесят лет, дед выглядел сильным и крепким. Только спина заметно горбилась и слезились глаза. Услышав разговор, на крыльцо вышла бабушка. По-прежнему круглолицая, полная, она держалась бодро, прямо. Была она моложе деда лет на восемь.
   - Охотничек ты мой! Покоя тебе нету...- ласково заговорила бабушка.
   Саша разулся, вымыл в сенях ноги и, усевшись у печки, задремал. Дедушка принес на тарелке желтый, с черневшими сотами кусок меду. Бабушка поставила на стол глиняную чашку с вареной картошкой, полив ее льняным маслом, принесла огурцов, натерла хрену.
   Вскоре пришел Павел Николаевич. Он ни о чем не расспрашивал сына. Мало говорил и о своих делах. Накануне он был в райвоенкомате. Всех, кто получил повестки, взяли, а его снова оставили до особого распоряжения.
   - Мало народу в селе остается,- озабоченно говорил дед.- Как с урожаем-то, справимся?
   - Уберем,- спокойно отвечал отец, громко прихлебывая чай с блюдечка.- Только бы фронт установился. Отступают всё наши.
   - А помощь идет от наших союзников? - спрашивала бабушка.- Почему же они не воюют? - Она недоумевающе качала головой.
   - Не нашего они покроя, союзники-то,- отвечал дед, неодобрительно хмуря густые брови.- Капиталисты разве захотят русскому народу помогать... Советской власти они враждебны...
   Отец что-то говорил про военные действия англичан в Африке. Саша плохо слушал, не вникая в разговор. Сидели они, не зажигая огня, в полутемной избе. Было тепло, даже жарко, и от этого еще больше клонило ко сну.
   Сквозь дремоту до Саши доносился резкий, словно кем-то кованный голос деда:
   - Жидковаты союзники-то... Не закалены еще воевать...
   - Я пойду спать,- сказал Саша и вылез из-за стола, поблагодарив стариков.
   Раздеваясь на печке, он слышал, как за трубой в стене стрекочет сверчок. Попалось под руки что-то живое, пушистое, теплое. "Кошка" - догадался Саша, сворачиваясь, как в детстве, калачиком на ватной подстилке.
   Утром, когда Саша проснулся, отец уже ушел на пасеку, а дед - в кузницу.
   Бабушка истопила печку. Изба была наполнена приятным запахом свежевыпеченного хлеба. Два больших темно-золотистых каравая, прикрытых мокрым полотенцем, лежали на лавке, от них шел густой пар.
   С тех пор как по селу прошел слух, что Саша зачислен в истребительный батальон, бабушка стала относиться к нему с особым уважением. Теперь он "военный человек", все знает, во всем разбирается. И пока Саша завтракал, она старалась выведать у него, когда же наконец остановят "этих супостатов", как называла она вражеские войска.
   - Остановят, бабушка,- уверенно отвечал он, вспоминая свой разговор с Тимофеевым и невольно подражая ему.- Остановят. Но готовиться надо к длительной войне.
   - К длительной? - испуганно переспросила бабушка.
   Саша, нахмурившись, неопределенно пожал плечами.
   - Ничего, - успокоил он Марью Петровну, вылезая из-за стола.- Наш Советский Союз - во какой! - Саша, мысленно представив себе географическую карту, широко развел руки, показывая, какой огромный Советский Союз.- А Германия вот какая.- Промежуток между руками у него сузился.- Поняла?
   Выйдя на крыльцо, Саша зажмурился от обильного солнечного света, яркими снопами заливавшего умытую за ночь дождем зеленую луговину. Вдоль большака молодцевато блестели темно-зеленой листвой посаженные Сашей еще в детские годы деревья. За это лето они заметно поднялись, закудрявились.
   Саша прошел по берегу Вырки, заросшему кустарником и осотом. Землянка на горе еще сохранилась, только не было потолка и местами обвалились стены.
   В сопровождении Тенора Саша медленно шел к своему дому, еще не зная, чем он займется в Песковатском, вспоминая вчерашнее блуждание по лесу. Было теперь у Саши такое ощущение, словно фронт внезапно приблизился к Лихвину и враг находится совсем рядом.
   Невольно на все окружающее он стал смотреть по-новому. Дом стоит на отшибе. По сторонам - огороды, кусты, сад, речка. Можно задворками незаметно подойти к нему, и так же незаметно проглядывается весь большак, подымающийся за кооперативом в гору. Полусгнившая доска в подворотне легко приподнимается в этом месте - можно пролезть во двор.
   Саша вошел в дом. В сенях скрипели половицы. Пахло плесенью, пылью. Все находилось на прежнем месте, как и два года назад. Только голубые с цветочками обои местами заплесневели да почерневшая бумага на потолке отклеивалась, провисала.
   Саша вышел во двор, огляделся. Все было родное, обжитое. А вот у двух елок на пригорке - приметный бугорок, заросший травой. Насыпали они с Витюшкой его своими руками. Казалось, было это совсем недавно, хотя прошло уже несколько лет. Саша хорошо помнил тот день.
   ...Ребята азартно сражались в футбол на своей спортивной площадке, рядом с домом дедушки.
   В самый критический момент, когда Саша - центр нападения пытался обвести опытных игроков Фильку Сыча и Лиходея и готовился ринуться к вражеским воротам, его позвали домой.
   - Громила-то у нас умирает,- жалобно сообщил Витюшка, встретив брата на дороге у моста.
   ...Громадный лохматый Громила, уже старый годами, неподвижно лежал в конуре. Глаза у него были мутные, страдальческие, из них текли крупные слезы.
   - Громила, Громилушка, голубчик! Хороший ты наш! - разговаривали с ним ребята.
   В ответ собака только чуть шевелила хвостом. У Громилы уже не было сил не только встать на ноги, но и поднять голову.
   Ребята видели, как Тенор совался носом в морду Громиле, трогательно лизал его.
   - Собака и то понимает,- замечали окружающие,- жалеет.
   На другой день Громила подох.
   На огороде, под двумя елками, Саша и Витя вырыли могилу, обложили глинистые края досками и похоронили своего друга, насыпав сверху вот этот бугор. Сохранилась и прибитая внизу у дерева дощечка, на которой можно было еще разобрать: "Громила, наш верный друг".
   Когда Саша снова вернулся в избу к бабушке, оказалось, что к нему уже заходили приятели.
   - Придут еще,- успокоила бабушка.
   Она угадала. Почти тотчас же скрипнули половицы в сенях, и в дверях показалось расплывшееся в улыбке, загорелое до черноты лицо Сереги. Он был босой, в руках держал кнут, видно, сразу с поля.
   - Ребята сказали... Я прямо к тебе,- сообщил он, здороваясь с Сашей.
   Они вышли на крыльцо.
   Подошли Тоня с Зиной, а вслед за ними Егорушка и Степок. За последнее время Зина заметно выросла, округлилась, стала вполне взрослой девушкой. Прямой пробор черных как смоль волос очень шел к ее скуластому румяному лицу, делал его миловидным. Сзади вилась тяжелая и длинная коса, такая коса, которой позавидовали бы все девчата в Лихвине. Тоня тоже повзрослела, но осталась худощавой, тоненькой. По-прежнему у нее было очень чистое, слабо тронутое загаром лицо. Под длинными темными ресницами глаза стали еще более голубыми, и очень красили ее ровные, один к одному, молочной белизны зубы.
   У крыльца сразу стало шумно. Взрывы смеха перемежались со звонким говором.
   - Истребитель...- шутили девчата, с явным вызовом поглядывая на Сашу.
   В их голосе невольно сквозили уважение и гордость за своего товарища.
   - С операции зашел? - выпытывали ребята.- Говорят, неспокойно стало в наших местах...
   Саша щурил глаза и отвечал односложно, давая понять, что не на все вопросы он может отвечать.
   - Нам теперь некогда разгуливать,- солидно говорил Егорушка, сбивая с колен приставшую ржаную полову.- С утра работаем на веялке. Зерно к сдаче готовим.- Держался Егорушка степенно, не кривляясь, как раньше.
   - Да, работы теперь много,- в один голос подтвердили Зина и Тоня. Обе были веселые, румяные. Они наперебой приглашали Сашу вечером выходить на улицу.
   - Будет гармошка,-обещала Зина, лукаво посматривая то на Егорушку, то на Сашу, и шутливо подталкивала Тоню: "Помогай уговаривать!"
   Когда девушки ушли, Степок, как показалось Саше, несколько пренебрежительно спросил:
   - Что, на охоту вчера ходил?... С дробовиком-то шагал...
   - Неужто охотился? - изумился Егорушка.
   - А я думал, ты с операции,- разочарованно протянул Серега, ловко сплевывая за два метра от себя.
   Саша смутился, понимая, каким теперь бездельником считают его ребята, когда все в колхозах в эти дни работают от зари до зари не покладая рук. Сказать ребятам правду, зачем он ходил в лес, нельзя.
   - Дела были,- многозначительно произнес Саша.- Дробовик тоже оружие,- добавил он, давая понять, что попусту шляться по лесу он не станет.- Такое задание имел.
   Ребята успокоились. Все вместе пошли к буграм на берег Вырки, благо стоял полдень и все колхозники разошлись на обед.
   - Затягивается война-то! - озабоченно говорил Степок.- Очевидно, всю зиму придется воевать.
   - А наши... всё отступают...- поддержал его Егорушка.
   - Да, ребята, положение на фронте серьезное...- подытожил Саша, как более опытный и сведущий в военных делах. Он рассказал, что слышал на днях от Тимофеева.
   Все задумались.
   - Эх, хотел бы я быть танкистом,- мечтательно проговорил Серега.- Трактором управлять я немного умею, а вот дальше...- Он с сожалением посматривал на свои большие мозолистые руки, думая, что бы предпринять такое, более полезное и значимое.
   - А я думаю так...- растянувшись на траве, стал высказываться Егорушка.- Потребуется нашему правительству взять допризывные возрасты, вот тогда всему, научимся: и пулеметом владеть, и танком управлять...
   - Известное дело, ты примиренец...- пошутил Саша, тоже растягиваясь рядом с Егорушкой на траве. Остальные последовали их примеру. Было жарко... говорить не хотелось. Лениво ребята перебрасывались словами. Но и лежать не хотелось.
   
   - Давай поборемся...- вдруг предложил Саше Степок, первым поднявшись с земли. Он с явным вызовом глядел на Сашу.
   - Смотри... жалеть будешь...- с задором предупредил Саша, засучивая рукава.
   Они долго катались по траве. Наверху мелькала то белая рубашка Степка, то пестрая ковбойка Саши. И хотя Степок был сильнее Саши, он не мог положить его на лопатки. Отряхиваясь, Степок хмурился. Он по-прежнему остался каким был - излишне серьезным, неулыбчивым.
   - Ночевать останешься?-спросил Степок, когда ребята пошли по петлявшей в низине тропинке на дорогу.- Вечером бы сразились в шахматы.
   Саша молчал. Степок замысловато играл в шахматы. Играть с ним было нелегко и поэтому очень заманчиво. А после игры они могли бы еще пойти погулять на улицу. Наверно, вышли бы и девчата...
   "Остаться, что ли?" - подумал Саша.
   Но мысль, что ребята на селе могут принять его в такое тревожное военное время за бездельника - днем ходит на охоту, а вечером гуляет по улице,- заставила Сашу категорически отказаться.
   Пообедав у бабушки, Саша вернулся в город. Здесь его ждала новость.
   - Задержали...-сообщил Витюшка, встретив Сашу у ворот дома.- Того самого подозрительного человека мы разыскали и задержали.
   Вокруг стояли тимуровцы и позвякивали выкрашенными охрой винтовками, к каждой из которых руками Саши были приделаны затворы - шпингалеты от оконных рам. Выходило внушительно и солидно, почти по-настоящему. Но лица тимуровцев отнюдь не сияли радостью. Все молчали.
   - Сопротивление он нам оказал...- продолжал докладывать Витюшка.- Нож имел. Хотел нас ножом зарезать, когда мы его в НКВД вели.
   - Нашенский он оказался...-разочарованно добавил кто-то из ребят.- Выпущенный из острога...
   - Молодцы, ребята,- похвалил Саша. - Отметить приказом по отряду,- предложил он начальнику штаба Генке, стоявшему перед ним навытяжку, с вытаращенными от усердия глазами.- Приказ послать в райком комсомола как свидетельство вашей бдительности.
   Ребята повеселели.
   - Знаешь, кого они задержали? - сообщила потом Саше мать.- Кирьку Барина. Из заключения его выпустили, он и явился в город.
   Через несколько дней стало известно, что Кирька Барин уже мобилизован и с группой жителей Лихвина уехал на оборонные работы в прифронтовую область.
   
   
   
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   
   Один за другим, похожие друг на друга, шли, как солдаты в строю, жаркие августовские дни, заполненные тревожными сводками с фронтов Великой Отечественной войны. По-прежнему стояла хорошая солнечная погода, позволявшая колхозникам, несмотря на нехватку рабочих рук, своевременно убирать обильный урожай.
   Подводы и машины с зерном вереницами двигались по дорогам на склады "Заготзерно". Там у тесовых ворот с раннего утра толпились люди.
   Большинство городских школьников по решению райкома комсомола работали на уборке урожая. Отряд тимуровцев, влившись в школьные бригады, тоже полностью переключился на уборку. Тимуровцев в эти дни Саша встречал в разных местах: и на складе "Заготзерно", и в пригородных колхозах. Боевой штаб-амбар сторожила теперь одна Пальма. Она жалобно посматривала на ребят, забегавших проверить, в сохранности ли их самодельные боевые винтовки.
   - Не скучай, Пальма,- утешали ее тимуровцы,- нам сейчас некогда: новое задание по уборке. Ничего не поделаешь!
   - Молодец Чернецова, всех ребят организовала, к делу приспособила,- хвалила Надежда Самойловна нового секретаря райкома комсомола.
   Саша видел, что инициативная, энергичная Чернецова пользуется большим уважением у комсомольцев и пионеров.
   - Чернецова распорядилась! Чернецова дала задание! Чернецова послала! - звучало в разговоре у ребят как боевой приказ.
   Ничего не было удивительного, что Наташа Ковалева, побывав в райкоме, уехала с детдомом в Саратов, а Володя Малышев, не возражая, вторично отправился на строительство оборонных рубежей. Вместе с ним уехали Вася Гвоздев и Егор Астахов.
   Из прежней школьной компании в городе почти никого не осталось. Но скучать не приходилось.
   В истребительном батальоне Саша был конным разведчиком. Прикрепленный к нему приземистый, буланой масти конь Пыжик оказался на редкость добродушным животным. Саша очень быстро привязался к Пыжику, сам ухаживал за ним, поил, чистил скребницей.
   Стоило только Пыжика выпустить из конюшни, он не отходил от Саши, ластился к нему, жмуря большие умные глаза.
   - А лошадка-то ладная получается, - одобрительно говорил подслеповатый старый конюх Акимыч.- Был одер, замухрышка. Выходил ты его, парень.
   - Я с детства лошадей люблю,- смущенно улыбался Саша.
   - То-то и видно, не городской. Крестьянская у тебя ухватка, деревенская... А лошадь ласку уважает. Она хоть и бессловесное существо, но большой ум в ней заложен...- рассуждал Акимыч, неторопливо попыхивая трубочкой. Он любил при каждом удобном случае поговорить о жизни. Такой же слабостью Акимыча было пристрастие к необычной одежде.
   Покрытая многочисленными латками, гимнастерка выглядела на нем всегда чистенько, аккуратно. Ярко начищенные пуговицы блестели. На голове старик носил форменную, зеленого цвета с красными кантами, фуражку, которую ему подарил сын-пограничник.
   Конный взвод истребительного батальона последнее время зачастил выезжать на операции по утрам.
   Громко в утренней тишине звучала команда:
   - По коням!..
   Дробно цокали по булыжнику подковы лошадей. Бил в лицо свежий полевой ветер. Озаренные первыми лучами солнца, вставали из белесого осеннего тумана желтеющие колхозные нивы. Хотелось прильнуть к теплой, вздрагивающей шее лошади и мчаться, как вихрь, по мягкому проселку.
   У линии железной дороги, возле моста через Оку, конники рассредоточивались, прочесывая прилегающую к полотну местность.
   Иногда, оставив коней в одном месте, отряд спешивался, разбивался на группы. С винтовкой за плечами, зорко оглядываясь по сторонам, Саша нетерпеливо и жадно искал вражеские следы.
   Деятельность батальона была окружена тайной - это нравилось Саше.
   Вместе с Митей Клевцовым они были в одном взводе. Вместе они мечтали о подвиге и спорили, какими качествами должен обладать боец истребительного батальона.
   - Уметь молчать,- говорил Саша, вспоминая строгий приказ командира.- Это главное.
   - Молчать не хитро,- отзывался Митя, почесывая свой темно-русый затылок и жадно затягиваясь папироской.- Молчать мы умеем. Выследить и накрыть фашиста - вот это дело.
   Но отличиться пока Саше и Мите не удавалось - не было случая.
   В свободные дни Саша, к великому неудовольствию Витюшки, спешил уйти в Песковатское. Там у него были, очевидно, неотложные дела, о которых он ничего не говорил.
   Домой, в город, он возвращался поздно, усталый, с натруженными, в волдырях, руками.
   - Где только тебя носит целый день? - ворчала мать.
   - Мама! А я теперь по дому без тебя один все управляюсь,- жаловался Витюшка. - Скажи Шурке, чтоб помогал. А то уйдет с утра и до темна...
   - Дела, мама,- отвечал Саша.- Понимаешь, военное время.
   - Военное время...- ворчала мать.- Отец, что ли, тебя там, в Песковатском, в работу запряг... Наверное, на пасеке всё... Скрытные оба какие-то стали.
   Мать жалела старшеклассника-сына. Последний год в школе. Раз лето, должен отдыхать. А дальше?.. Дальше тоже должен учиться. Порой по этому поводу у отца с матерью происходили споры.
   Павел Николаевич видел в сыне самого себя. Его радовало, что Саша увлекается охотой, рыбной ловлей, пчелами. Не ленится работать на огороде и в поле. Выучится Саша на агронома и станет работать в колхозе - это самое лучшее, что мог пожелать отец для сына. Надежда Самойловна мечтала о другом. Ей хотелось, чтобы старший сын стал инженером-изобретателем. Она выписывала для него технические журналы, соседям говорила:
   - Шурка у меня будет инженером.
   - А я кем буду? - спрашивал везде поспевавший Витюшка.
   - Болтуном! - сурово отвечала мать.- Дойдешь благополучно до девятого или десятого класса - тогда видно будет. А теперь вот соседи на тебя жалуются - озоровать стал...
   Витюшка не обижался. Поболтать на улице или в школе, поозоровать со своими приятелями он всегда был не прочь.
   Только один Павел Николаевич знал, чем был занят Саша в Песковатском. Однажды, заглянув к себе на усадьбу, он заметил сына с лопатой в руках. Саша копался в старой землянке, подправляя стены и устраивая потолок.
   - Может быть, пригодится,- смущенно сказал Саша, искоса поглядывая на удивленное лицо отца.- Готовиться надо.
   - Готовиться? - переспросил Павел Николаевич, не сразу поняв, что имеет в виду Саша.
   - Если придут фашисты, я останусь здесь, в партизанском отряде,- пояснил Саша, наблюдая, как воспримет отец его решение.
   Разубеждать Сашу Павел Николаевич не стал. Он внимательно посмотрел на сына и только сейчас заметил, как за последнее время Саша повзрослел.
   Павел Николаевич не знал, что сын трудился не один. Помогали ему Егорушка и Степок. Помимо землянки, задумали ребята из подпола дома прорыть подземный ход наружу.
   - Думаешь, и до нас дойдут? - волновался Степок.
   - На всякий случай. Понимать надо, голова,- сердито обрывал его Егорушка.
   - Без меня не ройте,- предупреждал Саша.- Узнают на селе - панику поднимут.
   Распростившись со своими деревенскими дружками, Саша спешил домой в город. На ночь могло быть неожиданное задание по истребительному батальону.
   
   Незадолго до 1 сентября на дверях школы появилось объявление. В нем сообщалось, что о дне начала занятий будет объявлено дополнительно. Слово "дополнительно" было подчеркнуто жирной чертой. И то, что оно было подчеркнуто, внушало ребятам какую-то надежду. Старшеклассники, читая объявление, хмурились и тихо расходились.
   - Фронт подходит - может быть, и вовсе не будем учиться в этом году,- толковали между собой собравшиеся около объявления малыши, тоже не по-детски серьезно поглядывая друг на друга.
   Саша постоял у объявления, потом через черный ход прошел в школу узнать, открыта ли библиотека.
   Библиотека была закрыта. На двери висел замок.
   - Какие теперь книги! - замахала на него руками старушка уборщица.- Госпиталь на днях разместят.
   Саша заглянул в свой класс. Все было на месте, как в июне, когда ребята расходились оживленные, радостные, думая о наступающих каникулах.
   На стене висела старая стенгазета с заметкой Саши "Подтянуть отстающих". Как разом все изменилось!
   Когда Саша вернулся обратно, у крыльца все еще толпились школьники.
   Вдруг пронзительно завыла сирена.
   В сером облачном небе, прямо над школой, гулко завывая, пронеслись одно за другим два звена одномоторных истребителей с фашистской свастикой. Малыши, напуганные ревом моторов, шарахнулись в сторону, едва не сбив с панели проходившего мимо пожилого человека - заведующего городскими банями Якшина. Тот тоже трусливо метнулся в подъезд.
   Саша остался на улице, он стоял на панели, запрокинув голову, чувствуя, как бешено колотится сердце.
   Вражеские самолеты впервые днем на небольшой высоте летели над городом.
   Впервые так ясно и отчетливо вблизи видел Саша паучью свастику и черные кресты на крыльях самолетов. Впервые видел врага, который в любой момент мог сбросить на город бомбу, обстрелять...
   "А где же наши самолеты? - думал Саша.- Почему они не вступают в бой?" Было ему до слез обидно. И невольно возникло такое ощущение, словно фашисты находились совсем рядом и вражеские войска вот-вот вступят на улицы Лихвина.
   - Боязно все-таки,- криво улыбнулся Якшин, выглядывая из подъезда.- Добрались и до нас... разве остановишь такую силу...- Лицо у Яншина внезапно оживилось, подобрело.- Так, что ли, молодой человек?..
   Саша ничего не ответил, сразу помчавшись к сборному пункту истребительного батальона.
   Вдали, над железнодорожной станцией, уже поднималось густое черное облако дыма.
   
   
   
   
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   
   То, что еще недавно казалось очень отдаленным и даже невозможным - чтобы вражеские войска могли дойти до небольшого мирного городка на берегу Оки, отстоявшего за тысячу километров от пограничной полосы,- произошло в несколько дней.
   Не было никакого сражения, пушки и пулеметы не стреляли, а вырытые заранее на возвышенных, удобных для обороны местах окопы остались пустыми и необжитыми; фашистские полчища где-то стороной прорвались вперед, перерезали железную дорогу, и сразу же город заполнили отходящие войсковые части, обозы...
   Всю ночь и весь день на разбухших от недавних дождей дорогах тарахтели повозки, урчали автомашины, громыхали орудия. Жители города тревожными взглядами провожали колонны грузовиков, медленно ползущие обозы беженцев с несложным домашним скарбом на ручных тележках. Размешивая липкую осеннюю грязь, по шоссе шла пехота. Было много раненых, их везли на машинах, на телегах, а легкораненые шли пешком.
   Издалека доносились глухие звуки канонады. Люди прислушивались, вступали в разговоры с беженцами, с ранеными. В душе у них еще тлела надежда - бьются наши войска! Может быть, остановят врага, не пустят дальше...
   И днем и вечером на улицах теперь толпились люди, смотрели на дальние зарева, от которых небо краснело, словно набухало кровью.
   Истребительный батальон в эти дни на операции не выезжал. Все были заняты спешной эвакуацией города и района. Но Саша не мог, ничего не делая, сидеть дома. Вместе с Митей Клевцовым он отправился к Тимофееву, надеясь получить какое-нибудь боевое задание.
   Но Тимофеева там, где он должен был находиться оказалось. Они долго ждали. Попробовали обратиться к Коренькову, но тот нетерпеливо отмахнулся от ребят. Его все время осаждали какие-то военные, отрывали телефонные звонки.
   Отчаявшись дождаться Тимофеева, Саша и Митя отправились в райком партии. Здесь тоже было шумно и людно, во всех комнатах толпились колхозники, военные, эвакуированные. И все чего-то настойчиво требовали, чего-то добивались, кого-то разыскивали.
   Саша слышал разговоры про транспорт для отправки больных, про не вывезенные еще запасы зерна на складах, про вражеских парашютистов, якобы появившихся в тылу за городом.
   - Хоть бы нас отправили куда-нибудь...- сердился Митя, отчаявшись пристроиться к какому-нибудь делу.
   Добрались ребята и до секретаря райкома. Но поговорить с ним все не удавалось.
   Калашников на ходу подписывал какие-то бумаги, распоряжался погрузкой на военные автомашины беженцев - женщин и ребятишек. Вскоре он уехал, но быстро вернулся.
   Саша встречал Калашникова в эти дни в разных концах города - то на переправе через реку, то во дворе школы, над которой еще реял большой белый с красным крестом флаг, то у складов райпотребсоюза. По-прежнему одетый в полувоенный костюм, в фуражке с красной звездочкой, он неторопливо и негромко давал какие-то указания, только изредка повышая голос.
   Саша и Митя все-таки разыскали Тимофеева. Он был в запыленном старом плаще и забрызганных грязью сапогах. Лицо его осунулось, отливало желтизной.
   Выслушав ребят, он нахмурился и кратко приказал:
   - Находиться дома до особого распоряжения. Кто хочет эвакуироваться - напишите заявление. Задерживать не буду.
   - Ну, ты как? - спросил Митя, когда они вдвоем шли от Тимофеева, растерянные и немного обиженные этим разговором. - Ты остаешься?
   - А то как же? - удивился Саша.
   Они пошли по людной, загроможденной подводами улице. У обоих на сердце было тоскливо. Оба не знали, что делать в общей суматохе.
   - Ваши не эвакуируются? - спросил Саша, подразумевая мать, сестру и младшего брата Мити.
   - Нет,- буркнул Митя, насупившись и думая о чем-то своем.
   Из двухэтажного особняка, где помещалось отделение Госбанка, грузили на машину папки с бумагами, суетливо бегали по лестнице девушки - служащие банка. Напротив, в продовольственном складе, раздавали населению муку, там толпилась небольшая очередь.
   Ребята подошли ближе.
   - Нам, что ли, тоже встать?..- пошутил Саша.
   - Будете за мной. - строго предупредил Сашу пожилой, с раскрасневшимся лицом мужчина из очереди.
   - Тоже... мыльная душа из бани...- проворчал Митя, узнав Якшина.- Два мешка с собой захватил. Обрадовался даровому хлебу... Все подонки теперь вылезут.
   - Откуда ты его знаешь?..- спросил Саша, отходя от очереди.
   - Знаю... Живет как бирюк... Недалеко от нас...- Митя не успел объяснить.
   Навстречу ребятам попался боец истребительного батальона, ровесник Мити, Алеша Ильин. Здоровый черноволосый парень казался растерянным, хотя внешне бодрился.
   - Ну как, орлы? - спросил он, здороваясь.- Что делать-то будем?
   - Партизанить пойдем,- бодро отозвался Митя. Из-под шапки у него задорно выбивался клок русых волос, брюки были неровно, складками засунуты в сапоги со сбитыми каблуками.
   Втроем они зашли в райком комсомола. Оттуда увезли уже все дела, на полу валялись обрывки бумаги, белели пустые полки в настежь раскрытых шкафах. В передней большой комнате расположилась группа легко раненных красноармейцев в грязных, измятых гимнастерках. Тут же в углу лежали их шинели и вещевые мешки.
   Возле раненых суетилась Люба Пахомова - девушка из соседней, железнодорожной школы. Весной она окончила десятилетку и с первых дней войны работала сестрой в местной больнице.
   - Ребята, принесите воды,- порывисто откидывая назад волосы, попросила Люба.
   Саша торопливо спустился вниз и принес ведро воды. В помещении пахло йодом и еще чем-то тяжелым, неприятным. Прибежали Витюшка и с ним Славка и Генка, очевидно помогавшие Любе, и, перебивая друг друга, сообщили, что за ранеными пришла машина. Вслед за ними на пороге появилась Чернецова, одетая в новый синий ватник и кирзовые сапоги. Красноармейцы, поддерживая друг друга, потянулись вниз. Вместе с ними ушла и Люба.
   Чернецова, приветливо кивнув ребятам, торопливо прошла к себе в кабинет. Витюшка, Генка и Славка прошмыгнули за ней.
   - А нас почему не мобилизуют? - срывающимися от волнения голосами дружно заговорили они, подвигаясь вперед.- Почему на нас, пионеров, мало обращают внимания?..
   Дальше Саша не слышал. Витюшка сердито захлопнул, дверь перед его носом.
   - Ого! Боевые орлы,- засмеялся Алеша. Комсомольцы, переглядываясь, улыбались, всех развеселил петушиный задор пионеров.
   Саша решительно открыл дверь.
   - Мы уйдем с нашими войсками,- обиженно говорил Генка.- За людей нас не считают. Какие же мы пионеры...
   Чернецова, засунув руки за ремень гимнастерки, нетерпеливо хмурила брови, но в глазах ее мелькали веселые искорки.
   - Вижу, по одному делу? - спросила она, взглянув на Сашу и его приятелей.- Работы себе не найдете? А сейчас колхозники из нашего района скотину эвакуируют. Чтоб помочь на переправе - не догадались?
   - Мы хоть сейчас,- оживленно загалдели пионеры,- был бы только приказ райкома.
   - Мы тимуровцы,- объяснил Витюшка,- у нас военная дисциплина...
   - А потом опять придем к вам...- угрожающе заявил Генка, устремляясь вслед за приятелями.
   Комсомольцы стояли, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Чернецова подошла к ним.
   - Есть решение райкома комсомола,- она посмотрела каждому в глаза,- Чекалин, Клевцов, Ильин... остаются здесь...
   Неожиданно за окном затрещала ружейная перестрелка. На небольшой высоте из облаков вынырнули три огромных темно-серых вражеских штурмовика и, пронзительно завывая, промчались над крышами домов.
   Бомбить город они не стали и улетели дальше, за реку. Но поднявшаяся на улице паника улеглась не сразу: по дощатым тротуарам бегали какие-то растрепанные женщины-беженки, разыскивая своих детей. Из подъездов домов настороженно выглядывали люди.
   - Проклятые!..- грозили они кулаками в сторону улетевших фашистов.
   Пожилая женщина в рваной жакетке, опустившись на ступеньки крыльца, исступленно зарыдала...
   Выйдя из райкома, ребята увидели: из жителей все, кто мог, уходили и уезжали с войсками. Те, кто оставался, суетливо прятали свои вещи на задворках,- снимали занавески с окон, меняли обстановку, вытаскивая с чердаков и сараев старую, ломаную мебель, стараясь сделать свои жилища как можно более мрачными, неприглядными. Даже малыши носились со своими игрушками и тоже прятали их кто в сарае, кто в застрехе под крышей, на чердаке.
   На площади у памятника Ленину стоял смуглолицый Гриша Штыков и смотрел на проходившую по улице колонну автомашин. Штыков работал и жил недалеко от Саши, на Пролетарской улице.
   - Ну, ребята, уезжаете? - спросил он. Карие глаза его, смотревшие всегда с затаенной грустью, теперь глядели как-то по-особенному. Была в них сила и гордость.
   - Мы не уезжаем,- отозвался Митя.
   - Мы не бегаем от фашистов,- добавил Алеша.
   - Значит, поживем,- сказал Штыков, внимательно посмотрев ребятам вслед.
   - Неприятные разговоры ходят про Штыкова,- сообщил Саша.- Дали ему в райкоме комсомола какое-то поручение. А он наотрез отказался, якобы не по силам ему. Тогда ему предложили отдать комсомольский билет. Штыков бросил свой комсомольский билет на стол и с издевкой заявил: "Теперь я не комсомолец. Можно уходить?" И ушел.
   - Вот паразит-то!..- возмутился Митя.
   - Может быть, просто так болтают...- поспешил добавить Саша.- Что-то на него не похоже.
   Митя и Алеша пошли домой, а Саша направился к мосту на переправу и поспел как раз вовремя: на противоположный берег перебиралось песковатское стадо. Огромный колхозный бык белой масти, с черными подпалинами на боках и на спине хрипел, рыл ногами землю и .ни за что не хотел идти в воду, не подпуская к себе погонщиков.
   - Ну, окаянный мучитель... оставайся здесь! - чуть не плача, кричала Тоня. Светлые косы у нее растрепались, беленький платок с головы съехал на плечи.
   Саша решительно подошел к быку.
   - Мартик!..- Саша протянул руку, погладил быка по толстой, в складках шее.
   Мартик остановился как вкопанный, наклонив рогатую голову и перестав хрипеть.
   - Мартик ты мой... хороший Мартик...- Саша смело обнял быка за шею, посмотрел ему в налитые кровью глаза.- Ты узнал меня, Мартик? Эх ты, глупыш!
   Бык поднял белую с черным пятном на лбу голову и лизнул Саше руку.
   - Ну, пойдем, Мартик.- Взяв быка за ошейник, Саша повел его к реке. За ними двинулось все стадо.
   Не раздеваясь, как был в ботинках, в одежде, только сбросив пиджак, Саша вошел в воду. Бык, покорно мотая лобастой головой, шел за ним.
   На противоположном берегу Саша в последний раз ласково потрепал быка по шее.
   - Ну, Мартик, не дури. Веди себя хорошо, понимаешь?
   Бык тяжело, словно прощаясь, вздохнул, лизнул Сашу в лицо шершавым теплым языком и, тяжело покачиваясь, пошел вместе со стадом, поднимаясь на покрытый серыми кочками и желтеющими кустами склон.
   Тоня, Филька Сычев, Козел и другие песковатские ребята окружили Сашу. Они были выделены от колхоза погонщиками.
   - Остаешься, Шурик? - спросила Тоня, смущенно поглядывая на Сашу.
   - Остаюсь.- Он почему-то торопливо протянул девушке руку.
   Тоня вспыхнула и потупилась.
   - До скорой победы, Шурик.- Голос ее дрогнул. Вслед за Тоней пожали Саше руку и остальные ребята.
   - Ты что... партизанить остаешься? - многозначительно спросил его Филька.
   Одетый по-дорожному, в своем неразлучном шлеме-буденовке, которому Саша когда-то так завидовал, Филька смотрел на Сашу открытым, прямым взглядом.
   - Пока сам не знаю,- чистосердечно признался Саша и добавил: - Но я все равно уйду воевать.
   Филька быстрыми и твердыми шагами пошел догонять своих.
   Колхозное стадо уходило на восток.
   Небо было серое, хмурое. Изредка моросил дождь.
   Сходив домой и переодевшись, Саша снова выскочил на улицу и встретил Тимофеева, торопливо шагавшего к райкому партии.
   - Возьми лошадь и съезди в Павловку,- распорядился он.- Узнаешь у председателя колхоза, выполнил ли он то, что я ему говорил.
   Ни о чем не расспрашивая, Саша побежал к конюшне.
   - На задание!..- крикнул он конюху Акимычу, оседлывая Пыжика.
   Вскочив на коня, он галопом помчался по мягкой обочине большака. Если бы Пыжик обладал резвостью скакуна, Саша помчался бы еще быстрее. Любил он быструю езду, когда ветер бьет в лицо и свистит в ушах.
   Обратно Саша возвращался поздно. Недалеко от города на обочине дороги он увидел застрявшую подводу с беженцами. Молодая белокурая женщина в старой шинели, с кнутом в руках беспомощно суетилась возле лошади, лежавшей в сбруе на земле.
   На телеге среди узлов и разного скарба сидели четверо детей, один другого меньше, и седая дряхлая старушка.
   Саша соскочил с Пыжика, рассупонил лежавшую лошадь и, убедившись, что ей уже нельзя помочь, остановился, тронутый безысходным горем беженцев. На него смотрели круглые испуганные глаза малышей.
   - Что мы теперь будем делать? - тоскливо повторяла белокурая женщина в слезах.- Нам бы только до Тулы добраться. Там у нас родные - помогут. Муж у меня офицер-пограничник... Убьют теперь нас фашисты...
   Глядя на мать, заревели и малыши, заплакала и старуха.
   Нерешительно потоптавшись на месте, Саша торопливо снял сбрую с мертвой лошади, с помощью женщины оттащил ее в сторону, потом расседлал Пыжика и запряг его в телегу.
   "Доедем до города, а там видно будет",- думал он, присаживаясь сбоку с вожжами в руках.
   Приехав в город, он оставил подводу на улице у перекрестка, а сам побежал к Тимофееву. Но ни Тимофеева, ни Коренькова на месте не было. Вернувшись назад, Саша уже не застал Пыжика с беженцами. Очевидно, подхваченные общим потоком, они уехали. На сердце у Саши похолодело. Он побежал было по улице, к мосту, но потом остановился, безнадежно махнув рукой. Только теперь Саша сообразил, как необдуманно он поступил, отдав без разрешения командира лошадь.
   "Но все равно лошадей отправят в тыл,- тут же, успокаивая себя, подумал он.- Не будут же их здесь до последнего часа держать?"
   Саша уныло поплелся к себе. Дома мать уже ждала его, беспокоилась.
   - Мы думали, ты сгиб...- заявил Саше Витюшка, когда старший брат появился на пороге.
   Саша устало опустился на стул.
   - Что делать-то будем, Шурик? - растерянно спрашивал отец - Уезжать нашим теперь поздно... Пешком далеко не уйдешь...
   Впервые отец обращался к Саше как к взрослому, спрашивая его совета.
   ...Саша пробыл дома недолго. Пришли ребята из истребительного батальона, и он снова ушел.
   На прощание сказал матери:
   - Ты не волнуйся... Что-нибудь придумаем...
   Надежда Самойловна последние дни работала в райкоме партии, в штабе по эвакуации города. Вместе с ней занимались эвакуацией еще человек двадцать коммунистов и беспартийных. У каждого из них было свое задание. Работы было много, и работа спешная. Пока железная дорога действует, надо успеть погрузить в вагоны из складов зерно нового урожая; своим ходом отправить из машинно-тракторной станции тракторы с прицепленными к ним повозками; увезти оборудование с завода, отправить несколько эшелонов с беженцами... Уходила рано, возвращалась домой затемно, крайне усталая, разбитая всем виденным, суматохой и неурядицами.
   Свой отъезд из города Надежда Самойловна откладывала со дня на день, все надеясь, что обстановка на фронте изменится. А когда собралась уезжать с последним эшелоном, было уже поздно. Не только железная дорога, но и шоссейные на Тулу оказались перерезанными. Тогда поздно вечером на семейном совете было решено: она уйдет с Витюшкой в соседний район, в деревню Токаревку, где живет дальняя родственница. Павел Николаевич оставался в Песковатском. А Саша - мать уже знала - тоже оставался. Он был зачислен в партизанский отряд.
   Ночь. Последняя ночь в городе, дождливая, холодная, залитая, словно чернилами, непроницаемой мглой. До полуночи Саша был на дежурстве у райкома партии. На крыльце и в комнатах райкома толпились люди, звонили телефоны, грузили на машины последние ящики. Сдавая дежурство, Саша видел, как Калашников, одетый по-дорожному, в ватнике и кирзовых сапогах, раздавал оружие.
   Дома Саша долго не мог уснуть. Тускло горел на неубранном столе ночник. Отец и мать тоже не спали - тихо разговаривали.
   Саша слышал, как отец говорил:
   - Что буду делать, не знаю. Отсиживаться не стану... В случае чего Шурка поможет - уйду к партизанам...
   Утром Павел Николаевич, простившись с семьей, взяв с собой Пальму, ушел в Песковатское. Вслед за ним должна была уйти Надежда Самойловна с Витюшкой. С раннего утра она тоскливо слонялась по комнатам, переставляла с места на место оставшиеся вещи, словно навсегда прощаясь с каждой из них. Витюшка суетился, что-то искал и прятал на чердаке, что-то собирал, чтобы взять с собой, но так почти ничего и не взял... Перед уходом он выпустил из клетки в кусты шустрых, выросших за лето белок.
   В дорогу Надежда Самойловна приготовила небольшой узел с бельем. Она и Витюшка оделись потеплее, по-зимнему. Перед тем как выйти из дому, по старому русскому обычаю присели на минуту. Витюшка с немым укором смотрел на старшего брата: до последнего дня он надеялся, что Саша договорится с теми людьми, которые станут командовать партизанским отрядом, и он тоже останется партизанить.
   Но Саша, угрюмо сдвинув густые черные брови, глядел в сторону. Лицо у него было словно каменное - суровое, сумрачное, тонкие губы крепко сжаты.
   - Пошли? - сказал он, вопросительно поглядев на мать.
   Все поднялись. Надежда Самойловна еще раз огляделась кругом, смахнула с ресниц слезы и вышла из дому.
   На шоссе путь им преградила уходившая на восток пехотная часть. Чекалины остановились на перекрестке. До самой последней минуты тлела в душе матери надежда, что не придется никуда уезжать, что с часу на час наступит перелом в ходе войны, но теперь последняя надежда при виде хмурых, изнуренных лиц пехотинцев, очевидно так шагавших уже не один день, улетучилась. Она закрыла глаза, стало страшно, так страшно, как никогда раньше. Когда же она снова открыла глаза, то поняла - нет, это не тяжелый, кошмарный сон и что уже нет никакой надежды снова остаться в городе. Нужно уходить, и как можно скорее уходить, только не стоять на месте.
   Другие мысли были у Витюшки. Он тоже смотрел на проходивших мимо в разрозненном строю красноармейцев и всей душой стремился к ним. Сказала бы мать: "Иди с ними, а я схоронюсь одна где-нибудь",- и Витюшка ушел бы с ними. Винтовку он сам бы добыл себе в бою. И орден Красной Звезды получил бы. А назад в Лихвин вернулся бы только с победой...
   Саша стоял немного поодаль. Он видел, как сгорбилась, постарела за эти последние дни мать. Вот сейчас они -.расстанутся, разойдутся в разные стороны, и кто знает, когда увидятся снова. На душе его было тоскливо, так тоскливо, как никогда еще за всю его шестнадцатилетнюю жизнь.
   Вдруг с глухим ревом, нараставшим с каждой секундой, из облаков прямо на колонну красноармейцев устремился огромный серый самолет с черными крестами на крыльях, за ним другой, третий...
   Саша уловил, как от первого самолета отделился и стремительно понесся к земле, увеличиваясь на глазах, продолговатый черный предмет... Тяжело, со свистом бомба упала в стороне от дороги, вздыбив вверх густой черный фонтан земли и дыма. Вместе с землей взметнулись и разлетелись далеко по сторонам обломки разбитого в щепы сарая. Вторая бомба упала на дорогу, в самую гущу людей...
   Когда вражеские самолеты, обстреляв из пулеметов шоссе, улетели и вдали затих гул моторов, мать и сыновья, бледные, перепуганные, вылезли из придорожной канавы, отряхивая с себя землю. Пахло дымом, гарью. Слышалась резкая, отрывистая команда. Подъехавшие санитарные Повозки подбирали раненых.
   Молча, с посеревшими лицами прошли Чекалины мимо огромной воронки, разворотившей шоссе. Из осыпавшейся земли торчали окровавленные обрывки шинелей, обломки винтовок, разбитые колеса, повозки... А в стороне, на почерневшей от грязи луговине, лежали сложенные санитарами в ряд трупы красноармейцев.
   - Мама! - прошептал Витюшка, прижимаясь к Надежде Самойловне.- Мама!..
   Когда они поднялись на бугор, мать остановилась, посмотрела на Сашу.
   - Иди, сынок...- глухо сказала она.- Иди. Не провожай больше..."Мы сами дойдем...
   - Ладно, мама. Я пойду,- покорно согласился, Саша, не узнавая своего голоса.
   - Твой костюм я в чемодане под ветлой зарыла. Нужно будет - возьмешь.
   - А зачем он мне, мама?
   "В самом деле, зачем он ему?" - подумала мать, но она не могла в эту минуту не говорить. Хоть что-нибудь говорить, только не молчать.
   - Посматривай за отцом... Рассеянный он. А теперь и вовсе...
   - Ладно, мама, посмотрю.
   Саша еще ниже опустил голову, а она тихо, словно боясь обидеть его, попросила:
   - Береги себя...
   Порывисто обняв Сашу, она подхватила свой узелок и, не оглядываясь, пошла по дороге. За ней, так же крепко обняв и поцеловав брата, поплелся Витюшка.
   Саша постоял, посмотрел, как мелькал за кустами белый платок на голове матери, и пошел обратно.
   Впереди, где-то далеко, снова загромыхали пушки. Приостановившийся было поток повозок и людей опять потянулся по дороге. А вдали все гремело, глухо и грозно...
   Саша медленно, в глубокий задумчивости вернулся в опустевший дом. Постоял у крыльца, обошел вокруг. Заглянул в сарай, где хранились дрова и разная рухлядь. Потом поднялся на крыльцо, открыл дверь. Стояло все в комнатах на своих местах - комод, диван, кровати, стол, стулья. Торопливо тикали ходики на стене. Висели на окнах старые занавески. И все-таки комнаты имели уже нежилой вид. На полу валялись обрывки газетной бумаги, тряпки, раздавленная яичная скорлупа. С кровати были убраны подушки и одеяла, со стола снята скатерть. И шаги в комнате звучали как-то непривычно, глухо...
   Саша подошел к полочке, где лежали его книги. Мать говорила - убрать бы их, но он так и не убрал ни одной. Тут были "Мертвые души" Гоголя, полное собрание сочинений Пушкина, "Как закалялась сталь" Островского, "Пятнадцатилетний капитан" Жюля Верна, "Три мушкетера" Дюма.
   На столе стопкой лежали технические журналы по радио и учебники по электротехнике. Среди них Саше попалась его любимая толстая тетрадь в голубом переплете, в которую он записывал свои мысли, понравившиеся цитаты из книг, загадки, пословицы. Медленно листая тетрадь, Саша читал:
   "Все минет, только правда останется" (ст. русская пословица).
   "Человеку всегда хватает времени, если он умеет с ним обращаться".
   "Объем Солнца в 600 раз больше объема всех планет, вместе взятых".
   "Самая ближайшая к нам звезда Альфа находится в созвездии Центавра. Расстояние до нее 4 с лишним световых года (300 тысяч километров-1 секунда)".
   "Самое дорогое у человека - это жизнь. Она дается ему лишь один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы..." (Н. Островский).
   "Хорошая книга "Тарас Бульба" Гоголя. Особенно то место, где Тарас покарал своего сына за измену родине".
   "Мужественный человек не тот, кто совершает чудеса храбрости, а тот, кто мужественно выполняет все маленькие дела своей жизни",
   "Любите его (будущее), стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести.." ("Что делать?" Чернышевского).
   "Ленин любил приводить в пример слова Писарева (известный критик) о мечте, толкающей будущее".
   "Ленивый человек всегда завистлив".
   "Человек должен уметь пользоваться своими способностями, чтобы они не иссякали, а развивались гармонично" (М. Горький).
   Дальше шли пословицы и загадки. Потом снова выписки из Горького, Пушкина... И тут же был список книг, которые Саша наметил прочитать во время каникул.
   В списке значились: "Обломов" и "Фрегат "Паллада"" Гончарова, "Клим Самгин" М. Горького, "Студенты" и "Инженеры" Гарина, "Сказки" и "История одного города" Салтыкова-Щедрина, "Былое и думы" Герцена, "Хождение по мукам" А. Толстого, "Цусима" Новикова-Прибоя, "Записки Пикквикского клуба" Диккенса...
   Саша закрыл тетрадь. "Взять, что ли, с собой?" - подумал он. Но потом положил тетрадь вместе с книгами.
   Собрав книги и журналы, Саша связал их бечевкой и отнес на чердак. У отца в большой комнате тоже были книги: "Справочник рыболова", "Руководство по пчеловодству". У матери остались лежать на этажерке старые конспекты по истории партии, разные брошюры. Все это Саша тоже завернул в газету, связал и спрятал на чердаке.
   Так он медленно обошел все комнаты, внимательно вглядываясь в каждую остающуюся на своем месте вещь, в то же время думая, далеко ли ушли мать и братишка и успели ли они выйти с шоссе на проселочную дорогу: там самолеты не бомбят...
   Побывал в чуланчике, где он обычно паял, чинил, строгал, ремонтировал предметы домашнего обихода. Выпустил из клеток кроликов. Кролики, громко стуча лапками, побежали на огород.
   "Как это Витюшка про них забыл?" - подумал Саша, выходя во двор.
   По двору мирно расхаживали куры. На кого-то сердился и ожесточенно цапал землю петух.
   - Глупый...- сказал ему Саша.- Не чуешь, что немцы идут... Отец собирался всех вас порешить, да в спешке позабыл... Живите... Только прячьтесь получше...
   Откуда-то появился пропадавший последние дни, всеми забытый кот Мурзик и стал ластиться к Саше, безмятежно жмурясь.
   Саша погладил его. Разом нахлынула на сердце тоска. Даже стало трудно дышать.
   - Бедненький... Остаешься...- прошептал он, лаская Мурзика, чувствуя, как у него разом пропал голос.- А ты не сиди дома. Уходи тоже в лес. Хочешь, я тебя с собой возьму? Нет... Лучше жди меня здесь.
   Внезапно за окном, так что зазвенели стекла и распахнулась форточка, гулко прокатился взрыв, за ним - другой. Саша выскочил на крыльцо. Клубы черного дыма поднимались над окраиной города. Это наши взрывали временно налаженный мост на реке и нефтебазу МТС. Столб дыма висел над рекой, медленно оседая и рассеиваясь. Заморосил мелкий дождь, и на улице, осыпанной бурыми листьями, стало еще более уныло.
   Саша заторопился. Он вспомнил, что мать говорила ему про молоко, жареную картошку, оставленную для него в кухне. Наскоро выпив молока и поев картошки, он завернул недоеденную краюшку хлеба в газету, сунул в карман. Оставшееся молоко из кринки вылил в плошку для кота. Поглядев на ходики, остановил маятник, принес из кухни ковшик воды и полил цветы.
   Закрыв плотнее рамы и заперев калитку на замок, Саша вышел из дому. Немного спустя он уже шагал по большаку в сторону Песковатского.
   К городу уже подходили вражеские танки, обстреливая с ходу улицы, наводя панику на переправе, где еще толпились запоздавшие беженцы.
   В этот день Тимофеев, проводив раненного при бомбежке города секретаря райкома партии Калашникова за реку, получил предписание немедленно развернуть диверсионные действия на шоссейных магистралях района, становившихся теперь коммуникациями врага.
   И в это время в Туле, на карте, висевшей в кабинете секретаря обкома партии, появилась отметка о новом партизанском отряде в тылу врага - на дальних рубежах обороны Москвы.
   
   
   
   
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   
   В городе оккупанты. В центре и на прилегающих к площади улицах танки с черными крестами... вереницы рычащих автомашин. Толпятся солдаты... Чужая, отрывистая, словно лающая речь.
   Тихо, безлюдно на окраинах. Редко покажется одинокая фигура прохожего. Торопливо, крадучись, проскользнет он вдоль посада - и снова улица кажется вымершей. Только иногда чуть звякнет у колодца ведро, скрипнет калитка, глухо промычит корова в закутке да кое-где скупо заструится в сером осеннем небе дымок из трубы. Лишь внимательный взгляд различит в окне за шевельнувшейся занавеской человеческую фигуру, чуткое ухо уловит за калиткой шорох, тихие голоса...
   Первый день в городе прошел относительно спокойно. Утром немецкая танковая бригада, грохоча гусеницами, проследовала по шоссе дальше, обстреляла подготовленные на косогоре, безлюдные оборонительные сооружения, восстановила переправу через реку и, оставив подоспевшие моторизованные патрули, ринулась прямо на Черепеть.
   Вскоре вдали загремели орудия, но через полчаса отзвуки дальнего боя стихли. Видно было, как над Черепетью поднимались густые клубы черного дыма. Черепеть горела...
   В успокоившийся было Лихвин стали подходить пехотные и интендантские части. Гитлеровцы в темно-серых и темно-зеленых шинелях, с металлическими орлами на пилотках и фуражках заполнили город. Размещаясь на постой, сновали они по опустевшим улицам, нагруженные разными домашними вещами из разгромленных квартир. Слышались выстрелы, треск ломаемых дверей, чьи-то крики. Даже ночью слышались шум и треск. Продолжали гореть дома... Небо было зловеще-багровым от ближних и дальних пожарищ. Прошло еще несколько дней, и город принял более спокойный вид. Оккупанты стали обживаться.
   Саперы с миноискателями обследовали общественные городские здания, и вскоре над ними забелели фашистские флаги со зловещей черной свастикой.
   На перекрестках появились таблички на русском и немецком языках с новыми названиями улиц. На стенах домов и на заборах выделялись афиши тоже со свастикой, провозглашавшие новый порядок в городе.
   Запрещалось вечером появляться на улицах города - расстрел. Помогать советским войскам и прятать красноармейцев - расстрел. Нарушать порядок и относиться враждебно к оккупационным властям - расстрел.
   Население призывалось мирно сотрудничать с оккупантами. Жителей в Лихвине осталось мало, едва одна треть. Но те, кто остался, хотели жить... Нужно было как-то приспосабливаться к новым условиям жизни. И люди стали приспосабливаться. Одни скрепя сердце и с болью в душе. Другие более спокойно. Стали появляться на улицах.
   - Ну как?..- спрашивали, встречаясь друг с другом.
   - Пока живем...
   - Мы тоже...
   Общее горе сблизило многих, но не всех. Нашлись такие, которых оно еще более озлобило, толкнуло на путь предательства. В городе появились люди с белыми повязками на рукавах - полицаи.
   Приглядывались к полицаям... Среди пришлых, незнакомых людей оказались и свои, лихвинские: продавец из пивного ларька Чугрей... сапожник Ковалев...
   С полицаями жители города сталкивались часто. От этих людей теперь зависела их жизнь. С чужими было легче. Со своими тяжелее. От чужих можно отговориться, сослаться на болезнь, на старость, встретившись, не поздороваться и пройти мимо. От своих же не укроешься. В небольшом городе каждый на виду, как в зеркале. Появилась в Лихвине и городская управа. Так теперь назывался орган новой власти, разместившийся рядом с комендатурой в здании, где раньше помещался народный суд.
   Появился и бургомистр, "хозяин" города, как почтительно именовали его полицаи. Город продолжал жить, ожидая, что-то будет дальше.
   Никто толком не знал, что делается на фронтах войны. Одно было ясно. Немцы ушли далеко вперед. Они продолжают наступать. Возвращавшиеся обратно беженцы еще более усиливали гнетущее настроение. Говорили, что враг уже взял Тулу, подошел к Москве. В его руках Ленинград и весь юг страны с Украиной и Крымом. Неужели наши не остановят и не дадут отпор? Неужели не погонят оккупантов обратно? Вслух об этом говорили мало. Находились такие, которые считали, что все уже погибло и прежнее не вернется. Но большинство еще ждало, надеялось... верило. А когда же вблизи города был взорван вражеский склад с боеприпасами, многие воспрянули духом. А потом взлетели в воздух штабеля со снарядами в Черепети. Заговорили в Лихвине о партизанах. Тем более что о партизанах заговорили и оккупанты. На самых видных местах в городе появились напечатанные крупным шрифтом объявления, в которых жители города и района предупреждались, что за помощь или укрывательство партизан грозит расстрел.
   Объявление читали, и многие.
   - Наши-то... действуют!..
   Оказывается, правда, что остались в районе и в городе люди, не пожелавшие склонить свою голову перед врагом... Слухи упорные и убедительные...
   Говорили, что в партизанский отряд ушло все руководство района и, кроме того, к партизанам присоединился большой отряд красноармейцев, не успевших выйти из окружения.
   Словно луч света забрезжил в непроглядной осенней темени. Стало как-то легче дышать и переносить разом навалившиеся невзгоды. Может быть, партизаны придут на помощь. В случае чего можно уйти к ним. Тем более что они действуют так смело и оккупанты так боятся их. Город ждал...
   
   
   
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   
   Два человека в городе - Григорий Штыков и заведующий городскими банями Якшин, разные по возрасту, характеру и настроению, в эти трудные для Родины дни жили особой жизнью, не похожей на жизнь многих других. Тот и другой еще задолго до оккупации города ждали прихода немцев, но ждали каждый по-своему. Еще в июле, согласившись на предложение Тимофеева в случае необходимости остаться в городе на подпольной работе, Гриша Штыков стал готовиться. Он никак не ожидал, что именно ему предложат вступить в единоборство со столь грозным врагом.
   Невысокого роста, сутулый, со впалой грудью и, может быть, поэтому несколько замкнутый, держался он всегда в стороне. И вдруг Штыков стал общительным, стал чаще чем когда-либо бывать на улицах, присматриваться к людям. Первое испытание он выдержал с трудом. В сентябре, когда комсомольцев позвали на помощь - рыть оборонительные сооружения, Гриша пришел в райком комсомола и заявил:
   - Работать не буду... Здоровье не позволяет.- И демонстративно выложил на стол свой комсомольский билет.
   Секретарь райкома комсомола Чернецова удивленно взглянула на Штыкова. Отбирать у него комсомольский билет никто не собирался и никто ни в чем не обвинял его.
   - Струсил?..- резко спросила она.
   У Гриши похолодело на сердце. "Не знает...- подумал он.- Ничего не знает..."
   Опасаясь, что Чернецова станет его расспрашивать, уговаривать, Штыков, еще более сгорбившись, повернулся и пошел к двери, не зная, обижаться ему или радоваться. Так непривычна для него была новая роль.
   Только выйдя из райкома комсомола, Штыков успокоился. Чернецова права. Обижаться на нее глупо.
   "Так нужно... Держись, Гришка!.." - приказал он сам себе, крепко, до боли стиснув зубы.
   Теперь, когда пути были отрезаны и Штыков изолировал себя от товарищей, стало еще труднее. В городе узнали о случае в райкоме, но в суматохе военных дней быстро позабыли.
   "Ну, а дальше что?.." - спрашивал он сам себя.
   Дальше, как его предварительно проинструктировали, жить в городе и ждать, когда придут немцы.
   Самое же главное - он не мог нарушить запрета пойти к Тимофееву. Даже если до Лихвина и не дойдут фашисты - терпеливо ждать, пока не разрешат ему снова стать комсомольцем, снова стать прежним Григорием Штыковым.
   Но фронт приближался, и Гриша все более входил в свою роль. Он по-прежнему не жалел, что согласился стать подпольщиком. Наоборот, на каждого здорового, сильного человека в городе, кто встречался ему на пути, Гриша смотрел с некоторым превосходством и даже с вызовом.
   Мысленно он говорил; "Не смотри, что я небольшого роста и грудь у меня впалая, но я сильнее тебя... и для врага я буду страшнее, чем ты".
   И это ощущение своей скрытой силы, своего превосходства поднимало Гришу в собственных глазах, заставляло смело глядеть на встречных. Он не сомневался, что выполнит задание и этим совершит подвиг. Как и все в юности, он тоже думал о подвиге и стремился к подвигу.
   Фронт приближался... Мать и сестра эвакуировались из города. Мать хотела было остаться, но он уговорил ее уехать к родным в Тулу. Он остался дома один. Одиночество не пугало и не угнетало его. Он ждал...
   За несколько дней до эвакуации города Тимофеев встретил Гришу на улице, остановил. Очевидно, он поджидал Штыкова.
   - Ну как?..- спросил он.
   - Все в порядке, Дмитрий Павлович...- бодро ответил Гриша, приосаниваясь, и осторожно оглянулся, не идет ли кто близко.
   Познакомив Гришу с заданием и пожелав ему удачи, Тимофеев пошел своей дорогой, а Гриша вернулся домой. Правила конспирации запрещали длительный разговор.
   
   Другой человек в городе - Якшин тоже готовился, но по-своему. Он тоже стал вопреки своему характеру общительным, разговорчивым и чаще обычного появлялся на улицах города. Составлял он список людей, которых, по его мнению, как только фашисты займут город, следовало бы немедленно изолировать, а некоторых и уничтожить. Сам придумывал какой-нибудь повод, ходил Якшин по учреждениям, организациям и приглядывался к окружающим. А вечером дома, склонившись над столом, вносил все новые фамилии в свой список. Столь необычная работа воодушевляла, кружила голову. Чувствовал он себя начальником, а весь город находился в его зависимости. Живет человек, а не знает, что он, Якшин, распоряжается его судьбой - внесет в список или сохранит жизнь. Сознание своего превосходства заставляло теперь Якшина высоко поднимать свою голову. Он готовился и ждал.
   В первые дни оккупации, прочитав расклеенные на заборах объявления, предлагавшие всем коммунистам и комсомольцам зарегистрироваться в комендатуре гестапо, Гриша решился на очень рискованный шаг - пошел регистрироваться как бывший комсомолец.
   В комендатуре Гриша встретился с заведующим городскими банями Якшиным. Тот, нарядившись в старо-модное драповое пальто и хромовые сапоги, сидел у двери, очевидно дожидаясь, когда его вызовут. Гриша вежливо поздоровался. Он вообще и раньше со всеми был вежлив. В данном случае он не хотел отступать от своей привычки.
   - Какая нужда, молодой человек, привела к нашему начальству? - спросил Якшин, как-то дружески осклабившись.
   "Враг...- решил Гриша.- Самый настоящий враг..."
   - Насчет работы...- уклончиво ответил он Якшину, продолжая готовить себя к предстоящему разговору с немецкими оккупантами.
   - А меня вот вызвали...- Якшин продолжал откровенничать, явно напрашиваясь на такую же взаимность.- Вызвали... А зачем и почему, сам не знаю.
   "Врет!..- подумал Гриша.- Нахально врет. По лицу видно..." Гриша не ошибся. Этот обрюзглый, коренастый человек с лисьими, заискивающими глазами и медоточивым, тихим голосом сразу же внушал к себе недоверие. Из комнаты вышел переводчик - видно, из обрусевших немцев. Он записал Гришу и повел Якшина в кабинет коменданта. Часовой у двери настороженно смотрел на Гришу, словно старался проникнуть в его мысли. А рядом в кабинете в это время комендант гестапо с железным крестом на кителе вел с помощью переводчика разговор с Якшиным. Лежал перед комендантом обширный список, представленный Якшиным, с пометками, кто остался в городе, а кто отсутствует. Но почему-то список мало интересовал коменданта. Слушал он Якшина со скучающим видом.
   - Давно дожидался этого часа...- льстиво рассказывал Якшин, сидя на кончике стула и всем своим видом стараясь доказать свою преданность.- Жил все эти годы по подложным документам. С двадцать первого года здесь поселился... И вот выжил. Дождался вас...
   - Знаем...- прервал его немец и, вынув из папки какое-то дело с фотокарточкой на заглавном листе, показал Якшину.
   - Так точно... Это я..,--удивился тот. На него с фотокарточки смотрел молодой Якшин в тюремной форме надзирателя Литовского замка в Петербурге.
   Жил он все эти годы в тени, стараясь держаться как можно незаметнее, и думал, что все уже позабыто. Оказывается, нет, не позабыто. Кто-то на стороне держал его на примете... думал о нем.
   - Мы все знаем...- повторил немец и небрежно протянул Якшину сигарету, которую тот осторожно, словно какую-то драгоценность, взял двумя пальцами.
   Случилось то, чего менее всего ожидал Якшин. Список не расположил к себе коменданта, а, наоборот, вооружил его против Якшина. Комендант в свое время пострадал .от кляузников и поэтому относился к ним, несмотря на свою должность, с явной неприязнью. Сознавая, что Якшин все же полезный человек, комендант одновременно презирал его.
   - Хорошо... хорошо. Докажите преданность новому порядку...- распорядился он и что-то добавил, очевидно, какое-то распоряжение переводчику. Тот только согласно кивнул головой.
   Якшин растерялся. Он стал заверять немца в своей преданности. Но комендант, подыскивая слова, уже по-русски проговорил:
   - Будете и дальше... фалып... фалып...
   - Фальшивить...- перевел переводчик.
   Подойдя к Якшину, комендант покровительственно похлопал его по плечу:
   - Будете стараться... одарим. Богатым человеком станете...
   При последних словах Якшин приободрился.
   Более благоприятное впечатление сложилось у коменданта, когда он допрашивал Гришу Штыкова.
   - Коммунист?
   Гриша отрицательно покачал головой.
   - Комсомолец?
   - Был, но недавно исключили...
   Задав еще несколько вопросов, комендант спросил:
   - Зачем пришел, если не комсомолец?
   - Я закону люблю подчиняться,- пояснил Гриша.
    Комендант, вначале смотревший на него сурово, смягчился. Этот небольшого роста паренек со впалой грудью и большими грустными глазами ничего не просил для себя, как перед этим Якшин, и очевидно, покорно дожидался, какой приговор вынесет ему новая власть.
   - Пускай живет как хочет...- решил комендант и милостиво кивнул головой.
   - Проваливай домой,- по-своему перевел Грише молодой юркий переводчик, одетый в коричневую форму, но без погон и знаков отличия.- Можешь спокойно жить в городе.
   Гриша низко поклонился и вышел, держа шапку в руках.
   "Не догадались...- весь красный от волнения, подумал он, с некоторым вызовом взглянув на часового.- Стой... стой, немчура... А я все же сильнее тебя..." Если бы можно было, он по-мальчишески показал бы часовому кулак.
   Уже дома мысленно приказал себе: "Гришка!.. Ты теперь представитель Советской власти в Лихвине. Смотри в оба! Ты должен все видеть и все знать". А насчет Якшина твердо решил: "Нет, не мог быть Якшин при Советской власти коммунистом! Но тогда зачем являлся он в комендатуру? Ясно, что не регистрироваться". Ход дальнейших событий чуть не сбил Гришу с толку.
   
   
   
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   
   Совершенно с другим настроением вышел из комендатуры Якшин. Домой он вернулся крайне разочарованным. Было ясно, что список и биография Якшина не очень заинтересовали немцев. Во всяком случае, то, что ему предложили, никак не оправдало его надежд. А мечтал Якшин быть в Лихвине бургомистром.
   Дома Якшин снял праздничный пиджак и жилетку. В подавленном состоянии он сидел за столом и пил чай. Разговаривал со щеглами в клетках:
   - Живете за хозяином, как в раю... Ни забот, ни тревог мирских...
   Только с птицами дома и разговаривал Якшин, даже кошку не держал - терпеть не мог животных. Не успел Якшин закончить чаепитие, как вдруг раскрылась незапертая по его оплошности дверь и на пороге, покашливая, показался неряшливо одетый усатый человек в измятой солдатской шинели, с вещевым мешком за плечами и с толстой суковатой палкой в руках.
   - Вам кого? - испуганно вскочил Якшин.
   - Не узнал? - скривил губы вошедший.
   - Кирька... Кирилл? - широко раскрыл глаза Якшин, узнав своего давнишнего знакомого Кирьку Барина.
   - Вернулся с окопных работ... Теперь я полноправный гражданин,- пояснил Кирька, бесцеремонно усаживаясь за стол.
   Так же бесцеремонно предложил:
   - Угощай, друг... Может, чего и покрепче найдется. Редкий я у тебя гость. Связаны мы теперь с тобой одной веревочкой... Одному хозяину служим.
   Неохотно достал Якшин бутылку. Поставил на стол закуску, жалея, что в свое время неосторожно связался с Кирькой по одному темному делу и тот не позабыл своего компаньона.
   Некоторое время спустя у гостя с хозяином уже шел деловой разговор.
   - Получил назначение в комендатуре... старостой в село Батюшково,- хвастался Кирька.
   - А в Песковатское почему не назначили?
   - Опоздал немного. Там уже есть староста.- Глядя на Якшина, спросил: - Не ты меня тогда выдал? Обещал прийти в лес, документами помочь...
   От строгого, пытливого взгляда гостя Якшин трусливо съежился.
   - Шутник ты...- насильно улыбнулся он.- Мог такое подумать.
   Оба долго молчали.
   Прислушавшись к птичьему щебетанию, Кирька поинтересовался:
   - Это для какой надобности?.. Любитель?.. Неохотно Якшин пояснил:
   - Я тоже как в клетке при Советской власти существовал: взгляну - легче... Не один я в неволе...
   Кирька с удивлением поглядел на Якшина. Похвалил:
   - Мозговатый ты человек... Не бойся... Ночевать не останусь.- И, уже уходя, пояснил: - Знаешь, зачем я пришел к тебе? Послали из комендатуры. Связь со мной будешь держать. Рекомендацию я тебе выдал отличную...
   - Понятно...- пробурчал Якшин, тяжело вздохнув и вспомнив неудачу с получением должности бургомистра. Даже и при новом порядке приходилось с боем пробиваться к лучшей жизни.
   С этого дня, к удивлению соседей, с Якшиным стали происходить разные неожиданности. Едва успел уйти Кирька Барин, как к Яншину нагрянул немецкий патруль.
   - Кто у тебя был? Партизан? - допытывался немецкий ефрейтор, водя Якшина вокруг дома и заглядывая во все закоулки. При этом солдаты так основательно потрудились, что об обыске у Якшина стало известно всей улице.
   На другой день Якшин, теперь уже в обычной будничной одежде, снова побывал в комендатуре. Похищенное при обыске ему вернули. Домой он пришел с узлом в руках, жалуясь по пути всем встречным на фашистов. Наутро его арестовали и несколько дней продержали в подвале комендатуры.
   - Какой Якшин-то твердый человек оказался! - удивлялись соседи, глядя на бывшего заведующего банями. А некоторые добавляли: - Только в беде люди и познаются... - Примечали, что к нему заходят какие-то неизвестные. Прошел слух, что Якшин держит связь с партизанами.
   Встречаясь на улице с Гришей Штыковым, Якшин приветливо отвечал на поклон, считая того своим единомышленником. Тяжелый взгляд Якшина смягчался. Очевидно, он был не прочь остановиться и поговорить, но Штыков быстро проходил мимо. Как разведчик, он старался вести себя неприметнее, никому не мозолить глаза. Слух его необычайно обострился, глаза моментально, на лету схватывали все новое, и все это откладывалось в памяти для передачи партизанам. Но самое главное, для чего он был оставлен в городе,- это служить передаточным звеном между партизанами и их тайным агентом. Кто-то был еще оставлен на подпольной работе. Но кто, Гриша не знал. Между неизвестным и Гришей должен был состояться следующий разговор.
   "Ваша мать дома?" - должен был спросить неизвестный.
   "Эвакуировалась",- следовал ответ Гриши.
   "А сестра?"
   "Тоже эвакуировалась".
   "Вот незадача-то..." - А потом самое главное: - "Старик шлет тебе привет".
   Только после этого следовало выслушать, что хотел сообщить тот партизанам и, в свою очередь, передать ему задание партизан.
   Но пока от партизан никто не приходил, и неизвестный тоже не появлялся.
   Прохаживаясь часто по улицам, Гриша заприметил трех бывших тимуровцев: Генку, Славку и Костю.
   Из тимуровцев и вообще из ребят мало кто остался в городе. Одни эвакуировались с родными, другие разъехались по деревням, Бесследно исчез, даже не простившись с ребятами, Витюшка. Никто из ребят в городе не знал, что он вместе с матерью ушел в соседний район. Из тимуровской команды осталось всего человек восемь.
   И самыми боевыми из них оказались Генка, Славка и Костя. Гриша видел, как они безбоязненно шныряли среди вражеских солдат, выходили на шоссе, наблюдая, как мимо идут фашистские машины, громыхая гусеницами, ползут серые, заляпанные грязью танки и тяжелые самоходные орудия с длинными хоботами.
   В зданиях, где раньше находились военкомат, райком партии, райисполком, теперь разместились штабы немецких воинских частей.
   - Раз часовой стоит, значит, штаб...- толковали ребята.- Здесь танкисты... А здесь пехота.
   От зоркого глаза ребят ничто не ускользало.
   Первыми они заметили полицаев. Люди с белой повязкой на рукаве появились в городе почти одновременно с оккупантами. Вначале это были пришлые люди, и жители города их не знали. Но когда среди полицаев появились свои, лихвинские,- отец Егора Астахова - Чугрей, дядя Наташи Ковалевой - сапожник Ковалев, и другие,- это насторожило всех. Насторожило и Гришу Штыкова.
   Вскоре на улице с одним из полицаев у Гриши произошел такой разговор.
   - Прогуливаешься, молодой человек? - спросил полицай, дружелюбно улыбаясь.
   - По делу иду,- проговорил Гриша, останавливаясь.
   - Мать дома?
   - Эвакуировалась,-ответил Гриша, несколько растерявшись.
   - А сестра?
   - Тоже...- ответил Гриша, заметно побледнев.
   И когда полицай произнес остальную часть пароля, Гриша понял, что его ловят на слове, испытывают.
   - Никакого старика я не знаю...- резко ответил Гриша на следующий вопрос и, повернувшись, пошел своей дорогой, ожидая, что его тут же арестуют. "Попался, Гришка..." - думал он, чувствуя холодный пот на спине.
   "Попался..."
   Полицай внимательно посмотрел ему вслед и пошел в комендатуру.
   Лишь вернувшись домой, Гриша понял, что поступил опрометчиво. Следовало, не раскрывая себя, спокойно выслушать полицая, узнать, про какого старика он говорит, и потом уже принимать решение. А он поспешил, показал, что боится разговора. "Плохой я подпольщик",- думал Гриша.
   И тут новая мысль осенила его: "А что, если полицай тоже шел на встречу, как подпольщик?.. Не может быть. Тимофеев предупредил бы меня".
   Нужно было как можно быстрее узнать, с какой целью полицейский назвал ему пароль. "Надо проверить,- решил Гриша,- если только меня не заберут в гестапо".
   А что, если, встретившись с полицаем, самому заговорить с ним? Дерзкая мысль, но, пожалуй, надо подождать. Ко всему он теперь относился с подозрением.
   Прошло несколько тревожных дней. Гестапо молчало. Очевидно, арестовывать его не спешили. Молчал и Тимофеев. Как-то снова выйдя на улицу, Гриша увидел Митю Клевцова и Сашу Чекалина. По тому, как ребята шли и настороженно поглядывали по сторонам, Гриша понял, что пришли они в город не случайно и, наверно, издалека.
   И тут же Гриша заметил, что за ребятами из закоулка следили. Это были Егор Астахов и Наташа Ковалева. С какими целями? "Наверно, с недобрыми",- подумал Гриша.
   
   
   
   
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   
   На оборонных работах в Смоленской области Егор Астахов, Володя Малышев и Вася Гвоздев находились вместе.
   Когда фашистские войска прорвали фронт и устремились в глубь прорыва, окружая Москву, ребята неожиданно оказались в глубоком тылу врага.
   Весь обратный путь ребята прошли уже по оккупированной территории, насмотревшись в дороге на людское горе, слезы и смерть. В город они вернулись оборванные, грязные, изголодавшиеся.
   Первым человеком, с кем они встретились уже в сумерках вечера, была Наташа Ковалева. Они видели, как она в сопровождении двух закутанных по самые глаза женщин осторожно пробиралась по улице.
   - Наташка!-окликнул было ее Володя Гвоздев, но она не остановилась, только ускорила шаг.
   Вернувшись в город, ребята затосковали, поняв, что оказались не у дел. Как жить дальше, чем заниматься, никто из них не знал.
   Раньше была школа. Теперь в помещении школы казармы, и там разместились вражеские солдаты.
   Была библиотека. Можно было брать книги на дом и в свободное время читать. Теперь нет библиотеки и читать тоже нет никакого желания. Было кино... вечера в школе... Все было. А теперь нет ничего. Осталась только комната за закрытыми ставнями, в которой они сидят, будто в заключении. Даже разговаривать друг с другом нет никакого желания.
   - До солдат мы не доросли, а из мальчишеского возраста вышли...- жаловался Вася, часами лежа на кровати.- В полицию, что ли, поступить?..
   Володя хорошо понимал настроение своего друга, В пути им уже пришлось жить двойной жизнью. Улыбаться просительно и даже дружески врагу, когда его смертельно ненавидишь и жаждешь уничтожить. Молчать, стиснув зубы, когда хочется кричать от сознания своего бессилия.
   Володя понимал, что Вася шутит.
   Конечно, они не будут служить фашистам, как Чугрей, сапожник Ковалев и другие предатели. В пути ребятам пришлось встречаться и с полицаями и со старостами, недружелюбно относившимися к "окопникам". Но здесь, у себя в городе, предателями оказались отец их товарища Егора и дядя Наташи, с которой они учились все годы вместе.
   Услышав о предательстве Чугрея, ребята инстинктивно стали сторониться Егора, избегая разговаривать с ним. Казалось подозрительно странным, что Егор при первой встрече ни словом не обмолвился про отца-предателя, а только жалел, что вернулся домой.
   - Ты понимаешь, живет с по-ли-ца-ем...- подчеркивал Вася.
   - Думаешь, Егор тоже.., враг? - спрашивал Володя.
   - А зачем он живет вместе с полицаем?
   - А где же ему жить иначе?
   Володя продолжал сомневаться, но Вася был настроен непреклонно. Война заставила ребят на многое смотреть по-иному. Володя не стал спорить. Может быть, Вася и прав. Озабочен он был и собственной судьбой. Пока они были на оборонных работах, мать Володи эвакуировалась, а квартиру заняли немцы. На время он устроился у Васи Гвоздева, который жил на краю города в старом деревянном домишке рядом с заросшим кустарником оврагом.
   - И не помышляй переходить к родным. Живи у меня...- настаивал Гвоздев. Он был рад, что остался не один.
   В окно ребята видели, как по разбитому грязному шоссе движется на машинах вражеская пехота, танки. Немцы продолжали наступать. Где-то под Тулой, а возможно, и под Москвой шли ожесточенные бои - обратно на запад везли много раненых.
   Ребята выходили из дому, осторожно наблюдали за немецкими патрулями, которые в серых касках и с автоматами на груди молча расхаживали по улицам.
   Рядом с домом в овраге белели раздетые почти догола трупы расстрелянных красноармейцев. Расстреляли их фашисты еще до возвращения ребят в город. Никто эти трупы не хоронил - было запрещено. Ребята порывались их засыпать, но Вася боялся за мать-могли заподозрить ее.
   День начинался с разговора, с ничегонеделания.
   Поднявшись с постели, ребята смотрели друг на друга и думали: а дальше что?
   - Надо уходить,- предлагал Малышев.
   - Куда?..- не без иронии интересовался Вася.
   - За линию фронта... к нашим...
   - А где линия фронта? Где наши?.. Ты знаешь?..
   Как решительно ни сдвигал свои светлые брови Малышев, он не мог ответить. Широкоскулое, обветренное лицо его становилось еще более мрачным.
   Впервые в жизни Володя оказался в таком положении - без родных, без дома, не зная, что предпринять.
   - А куда ты пойдешь? - рассудительно доказывал Вася.- Кругом немцы. Надо думать, как здесь жить.
   - Жить здесь? Многие из наших ребят остались в городе? Кого ты видел? Ну, скажи, кого? Это только мы застряли... Может быть, предложишь регистрироваться пойти, сказать, что мы комсомольцы?
   - Ну-у... регистрироваться-то мы не пойдем,- твердо отвечал Вася.- Если только силой нас поведут...
   В комнату часто заглядывала мать Васи, скорбно вздыхала и уходила, чтобы не мешать ребятам, которые, как она слышала, все собирались каждое утро куда-то уходить. Порой они вспоминали и про Егорку Астахова. Но сразу же умолкали, словно затронув больное место.
   Еще более томился дома Егор Астахов, когда узнал о предательстве отца. В первую минуту он не поверил матери, думал, она шутит. Но когда отец с белой повязкой на рукаве вечером вернулся домой, Егору стало все ясно. Встретившись на другой день с ребятами на улице в условленном месте, Егор понял, что он потерял не только отца, но и своих школьных друзей. Его товарищи больше не доверяли ему.
   Обычно болтливый, жизнерадостный, Гвоздев прошел мимо, словно не заметив его. Малышев остановился, сухо, сквозь зубы поговорил немного и, ничего не спросив, не прощаясь, ушел.
   Егор молча посмотрел ему вслед, вздохнул и, тяжело передвигая ногами в разбитых ботинках, поплелся домой. Дома он заперся. Впервые за свои семнадцать лет Егор почувствовал, как тяжело на душе, когда нет друзей.
   Как и Вася и Володя, он тоже чувствовал себя дома, как в клетке.
   "Только не жить здесь...- думал он.- Но куда уходить, особенно теперь?"
   Мысль о том, чтобы уйти из дому и самостоятельно зарабатывать на, жизнь, мелькала у него уже давно. В последнее время отец все чаще попрекал его, говорил, что он дармоед, потому что не хочет помогать ему торговать в ларьке. И только любовь к матери, тихой, преждевременно постаревшей женщине, удерживала его в опостылевшем доме.
   - Ты что насупился, как сыч? - спрашивал иногда отец, вернувшись домой навеселе и видя мрачное лицо сына.
   Переход от веселого настроения к озлобленному, так же как и от слов к кулачной расправе, мог произойти у отца почти мгновенно. И Егор знал это, стараясь в таких случаях помалкивать и не попадаться на глаза отцу.
   Мать убеждала Егора, что отец по-своему любит его, а если и бьет, то это от характера.
   А Егор все больше убеждался в том, что отец чужой для него человек. Особенно он почувствовал это, когда началась война и отец стал злорадствовать по поводу временных неудач Красной Армии. Егор горячился, доказывая, что фашисты напали на Советский Союз врасплох и что им все равно не победить - победа будет за Советским Союзом.
   - Врасплох, врасплох...- бурчал отец.- А укрепления где? Что ж укрепления-то не удерживают?
   Встречаясь раньше с ребятами, Егор не любил рассказывать о своих домашних делах. Только Шурка Чекалин да отчасти Наташа Ковалева знали о том, как тяжело приходится Егору дома и как одинок он в своей семье.
   Когда Егор вернулся с оборонных работ, отец встретил сына очень радушно, сам заговорил с ним, наобещал всяких благ. Но понял, что сын озлоблен.
   Все же он предупредил Егора:
   - Смотри... Ни слова, что ты был комсомольцем. Слышишь?.. Если будут в комендатуре спрашивать, отрекись, сразу же отрекись. Скажи, что по глупости записался... Из-за тебя и я могу пострадать.
   Егор поднял голову, взглянул на отца чужими, словно невидящими глазами, и не сдержался:
   - Я и теперь комсомолец...
   Отец задохнулся от ярости, но промолчал, боясь привлечь внимание соседей. Больше разговаривать отцу с сыном было не о чем.
   "Ничего, сломлю...- самоуверенно думал Чугрей.- Не лаской, так таской..."
   На время Чугрей оставил сына в покое. Все, кто встречался с Егором, удивлялись, как он изменился, похудел. Причиной было то, что куда бы теперь Егор ни пошел, он чувствовал на себе отчужденные взгляды, повсюду встречал неприязненное молчание.
   Такое же подавленное настроение, если не хуже, было и у Наташи Ковалевой. В Лихвине она появилась совершенно неожиданно и для себя и для людей. Дома ее тоже не ждали. В городе знали, что уехала она с детдомом в глубокий тыл. Мать и телеграмму от нее получила: "Доехали благополучно .." Детдом остановился в Саратовской области, а Наташу определили на постоянную работу воспитательницей. И тут она проявила срой характер - отказалась.
   В Саратове Наташу не приняли на курсы медсестер. Санитаркой на фронт тоже отказались отправить. Тогда Наташа, недолго думая, без билета - билет давали только по брони - села на попутный поезд и отправилась в... Москву, думая там скорее достичь своей цели. Но до Москвы она не доехала, ссадили по дороге. Решила пробиваться к Туле, а оттуда в крайнем случае к себе в Лихвин. Впервые в жизни она одна, самостоятельно совершала такой длинный путь. Трудно было ехать на запад. Навстречу многоводной бурной рекой лился поток людей, уходивших от надвигающегося фронта. Но Наташа упорно пробиралась к себе.
   Чего только не пришлось перевидать по дороге! Разбитые, покореженные составы, изрешеченные теплушки, непохороненные трупы на обочинах дорог, санитарные поезда, битком набитые ранеными, нескончаемо длинные составы с платформами, нагруженными разными машинами, заводским оборудованием. Потом Наташа удивлялась, как она, шестнадцатилетняя девчонка, сумела уцелеть в этом хаосе. В Тулу она тоже не попала, оказалась южнее. Было это в октябре, когда враг особенно усиленно бомбил железнодорожные магистрали. На небольшой железнодорожной станции, в глухой безлесной местности Наташе встретился застрявший эшелон с беженцами. Накануне он попал под бомбежку, Покореженный паровоз вздыбился под откосом в груде щепы и железного лома. Возле немногих уцелевших теплушек собрались старики, женщины с детьми. Кто был помоложе, хоронил убитых. Слышались плач, вой.
   И тут Наташе попались свои, лихвинские, и среди них жена и мать Тимофеева. Все они теперь находились на оккупированной территории. Немецкие танки перерезали железную дорогу. К себе в Лихвин Наташа уже пробиралась с земляками.
   Пришли они в Лихвин перед вечером. Своих попутчиц Наташа провела к себе, совсем не ожидая, что ведет их на верную гибель, прямо в руки к врагу.
   То, что она узнала дома, сразу ошеломило.
   - Полицай...- плакала мать, говоря о дяде Наташи.- Стыдно людям на глаза показаться.
   Узнала Наташа, как дядя ходил в комендатуру, как кричал там "Хайль Гитлер!" и как за это его сразу назначили старшим полицаем.
   - В почете он теперь у немцев,- говорила Дарья Сидоровна,- выслуживается...
   На счастье, дяди дома не было. Своих спутниц Наташа устроила на ночь в старом амбаре, где хранился разный хлам. Нужно было что-то делать и как можно быстрее перевести семью Тимофеева в безопасное место. Но, измученная дорогой, Наташа еле держалась на ногах. А тут снова слегла Елизавета Дмитриевна...
   Первая же встреча с предателем дядей в тот же день вечером убедила Наташу, что ничего хорошего ждать нельзя.
   Дядя, увидев ее, рассердился:
   - Теперь я начальство в городе. Ты ни гугу, что комсомолка... Тоже вернулась, прилетела... Карьере моей урон нанести можешь...
   Прохор Сидорович был похож на пьяного, хотя глаза смотрели трезво и вином от него не пахло. Очевидно, он не знал, как вести себя с племянницей. Под конец разговора он все же предупредил:
   - Лучше бы ты, Наташка, ушла от греха подальше. Тут тебя все знают. Жила бы спокойно в чужом месте.
   Дарья Сидоровна снова заплакала, а дядя, махнув рукой, ушел из дому. Таким взволнованным, напуганным Наташа не видела его раньше.
   Ночевать он не пришел.
   Наступили тревожные, страшные для Наташи с матерью и для семьи Тимофеева дни. Ложилась спать и вставала Наташа с одной мыслью: живы ли ее подопечные и как они проведут наступающий день, может быть, последний на свободе. За себя Наташа не боялась. Напало какое-то равнодушие. Но то, что она сама уговорила и привела к себе доверившихся ей женщин, угнетало более всего.
   - Надо разыскать Дмитрия...- просила ее жена Тимофеева,- он где-то здесь, в лесу с партизанами...
   Но где?.. В семье Тимофеева не знали. Кто-то должен был знать в городе? Но кто?..
   Про партизан говорили ей и мать и дядя, избегавший встречаться с племянницей, очевидно не догадываясь, что сквозь тонкую дощатую перегородку Наташе все слышно. Так она узнала, что почти каждый день на шоссе, на проселочных дорогах взрывались вражеские автомашины, из-за кустов стреляли в немецких солдат, что неспокойно чувствовали себя оккупанты и в городе. По ночам рвалась вражеская связь, оказывались порезанными шины у автомашин, плакаты и объявления на стенах домов срывались, замазывались.
   По улицам ходили усиленные патрули, в различные места района посылались карательные отряды, расстреливали колхозников, подозреваемых в связи с партизанами.
   Приходя из комендатуры, дядя словоохотливо сообщал обо всем этом сестре. Даже разговаривал сам с собой. Наташа слышала, как он громко бурчал про себя: "Озлобились все в комендатуре на партизан... Долго ли до беды".
   Или он умышленно старался запугать ее, надеясь, что она уйдет из дому .Она замечала. Теперь она все замечала. Возвращаясь домой, дядя как-то подозрительно озирался по сторонам. Чего-то боялся - неужели партизан?
   - Наташка дома?..- спрашивал он у сестры и в который раз советовал: - Пускай уходит к своей крестной в Черепеть. Там спокойнее.
   Все в доме Ковалевых жили в состоянии страха.
   В таком подавленном состоянии и встретил Егор Астахов Наташу на Коммунистической улице, которая теперь носила другое, немецкое название. Она шла в старой черной жакетке, закутавшись по-старушечьи в темный рваный платок. Шла медленно, очевидно задумавшись или маскируясь. Егор первый окликнул ее. Наташа остановилась, как-то испытующе глядя на своего школьного товарища.
   Егор давно не видел ее и поразился - так она осунулась и похуделая. И глаза у нее были сухие, воспаленные, словно она не спала несколько дней.
   - Ну как...- Егор хотел сказать: "Как ты живешь?"- но понял, что такой вопрос неуместен. И вместо этого, запнувшись, он спросил:- Кого-нибудь из ребят встречаешь? Все теперь, как затворники, дома сидят, никого не увидишь.
   - Нет, не встречаю,- сухо ответила Наташа.
   И хотя она не думала обидеть Егора, он понял ее ответ по-своему.
   "Тоже сторонится...- подумал он.- Сын полицая... А сама чем лучше? Нет, мы так не разойдемся"
   - У нас с тобой одна судьба,- криво и жалко улыбаясь, сказал он, загородив ей дорогу.- У меня отец в полиции. У тебя дядя.
   - Что ты хочешь этим сказать? - быстро спросила она, побледнев.
   - Ничего... - У него дрожали губы. - Оба мы с тобой стали вроде чужие, отщепенцы...
   Наташа порывисто шагнула в сторону, хотела обойти Егора, но остановилась, только теперь заметив, как осунулось лицо Егора и какой у него жалкий, растерянный вид. Егор в своем рваном порыжелом пиджаке с оторванным хлястиком, в старой, надвинутой на лоб кепке стоял перед Наташей с застывшей на губах кривой улыбкой. Мысли лихорадочно проносились у него в голове. Если Наташа уйдет, то он уже больше не будет ее останавливать. Пускай идет, раз она тоже чуждается его. Пускай будет что будет. Торопясь и волнуясь, он бессвязно продолжал говорить:
   - Ты думаешь, я не переживаю... ты думаешь, мне легко? Я знаю, мне теперь ребята не верят, что я комсомолец, что я... Отец чужой мне. И раньше был чужой... Молчал я только, никому не говорил. Если бы ты знала...
   Опасаясь, что на них обратят внимание, Наташа и Егор свернули в проулок и пошли совершенно не в ту сторону, куда каждый из них намеревался идти. Наташе было жаль Егора но она не понимала, чего он хочет от нее. А Егор продолжал бессвязно говорить про отца, про мать, боясь, что он опять останется один, ничего не услышав от Наташи, и снова один пойдет домой.
   И вдруг ей стало все ясно. И разговор Егора. И недавняя, так обидевшая ее встреча с Володей Малышевым и Васей Гвоздевым, когда они, заметив ее, быстро перешли на другую сторону улицы, хотя она и окликнула их. И злой шепот соседской девчонки в спину: "Полицеиха!.." Вот в чем дело! За предательство дяди она тоже отвечает, хотя за собой никакой вины и не чувствует.
   Новая мысль обрадовала ее: как она раньше не догадалась?
   - Знаешь что? - сказала она тихим шепотом.- Мы с тобой здесь сидеть сложа руки тоже не будем. Мы будем мстить фашистам, как сумеем... Слышишь, Егор? Ты согласен? Я доверяю тебе. Ты мой товарищ... А ты мне... доверяешь? Они остановились.
   - Доверяю...- отозвался Егор, не спуская с нее глаз. Но она медлила.
   - Ты что-нибудь слышал про Шурку Чекалина? - спросила она.
   - Нет,- признался Егор.- А что?
   - Он не эвакуировался... Он где-то здесь, в районе. Ты разыщешь его. Он должен знать, где находятся партизаны...
   - Зачем тебе партизаны?..
   - А вот зачем... вот...- Она задыхалась. Хотелось все быстро сказать и в то же время не решалась. Но Егор свой. Он не выдаст. С первого класса они дружили... доверяли друг другу свои тайны...
   Она протянула Егору руку:
   - Поклянись, что ты не выдашь...
   И в этот момент в начале улицы показалась большая группа немцев из строительного батальона. Среди них Наташа вдруг заметила Сашу. Чекалина и Митю Клевцова. Ребята шагали среди солдат, засунув руки в карманы.
   Наташа хотела было броситься к ребятам, но Егор удержал ее. "Стой",- прошептал он. И Наташа сообразила, что нельзя в такой момент не только близко подходить, но и показывать вид, что она знает Сашу. Может быть, они арестованы.
   Саша и Митя прошли мимо, не заметив стоявших у забора за деревьями Наташу и Егора.
   "Нет, они не забраны..." - подумал Егор. И тут они обратили внимание, что на противоположной стороне за прошедшими следили... мальчишки. Егор узнал Славку, который шел, вытянув, как гусь, голову в круглой кроличьей шапке набекрень. За ним поодаль решительно шагал Генка, а еще дальше вприпрыжку бежал Костя, на ходу застегивая черное пальтишко.
   - Ну, пока...- хрипло сказал Егор, торопливо стиснув горячей сильной рукой холодные пальцы Наташи, и хотел броситься вслед за ушедшими.
   Но теперь Наташа удержала его.
   - Не смей ходить,- шепотом сказала она.- Слышишь? Не смей! Я сама с ними поговорю.
   Егор видел, как Наташа догнала ребят-тимуровцев, остановила Генку, что-то сказала ему и уже спокойно, не торопясь пошла за ребятами.
   
   
   
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   
   В глухой, труднопроходимой чаще, заваленной полусгнившими осинами и березами, поодаль друг от друга заметно возвышаются две землянки, сверху укрытые дерном и замаскированные ельником. Немного в стороне, тоже под шатром кустов и ельника, чернеет вырытая в обрывистой стене оврага кухня с кирпичным очагом и ведром над трубой, рассеивающим дым и искры.
   В партизанском отряде собралось пока восемнадцать человек. Многих из них Саша видел впервые. Казалось странным, что совершенно незнакомые люди теперь связаны общим делом и должны стоять друг за друга даже ценой своей жизни.
   - Ты всех знаешь?.. - спрашивал Саша Митю Клевцова, когда партизаны впервые собрались вместе на лесной поляне возле избушки лесника Березкина.
   Митя приглядывался, называл фамилии.
   - Это Петряев, слесарь из МТС... - кивал он головой на рыжеусого молчаливого человека в телогрейке. - А этот, чернявый, круглолицый, инспектор пожарной охраны Коротков...
   В свою очередь, Саша назвал несколько фамилий. Он хорошо знал председателя самого дальнего в районе колхоза "Заря" Игнатьева - широкоплечего, богатырского сложения, с коротко остриженной пепельной бородкой. Игнатьев несколько раз заезжал к Надежде Самойловне, когда они жили в Песковатском. Хорошо знал Саша и двух девушек из железнодорожного поселка, Таню и Клаву. Причем Таню, бойкую, красивую учительницу из железнодорожной школы, Саша часто встречал раньше в райкоме комсомола и в своей школе на вечерах. Оказались в отряде и бывшая пионервожатая Саши Машенька и выпускница школы Люба Пахомова. На рукаве ее телогрейки был нашит красный крест, в ее ведении находилась походная аптечка.
   Спустя несколько дней в отряде появились еще два человека. Пришли они из соседнего района. Высокий бородатый плотник Николай Петрович Матюшкин и сутулый, с посеребренными сединой темно-русыми волосами Костров.
   Матюшкин, которого сразу же партизаны стали звать по отчеству - Петровичем, а молодежь запросто - дядей Колей, хозяйственно ходил по лагерю, шутливо покрикивал на девушек, а в свободную минуту всегда находил себе какое-нибудь занятие. То, вооружившись лопатой, прокапывал канавку вокруг землянки, чтобы не застаивалась дождевая вода, то топором выстругивал какую-нибудь вещь для домашнего обихода партизан.
   - В каком классе учился? - скороговоркой спросил он Сашу, теребя бородку.
   - В десятый перешел.
   - А теперь в первом будешь учиться. - Матюшкин отложил заступ в сторону, сел на дерево, не спеша вынул кисет с табаком.
   - Как это в первом? - Саша недоумевающе посмотрел на Петровича.
   - Жизни учиться будешь, - пояснил Матюшкин, свертывая козью ножку. - Жизнь-то наша вот какая. - Он окинул долгим задумчивым взглядом лесные дебри, посмотрел на серое осеннее небо. - Все мы теперь в первом классе... экзамен держим на будущую жизнь. Вот - видишь?.. - Он сорвал блеклый лесной цветок иван-да-марьи и показал Саше: - Тоже... как и я - овдовел друг сердечный...
   С удивлением Саша увидел то, что раньше не примечал,-желтые лепестки цветка уже завяли, остались только неприметные - лиловые.
   Утром, проснувшись, они шли вместе на ручей умываться.
   Сняв рубашку, Саша с наслаждением мылся ледяной ключевой водой, чувствуя, как приятно разливается теплота по всему телу.
   - Молодец! - присаживаясь на корточки перед ручьем, одобрял Петрович. - Вода - она на вид суровая, студеная, а человеку она мать родная. И ласкает и закаляет.
   Сам он не снимал рубашки, а только плескал себе на лицо, на бороду пригоршни студеной воды, громко фыркая и жмурясь.
   - Я бы тоже, да у меня от холодной воды кости ломит,-оправдывался он.-Простуженный у меня организм. Еще со времен гражданской войны. Тоже партизанить пришлось. Вот тогда-то дела у нас были...
   Рассказывать он мог часами, но вникать в его скороговорку было трудно, особенно когда он начинал волноваться.
   - Ты не спеши, дядя Коля...- предупреждали его ребята.
   - Разве я спешу?..-удивлялся Петрович, а через минуту снова переходил к своей торопливой манере рассказывать.
   Почему-то он пришелся Саше особенно по душе. Хотелось чем-то услужить Петровичу, сказать ему по-дружески что-то приятное.
   Другого склада был Ефим Ильич Костров, украинец из Полтавщины. Саша слышал, что перед войной он работал секретарем райкома партии в одном из подмосковных районов.
   С виду Костров был такой же, как все партизаны. Он ходил в гимнастерке, сапогах, в черном пальто с мерлушковым воротником. Выделялся Костров своей манерой говорить, своей речью, рассудительной, неторопливой, как-то сразу привлекавшей к себе.
   В отряде Костров выполнял такие же обязанности, как и остальные партизаны. Вместе со всеми ходил в разведку, дежурил по лагерю. Но все замечали, что Тимофеев не предпринимает ни одной операции, не посоветовавшись с Костровым.
   С первого же дня существования партизанский отряд Тимофеева стал действовать на шоссейных и проселочных дорогах и на железнодорожной линии.
   Это было самое тяжелое для Москвы время, когда фашистские полчища неудержимо двигались вперед, заняв Вязьму, Волоколамск, Сухиничи, н находились у Можайска, Наро-Фоминска, Серпухова и Тулы.
   Район, в котором действовал отряд Тимофеева, не представлял для неприятеля интереса в стратегическом отношении. В то же время своей лесистой местностью он был удобен для скрытного сосредоточения технических резервов врага. Там не было промышленных объектов: фабрик, заводов, развитой железнодорожной сети. Деревни в районе встречались редко. Проселочные и шоссейные дороги пригодны для движения. Поврежденную нашими войсками при отходе однопутную железнодорожную линию можно было быстро восстановить. Кроме моста через Оку, крупных инженерных сооружений на линии не было.
   Заняв район, гитлеровские войска стали накапливать здесь запасы горючего и боеприпасов, подтягивать резервные артиллерийские и танковые части.
   В связи с этим партизанский отряд Тимофеева получил боевое задание - мешать фашистам сосредоточивать свои резервы.
   
   ...Тимофеев выстроил отряд на опушке леса.
   Саша видел, как командир, откашливаясь, потирал покрасневшие руки. Ему предстояла сейчас нелегкая задача - не просто довести до сведения людей боевое задание, а найти слова, которые дошли бы до сердца каждого, вселили мужество и отвагу.
   Неожиданно резко Тимофеев спросил:
   - Знаете, какое теперь положение на фронте? Знаете, что враг наступает на Москву, а на пути к Москве наша Тула?..
   Все молчали.
   Тимофеев помедлил, подбирая слова. Снова заговорил скупо, отрывисто:
   - Наша Родина переживает тяжелые дни... Судьба наших близких, наших детей решается теперь здесь, под Москвой... Невелик наш отряд... - Тимофеев, помедлив, прошелся глазами по шеренге, взглянул в лицо каждому, - но нанести врагу урон мы сумеем.
   Саша стоял нахмурившись, крепко сжимая в руках винтовку. Рядом слышалось тяжелое дыхание Клевцова. А какое бледное, настороженное лицо у рыженькой Машеньки!
   Словно издалека доносился до Саши голос:
   - В нашем районе фашисты сосредоточивают свои резервы. Подвозят боеприпасы, горючее, создают интендантские склады... А если мы эти базы уничтожим? Если вражеские снаряды разорвутся не под Москвой, а здесь? Если бензин сгорит здесь, на месте, а не в самолетах?..
   Вслед за командиром так же кратко выступил комиссар отряда Дубов, очень моложавый на вид. Его Саша знал и раньше по Лихвину, как работника Осоавиахима.
   В такой же необычной тишине Саша вслед за Дубовым негромко и глухо произнес слова присяги:
   - Я клянусь...
   Сердце у него сильно билось, осунувшееся за последние дни лицо горело.
   И сразу же партизанский отряд в полном составе вышел на большак и обстрелял недалеко от города автоколонну врага. Осталось неизвестным, какие потери в людях понесли фашисты. Три подорвавшихся на минах грузовика колесами вверх чернели под откосом. Только когда к противнику подошло из города подкрепление, отряд, поспешно рассыпавшись в кустах, отошел в лес. Партизаны вернулись в лагерь очень довольные: почин был сделан - отряд начал воевать.
   Но на другой день операция сорвалась. Немцы заметили партизан в кустах у дороги и первыми обстреляли их. После этого Тимофеев расчленил отряд на несколько групп, которые перешли главным образом к ночным операциям.
   Много времени у партизан отнимали хозяйственные дела. В лесу на проезжих местах партизаны устраивали завалы, подносили в лагерь подготовленные заранее в укромных местах боеприпасы, разные домашние вещи, занимались заготовкой продуктов на зиму.
   Саша с Митей и Алешей привезли в лес из ближнего колхоза "Рассвет" несколько мешков муки, освежеванную коровью тушу. Но когда поехали на огороды рубить капусту, нарвались на немцев. Лошадь, испуганная выстрелами, помчалась вскачь по дороге. Ребята, стараясь не растерять наваленные на телеге кочаны, благополучно скрылись в лесу. Фашисты не стали их преследовать.
   Несколько дней спустя Костров, Клевцов, Ильин и Саша, находясь в засаде у селения Мышбор, увидели на заминированной дороге транспортную колонну врага. Впереди, подпрыгивая на ухабах, шел трехколесный мотоцикл, за ним, вытянувшись серым извилистым хвостом, ползли двенадцать нагруженных машин-фургонов, прикрытых серыми брезентами. Когда передние машины, очевидно со снарядами, начали взрываться на минах, мотоцикл рванулся вперед и благополучно проскочил опасную зону. Но тут Саша выбежал из кустов и удачно брошенной гранатой подбил мотоцикл с офицером и водителем в чине ефрейтора.
   Вернувшись в лагерь, Саша чувствовал себя героем. В приказе по отряду были отмечены его находчивость и бесстрашие, говорилось о двух уничтоженных им фашистах. Друзьях поздравляли Сашу.
   Взяв у Матюшкина топор, Саша с одной стороны обтесал молодую сосенку на откосе оврага и сделал две зарубки. За этим занятием застал его Тимофеев. Саша смутился и, опустив голову, искоса поглядывал на командира. Он знал приказ-вблизи лагеря не оставлять следов. Но Тимофеев не обмолвился ни словом о нарушении приказа.
   - Вижу, вижу,- помолчав, сказал он,- свой счет завел. Понятно, две зарубки.
   Саша благодарно взглянул на командира. Тот распорядился:
   - Завтра с Клевцовым отправитесь на разведку в Черепеть. Оттуда пойдете в Лихвин. Как старший, задание получит Клевцов. Ты будешь помогать ему.
   Саша вытянулся. Побывать в Лихвине было его заветной мечтой.
   "Может быть, сумею и домой зайти",- подумал он и стал готовиться.
   Из партизанского лагеря ребята вышли ночью. До станционного поселка Черепеть было километров двадцать пять. Лихвин они обошли стороной.
   "Понятно,- размышлял Саша, бодро шагая за Митей,- в город мы попадем со станции по шоссе. Кто встретится, подумает - беженцы. Домой возвращаемся". Саше хотелось говорить. Усталости он не чувствовал. Хотелось узнать, какое задание командир дал отдельно Мите. Но Митя, обычно разговорчивый и откровенный, к удивлению Саши, был необычайно молчалив и серьезен. Задание, которое он получил от командира, требовало сугубой тайны. Только он один знал, зачем они идут в Лихвин. Ему предстояло встретиться в Лихвине с человеком, оставленным там на подпольной работе. Встретиться так, чтобы никто больше не узнал об этом, даже Саша. Уже совсем рассвело, когда партизаны появились в Черепети.
   - Теперь не торопись...- прошептал Митя, когда они благополучно миновали опасное место на шоссе у переезда.
   Станция рядом, но она в стороне и вся на виду. У ребят небольшие котомки за плечами, в руках у Мити палка. Они медленно бредут, делая вид, что неимоверно устали.
   Снова Митя шепчет:
   - Не спеши...
   На бугорке у проселочной дороги присели, вынули краюшку хлеба, пару соленых огурцов, кусок нежирной свинины. Позавтракали, отдохнули. Сидели они на виду у всех, не маскируясь. Пускай смотрят проходящие мимо, забрели они на станцию по пути. Главное - протянуть время. В город еще рано идти. Посидев, отправились дальше. Саша и Митя открыто бродили по станционному поселку, в котором, словно осы в гнезде, кишмя кишели немецкие солдаты из строительного батальона.
   Несмотря на накрапывавший мелкий дождь, солдаты в измятых, рваных серых куртках, с кирками, лопатами и топорами копошились на железнодорожных путях. По дороге то и дело тарахтели грузовики, подвозя строительный материал. Со стороны депо солдаты вручную подталкивали под заунывные выкрики старшего вагоны, подгоняя их на запасные пути. Строились временные пакгаузы. Вокруг штабелей снарядов, прикрытых брезентами, ходили часовые с автоматами.
   Впервые в жизни разведчики были так далеко от своих, окруженные со всех сторон врагами. Даже громко разговаривать друг с другом они теперь опасались, помня приказ командира соблюдать величайшую осторожность. Без слов оба понимали. Немцы восстанавливают железнодорожные пути в Черепети, восстанавливают складское хозяйство. Что же самое главное, требующее особого внимания и о чем можно в первую очередь доложить командиру?
   - Надо схему начертить...- прошептал Митя. Саша сразу понял. Карандаш у него есть и бумага.
   На разрушенных улицах поселка, пахнущих гарью и бензином, на ребят не обращали внимания. Встречались беженцы и среди них такие же, как Саша и Митя, подростки. Очевидно, возвращаясь с окопных работ, они застряли на станции
   - Постой здесь... - прошептал Саша и, оглянувшись по сторонам, юркнул в разбитый кирпичный сарай.
   Митя остановился и потом присел, делая вид, что переобувается. В проем разрушенной стены сарая он видел, как Саша торопливо на листке бумаги что-то чертит.
   "Молодец Сашка...- подумал Мптя, терпеливо дожидаясь, пока тот кончит.- Сумеет ли он отметить места со штабелями снарядов?"
   Снова заморосил мелкий осенний дождь. На сером небе облака сгрудились, кругом стало неприглядно уныло.
   - Все... готово...- прошептал Саша, незаметно вынырнув возле Мити и глубже нахлобучивая на голову шапку.
   Митя понял, где находится листок бумаги. Саша все еще медлил, озираясь по сторонам. Очевидно, он задумал еще что-то.
   - Все... Теперь в город...- предложил Митя Обратно со станции ребята пошли по шоссе и нарвались на патруль. Рыжеватый, рослый, давно не бритый солдат с автоматом и с черными нашивками на рукаве серой куртки, очевидно старший, подозрительно оглядел ребят и на ломаном русском языке спросил, куда они идут. Саша молчал. В полуоторванной подкладке шапки лежал листок бумаги, который мог их теперь выдать. Но Митя, загораживая Сашу как старший, спокойно и деловито объяснил, что идут они с окопных работ домой.
   - А дом-там.
   Митя, вытаращив круглые, сразу побелевшие глаза и для убедительности колотя себя в грудь, настойчиво указывал на видневшиеся вдали постройки города. Патруль, направлявшийся в город, не стал обыскивать ребят, а взял их с собой. По дороге присоединилась еще группа саперов со своими инструментами. Ребята сразу смешались в толпе солдат, оживленно разговаривавших по-своему друг с другом. И тут Саша едва не сделал глупость, которая могла ребят погубить. Он, прихрамывая, стал незаметно отставать, глазами предлагая Мите последовать его примеру. Но тот, свирепо окосив глаза, упрямо, как бык, мотнул головой и даже заскрипел зубами. Саша понял и подчинился, перестав хромать.
   Возле первых жилых построек, где шоссе, поднимаясь на косогор, круто сворачивало в сторону города, внимание ребят привлек босоногий, в одном белье старик, висевший на телеграфном столбе. На голове у него зеленела пограничного образца фуражка. Ветер слегка раскачивал труп. Сердце у Саши похолодело. Он узнал старого конюха Акимыча. Значит, Акимыч при фашистах не снял своей фуражки, не захотел покориться врагу. Кто-то из солдат дотронулся до плеча Саши и, усмехаясь, показал в сторону повешенного. Побледневшие ребята, насупившись, прошли мимо.
   Войдя в город, ребята со странным чувством, словно они давно здесь не были, пытливо оглядывались по сторонам. Все было знакомое, родное и в то же время чужое.
   Стены каменных домов на Ленинской чернели обгорелыми провалами. Развалины кое-где еще дымились. Со столбов свисали оборванные провода.
   По улицам ходили в расстегнутых мундирах солдаты. В закоулках стояли прикрытые серыми брезентами танки, грузовики. В сквере валялись обломки разбитого памятника Ленину. Все кругом было вытоптано, загажено. Изгородь и молодые деревца поломаны. Тут же, у сломанной изгороди, лежали прикрытые грязной мокрой рогожей два трупа. Из-под рогожи торчали ноги в портянках и в женских чулках.
   Со стороны из закоулка выглянула девушка в темном платке. Саше показалось, что это Наташа. Но оглядываться назад было опасно, а останавливаться нельзя.
   "Чего думает Митяй?..- лихорадочно размышлял Саша, стараясь держаться с краю от солдат.- В центре города не убежишь, сразу схватят".
   Не выдержав, шепотом предложил, косясь на немцев:
   - Сиганем в овраг...
   И на этот раз Митя попридержал его. Он не хотел рисковать, заметив, что патруль все более уходит вперед, не обращая внимания на задержанных.
   Дойдя до перекрестка, группа саперов, позвякивая инструментами, свернула на соседнюю улицу, очевидно на свои квартиры, а вооруженные автоматами солдаты ушли уже далеко вперед. Оставшись одни, ребята нерешительно остановились, невольно ожидая подвоха со стороны врага.
   - Пошли,- нетерпеливо шептал Митя, дергая Сашу за рукав пальто.
   Но теперь, когда все так благополучно кончилось, Саше уже не хотелось спешить.
   Митя, взглянув на Сашу, тоже успокоился. Подумал в эту минуту о своей матери. Она с сестрой и младшим братишкой осталась в городе. Хорошо бы зайти домой. Саше тоже хотелось хоть на минуту заглянуть в свою квартиру: пусто там или уже поселились немцы? Но тот и другой понимали, что это пока невозможно. Не успели ребята одни, без солдат, пройти квартал, как неожиданно из углового дома, шатаясь, вышел тощий длинноногий солдат в расстегнутом кителе. Он увязался за ребятами, пискливо выкрикивая: "Цурюк!.. Цурюк!.." Догнав Митю, он размахнулся, хотел ударить, но, запнувшись о булыжник, грохнулся на мостовую. Ушедший вперед Саша остановился, не зная, как помочь товарищу, думая, струсит Митя: побежит или нет? Но Митя не струсил. Он по-прежнему шел неторопливо, не оглядываясь, посапывая носом, ни на шаг не отставая и не забегая вперед Саши.
   - Ты чего? - тревожно спросил Саша, услышав, как Митя хрипло фыркнул, оглянувшись.
   - Шалый какой-то! Словно бык, метнулся.- Митя презрительно сплюнул.
   Темные прищуренные глаза у Саши блеснули.
   - Митя! - сказал он, схватив товарища за руку.- Я ему сдачи бы дал. А ты?..
   - Я бы тоже...- кратко отозвался Митя, показывая крепкий, в черных угольных крапинках кулак.
   Ребята замолчали, увидав впереди грузного, рослого человека с белой повязкой на рукаве.
   - Полицай...- буркнул Митя, дернув Сашу за рукав и оглядываясь по сторонам. Командир предупреждал - избегать встречи с полицаями. Что делать? Свернуть в сторону?
   - Чугрей.. .- прошептал Саша, узнав в шедшем к ним навстречу отца Егора Астахова. Скрываться было уже поздно. Но Чугрей прошел мимо, не обратив внимания на ребят.
   Никакой опасности впереди не предвиделось. Только на другой стороне улицы появился кто-то из жителей города в ватном пиджаке и в высокой пыжиковой шапке. "Он!"...- беззвучно прошептал Митя, замедлив шаги, стараясь не упустить из виду заинтересовавшего его человека.
   - Я пошел...- сказал Митя, предупреждающе стиснув ладонь Саши.-Ты шагай не этой улицей, а соседней, там малолюднее и тропка к реке есть... Там, в кустах, где летом мы играли в волейбол, жди меня...
   Саша свернул в переулок. "Интересно, какое задание получил Митяй?.." - снова подумал он.
   - Товарищ комиссар! - вдруг раздался громкий шепот за Сашиной спиной.
   Саша вздрогнул, не останавливаясь, обернулся и увидел закадычного Витюшкиного дружка Славку. В старых, сбитых сапогах и рваной кацавейке крался за ним Славка и предупреждающе моргал глазами.
   - Дело есть... - снова прошептал Славка. - Остановись на минутку...
   Саша остановился.
   Когда спустя некоторое время, благополучно выполнив задание, Митя спустился к реке, он не нашел в условленном месте Сашу, тот явился немного позже, встревоженный и угрюмый.
   - Задержался я, Митяй!..- извиняющимся тоном признался он, но говорить, почему задержался, не стал.
   ...Заметно темнело, когда, выбравшись за город, ребята быстро зашагали по проселочной дороге.
   Уже не сдерживаясь, Митя вполголоса звучным тенорком запел:
   
   Нас побить, побить хотели...
   Нас побить пыталися...
   
   Саша хотел остановить его, но и сам, не удержавшись, обернулся, погрозил кулаком в сторону занятого оккупантами города и тоже вполголоса подхватил:
   
   Но мы даром не сидели -
   Того дожидалися!
   
   Над зубчатой черной каемкой леса из мутного просвета в облаках выглядывала бледная луна, свистел и крутил сухую листву ветер. До лагеря предстоял еще долгий путь, но ребята, хоть и порядочно устали за день, шли бодро, воодушевленные, что все обошлось благополучно и возвращаются они теперь к своим.
   
   
   
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   
   Как тяжело после первых удач и похвал стоять в строю и, потупив голову, слушать суровый, непохожий на обычный голос Тимофеева, зачитывающего приказ по отряду:
   "...Предупредить Клевцова и Чекалина, что в следующий раз в случае нарушения партизанской дисциплины они будут исключены из отряда..."
   Расходятся партизаны, шуршат у них под ногами отжившие свой век блеклые, опавшие листья. В розовато-желтом ореоле, как свечки, горят на солнышке молодые осинки. Но ничего этого Саша сейчас не замечает. Митя как ни в чем не бывало улыбается, шутит с девушками. Такой у него спокойный характер. А Саша так не может. Он медленно прохаживается в стороне за деревьями, стараясь не показываться на глаза ни Кострову, ни Тимофееву, ни Дубову.
   - Внеочередной наряд не так уж страшно, отстоим,- успокаивает его Митя,- могли выгнать из отряда...
   Люба качает головой:
   - Ой, Шурик, Шурик! Мальчишества в тебе еще много...
   "Почему только у меня? - обидчиво думает Саша.-А у Митяя?"
   - Пожалел вас командир,- укоризненно говорит и Матюшкин, поглаживая свою бородку,- характер у него золотой.
   Саша молчит: ему и обидно и еще больше неловко перед товарищами.
   Из открытой двери землянки приглушенно льется чистый голос:
   
   Ой вы кони, вы кони стальные...
   
   Только на днях Саша починил радиоприемник, и все хвалили его за это. А теперь...
   Нет, он не пойдет в землянку, пускай там сами крутят приемник как хотят.
   - Шурик, принеси, пожалуйста, воды...- Это Таня. Она, улыбаясь, протягивает Саше ведро: - Принесешь?
   - Принесу...- бурчит Саша, соглашаясь. Таня сегодня повариха.
   - Уж очень ты помрачнел. Хочешь, я за тебя наряд отстою?
   Саша недоумевает: шутит Таня или говорит всерьез? Но слова Тани действуют успокаивающе, разгоняют мрачные мысли.
   - Я и сам отстою...- отвечает он. Спускаясь к ручью, все же ворчит: - Учительница... Привыкла повелевать.
   Имеет красивая Таня какую-то власть над ребятами в отряде, и даже над ним. Все ей охотно подчиняются, даже и взрослые.
   Тропинка к ручью вьется, крутится вокруг деревьев. Шелестя, падают сухие желтые листья. Ярко-огненный краешек выглянувшего из облаков солнышка озолотил макушки деревьев, словно поджег их.
   На берегу ручья Машенька и Клава, раскрасневшись, усердно стирают белье, сидя на корточках.
   - Давай я тебе что-нибудь выстираю? - предлагает Саше Машенька.
   Клава молчит. Она вообще молчаливая, замкнутая.
   Саша знает, почему она всегда такая хмурая. При бомбежке железнодорожной станции, где Клава работала стрелочницей, погибли ее отец, мать и младший братишка. Осталась Клава совсем одна.
   - Сам выстираю...- отвечает он на предложение Машенька. Поставив ведро с водой перед Таней, Саша уходит в чащу леса. Долго сидит один на трухлявом дереве. Снова вспоминает только что пережитое.
   ...Возвращались они с Митей из разведки. Шли опьяненные удачей. Несли немецкую винтовку и трофейную сумку с патронами, оставив позади себя на дороге труп незадачливого немецкого солдата.
   - Эх, пострелять бы...- размечтался Саша. Митя молчал.
   - Давай, Митяй...- искушал его Саша, просительно заглядывая в глаза.- Немецких патронов у нас в лагере и так много...
   Уже неподалеку от лагеря, в густом еловом лесу, Митя наконец сдался.
   Шли и стреляли по очереди, упражняясь в меткости. Так красиво было смотреть, как трассирующие пули оставляли на темном небе яркий след. Никак не предполагали они, что в партизанском лагере, заслышав стрельбу, все переполошатся.
   Подбежавшие к ребятам Матюшкин и Алеша сразу же отобрали оружие. Саша было заупрямился, но Матюшкин так тряхнул его, что Саша едва устоял. Их привели в лагерь, поставили перед строем партизан... Какой позор!
   Сидя на дереве, Саша еще ниже наклонил голову. Затрещал валежник. Подошла Таня.
   - Ужинать...- пригласила она.
   Неохотно он поднялся, пошел. Только не попадаться на глаза командиру...
   Ровно в двенадцать ночи Митя, отстояв внеочередной наряд, разбудил Сашу. Тот быстро оделся, взял винтовку и вышел из землянки, зевая и поеживаясь от ночного холода. Взобравшись наверх, на склон оврага, он принялся прохаживаться взад и вперед, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Где-то совсем близко похрустывали сучки, мягко шуршали опадавшие листья, изредка тонко попискивали лесные зверьки. В ложбине между голыми верхушками берез небо стало медленно краснеть. Сперва показалась желтовато-красная полоска, а потом не спеша, лениво выплыла над лесом и вся луна, огромная, круглая, похожая на глаз загорающегося прожектора. С каждой минутой она поднималась выше, заметно бледнея, словно пугаясь чего-то. Теперь Саше хорошо стали видны овраги, уходившие в разные стороны в глубь леса. Они помогали партизанам безошибочно находить свой лагерь.
   Впереди послышался треск. Саша не заметил, а скорее почувствовал, как промелькнула серая тень.
   "Волки,- понял он, крепче сжимая винтовку.- Обнаглели, гады... Чуют жилье и, лезут к землянке".
   Снова все стихло. Очевидно, волки ушли.
   Саша, прислонившись к дереву, задумался.
   Прошла неделя с того дня, как Саша и Митя вернулись из города. Только неделя, а сколько событий произошло за эти необыкновенно долгие семь дней и семь ночей!
   Особенно запомнилась Саше одна ночь. Лил мелкий, но частый холодный дождь. Гуськом, пригнувшись, партизаны вышли из леса к железной дороге. Тускло отсвечивала стальная колея, яростно, словно предупреждая врага, гудел ветер в порванных телеграфных проводах. Забившись под густой елочный шатер снегозащитной полосы, партизаны притаились, ожидая, когда подойдет дозорная дрезина. Несколько раз разведчики спускались вниз на полотно, слушали, прижимаясь к рельсу, и возвращались обратно. Нет, не слышно... Подошла очередь Саши. Прильнув к холодному мокрому рельсу, Саша почувствовал, как дрогнула стальная полоса и по-комариному запела, зазвенела. "Дрезина!"
   Он торопливо вскарабкался наверх, к Тимофееву.
   - Рельсы гудят...- хрипло, не узнавая своего голоса, доложил он командиру..
   Прозвучала команда... Все спустились к полотну. Прижавшись к мокрой скользкой земле кювета, Саша, чувствуя, как бьется сердце, ждал. Дрезина приближалась... Вот она показалась над головой... проехала мимо. Саша, припав на колено, размахнулся, бросил гранату. Сразу же раздался второй взрыв, слабо озаривший желтым светом полотно, третий... Дрезина, опрокинувшись, застряла на откосе. Четверо убитых фашистов лежали на шпалах, пятый скатился в кювет и глухо стонал. Саша видел, как партизаны, торопливо переодевшись в шинели немцев, снова устанавливали дрезину на рельсы.
   Саша не помнил, сколько прошло времени - может, час, а может быть, и больше. Они быстро шли по лесу. Беспрерывно лил дождь. Вдруг впереди, где была станция, небо словно раскололось, блеснуло пламя и взрывы один за другим потрясли лес, так что зашумели верхушки деревьев и густо посыпались листья. На станции продолжали все сильнее рваться снаряды. С боевого задания вернулись все.
   Потом Саша был в разведке, недалеко от Песковатского. Он наблюдал, как по шоссе в сторону города, грохоча гусеницами, шли вражеские танки. На их башнях было написано по-немецки: "Берлин - Москва!"
   "Не дойти вам до Москвы...- упрямо и озлобленно думал Саша.- Наши не допустят...- Но все же стало как-то тяжело, тоскливо на сердце.- Когда же наши соберутся с силами и погонят их обратно?.."
   - Погонят...- шептал Саша, провожая взглядом последний вражеский танк. Эх, рвануть бы его, да нечем.
   По окраине леса и кустарниками Саша вышел к овинам Песковатского. Спрятав винтовку в солому, он неторопливо пошел по тропинке к дедушкиному дому.
   Бабушка, взглянув на осунувшееся, возмужалое лицо внука, на его измазанное о землю пальто, села на лавку и испуганно заохала. Но, видя, что Саша как ни в чем не бывало шутит, улыбается, расспрашивая про деда, который "запропал" у соседей, про отца, она тоже успокоилась, сбегала в сени, заперла калитку и, то и дело выглядывая в окно, принялась рассказывать, как они теперь живут. Двух колхозников гитлеровцы расстреляли, сожгли несколько сараев, забрали хлеб, коров, свиней.
   - Павел в сарае скрывается, только на ночь иногда заглядывает домой,-жаловалась она.
   - Ничего, бабушка, скоро мы погоним фашистов,- успокаивал Саша.
   Наскоро накормив внука, бабушка нагрела воды. Саша вымылся, переоделся в чистое белье.
   Он торопился, понимая, что засиживаться долго нельзя. Попрощавшись с бабушкой, Саша скрылся за плетнем. Встретившийся по дороге Илюша, косматый, неряшливо одетый, обрадованно бросился к Саше:
   - Сашка! Ты где живешь? Правда, бают, в партизанском отряде?
   - Чего орешь! - отрезвил его Саша. Не зная, что ответить, он на ходу сочинил, что уходил строить оборонительные рубежи, а теперь болтается так, без дела.
   Но Илюша не верил ему.
   - Врешь, Сашка! - сказал он.
   - Сам соври,- заявил Саша.
   - Честное слово, врешь! - Илюша глядел на него с заметным вызовом.- Ты не бойся,- поспешил он успокоить Сашу.- Я все понимаю... Тебе говорить нельзя, я понимаю. Тогда молчи...
   Теперь Саша горько жалел, что раньше не держал язык за зубами и громогласно хвалился, что станет партизаном. Пообещав Илюше, что он на днях снова зайдет в село и тогда подробно поговорит обо всем, Саша огородами направился к своему дому в надежде встретить там отца. Окна по-прежнему были заколочены горбылями. В полутемной нежилой избе все находилось на своем месте. Очевидно, отец сюда не заходил. Заглянув в канаву возле кустов, куда выходил вырытый им подземный ход, Саша увидел, что земля от дождей осела, обвалилась. "Надо поправить",- думал он, шагая к овинам.
   И когда до овина, где была спрятана винтовка, оставалось с десяток шагов, Саша заметил на дороге немцев. Их было пятеро. Те, кто был без оружия, несли под мышкой битых гусей, один, согнувшись и расстегнув шинель, тащил на спине мешок, а остальные двое шли налегке, с автоматами.
   Одну секунду Саша стоял неподвижно, глядя на солдат, потом быстро пошел навстречу, мысленно повторяя, что он идет за соломой... идет за соломой...
   Схватив для маскировки захрустевшую охапку соломы, он юркнул за омет, торопливо раскопал винтовку, гранаты. И только когда его руки лихорадочно щелкнули затвором, он полной грудью вздохнул и, выглянув из-за омета, увидел перед собой широко раскрытые голубые глаза солдата с автоматом. Выстрела из своей винтовки Саша не ощутил, запомнил только худощавое, землистое, с темными усиками и шрамом на лбу лицо человека в темно-зеленом мундире, ничком упавшего на рассыпанную солому.
   Если бы Саша не стал сразу стрелять, побежал, гитлеровцы окружили бы его. Но теперь, побросав своих гусей и мешок, трое разбежались по сторонам, а второй, с автоматом, тоже сраженный Сашиными пулями, остался лежать на заросшей полынью меже. Израсходовав обойму, Саша торопливо сдернул с обоих убитых автоматы и побежал кустами, пригибаясь и волоча за собой оружие.
   Когда он был уже в лесу, позади в селе послышалась стрельба. Он отдышался, вытирая шапкой обильно струившийся с лица пот, и направился в лагерь...
   Стоять, прислонившись к дереву, надоело. Саша прошелся раз, другой...
   Со стороны ручья послышались голоса. Саша прислушался, на всякий случай снял с плеча винтовку. На светлевшем косогоре за деревьями мелькнули тени.
   "Наши!" - с облегчением вздохнув, определил Саша. Он вышел вперед, окликнул.
   - Свои!.. Свои!.. - раздались знакомые голоса Петряева и Короткова.
   Один за другим, шаркая ногами по земле, пятеро партизан прошли в низкую землянку.
   ...Высоко над лесом протяжно заурчали самолеты.
   "Фашисты,-определил Саша, запрокинув голову и прислушиваясь.-Гады... Наверно, Москву бомбили..." Сердце у него тоскливо сжалось.
   Вздохнув, он прислонился к молодой березке. Сколько еще времени стоять? Наверно, недалеко и до рассвета... Вряд ли теперь отпустят его в город... А в Лихвине его ждут, нельзя не прийти... Саша снова задумался. Тогда, до этой злосчастной истории со стрельбой, вернувшись из города, Саша рассказал командиру о своей встрече с ребятами. Ожидал, что ему дадут задание организовать ребят.
   - Знают твои дружки, что ты партизан?
   - Нет,- ответил Саша.
   На этом разговор закончился.
   Скрипнула дверь в ближней землянке. Кто-то, тяжело ступая, вышел наружу. Слышно было, как он слегка потянулся, кашлянул и стал подниматься наверх. Саша, неслышно шагая по увядшей траве, подошел ближе и узнал Кострова. Ефим Ильич вышел одетый, в сапогах, в своем потертом драповом пальто с мерлушковым воротником, но с непокрытой курчавой головой.
   - Ну как, все тихо? - спросил он.
   - Тихо, - ответил Саша.
    Костров присел на пень, обхватив колено руками, а Саша остановился рядом, поняв, что предстоит какой-то разговор.
   - Вернулись наши...-тихо, словно беседуя сам с собой, заговорил Ефим Ильич.- Подорвали на минах два грузовика. Ночью побоятся ездить фашисты.
   - Они и так боятся,- заметил Саша,- как вечер, так в деревню на ночлег сворачивают.
   Ефим Ильич помолчал.
   - Ну, как считаешь, незаслуженно получил наряд? - вдруг спросил он, прищурившись, глядя на Сашу.- Обиделся?
   Саша опустил голову.
   - А вы с Митей могли погубить не только себя, но и своих товарищей. Даже если бы немцев встретили в лесу, стрелять нельзя. Надо отвести как можно дальше.
   - Я понимаю, неосторожно мы поступили,- прошептал Саша.
   - Дело не в осторожности. Дело в дисциплине. В тылу врага каждый из нас не оружием силен, а своей дисциплиной. Железной дисциплиной, сознательностью, коллективностью. Получил задание - выполни. Что угодно делай, а выполни. Попал товарищ в беду - выручи. Жизни своей не пожалей, а выручи.
   Саша молчал, опершись на винтовку. Ефим Ильич внимательно, испытующе смотрел на юношу.
   - Оружия тоже нужно поменьше с собой таскать. А то вы с Митей обвешаетесь гранатами, да еще винтовка, клинок, кинжалы. Как опереточные герои на сцене. Стрельбой увлеклись. Признайся, не первый это раз.
   - Да, не первый,- сознался Саша.
   - Надеюсь, поймешь, что в последний. Жизнь у нас теперь суровая. Или мы их, или они нас. Ты ведь комсомолец?
   - Ну, ясное дело.-Саша даже усмехнулся.-Меня в комсомол еще в прошлом году приняли.- И неожиданно для себя, в порыве откровенности, проговорился о том, чего еще никто в отряде не знал: - В комсомольском билете я на год старше возрастом записан...
   - Как же это так? Ошибка, что ли, произошла?
   Саша ничего не ответил. Костров тоже замолчал, и молчал он долго. Саша поднял голову и, стараясь не упустить удобного момента, с надеждой в голосе попросил:
   - Ефим Ильич, нужно мне в город сходить. Очень нужно. Там наши ребята... Вы сами понимаете... комсомольцы они. Вы поговорите с Дмитрием Павловичем, чтобы отпустил и задание ребятам дал. Хорошо бы сегодня. И батареи достать для радиоприемника, я знаю где...
   Расспросив Сашу про ребят, Костров задумался.
   - Нужно и их приобщить к делу,- сказал он.- Каждому дать работу.
   Саша невольно почувствовал радость. Теперь судьба ребят зависела от Кострова. Он поможет. А Сашу никто уже больше не упрекнет, что он плохой товарищ, не заботится о своих друзьях. Костров поднялся, провел рукой по волосам.
   - Иди,- сказал он,- ложись спать. Я поговорю с Дмитрием Павловичем, отпустит...
   Он взял из рук Саши винтовку, щелкнул затвором, проверил, заряжена ли.
   Уже в землянке, забираясь под одеяло, Саша взглянул на ходики и подумал, что сменил его Костров рано. Надо было стоять еще час с лишним.
   Засыпая, Саша думал о Кострове. Было в этом человеке что-то привлекавшее к себе, какая-то внутренняя сила. Очевидно, поэтому так уважают его все партизаны. Саше не приходило в голову, что Костров появился в партизанском отряде не случайно. Он был представителем партии в районе, оккупированном врагом, руководителем подпольной организации коммунистов, рассредоточенной по окрестным деревням, тщательно законспирированной.
   В партизанском отряде об этом знали только Тимофеев и Дубов.
   
   
   
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   
   Короткая встреча Наташи Ковалевой с Сашей Чекалиным не изменила положения семьи Тимофеева. Наташа не сумела что-либо сообщить Саше и не узнала, где он находится. От прямого ответа он увильнул, говорил загадочно, какими-то намеками и явно торопился уйти. То ли он скрывался в Песковатском, то ли жил в станционном поселке Черепеть. А с ней, как показалось Наташе, он разговаривал сухо. Может быть, стеснялся ребят, может, и не доверял ей. Наташа теперь могла все подумать.
   Славка, Генка и Костя не отходили от Саши ни на шаг и враждебно глядели на Наташу.
   Все же, когда Саша уходил, он пообещал, что на днях даст о себе знать, и Наташа вернулась домой несколько успокоенная. Раз Саша обещал прийти, он придет. Никогда у него слова не расходились с делами.
   Возвращаясь после встречи с Сашей домой, она увидела, как эсэсовцы вели по улице группу арестованных, среди которых был знакомый всему городу балагур и шутник письмоносец Михеич. Старик был в разорванной, окровавленной одежде, с непокрытой седой головой. Наташе стало страшно. Закрыв глаза, она прислонилась к мокрому забору. Ведь такая же судьба может ожидать и ее... Но появилась и другая мысль: если уж такие люди, как Михеич, мужественно сопротивляются врагу, то ей, комсомолке, тем более надо быть смелой и твердой. Эта мысль заставила ее выпрямиться и с еще большей ненавистью посмотреть на таблички с немецкими названиями улиц, на пестро намалеванный плакат, на котором краснорожий нарядный парень в шляпе и в галстуке, слащаво улыбаясь, призывал молодежь ехать работать в Германию, своим трудом помогать строить "новый порядок".
   - Не будет по-вашему,- шепотом сказала она, погрозив кулаком краснорожему парню на плакате.
   Проходивший в этот момент мимо Гриша Штыков удивленно взглянул на Наташу и вежливо поздоровался.
   - Ну, как живете? - спросил он и хотел еще что-то сказать, но Наташа, сухо кивнув ему головой, прошла мимо.
   Гриша долго смотрел ей вслед.
   Если бы не правила конспирации, он остановил бы девушку и попросил бы ее оказать ему небольшую услугу. Только она могла это сделать. В эти тревожные дни он ждал, подойдет ли снова полицай со своим разговором об эвакуации его родных. Должен подойти... Но когда?
   На перекрестке Наташу встретил Егор Астахов.
   - Разговаривала с Шуркой...- сообщила она. - Живет он не в городе, а где - не знаю...
   Егор досадливо махнул рукой.
   - Не мы с тобой только застряли, многие так. Он с надеждой глядел на девушку.
   - Что делать-то будем, Натка?.. Ты хотела мне что-то сообщить...
   - Потом Егор... Потом...-Она внезапно испугалась за свою болтливость. - Ты заходи ко мне, Егор... Заходи. Я все время одна... - И бегом побежала домой.
   Дома мать уже стояла у крыльца, как солдат на часах, ожидая Наташу.
   - Прохор приходил, да ушел,- сообщила она.-Ох, Наташка!.. Пропадем мы. Соседи мне уже намекают: "Кто это у вас живет?"
   - А ты молчи, молчи, мама...- строго приказала она матери.
   Наташа и сама чувствовала, что дела плохи. Она еще удивлялась, как дядя до сих пор на нее не донес. Или не догадывается, или все знает, но, жалея домашних, ничего не предпринимает?
   Снова потянулись тревожные, нескончаемо длинные дни и вечера. Елизавета Дмитриевна Тимофеева медленно поправлялась. Она теперь могла встать с постели, ходить. Когда дяди не было дома, Наташа посылала мать на улицу караулить, а сама отпирала амбар и передавала все необходимое беженкам, которые страшно боялись каждого шороха, звука шагов. Только в отсутствие Ковалева вечером или ночью они выходили подышать свежим воздухом.
   - Как-нибудь переселить бы их надо в более надежное место,- несмело предлагала Дарья Сидоровна дочери, видя, как за последнее время еще больше похудела и побледнела Наташа.
   - Надежнее нашего дома в городе не сыскать,- язвительно отвечала Наташа, намекая на дядю.
   Дарья Сидоровна тяжело вздыхала. Как-то днем, когда матери и дяди не было дома, Наташа услышала осторожные шаги в сенях.
   - Кто тут? - испуганно спросила она, открыв дверь и вглядываясь в темные сени.
   - Не беспокойтесь, барышня, свой,- отозвался хриплый голос, и Наташа увидела сутулую, в долгополом пиджаке фигуру Якшина. - Дядя ваш дома?
   - Нет, не дома,- резко ответила Наташа, не спуская с него глаз.
   Сутулясь, Якшин вошел в кухню, держа картуз в руках.
   - Мир дому сему,- пробормотал он, ощупывая глазами стены кухни, и решительно прошел в комнату,
   "Что он выглядывает?" - тревожно подумала Наташа.
   - Постояльцы-то ваши дома? - в упор глядя на Наташу, спросил Якшин.
   - Какие постояльцы? - спросила Наташа, побледнев.- Никаких у нас нет постояльцев.
   - Ты, девушка, меня не бойся,- предупредил он и многозначительно добавил: - Я человек хороший, полезный...
   Что хотел этим сказать Якшин, Наташа не поняла. Она молчала. Сердце у нее учащенно билось. Якшин, так и не сказав, зачем он приходил, медленно, слегка прихрамывая, вышел из дому, пытливо оглядел бревенчатый, под железной крышей амбар с черневшим на двери тяжелым старинным замком-калачом, снова пытливо из-под нависших кучковатых бровей взглянул на Наташу, многозначительно улыбнулся и ушел.
   До Якшина дошли уже слухи, что в доме Ковалева скрываются какие-то посторонние женщины. Кто эти женщины, он не знал. Но раз скрываются, значит, с ведома полицая Ковалева. Он решил проверить.
   Наташа поняла: дальше держать у себя семью Тимофеева нельзя. Нельзя больше медлить ни одного дня.
   Когда пришла мать, Наташа стремительно бросилась к ней, рассказала о посещении Якшина.
   - Боюсь я его,- откровенно призналась Дарья Сидоровна.- Неспроста он приходил... Может быть, помочь, а вернее - со злой целью... - Она растерянно глядела на дочь.- Может быть, Прохору признаться: все ж свой человек...
   Но дожидаться дяди Наташа не стала.
   В тот же час на общем совете было решено, что Елизавета Дмитриевна и Марфа Андреевна, как только стемнеет, двинутся в путь. Решили они уйти в отстоявшее далеко от Лихвина село Батюшково, где у них жили дальние родственники.
   - Я провожатого вам найду,- пообещала Наташа, вспомнив про Егора Астахова.
   Женщины сразу стали готовиться в путь, а Наташа, накинув на плечи ватник, выбежала на улицу. Теперь она действовала решительно, не раздумывая.
   Егор Астахов жил недалеко, на Колхозной улице. Наташа раньше бывала у него. Но теперь в высокий, недавно рубленный дом с голубыми наличниками под зеленой крышей она не решилась зайти, боясь встретиться с отцом Егора - Чугреем. Она прошла раз-другой по улице мимо дома, перешла на другую сторону улицы. Наконец Егор, заметив ее, выскочил калитке.
   Они остановились в соседнем закоулке.
   - Я доверяю тебе большую тайну,- сказала Наташа.
   Егор был крайне удивлен, выслушав несвязный, сбивчивый рассказ Наташи про семью Тимофеева, про непонятное посещение Якшина, и очень обрадовался, когда узнал, что ему поручает Наташа. В тот же вечер Егор Астахов отправился вместе с женщинами в селе Батюшково.
   Наташа впервые за последнее время облегченно вздохнула. Осталась у нее только одна забота: как-нибудь сообщить партизанам о новом местопребывании семьи Тимофеева. Об этом ее просила Елена Тимофеева.
   На другой день дядя, рано вернувшись домой, остановился у полуоткрытой двери амбарушки, взглянул на висевший на колышке замок с ключом. Подошел ближе, заглянул внутрь и закрыл дверь на замок.
   - Запирать надо,- строго предупредил он выглянувшую на двор Наташу.- Жулья теперь много кругом, обчистят - не услышишь...
   А дома снова предупредил:
   - Ночевать без моего ведома никого не пускайте. Слышите?
   Мать с дочерью переглянулись. "Все знает!" - подумали они. Впервые за последнее время Наташа почувствовала к дяде что-то вроде благодарности. "Совесть его мучает. Сохранил еще совесть-то",- подумала она. Знал ли дядя, кто у них жил, или только догадывался, осталось невыясненным.
   О посещении Якшина Дарья Сидоровна все же рассказала брату. Немного спустя Наташа усльшала за плотно притворенной дверью разговор в большой горнице:
   - Сперва допрашивали его в комендатуре, посадили было. Подозрение имели. Скользкий человек...- словоохотливо рассказывал дядя, с шумом хлебая борщ.- А на днях приемником наградили, немецким...
   Судя по голосу дяди, он тоже был встревожен посещением Якшина, к которому и раньше у него было неприязненное отношение.
   Этот день был особенно богат событиями.
   Не успел Прохор Сидоровнч еще пообедать, как громко звякнула снаружи калитка и в дом ввалились несколько полицаев во главе с рослым и грузным Чугреем.
   - Хозяин дома? - спросил он.- Показывай, хозяин, кто у тебя в амбаре живет.
   Ковалев спокойно снял с гвоздя ключ и подал Чугрею.
    Отпирай сам...- сказал он, обиженно шевеля губами.- Кроме мышей, никто там не живет.
   Вместе с Чугреем и полицаями Ковалев вышел во двор. Чугрей отпер замок, широко распахнул дверь, держа наготове револьвер.
   - Выходи! - громко приказал он в темноту. Ковалев все шевелил губами, с невинным видом глядя на полицаев.
   Тщательно обследовав амбар, Чугрей снова запер дверь и вернул ключ Ковалеву.
   - Ошибка вышла... Ты, друг, не обижайся. Сегодня тебя проверили, а завтра меня...
   В комнате тряслась Дарья Сидоровна, неподвижно сидела Наташа.
   Обыскивать дом Чугрей не стал.
   Не прошло и десяти минут после ухода полицейских и Ковалева, как произошло новое событие.
   Тихо звякнуло стекло в окне: кто-то осторожно постучал.
   Взглянув в окно, Наташа заметила на улице за палисадником смуглое цыганское лицо Славки, который пытливо, с нетерпением поглядывал на окна, не решаясь войти в дом.
   Торопливо накинув на себя коричневую плисовую жакетку и закутав голову платком, она выскочила на крыльцо.
   За последнее время Славка вытянулся, еще более стал похож на цыгана. Давно не стриженные волосы космами выпирали из-под рваной шапки. В карманах у него бренчали какие-то железки. Славка, оглянувшись; по сторонам и почему-то вобрав голову в плечи, не спеша приблизился к Наташе. Действовал он как настоящий разведчик из кинокартины, которую он видел до войны.
   - Наташка! - сказал он шепотом.- Дело есть. Приходи на реку. Знаешь, у бугров, где прошлым летом в волейбол играли. Только не торопись, осторожно.
   Наташа, побледнев, кивнула головой.
   - Шурик прислал? - спросила она. Славка многозначительно щелкнул пальцами.
   - Понимаешь? - спросил он.
   - Ладно,- сказала она тоже шепотом, чувствуя, как сразу сильно забилось сердце.
   Славка, не оглядываясь, торопливо ушел.
   
   
   
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   
   В то время как Славка был у Наташи, Вася и Володя, извещенные Генкой и Костей, находились в прибрежных кустах, на условленном месте, дожидаясь прихода Саши.
   Никто из ребят не знал , что и на этот раз Саша пришел в город не один, а вместе с Митей Клевцовым. Задание командира достать батареи для партизанского радиоприемника они выполнили вместе.
   В уцелевшем от разгрома складе типографии Саша разыскал два комплекта батарей, а Митя отнес их огородами к реке. Договорившись, когда они встретятся, Саша и Митя разошлись, каждый по своим делам. Не спеша, ленивой, словно ему нечего делать, походкой Саша снова прошел по своей улице Володарского, мимо своего дома. Поглядел на окна с выбитыми стеклами. Кто-то там уже успел похозяйничать. И похоже, не немцы, а свои. Кто-нибудь из полицаев или близких к ним людей. Как ни велик был соблазн побывать дома, Саша все же устоял. Рисковать нельзя.
   Командир разрешил ему встретиться в городе со своими одноклассниками. Надо быстрее вызвать их. Пройдя почти всю улицу, Саша встретил знакомых ребят-тимуровцев. Копались они на пепелище сожженного склада, что-то разыскивая. Вызвать к себе ребят не представляло труда. Они тоже заметили его. И почти сразу же Славка побежал к Наташе, а остальные - к Васе Гвоздеву... Саша снова спустился к реке.
   Со стороны никто ничего не мог заподозрить. На откосе, прикрытые с берега кустами, сидели трое пареньков и о чем-то оживленно полушепотом беседовали. Немного поодаль тимуровцы следили за петлявшей по огородам и круто спускавшейся к реке тропинкой.
   Вася и Володя, перебивая друг друга, рассказали Саше о всех своих злоключениях по пути с оборонных работ.
   - Думали, и живы не будем, когда нас бомбили. Вот где настоящий фронт-то был! -Последнюю фразу Вася произнес с гордостью: дескать, вот в каких переделках побывали!
   - Застряли мы,- мрачно и немногословно жаловался Малышев,- просто свет не мил.
   Ребята, вопросительно поглядывая на него, ждали.
   Саша не знал, что ответить. Действительно, положение у Васи и Володи никудышное. Ребят могли каждую минуту выдать как комсомольцев, могли забрать на работу, увезти в Германию. По-прежнему он медлил что-либо говорить о себе. Сказать ребятам, что он партизан, значит нужно вести их с собой, иначе обидятся. Он снова попытался вывернуться.
   - Где же ты теперь обретаешься? - в упор спросил его Володя.
   - Пока в Песковатском... А что дальше будет, неизвестно,- попытался он весьма неуклюже схитрить.
   Но Володя не выдержал. Он поднялся на ноги, давая понять, что разговор на этом не исчерпан. Повторилось то же, что было недавно с деревенскими ребятами в Песковатском.
   - Врешь, Сашка!.. Чего скрываешь-то?.. Всё знаем... Говорить, что ли, запрещено?
   Сам того не ожидая, Володя помог Саше. И тот обрадованно кивнул головой. Трудный вопрос был разрешен сам собой.
   - Не отведешь нас к своим? Так и говори ясно.
   Саша уклончиво пожал плечами. Он тоже вместе с Васей поднялся на ноги.
   - Нельзя, ребята...-откровенно заговорил он.-Я рассказывал о вас командиру, но пока нельзя... Без разрешения я никак не могу привести. Даже отца... Даже отца родного...- повторил он, вспомнив про Павла Николаевича. И вдруг горячо принялся их уговаривать не искать пока партизан, а самим действовать самостоятельно: - В городе можно такие дела развернуть... Ух-х!..- У Саши заблестели глаза.- В случае чего и я вам могу помочь... Вместе можем... Если понадобится, весь наш отряд поможет... А с командиром я снова поговорю... Вот честное слово, поговорю...- И Саша с мальчишеской горячностью даже перекрестился.
   - А ты думаешь, мы не действуем?..- прервал его Володя.
   - А мы шины на площади у грузовиков на днях порезали,-не удержался Вася. Ему не терпелось рассказать, как они действовали вдвоем с Володей.- Ребята в городе есть. Надежные ребята. Вот бы нам группу сколотить,-воодушевился Вася.
   Малышев же был за то, чтобы уйти в партизанский отряд. Володя понимал, что Васю удерживает тревога за мать. Если он уйдет в отряд, мать одна останется в городе,
   - Ну, а склады у немцев где? - расспрашивал Саша.
   Ребята ничего определенного не могли сказать. К домам, где теперь расположились фашисты, они и близко опасались подходить.
   - Мы узнаем,- пообещал Володя.
   - Смотри, Егорка Астахов идет,-тревожно сообщил Вася, все время следивший за тропинкой среди кустарника.
   Ребята увидели рослую, нескладную фигуру Егора, который медленно шел к берегу, посматривая по сторонам.
   Возвращался он обратно из Батюшкова, проводив семью Тимофеева до самого села. Вид у него был изнуренный, усталый. Заметив своих школьных друзей, Егор пошел навстречу им.
   Стоявшие на тропинке встретили подошедшего Егора подчеркнутым молчанием. Почему-то никто не смотрел в его сторону, словно не замечал.
   Володя, засунув руки в карманы, хмурил брови. Вася грыз какую-то травинку, сосредоточенно глядя себе под ноги. Саша, сняв шапку, приглаживал волосы.
   - Здравствуйте, ребята!- глухо поздоровался Егор.
   Но никто не протянул ему руки, лишь скупо поздоровались и глядели, как показалось Егору, какими-то невидящими глазами. Кому-то первому нужно было заговорить. Володя и Вася вопросительно поглядывали на Сашу, но он тоже молчал.
   - Что, разговаривать не хотите? - наконец произнес Егор.
   - Почему? Разговаривать можно...- первым отозвался Саша. - Сам знаешь... Отец-то у тебя кто?
   Егор молчал.
   - Как же ты, а? - спросил Саша и, помолчав, хотел спросить, что намерен Егор делать дальше, но на язык подвернулись другие слова: - Как же ты допустил? Неужели не замечал раньше?
   - Не замечал,- пробормотал Егор.- Не думал я... Давно хотел уходить из дому.
   Глядя на Егора, Саша молчал. Молчали и ребята.
   Егор и раньше был недоволен своей жизнью у отца. Изредка это прорывалось у него, но тогда никто не обращал на его слова внимания. Теперь Саша чувствовал и себя в какой-то мере виноватым, вспомнив, что Егор жаловался ему.
   - Значит, раньше признаков не было? - снова спросил Саша, сдвинув к переносью густые черные брови.
   - Были,- глухо отозвался Егор и, тяжело подняв сухие, воспаленные глаза, решительно и в то же время заикаясь, спросил: - Вы-ы что... не-е-е... верите мне?.. Думаете, я з-заодно с отцом?
   - Не верим,- решительно и сурово ответил за всех Вася, сдвинув на затылок кепку, из-под которой чернели волнистые пряди волос.
   Егор еще больше побледнел, глаза у него загорелись.
   - Я б-был комсомольцем и-и... останусь им по-прежнему! - звенящим голосом выкрикнул он.- М-мо-жете не верить. Я не-е-е прошу верить. Я докажу, вот у-увидите!..
   И то, что Егор выкрикнул, а не сказал последние слова, и то, что голос у него дрогнул и прервался, и то, что он прямо смотрел каждому из ребят в глаза, сразу как-то приблизило Сашу к Астахову, заставило поверить ему.
   - А комсомольский билет у тебя с собой? - осведомился Саша, прищурив глаза и держа руки в карманах потрепанного черного пальто.
   Ребята насторожились.
   Егор с готовностью сунул руку за пояс брюк.
   - Покажи! - приказал Саша.
   Егор долго возился, расстегивая ремень. Ребята видели, как трясущимися руками он отпорол подкладку у брюк и достал комсомольский билет.
   - Вот...- Он держал маленькую серую книжечку, показывая ее ребятам.
   - Дай сюда! Егор медлил.
   - З-зачем?
   - Я партизан... имею право у тебя взять.
   - Не-е... о-тдам... - Егор, отошел на шаг назад, с явной враждебностью глядя на своих бывших друзей.
   Все молчали... Саша тоже молчал, испытывая тягостное, гнетущее чувство неуверенности в своих действиях. Порывистый, сердитый ветер, налетевший с реки, сорвал с кустов уцелевшие жухлые листья и погнал их по выбитой козами луговине, собирая в кучки и вертя каруселью.
   - Как, ребята?..- нерешительно спросил Саша, поглядев на Володю и Васю.- Считать его комсомольцем или нет?
   Егор весь затрясся, подскочил к Саше.
   - А к-какое вы имеете право не с-считать меня комсомольцем? - запальчиво крикнул он.- M-можете не верить, п-подозревать... А я был комсомольцем и останусь... Не вы меня принимали...
   - Мы,- твердо сказал Саша.- Как, ребята? Будем считать его комсомольцем? - И, прищурившись, повернувшись к Егору, разъяснил: - Мы теперь здесь Советская власть. Понял? Мы партизаны. Поэтому имеем право...
   - Пускай докажет, что он комсомолец,- предложил Володя, и голос у него зазвучал мягче, просительнее: - Докажи, Егорка...
   - Пускай убьет отца,- с непонятной для себя жестокостью предложил Вася.-Не отец он тебе, Егорка. Чужой человек. Предатель.
   - У-убить отца? - шепотом спросил Егор, разом побледнев, руки у него дрожали.
   Никто не ответил ему.
   Всем стало как-то неловко. Даже непримиримо настроенный Гвоздев отвел глаза в сторону, не решаясь что-либо добавить или повторить.
   Понимая, что вся теперь ответственность лежит на нем, Саша больше не колебался.
   - Вот что, ребята,- голос у Саши звучал повелительно, твердо,- без приказа командования партизанского отряда убивать кого-либо из предателей не разрешено. Поняли?
   Егор стоял, тяжело дыша. Полы расстегнутого пиджака у него обвисли, разбитые ботинки щерились в носках гвоздями.
   - Отойди в сторону,- предложил Егору Саша. Он указал вниз на кусты.- Я позову.- Саша проследил глазами, как тот безмолвно и покорно отошел в сторону.
   Когда ребята остались втроем, Саша тихо спросил:
   - Как думаете, ребята?
   - Раз комсомольский билет сохранил, значит, и совесть сохранил,- проговорил Малышев, твердо взглянув Саше в глаза.- За комсомольский билет фашисты вешают.
   - Я тоже так думаю,- сказал Саша, вздохнув полной грудью. Насупленные брови у него разошлись, глаза сразу потеплели. - Проверим на деле, ребята. Ладно? И раньше с отцом он жил как чужой. Помните?.. Хотел бросать школу, поступать на работу.
   - Значит, доверяешь ему? - спросил Вася Гвоздев.
   - Проверим.- Саша тихо свистнул и, увидав, что Егор обернулся, махнул ему рукой: - Подойди...- Немного помедлил.- Верим тебе и считаем комсомольцем. Понял?
   Круглое веснушчатое лицо Егора просияло.
   - Вы дадите мне задание? Дадите з-задание? В-вот увидите...- нервно повторял он, пряча билет.
   - Вот тебе задание...- Саша помедлил.- Узнаешь, где у немцев в городе склады расположены. И что там находится. Сумеешь?
   - Сумею.- Егор крепко, до боли пожал Саше руку. В эту минуту он совершенно забыл, что собирался рассказать Саше про семью Тимофеева. Вспомнил, когда уже ушел от ребят.
   После ухода Астахова все по-прежнему молчали.
   - Правильно ты, Сашка, поступил,- первым отозвался Володя.
   - Егору я верю.
   - Я тоже верю,- не сразу отозвался Вася Гвоздев.- Ты торопишься? - спросил он, видя, что Саша переминается с ноги на ногу.
   - Да,- чистосердечно признался Саша.- С Наташей я хотел повидаться... На днях встретимся... Я снова приду в Лихвин и тогда...- Саша не договорил, прощаясь с друзьями.- До скорой встречи!
   Разошлись поодиночке.
   Вася, уходя последним, все же счел нужным предупредить.
   - Учти, у Наташки дядя тоже полицай, озлобленный человек.
   - Ладно,-успокоил его Саша, весь занятый уже мыслями о предстоящей встрече с Наташей Ковалевой. Прошлый раз она что-то хотела рассказать ему. На что-то намекала. Но тогда у него не было времени, он торопился к Мите. А сейчас он может по душам поговорить с ней.
   Наташа нетерпеливо ждала на косогоре возле реки, маскируясь от постороннего взгляда за дубовым кустарником, куда привел ее Славка. Сам же Славка, сознавая величайшую ответственность за порученное ему дело, отошел немного в сторону и стоял, как часовой, с палкой в руках. Сколько придется ему так простоять, он не думал, раз так приказал ему Саша. Но Наташа нервничала. Время шло, а никого не было.
   "Дурачатся ребята..." - уже с озлоблением думала она про Славку, собираясь уйти.
   Внезапно зашевелились кусты, и перед Наташей словно из-под земли вырос Саша. Она радостно вскрикнула и бросилась к нему.
   - Шура! А я тебя ждала, так хотела видеть...- заговорила она, схватив его за руку. Торопясь и волнуясь, она стала рассказывать про все, что произошло с ней, про свое возвращение в город, про жену Тимофеева, про Якшина, про Чугрея.
   Саша напряженно слушал. Никогда раньше Наташа не казалась ему такой сильной, мужественной, как в эту минуту. Стало понятно, почему в прошлый раз она так порывалась заговорить с ним, а он ушел, не дав ей возможности все рассказать.
   - Вот оно что! - повторял Саша, не сводя глаз с Наташиного лица.- Если бы я раньше знал... Говоришь, Егор тебе помог?
   Саше все более становилось не по себе. Нечуткий он человек.
   И Наташу тогда не выслушал, и на Егора накричал, даже не поинтересовавшись, откуда тот идет. А Егор почему-то тоже ничего не сказал.
   - Егор был здесь,- сообщил девушке Саша, крайне недовольный собой.
   - Значит, отвел...- Глаза у Наташи сияли.
   Но Саша по своей привычке прищуривать глаза хмурился.
   - Да ты тоже хороша...- все же попрекнул он Наташу.- Семью Тимофеева укрывала, а мне не могла по-человечески сказать.
   И хотя он говорил ворчливо, он любовался девушкой, думая, какую радостную весть он принесет командиру.
   Разговор зашел про городские дела, про Наташиного дядю.
   - Не боишься? - спросил он.
   Она медленно покачала головой. Темный платок сполз с головы.
   Лицо у нее раскраснелось.
   - Я теперь ничего не боюсь, Шурик. Я видела, как наши умирают. Пленных на днях во рву расстреливали... Так они с песней... Ты что все озираешься?
   - За тебя я беспокоюсь.
   - Ну вот еще...
   Наташа торопливо полезла в карман и протянула Саше маленький медный компас.
   - Возьми,- смущаясь, сказала она,- чуть не позабыла, тебе принесла.
   Саша взял компас. Слова по-прежнему не шли на язык. Он внимательно разглядывал подарок.
   Пора было расставаться, но они медлили расходиться. Тому и другому хотелось еще побыть вместе.
   - Шурик! А ты... убивал людей? - вдруг с жадным любопытством спросила его Наташа.
   - Убивал,- ответил он спокойно.
   Наташа как-то внутренне вся содрогнулась.
   - Страшно убивать живого человека? - снова спросила она.
   Саша поморщился.
   - Первый раз было страшно,- искренне признался он и тут же добавил: -Но это же не люди, а фашисты... Ты знаешь, что они с нашими людьми делают?
   - Видела... знаю... - проговорила она и первая протянула ему руку: - Иди... Тебе еще далеко идти. Правда?
   - Далеко,- сознался он, и вдруг в сердце закралась тревога.-В случае чего...- заговорил он, не отпуская мягкую, теплую руку девушки.- Ты иди прямо в Песковатское, в наш дом. Правда, он нежилой. Но там спокойно. Можно было туда и жену Тимофеева на время укрыть. Окна заколочены. Доска в подворотне приподнимается. Понимаешь? А изба не заперта...
   Расставшись с Наташей, Саша торопливо свернул в сторону и пошел между кустами по едва заметной тропке вниз, где, петляя в заросшем овраге, впадал в Оку безымянный ручеек. Митя сидел на камне и сосредоточенно курил. Он уже разыскал запрятанные батареи. Сверток лежал возле него.
   - Мы, братец ты мой, соскучились, вас дожидавшись...- шутливо, но с укоризной встретил он Сашу.
   Саша молчал.
   - С Наташкой Ковалевой встречался? - строго спросил Митя,
   - Да... встречался,- неохотно отозвался Саша.
   - Нашел время с девчонками якшаться,- неодобрительно покачал головой Митя.- Шуры-муры у тебя в башке, а не дело.
   Саша весь вспыхнул, но сдержал себя.
   - Ты мне друг, Митяй...- медленно проговорил он.- А за друга, ты знаешь, я жизнь отдам. Но в мои личные дела ты не вмешивайся. Понял?
   Митя промолчал. Впервые он видел таким Сашу. Саша не успокоился и тогда, когда они, пройдя поле, шли уже между березовыми перелесками.
   - Ты меня, Митяй, очень обидел,- говорил Саша, шагая по усеянной желтыми листьями тропке.- Тебе вот наша Люба нравится... Не отговариваю же я тебя с ней дружить...
   - А ты почему знаешь? - смутился Митя.
   - Вот чудак-то! - удивился Саша.- Весь лагерь знает.
   - И она знает? - тихо спросил Митя, не оборачиваясь к Саше.
   - Хочешь, спрошу? - предложил Саша.
   - Дурак ты,-сразу отозвался Митя. Сказал он это незлобно, и Саша не обиделся.
   Желая как-то оправдать себя перед Митяем, Саша снова вернулся к разговору о Наташе:
   - Если бы ты, Митяй, знал, какую новость мне сегодня сообщила Наташа Ковалева про семью нашего командира!
   - Знаю.- Митя слегка улыбнулся.
   - Ничего ты не знаешь. Оказывается, семья нашего командира не успела эвакуироваться и вернулась в город.
   - Знаю,- снова спокойно отозвался Митя.- Скрывалась в доме у Ковалевых.
   Саша с раскрытым ртом остолбенел.
   - Откуда ты знаешь?..
   - Я многое знаю,- многозначительно подчеркнул Митя,- но молчу. Понял?
   Саша долго не мог успокоиться. Он ничего не понимал. Откуда, от кого мог Митяй узнать? Но расспрашивать нельзя. Очевидно, это военная тайна. С кем-то встречается Митя в городе. Но с кем? Очевидно, с подпольщиками. Остальной путь они прошли молча, только изредка перекидываясь словами.
   Митя думал о своей встрече в городе с человеком, который работал на партизан, думал о Любе. Саша думал о Наташе, о ребятах, о семье Тимофеева. Сложной и трудной теперь ему казалась жизнь, которой жили партизаны и его друзья в городе.
   В партизанском лагере Тимофеев, не обращая внимания на Сашу, сразу же взял Митю за рукав и увел с собой.
   "У него новости поважнее моих, раз он все знает",- подумал Саша про Митю, присаживаясь у входа в землянку.
   Подсел рядом Петрович со своим неизменным кисетом в руках. Чаще его вряд ли кто курил в отряде.
   - Ну как, Сашуха... удачно сходили? - поинтересовался он.
   Саша молча кивнул головой. Девушки звали обедать, но он терпеливо ждал своей очереди поговорить с командиром.
   Митя вскоре вернулся.
   - Иди, тебя Дмитрий Павлович ожидает,- предупредил он Сашу, а сам, чтобы размяться, несколько раз широко развел руками и пошел обедать.
   Тимофеев в ватнике, подпоясанном широким ремнем, сидел возле развесистой ели на пеньке. Саша остановился перед ним.
   - Товарищ командир! - произнес он срывающимся голосом.- У меня тоже важные сведения есть... Митяй о них не знает.- Губы у Саши по-мальчишески вздрагивали.
   Внешне Тимофеев оставался спокойным, слушая о злоключениях своей семьи. Только желваки двигались на тщательно выбритых его скулах.
   - Значит, отвели их в Батюшково? - переспросил он, нахмурившись.
   Саша рассказал все, что он знал. Судя по настроению Тимофеева, вести Саша принес очень важные. Тимофеев поблагодарил его и подвел к тому месту, где на сваленном дереве сидели вдвоем Костров н Дубов.
   Саша снова, но уже кратко рассказал, что узнал в городе. Внешне Тимофеев по-прежнему оставался спокойным.
   - Ты знаешь, кто староста в Батюшкове? - спросил у Тимофеева Дубов, который раньше работал в милиции, и, не дожидаясь ответа, сообщил: - Наш старый знакомый - Кирька Барин...
   Саша вздрогнул. Но Тимофеев и теперь остался спокойным. Он только устало сморщил лоб, сдвинул набок шапку и добавил:
   - Кирька Барин не знает в лицо моих родственников. Пока еще рано беспокоиться.
   - Но только пока,- подчеркнул Дубов и предложил: - Этого субъекта я беру на себя... Нужно убрать его.
   Особенно всех заинтересовало сообщение Саши про Якшина.
   - Пора расколоть этот орешек,- посоветовал Костров.
   - Убрать? - переспросил Тимофеев.- Всему свое время...- Тимофеев не хотел рисковать своими людьми.
   А Саша с нетерпением ждал, но так и не дождался. Разговор о его одноклассниках в городе и особенно о Наташе Ковалевой снова не состоялся. Но, очевидно, Тимофеев запомнил все. Уже в сумерках он остановил Сашу возле землянки.
   - Я думал о твоих дружках в Лихвине. Надо их использовать в городе. Там они больше пользы принесут.
   - А Наташа Ковалева? - нетерпеливо переспросил Саша.
   - Думал я и о Наташе.- Голос у Тимофеева звучал мягко.- С Наташей сложнее... Брать ее к себе в лагерь преждевременно, да и, пожалуй, нельзя... Потом ты поймешь, почему нельзя.- Тимофеев положил руку нa плечо Саши.- О ней ты не беспокойся! Пока она живет у своего дяди-полицая,- Тимофеев особенно выделил последнее слово,- опасность ей не грозит... Скорее ему... Да и не такая она приметная для немцев, чтобы обращать на себя внимание... Дадим и ей дело...
   Но какое? Тимофеев не сказал. Все же Саша отошел от него, успокоившись. При встрече он может рассказать ребятам и Наташе, что о них шел разговор.
   Через несколько дней, когда отряд вернулся с очередной операции, командир поручил Саше побывать в Песковатском, повидать своего отца и передать ему задание. С удивлением Саша слушал. Он никак не предполагал, что Павел Николаевич оставлен Тимофеевым в селе как связной.
   Обратно Сашу ждали утром на следующий день. Но утром он не вернулся. Не вернулся он и на второй и на третий день.
   
   
   
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   
   С того времени как фашистские войска оккупировали район, Павел Николаевич не выходил из Песковатского. Днем, если в селе не было немцев, он копался на огороде или работал на пасеке, подготовляя ульи к зимовке. Пчелы в теплые солнечные дни все еще кружились в воздухе, и, хотя взяток был уже очень скуден, они продолжали вылетать. В тревожные дни Павел Николаевич отсиживался на сеновале. Когда раньше, месяц назад, Тимофеев предложил ему в случае эвакуации района остаться в Песковатском для связи с партизанами, Павел Николаевич охотно согласился. Он понимал, что по этой причине его и не взяли в армию.
   Первое время находиться в селе было особенно тяжело. Павел Николаевич видел, как рушится колхоз. Оставшуюся скотину колхозники разводили по дворам, разбирали сельскохозяйственные орудия, зерно из общественных амбаров. Началось это в тот день, когда наша пехотная часть, поблескивая штыками и в полном порядке, прошла через село. Позади остались только пулеметные расчеты, прикрывавшие отход своих. Когда же и пулеметчики ушли, все в Песковатском поняли, что остались они уже на вражеской стороне. На селе слышались крики, плач. Люди впервые за время войны познали, как страшна неизвестность. Правда, немцев еще не было, и через село вскоре прошла новая воинская часть, очевидно только что прорвавшаяся из окружения. Красноармейцы спешили, догоняя своих. Были они изнуренные, оборванные, заросшие и какие-то дикие. Но у всех было оружие. Раненых везли на повозках.
   На селе снова поднялась суматоха. Женщины выбегали на дорогу, совали в руки красноармейцам яблоки, помидоры, лепешки - все, что попадалось съедобного под руку, и слезно допрашивали:
   - Родные вы наши! Куда же вы? Разве не будете защищать наше Песковатское?
   И, видя, что красноармейцы сурово и скорбно молчат, просили:
   - Возвращайтесь скорее.
   С крыльца отцовского дома глядел на уходящих бойцов и Павел Николаевич. Он слышал, как причитает в избе мать, как разом осунулся и постарел отец. Старый кузнец никак не мог понять, что же происходит. Все время фронт был далеко. И вдруг разом рушился привычный, заведенный издавна порядок на селе.
   - А как же колхоз? - спрашивал он и, когда начали делить общественное имущество, не знал, что делать с кузницей: прятать инструменты и запирать на замок или подождать - может, понадобится красноармейцам.
   - Вернутся наши - снова будет колхоз,- успокаивал Павел Николаевич.
   Отец продолжал удивляться, почему сына не взяли в армию. В селе остались только старики, нетрудоспособные да дети. Павел Николаевич отмалчивался. Даже отцу он не имел права говорить, почему он дома. Старался он больше находиться на колхозной пасеке. Там было спокойнее, не так тоскливо... Пчел не делили, остались они под присмотром Павла Николаевича.
   И вот пришел враг... Сначала два танка, обстреляв село и прилегающий к нему перелесок. За ними на бронетранспортерах войска... Линия фронта переместилась к Лихвину и дальше, за Черепеть.
   Непривычно притихшее, настороженное лежало село на большаке. Уже с утра начинали урчать вражеские грузовики, подвозившие фронту войска и боеприпасы, слышалась отрывистая чужая речь, ползли, ныряя в ухабах, конные обозы. А навстречу, разбрызгивая фонтаны черной грязи, возвращались порожние машины.
   Не прекращалось движение и по обочинам дороги. Возвращались обратно беженцы, не успевшие уйти с нашими войсками. А в противоположную сторону тянулись группы женщин, подростков с оборонительных работ, неожиданно оказавшихся в тылу врага. Те и другие заходили в избы, просили хлеба, воды, а в ненастную холодную погоду - обогреться, переночевать. Было похоже, словно на необъятных просторах русский народ поднялся со своих насиженных мест и теперь кочует по дорогам и ночью и днем, и в холод и в дождь, не зная покоя.
   Иногда по дорогам гнали пленных. Они были босые, раздетые, многие с окровавленными, грязными повязками. Украдкой к ним приближались жители, старались, несмотря на окрики конвойных, что-нибудь передать из съестного. Кидали впереди на дорогу хлеб, картошку, зная, что все это подберут.
   Марья Петровна тоже не осталась в стороне от человеческого горя, она тоже вышла на обочину большака к пленным с кринкой молока и буханкой изрезанного на ломти хлеба, но рослый конвойный так ударил ее прикладом, что старушка, как куль, свалилась в канаву.
   Павел Николаевич, не помня себя, бросился было к ней, но отец опередил. Сам выскочил на улицу и помог Марье Петровне подняться и дойти до крыльца. Тронутая сединой голова у него тряслась, черная жесткая борода топорщилась.
   - Куда сунулась,- сердито отчитывал он жену,- на тот свет захотела?
   Марья Петровна только охала, потирая ушибленное плечо. Морщинистое лицо у нее было испуганное, удивленное, повойник сбился набок.
   На другой день Павел Николаевич уже не рискнул пойти в избу к отцу. Отсиживался в сарае, спрятавшись в сене. Следил в щель за селом. Слышал, как фашисты громили амбары, гонялись по улице за курами, ходили по избам, выволакивая оттуда все, что не успели надежно припрятать хозяева. Такой же тревожной была и ночь. На улицах слышались крики, песни пьяных солдат... Несколько раз трещали автоматные очереди. Небо за прогоном было красное, оттуда тянуло дымом и гарью - очевидно, там что-то горело...
   Павел Николаевич лежал, глубоко зарывшись в жесткое, колючее сено, и думал: "Что же будет дальше? Какая жизнь ожидает людей?"
   Утром, как только эсэсовская часть ушла из села, Павел Николаевич несмело вылез из своего убежища.
   Побывав дома, он зашел на колхозную пасеку - и не узнал ее.
   Все ульи были разбиты, часть из них сожжена, деревья порублены. Уцелевшие пчелы сиротливо кружились над яблонями, над разломанным тыном и как-то по-особенному, словно жалуясь, тоскливо жужжали. На глаза у Павла Николаевича навернулись слезы. Он опустился на колоду, чувствуя себя беспомощным, усталым. Пчел он любил с детских лет. Казались они ему разумными, все понимающими существами. Он даже разговаривал с ними, когда обхаживал улей. И они, как-то ласково жужжа, очевидно разговаривая по-своему, садились на его голову, лицо и не кусали. Теперь они погибали.
   Прошло несколько тяжелых дней, в избу зашел человек из партизанского отряда - колхозник Трушкин из соседнего села.
   Марья Петровна и не подозревала, что поила квасом партизана. Ничего не было в Трушкине воинственного. Среднего роста, худощавый, в ватном пиджаке с заплатами, в сапогах. Трушкин передал Павлу Николаевичу задание от Тимофеева - помочь переправиться через реку красноармейцам, выходившим из окружения.
   Павел Николаевич как-то весь ожил, засуетился, услышав, что его просят помочь. Трушкин казался теперь Павлу Николаевичу необыкновенным человеком. Они сидели вдвоем на задворках, загороженные от посторонних людей кустами. Павел Николаевич расспрашивал про сына.
   - Воюет,- одобрительно говорил Трушкин.- Жив, здоров. Парень толковый. Оружия у нас нехватка, не рассчитали. Так он сколько трофейных винтовок приволок... Так что, Павел Николаевич, помогай. Реку ты знаешь, где можно вброд перейти, а может, где и плот сколотить. Все должны Родине помогать. Не одни мы, партизаны, а народ. Понимаешь, весь народ.
   - Я что же... я всей душой...- Голос у Павла Николаевича дрожал от волнения.
   После разговора с Трушкиным он уже не чувствовал себя таким одиноким, оторванным от людей.
   В указанном месте, в кустах у реки, Павел Николаевич встретил группу вооруженных красноармейцев - человек двенадцать. И, глядя на бойцов, на их обветренные, мужественные лица, видя неодолимое стремление вырваться из окружения, Павел Николаевич понял, что он тоже на войне. Он на посту! Ему доверяют. Он тоже помогает своей Родине, находясь в Песковатском.
   Павел Николаевич подробно объяснил красноармейцам, в каком направлении лучше всего держать путь.
   - Днем опасно,- предупредил он,- все дороги теперь забиты фашистами.
   - А мы не одни,- шутили красноармейцы, любовно похлопывая по своим винтовкам.- Патронов вот только маловато...
   Вечер и ночь выдались дождливые, безлунные. Переправа прошла удачно. Домой Павел Николаевич возвращался усталый и довольный. Спокойно, легко было на душе.
   Старики ждали его. Волнуясь, наперебой рассказали о том, что уже знало все Песковатское: у овинов нашли двух убитых фашистских солдат.
   - Днем приходил Шурик, - зашептала бабушка.- Это он. Он говорил - в соломе у него винтовка схоронена... Так им и надо, окаянным. Побольше бы их так...- Марья Петровна перекрестилась на божницу, где теперь день и ночь теплился в розовой лампадке огонек.
   Павел Николаевич и старики беспокоились за Сашу, хотя в душе у них пробуждалась гордость.
   - Наш Санька еще покажет себя,- толковали они.
   Неожиданно Саша снова появился в Песковатском. Павел Николаевич на этот раз ночевал дома. Он попарился в печке, отдыхал. Только сели пить чай, как в окно тихо и осторожно постучали. Старики побледнели, тревожно глядя на сына, но Павел Николаевич не испугался, почему-то сразу подумав: "Шурка!"
   Стук в окно повторился.
   - Спрятался бы ты, Павел,- жалобно, вполголоса запричитала было Марья Петровна, испуганно засуетившись по избе.
   Дед пошел открывать калитку.
   - Ну, вот и я! - заговорил Саша, улыбаясь.- Наверно, не ждали?
   Он стоял в своем черном пальто, перепоясанном ремнем, в шапке. Сапоги по колено были измазаны липкой грязью.
   Бабушка, всхлипнув, бросилась к внуку, обняла его, целуя и причитая. Слезы ручьем катились у нее по морщинистым щекам.
   - Ну, как ты тогда... ушел-то? - спросила она, не сводя глаз с внука.
   - Тогда что,- Саша пренебрежительно махнул рукой.- Вот сегодня было дело...
   Он коротко рассказал, как встретился вблизи Песковатского на дороге с фашистом и тот .хотел задержать его.
   - Но я его сразу гранатой...- похвалился Саша. Рассказывал Саша спокойно. В эти минуты он был далек от мысли, что труп убитого им солдата мог поставить на ноги всех оккупантов, остановившихся на ночлег в Песковатском.
   Слушая Сашу, старики и Павел Николаевич только качали головами. За его скупыми словами о только что пережитой опасности чувствовались большая внутренняя сила и уверенность в себе.
   Поздно вечером Саша, тоже вымывшись и сменив белье, лежал на печке рядом с отцом под ватным одеялом, с наслаждением ощущая струившуюся от печки теплоту. Вполголоса он рассказывал отцу о партизанском отряде, о том, как с Митей Клевцовым ходил в город.
   - У нашего командира,- говорил Саша,- твердый закон. Если приказал - выполни. Такой порядочек. Уважают его у нас. Комиссар - Павел Сергеевич. Ты его, наверно, знаешь? Такой белокурый, небольшого роста. Он в Осоавиахнме работал. Тоже твердый человек. Смелый, больше в одиночку действует. Нацепит белую повязку на рукав, со стороны не разберешься, думают - полицай. Ефима Ильича тоже очень уважают. Если операция, то он первым идет.
   Павел Николаевич, не успевший сообщить сыну, как он выполнил задание Тимофеева, внимательно слушал Сашу, изредка вставляя свое слово. Он удивлялся тому, как сын за последние дни повзрослел, поумнел. В разговоре у него появилась какая-то особая уверенность, твердость. Так мог разговаривать только вполне взрослый человек, а не подросток.
   - На днях иду по Шаховке с винтовкой, с гранатами...- продолжал с увлечением рассказывать Саша, облокотившись на руку и блестя в полумраке глазами. - Знаю, что там фашистов нет, а староста наш человек. Увидели меня ребята. Слышу, говорят промеж себя: "Партизан!.. Партизан!.." Ну, я к ним. "Здравствуйте, ребята!" Здороваются. "Знаем,- говорят,- кто ты".- "Кто?" - "Чекалин Сашка из Песковатского".- "Немцев нет в деревне?" - "Нет".- "А полицаев?" - "Тоже нет".- "Тогда собирайте народ, листовку из Москвы прислали, прочту. Наши с самолета сбросили". Ребята сразу же по дворам - народ собирать. Человек двадцать пришло. На улицу охрану выставили. Ты знаешь, как слушали? Со слезами на глазах. А одна старушка пробралась ко мне, взяла листовку и поцеловала. "Это,- говорит,- в Москве родной нашей печатали..." Наш, батя, народ, советский. Не согнуть его фашистам.
   Долго еще разговаривали отец с сыном. Бабушка уже спала. Из соседней горенки слышался ее храп. Дед продолжал бодрствовать, хотя в разговоре и не принимал участия. Он часто выходил в сени, на крыльцо, прислушивался, беспокоясь, как бы не нагрянули немцы или полицаи.
   Часы на стене, по-стариковски захрипев, звонко пробили полночь.
   - Давай спать,- предложил Саша.
   - Пора,- согласился Павел Николаевич, увлеченный рассказом сына.- Ты передай командиру, что, если потребуется, я сил не пожалею... В любом деле могу помочь. Леса вокруг я знаю как свои пять пальцев.
   - Ладно, передам,- отозвался Саша.
   Глаза у него слипались. Он повернулся на бок, погладил лежавшую рядом кошку и уснул.
   Вначале он не слышал, как за стеной зашумели люди, забарабанили в окно и в калитку.
   Полуодетые старики метались по избе, не зная, что делать.
   - Лежи, лежи...- успокаивал Сашу отец, видя, что тот вскочил.- Наверное, на ночлег, проезжие...
   Они слышали, как дедушка гремел засовом, открывая калитку. Сразу же вслед за Николаем Осиповичем в избу, топая ногами, шумно ввалились несколько фашистов к коренастый, широкоплечий полицейский. Кто-то из них осветил избу фонарем. Другой, очевидно старший, поводя автоматом и коверкая русские слова, грозно спросил:
   - Кто?.. Кто?.. Какие люди?.. Партизаны есть?..
   - Свои, свои!.. Нет у нас чужих,- одновременно заголосили бабушка и дедушка, стараясь загородить печку.
   Солдаты заставили стариков зажечь лампу и сразу же полезли на печь.
   - Кто?..- спросил один, с нашивкой на рукаве, схватив за босую ногу Павла Николаевича.
   Увидев бородатое черное лицо Павла Николаевича, он тонко, по-бабьи взвизгнул:
   - Рус... Партизан!!!
   - Какой партизан! Мой сын, убогий,- жалобно закричала Марья Петровна.
   Осмотрев избу и видя, что никого больше нет, солдаты приказали Павлу Николаевичу одеваться. На Сашу, выглядывавшего с печи, они не обратили никакого внимания, видя, что это подросток.
   Забрав с собой Павла Николаевича, фашисты, грохнув дверью, ушли.
   Как только за ними закрылась дверь, Саша торопливо оделся, соскочил с печки. Наскоро накинув на себя пальто, он выбежал на улицу.
   
   
   
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   
   Густая черная мгла окутывала село. И сколько Саша ни вглядывался и ни прислушивался, он так и не смог определить, в какую сторону повели отца. Рядом, у соседей, скрипели калитки, вспыхивали короткие резкие лучи электрических фонариков, слышались чужие голоса. Там тоже хозяйничали фашисты.
   Постояв на дороге, Саша осторожно пошел было за группой солдат, но, убедившись, что с ними нет отца, вернулся обратно. Вдали, около кооператива, сверкнув фарами, протарахтела грузовая машина. Очевидно, отца увезли на этой машине в город. Вернувшись в избу, не раздеваясь, Саша присел па приступку, соображая, что же он теперь должен делать. На полу чернели следы от сапог, сиротливо лежала на лавке позабытая отцом шапка, пахло спиртом и бензином. Бабушка и дедушка беспокойно слонялись по избе, вполголоса переговариваясь. Бабушка плакала.
   - Отпустят,- неуверенно говорил дедушка, остановившись около Саши.- В армии Павел не был, не красноармеец он. Отпустят.
   - Чует мое сердце: не вернется он,- причитала бабушка, то подходя к двери, то снова возвращаясь к столу.- Не отпустят,- повторяла она, всхлипывая, - за сноху теперь ему припомнят... Всё припомнят.
   Саша угрюмо молчал. Теперь стало ясно, что ночная облава в селе произошла из-за убитого им солдата. Мысленно он ругал себя, что поступил необдуманно. Нужно было оттащить труп врага подальше, замаскировать его, а не оставлять на дороге. Соблюдай Саша осторожность, не случилось бы ничего с отцом.
   Спать уже более он не мог. Не зажигая огня, стал собираться. Шаркая валенками, подошел полуодетый дедушка.
   - Я пойду,-сказал тихо Саша.-Отца, наверно, в город повезли... Я все узнаю, тогда вернусь...
   Поцеловав на прощание деда, Саша осторожно, стараясь не шуметь, вышел из дому, зябко поеживаясь.
   Чуть-чуть посветлело. В селе было пустынно, тихо. Нигде ни огонька, ни человеческого голоса. Только где-то за прогоном глухо прокричал петух, но ему никто не ответил, словно все остальные петухи в селе вымерли. Деревья, кусты и луговина перед домом были обильно покрыты капельками воды, поблескивавшими в седоватом, влажном тумане.
   Саша вышел на дорогу в поле и остановился. Он еще не решил, идти ли ему в город или вернуться в партизанский лагерь.
   Теперь, когда мрачная, черная ночь прошла, Саша не мог себе простить, что так покорно вел себя, не заступился за отца, тем более что у него с собой были две гранаты.
   Медленно светало. Серые тени лежали в кустах. Клубился густой туман над черным незасеянным полем. Над телеграфными столбами, тревожно покрикивая, кружились галки, очевидно что-то почуяв.
   Саша прошел немного, все еще нерешительно оглядываясь назад, и заметил на большаке в прояснившейся дали длинную колонну людей. Торопливо, стороной, кустами он пробрался к большаку.
   Галки тревожились и кричали недаром. Затихнув, они сидели на мокрых черных столбах, как часовые, внимательно провожая глазами проходивших мимо людей.
   Фашисты гнали пленных. Слышались отрывистые сердитые окрики конвоиров. Скорбная вереница измученных людей тащилась молча, тихо.
   Такая же участь, если не хуже, может быть, ожидает и отца. А может быть, и он уже идет в этой колонне, угоняемый в проклятую неметчину? Саша пожалел, что нет винтовки и нет партизан. Разогнать бы конвойных... отбить своих...
   И тут случилось неожиданное: один из пленных юркнул в кусты и побежал по кочковатому лугу к лесу. Сразу же застрочил автомат. Бежавший, вскинув руками, упал и больше не поднялся...
   Когда пленных провели, Саша кустами пробрался к лежавшему на земле в неподпоясанной солдатской гимнастерке босому человеку.
   Лежал он лицом вниз, широко раскинув руки, словно хотел обнять эту сырую суглинистую землю. Повернув его к себе, Саша понял: мертвый... и замер от удивления. Был тот очень похож на Ваню Колобкова, такой же круглолицый, кудрявый. А может, это он? Заросший бородой, осунувшийся?..
   Саша решительно повернул к лесу. Теперь он больше не медлил ни минуты, стремясь как можно скорее добраться до партизанского лагеря, поставить в известность командира, попросить себе на помощь одного-двух партизан, возможно Митю и Алешу, и вернуться обратно отбивать отца.
   По-осеннему было тихо в лесу. Только гулял ветер по верхушкам деревьев, где-то в стороне постукивал дятел да что-то поскрипывало.
   До лагеря оставалось еще порядочно, когда он заметил на поляне, возле которой пробегала знакомая Саше тропка, под старой развесистой елкой черневшие остатки костра. Зола не успела остыть, еще тлели покрытые густым белым налетом угли. В стороне на примятом темно-зеленом мху валялся нарубленный ельник. Саша остановился, подозрительно прислушиваясь и оглядываясь. Не было сомнения, что здесь ночевала большая группа людей. Ясно, что это не партизаны. Партизаны не могли жечь костер в лесу вблизи лагеря. Исследуя землю вокруг, Саша нашел тряпку со следами запекшейся крови, обрывки газет, картофельную шелуху и самое главное - консервную банку с немецкой этикеткой.
   "Немцы или полицаи!.. Значит, выслеживали партизан",-лихорадочно думал Саша, заметив, как глубоко отпечатались свежие следы на влажном глинистом косогоре. Один особенно заметный след оставляли тяжелые, подкованные гвоздями ботинки. "Немецкий",- снова решил Саша.
   В другое время Саша пошел бы по следам, но теперь приходилось спешить... На опушке леса возле большой поляны, где нужно было пересекать проезжую дорогу, Сашу внезапно кто-то окликнул. Обернувшись, он увидел лесника Березкина.
   Мысленно обругав себя за оплошность, Саша подошел к леснику. Березкин был связан с партизанами, это Саша хорошо знал, поэтому разговор сразу пошел по существу.
   - С разведки? - словоохотливо спросил Березкин.- А я вот шагаю в город.
   Одет он был в самом деле по-дорожному - в старый нагольный полушубок, в смазные сапоги, от которых попахивало дегтем.
   - Зачем в город-то?
   - Вызывают. Будь они прокляты! - Березкин озлобленно сплюнул.- Вызывают в эту, как ее... комендатуру.
   Саша помолчал, думая, какое ему дело, что Березкина вызывают.
   - Видел ваших... - продолжал Березкин. - Пошли в сражение.
   Известие, что партизаны ушли утром, заставило Сашу задуматься. Это ломало все планы. Тимофеев, отпуская его в Песковатское, ничего не говорил, когда Саша должен вернуться, не торопил его.
   - Наши знают, что ты идешь в комендатуру? - спросил Саша, стараясь угадать, что думает этот заросший густой черной щетиной волос угрюмый лесник.
   - Знают,- неохотно промолвил Березкин.
   Саша колебался недолго. Коротко он рассказал леснику, что произошло ночью в Песковатском.
   - Поможешь? - попросил он.- У тебя в городе знакомые. Может, видели, куда моего отца повели?
   Березкин обещал. Договорившись о том, что Саша заглянет к нему перед вечером домой, они расстались, ставшись один, Саша машинально присел на кочку, переобулся, все еще раздумывая, возвращаться в лагерь или, несмотря на разговор с Березкиным, идти в город. Встреча с Березкиным внесла сумятицу в его мысли. "Ну, если я пойду в лагерь...- думал он,- Сидеть там и ждать, когда наши вернутся... Идти одному в город... Но что я один сделаю...."
   Саша решил все же идти в город.
   Пошарив у себя в карманах (не положила ли что бабушка) и ничего не найдя съедобного, он пожевал брусники, которой были обсыпаны соседние кочки, немного отдохнул и отправился в обратный путь. По дороге в город он снова зашел в Песковатское.
   Калитку открыла бабушка и сразу же оглушила неожиданной новостью:
   - Павел-то у нас на селе в колхозном амбаре у церкви сидит,- сообщила она и заплакала.
   Бабушка рассказала Саше, как она узнала, где находится Павел Николаевич, как носила ему передачу: молоко и хлеб.
   - Сидит,-повторяла она, утирая рукавом слезы.- С ним и другие, забранные ночью...
   - Не ходи... Заприметят,- попросил дедушка, видя, что Саша было рванулся из избы.-Может, освободят...
   Саша, не раздеваясь, присел возле печки, только сняв шапку.
   
   
   
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   
   Надежда Самойловна поселилась с Витюшкой в соседнем районе, в глухой лесной деревушке Токаревке, где ее никто не знал. Жила она у дальней родственницы - одинокой старушки, мирно коротавшей свой век на краю деревни в маленьком двухоконном домике.
   Пришли в деревню и другие беженцы, поэтому на появление Надежды Самойловны никто не обратил внимания. В каждой семье была своя печаль, свои заботы.
   В первые же дни оккупации района отряд мотоциклистов побывал в Токаревке, убедился, что это захолустная деревня, вдали от больших дорог и что остались в деревне одни только женщины да старики.
   Оккупанты скоро уехали, назначив старосту. Но староста на другой же день сбежал, не желая служить врагу. Больше гитлеровцы в деревне не появлялись. Но зато потекли в Токаревку разные невеселые вести из соседних деревень: кого оккупанты расстреляли, кого повесили, где сожгли колхозные дома и общественные постройки.
   Тяжело было Надежде Самойловне жить в глухой лесной деревушке. Волновали тревожные думы о Шурике, о муже. Томила неизвестность: что же теперь происходит в родных местах? Приходилось следить и за младшим сыном.
   Оказавшись в незнакомом захолустном краю, где все выглядело невзрачно и уныло, помрачнел и затих Витюшка. Исчезла у него обычная живость, и только воодушевляла мысль, что отец или брат придут за ними и заберут к себе в партизанский отряд. Забившись под крышу на сеновале, Витюшка обозревал незнакомые болотистые места, мокнущие под осенним дождем, и вспоминал, как раньше они играли с Шурой и с другими ребятами на берегу Вырки. Где-то теперь его друзья-тимуровцы? Что скажут ребята, когда он вернется в город? Таким ли должен быть командир тимуровского отряда, чтобы сложа руки сидеть где-то в захолустной деревне, которую и немцы-то обходят стороной?
   Первое время он сторонился местных ребят. Казались они ему нерасторопными, вялыми, непригодными к военным делам. Все они чего-то боятся, выжидают.
   - У меня брат воюет! - гордо сообщил он им при первой встрече.- Жду, с самолета его сбросят вместе с десантной частью - за мной придет.
   Но это не произвело на местных ребят никакого впечатления.
   Говорить, что брат находится в партизанском отряде, мать строго-настрого запретила.
   В другой раз он сообщил ребятам, что собирается уйти к своим, за линию фронта, или - он еще окончательно не решил - в партизаны.
   - Надоело здесь...- Витюшка пренебрежительно сплевывал в сторону.
   - А стрелять из винтовки ты умеешь? - строго допрашивал его коренастый круглолицый паренек, ходивший на зависть всей деревне в длинной, до пяток, старой шинели и в военной фуражке с полуоторванным козырьком.
   И хотя Витюшка ответил, что умеет стрелять, этот паренек решительно обрезал:
   - У нас не такие ловкачи, как ты, дома остались. Раз по годам не вышли - военкомат возвращал обратно.
   Парнишка в шинели - его звали Сергунька - оказался нетрусливым, решительным человеком. Он признался, что тоже не прочь уйти к партизанам. Но вот только как разыскать их?
   Вдвоем они пошли на разведку километров за восемь лесом, в ту сторону, где проходило шоссе и где, по разговорам беженцев, в селениях стояли на постое оккупанты.
   Они дошли до телеграфных столбов у шоссе. Провисшая проволока гудела и звенела, очевидно, текла по ней человеческая речь.
   - Переговариваются, паразиты! - Сергунька поглядел на проволоку и сердито сплюнул.
   - Переговариваются,- мрачно нахмурив брови, подтвердил Витюшка.
   Они долго сидели в кустах и наблюдали за движением на шоссе. Солдаты-связисты, надев на ноги зубастые кошки, быстро лазили по столбам, налаживая связь.
   Возвращаясь обратно домой, ребята размышляли: а что, если порвать провода? Клещи-кусачки они достали. Кроме того, у Витюшки была финка.
   Несколько раз они ходили на шоссе. Но лазить по столбам оказалось не так-то легко, да и проволока плохо поддавалась кусачкам. Гораздо проще оказалось рвать провиспхие провода большим рогатым суком. Зацепившись за провод, ребята начинали с силой тянуть, пока провод не обрывался. Отбежав в кусты, оглядывались, нет ли вблизи людей, и снова принимались за работу.
   Возвращаясь домой, они рассуждали, скоро ли немцы узнают про порчу проводов и отразится ли это на фронтовых делах.
   -Отразится,- уверенно говорил Сергунька. Витюшка тоже не сомневался. Но его одолевали и другие мысли: говорить ли матери о своих делах или подождать до подходящего случая? Тем более что нрав у нее за последнее время стал суровый.
   Он чувствовал, что мать начинает догадываться о причине его отлучек из дому.
   Мать действительно видела: Витюшка что-то замышляет, но ничего ему не говорила, пока ее не предупредила соседка:
   - Ты посматривай за сынком. Задумали они с моим Сергеем к партизанам уйти.
   Надежда Самойловна обещала посматривать. И однажды, когда он особенно долго пропадал, а потом вернулся в разорванном пальто, без шапки, устроила ему допрос. Витюшка молчал, но вынутые из кармана кусачки разоблачили его.
   Мать узнала, что Витюшка и Сергунька чуть не попали в руки оккупантов. Ребят спасли только быстрые ноги и трусость фашистов, побоявшихся углубляться в лес.
   - А если бы тебя схватили? - допрашивала мать. Глаза у нее были большие, тоскливые, голос звучал глухо.
   - Шуру тоже могут схватить,-уклончиво отвечал Витя, насупившись.
   Сердце матери болезненно сжималось.
   Разговоров о деятельности партизан в окрестных местах ходило много. Рассказывали, что взрывают они вражеские склады, нападают на обозы. Но был ли это тот отряд, в котором находился Шура, или другой - Надежда Самойловна не знала.
   Вскоре она убедилась, что говорят именно об этом отряде.
   В деревню зашел проведать свою семью знакомый Надежды Самойловны, старичок сторож из МТС, зять у которого тоже находился в партизанском отряде. Он сказал, что Шура один из лучших разведчиков отряда, который действует поблизости. Ловчее, чем Шура, никто из партизан не умеет добыть необходимые сведения, достать у врага оружие, боеприпасы. Командир хочет представить его к правительственной награде - ордену.
   Надежда Самойловна на короткое время успокоилась.
   Но через несколько дней по деревне поползли тревожные слухи, что партизанский отряд разбит, что многих партизан немцы уничтожили - кого повесили, кого расстреляли.
   Вскоре тот же самый знакомый старичок снова заглянул в Токаревку и сообщил, что мужа Надежды Самойловны фашисты взяли вместе со старшим сыном в Песковатском и увели в город.
   Витюшка заметил, как почернело при этом известии лицо матери. Он тоже забеспокоился.
   Утром, взяв с собой ломоть хлеба, завернул его в платок, оставил записку на столе, что идет выручать отца и брата, и исчез. Мать догнала его уже за околицей. Уговорила вернуться, обещала, что вместе пойдут в Песковатское и если это возможно, то останутся в партизанском отряде.
   
   
   
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
   
   Когда Павла Николаевича, подталкивая прикладами, фашисты вывели из дому, он понял, что наступило самое страшное в жизни, то, чего он так боялся в последнее время Теперь его жизнь находилась в руках врага, жестокого, не знающего человеческих законов, способного сделать с ним все, что захочет. Он настолько растерялся, пал духом, что в первые минуты не понимал, в каком направлении и куда его ведут. И только когда они прошли мост через Вырку и его втолкнули в черную затхлую дыру, щелкнув сзади замком, Павел Николаевич сообразил, что он находится в кирпичном колхозном амбаре возле церкви. Арестованных, помимо него, было четверо: двое из соседних деревень и двое - проходившие мимо люди, на свою беду остановившиеся на ночлег в Песковатском.
   Один из них, очевидно переодетый военный, обшаривал стены, пол и потолок амбара, помышляя о побеге.
   - Как в могиле... Отсюда не уйдешь,- заключил он.
   Разостлав на полу свою одежду, арестованные стали коротать время разговорами.
   Нашелся табак, огниво. Задымились бодрившие души самокрутки. На сердце у Павла Николаевича стало спокойнее. "Что людям, то и мне",- думал он, прислушиваясь, как за дверью изредка позвякивает винтовкой часовой.
   Ночью к арестованным никто не приходил.
   Рассвет наступал медленно, жидко пробиваясь в амбар через узкие щели в двери.
   - Ну, теперь возьмутся за нас,- проговорил переодетый военный, когда все остальные тоже поднялись со своих мест и, ежась от холода, стали ходить по амбару, размахивая руками и притопывая.
   Скоро пришел офицер с двумя солдатами и с пожилым человеком в бобриковом пиджаке, очевидно переводчиком.
   Узнав у каждого имя, год рождения и место, где проживает, переводчик спросил, есть ли среди них евреи и коммунисты. Переписав арестованных, немцы ушли н забрали с собой двух, в том числе и переодетого красноармейца. Было тоскливо смотреть, как уводили товарищей, пусть почти незнакомых, но своих. Павел Николаевич снова закряхтел, забеспокоился, думая, где теперь Шурик, не взяли ли его.
   - Забрали, а зачем, по какому поводу? - удивлялся старик колхозник с заокской стороны.
   - Меня тоже взяли...- словоохотливо рассказывал знакомый Павлу Николаевичу бригадир Сальков из колхоза имени Ворошилова.- Старую шинель в углу нашли. "Твоя?" - спрашивают. "Моя",- отвечаю. Вот за шинель и сижу.
   Правая, изуродованная во время финской войны рука у него висела плетью.
   Павел Николаевич лежал на полу, размышляя: узнали немцы, что сын у него партизан, или нет? Знают ли, что жена у него член партии, или нет? Будут ли его допрашивать здесь или погонят в город? "Не иначе погонят..." - думал он.
   День прошел спокойно. Никого больше не вызывали на допрос. Очевидно, в селе уже прослышали, что арестованные сидят в амбаре. Первой принесла передачу жена Салькова. Немецкий ефрейтор с желтыми нашивками на рукаве сердито выкрикнул фамилию Салькова и бросил ему узелок с провизией. Принесли передачу и Павлу Николаевичу.
   Вскоре после этого немцы выпустили старика колхозника.
   - Выпустят и вас, -успокаивал он арестованных, прощаясь.
   Но Павел Николаевич понимал: нет, не выпустят.
   Ночью Павел Николаевич, лежавший спиной к стене, несколько раз просыпался от холода и, не открывая глаз, слышал, как под полом роются и шуршат в земле крысы. Сквозь сон чудился ему Шуркин голос, звавший его: "Батя!.. Батя!.." Но Павел Николаевич в это время убегал от немцев. Немцы гнались за ним, ловили, а он снова убегал...
   Утром часовой, открыв дверь, посмотрел на арестованных, оглядел пол, стены, потолок, неизвестно кому погрозил кулаком и снова запер дверь.
   - Что это он разошелся? - удивлялись арестованные.
   Сальков решил, что, наверное, надоело караулить, а выпустить приказа не имеет.
   По всему выходило, что фашисты не собираются допрашивать их.
   - Может быть, офицер забыл про нас, а солдаты сменяются по старому приказу? - утешая себя, предполагал Сальков.
   Немного погодя у двери амбара зашумели. Часовой закричал, затопал сапогами, и Павел Николаевич вздрогнул, услышав голос сына.
   Прильнув к узкой щелке в двери, он увидел, как дюжий часовой тряс Сашу за воротник пальто, что-то спрашивая. Саша молчал, пытаясь вырваться, но потом смирился, затих. Часовой подвел его к амбару, открыл дверь и так толкнул, что Саша, еле удержавшись на ногах, влетел в амбар, стукнувшись головой о стену.
   - Ничего, батя, ничего...- Саша ободряюще улыбнулся, сплевывая кровь.- Я бы его...
   Немного успокоившись, Саша рассказал, как ночью он ходил возле амбара, следя за часовым, потом стал было разбирать крышу, но все время мешал часовой.
   - Это ты меня звал,- догадался Павел Николаевич.
   - Я тоже слышал,- признался Сальков,- но думал, кто бредит во сне... - Он виновато моргал глазами.
   - Эх, вы...- Саша с укоризной покрутил головой, все еще переживая свою неудачу.- Хорошо, что на крыше меня не загреб. Сильный, гад. Тот, ночью, поспокойней был. Да жаль, рано сменился... - Саша не сказал, что рядом, возле дома, лежат запрятанные им гранаты.
   "Если бы только немцы провели нас мимо этого места",- думал он.
   Он принялся тщательно осматривать амбар, все более хмурясь и про себя тихо бормоча:
   - Мы еще покажем им... Так просто в руки не дадимся...
   Не прошло и получаса, как дверь открылась и на пороге показался ефрейтор с нашивками на рукаве. Он оглядел заключенных, достал из кармана свернутый лист бумаги, развернул его и на ломаном русском языке сказал:
   - Шекалин Пауль...
   Сердце у Павла Николаевича екнуло, он побледнел и шагнул вперед.
   Саша тоже вышел вперед, стараясь заглянуть в раскрытую дверь.
   Что-то буркнув стоявшим рядом с ним двум солдатам, ефрейтор отдал им бумагу и жестом приказал Павлу Николаевичу выйти из амбара.
   Вместе с отцом вышел и Саша.
   Ефрейтор удивленно посмотрел на юношу. Часовой быстро залопотал что-то по-немецки, показывая на Сашу.
   - Фатер? - спросил ефрейтор Сашу, ткнув пальцем в сторону Павла Николаевича. Саша молчал, исподлобья глядя на немцев, запиравших дверь амбара. Силы были неравные, чтобы броситься на врага. Убежать тоже нельзя. Песковатские ребята, обещавшие помочь, где-то запропали.
   - Пшол!..- закричал ефрейтор.
   Павла Николаевича и Сашу подвели к бревенчатому, на высоком фундаменте зданию школы. Последнее время она пустовала. Занятий не было. Изредка на ночлег здесь останавливались проезжавшие мимо немцы.
   Из дверей школы выбежал молоденький розовощекий офицер в фуражке с высокой тульей, а за ним - несколько солдат. Все они с нескрываемой злобой смотрели на арестованных. Павла Николаевича и Сашу поставили у стены.
   "Неужели расстреляют?" - одновременно подумали отец и сын.
   Саша тоскливо озирался по сторонам. Кругом стояли немцы - не убежишь.
   Но расстреливать их не стали. Из школы вышел другой офицер, постарше и чином повыше. Он что-то коротко, отрывисто приказал молодому офицеру.
   Двое солдат-конвоиров с автоматами на груди повели Чекалиных по дороге вдоль села. Искоса Саша наблюдал за конвоирами, в то же время поглядывая по сторонам - не покажутся ли где ребята. "Эх, если бы они помогли! - думал он, сдерживая пробегавшую по телу дрожь.- Будь я один, не задумываясь, махнул бы в сторону, за проезжавшие машины. Тогда лови меня. Но рядом идет отец, вдвоем не скроешься. Никак не убежишь".
   Видимо, их вели в город. У крайних домов, возле железнодорожного переезда, стояло несколько грузовых машин. Один из конвоиров - рослый, плечистый, со злыми черными глазами - вдруг приказал остановиться и направился к машинам. Саша видел, как он, поговорив с шоферами, пошел вместе с ними в избу. Оставшемуся конвоиру, молодому, подслеповатому на вид парню, очевидно, надоело стоять на дороге, и он тоже пошел к машинам, ведя впереди себя арестованных.
   - Бежим, батя? - выдохнул Саша, все еще не решаясь броситься на конвоира: сдерживал нацеленный на них автомат.
   Отец молчал, вероятно не слышал, и шел впереди.
   Возле машин копошились солдаты, перекладывая с одной на другую какие-то фанерные ящики с яркими цветными наклейками. Остановив Павла Николаевича и Сашу, конвоир подошел к окну дома.
   - Бежим!-прошептал Саша, дернув отца за рукав, и юркнул за поленницу дров. Павел Николаевич бросился за ним.
   Легко перемахнув через изгородь, они помчались по усадьбе, петляя в кустах, ожидая каждую секунду выстрела. Потом перескочили через другую изгородь н бежали уже по черной вспаханной полосе, когда сзади затрещала автоматная очередь. Оглянувшись, Саша увидел, что за ними бегут немцы, нагружавшие машины, а со стороны другого проулка бежит конвоир, разряжая на ходу автомат.
   Впереди, за вспаханным полем, виднелся густой кустарник, за ним белел березовый перелесок. Схватив отца за руку, боясь, как бы он не свалился и не отстал, Саша, напрягая все силы, бежал к кустарнику, чувствуя, что у него подгибаются ноги и нечем дышать. "Еще немного... еще..." - лихорадочно думал он, слыша, как рядом свистят пули.
   Вбежав в кустарник, они, задыхаясь на секунду остановились, глядя друг на друга широко раскрытыми, шальными от радости и возбуждения глазами, и снова побежали.
   И когда до березового перелеска осталось совсем немного, Саша предостерегающе вскрикнул, дернув отца за рукав, и невольно остановился.
   Впереди, в каких-нибудь десяти шагах, у толстой корявой березы стоял немец в пилотке, с автоматом на груди и пристально смотрел на них.
   "Пропали!" - одновременно подумали Павел Николаевич и Саша, тоскливо и безнадежно озираясь по сторонам.
   
   
   
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   
   Прошел день, другой. Когда и на третий день Саша не явился в лагерь, там поднялась тревога.
   Особенно беспокоились Сашины друзья - Митя и Алеша. Утром они подошли к Тимофееву с просьбой отпустить их на розыски Саши.
   - Мы пойдем в Песковатское, там все узнаем,- просительно говорили они, поглядывая на спокойное, как обычно, лицо командира.
   - Не может Сашка так долго оставаться дома.- Митя хмурился, губы у него вздрагивали.
   - Пропал Шурик...- горевали девушки. Тимофеев уже не сомневался, что с Сашей что-то произошло, но скрывал свое беспокойство.
   - Тоже пропадете. Тоже придется разыскивать. Знаю я вас,- шутливо говорил он, стараясь рассеять мрачное настроение ребят.
   - Разрешите мне разыскать Сашку,- попросила Люба.
   - Мы вместе пошли бы,- отозвалась и Таня.- Нас в Песковатском никто раньше не видел, примут за беженок.
   Партизаны не знали, что Тимофеев утром уже послал в Песковатское Трушкина и теперь с нетерпением ожидал его возвращения.
   - Почему командир медлит? - недоумевали они. Один только Матюшкин оставался по-прежнему невозмутимо спокойным.
   - Вернется,- уверенно говорил он, поглаживая рукой бородку.- Не такой Сашка парень, чтоб пропасть. Он еще покажет себя!
   После полудня из Песковатского возвратился Трушкин. В селе ему рассказали, что Сашу с отцом немцы повели под конвоем в город.
   Теперь и Матюшкин забеспокоился.
   - Так я и знал,- горестно качал он головой, подходя то к одному, то к другому.- Такого парня лишились.
   Митя Клевцов снова обратился к Тимофееву с просьбой отпустить в город на разведку.
   - Там у меня мать, братишка, сестра; они все могут узнать...
   - Придется сходить,- заявил и Дубов, вопросительно посмотрев на Дмитрия Павловича.- Я сам с Митей пойду. здесь? Если бензин сгорит здесь, на месте, а не в самолетах?..
   Клевцов благодарно взглянул на Дубова. Павел Сергеевич всегда откликался первым, если кому нужна была помощь.
   Оба направились в землянку собираться в путь.
   В этот момент девушки, готовившие в кустах обед, радостно закричали:
   - Шура!.. Шурик идет!..- и, перепрыгивая через валежник, напрямик помчались к ручью.
   Все, кто был в землянках, выскочили наружу. Саша как ни в чем не бывало шагал по тропике, издали махая девушкам рукой.
   Рядом с Сашей с трофейной винтовкой за плечами шел черноволосый человек лет сорока, а старом дубленом полушубке, чертами лица действительно напоминавший Сашу. Он с любопытством глядел на выбежавших навстречу партизан.
   - Мой отец,- представил Саша Павла Николаевича партизанам.- Вместе от немцев удрали.
   Саша широко, во весь рот улыбался, показывая белые, ровные зубы. Прищуренные темные глаза у него радостно, возбужденно блестели.
   Пока Саша докладывал командиру о том, что произошло с ним за последние дни, Павел Николаевич сидел вместе с Петровичем и Трушкиным на лужайке, курил и думал, как сразу неожиданно изменилась у него жизнь.
   - Хорошо у вас. Хозяйственно устроились,- похвалил он партизан. Разглядывая лагерь, он видел, что . место для землянок выбрано умело - сухое, малозаметное. Можно было бы забраться глубже в лес - там безопаснее, но зато дальше от шоссе и проселочных дорог, да и питьевая вода здесь под руками.
   - Ну как, Павел Николаевич, обратно в Песковатское пойдешь? - спросил подошедший вместе с Сашей Тимофеев.
   Саша тревожно посмотрел на отца.
   - Нет! - покрутил головой Павел Николаевич.- Дорога мне теперь в Песковатское заказана. Останусь у вас, здесь... если разрешите,- тихо добавил он.
   Тимофеев внимательно посмотрел на него н больше ничего не сказал.
   Саша, несмотря на усталость и бессонные ночи, бодро ходил по лагерю широкой развалистой походкой, уже который раз кратко рассказывая всем, кто спрашивал, как они ушли с отцом от немцев. Получалось очень просто: захватили их немцы врасплох, посадили в амбар, потом повели. Привели к избе. Тут они с отцом сумели убежать.
   Особенно интересовала всех встреча Чекалиных с немцем в лесу.
   - Ну, а немец так и не стрелял в вас? - недоумевал Митя.
   - Не стрелял,- отвечал Саша,- посмотрел на нас, как-то сердито махнул рукой: вроде, мол, бегите! Ну, мы с отцом побежали в лес. Я уже докладывал Дмитрию Павловичу. Он тоже удивился.
   - Чудно! - говорили ребята.-Побольше бы так немцев - и война бы скоро кончилась.
   Издали Саша слышал, как Матюшкин говорил Ефиму Ильичу:
   - Я знал: Сашка в огне не сгорит и в воде не утонет!
   - А я хотела, Шурик, идти выручать тебя,- говорила Таня, протягивая ему веточку брусничника.- В древности такой обычай был,- объяснила она.- Победитель награждался лавровым венком. А у нас лавр не растет, только брусничник.- Она, улыбаясь, приладила ему в петельку пальто зеленую веточку.
   Из землянки звучал голос Любы, доносилась ее звонкая песенка про "Катюшу".
   - А вчера ведь Любаша не пела,- удивлялся Матюшкин.- И днем сегодня не пела. А теперь как соловей разливается.
   Люба появилась со стороны кухни с засученными рукавами и в переднике, напевая про себя:
   
   Утром синим, спозаранок,
   Покидая край родной,
   В бой уходят партизаны
   По глухой тропе лесной...
   
   - Смени пластинку,- добродушно посоветовал Митя,- уже слышали.
   - А правда, ребята, голос у меня сильный, только необработанный? Как дядя Коля говорит - неотесанный.
   - Правда! - с серьезным видом подтвердил Саша, сморщив лоб.- Истинная правда: неотесанный...
   Люба не обижается.
   - Зато я со смыслом пою. Мою песню понимать надо.
   Саше захотелось поспорить:
   - А что в ней понимать-то? Песню надо чувствовать.
   Люба тут же пояснила:
   - Жизнь нашу молодую, веселую Гитлер нарушил. Вот я и пою, чтобы забыться. Только песней ее и скрасишь.- Посмотрев на Сашу, добавила: - Это только ты в песне ничего-ннчегошеньки не понимаешь и даже не чувствуешь.
   - Как сказать...- возразил Саша и продекламировал:
   
   Только песне нужна красота,
   Красоте же и песни не нужно...
   
   - Знаешь, кто это сказал?
   - Максим Горький,- вмешалась Таня.- Ну, еще что скажешь, Шурик?
   Саша замолчал. Хотя он и много читал, но Таня - учительница, состязаться с ней трудно.
   Сзади подошла Машенька, обняла Таню за плечи.
   - Мировой обед сегодня, ребята, будет!
   ...Утром над лесом выглянуло солнышко, хотя и в сероватой дымке, но по-летнему теплое, ласковое.
   Все вылезли из землянок. У каждого появились неотложные дела. Кто чинил сапоги, кто зашивал порвавшуюся одежду.
   В стороне, где находились кухня и кладовка, струился сероватый дымок. Оттуда ветерок доносил приятный запах чего-то жареного, звонкие девичьи голоса и частую скороговорку Петровича.
   Отряд готовился к новой, чрезвычайно сложной операции. Через своих людей Тимофеев узнал, что немцы в районе железнодорожной станции создали крупную базу горючего.
   - Нас дожидается,- шутили партизаны.
   С утра Тимофеев, Дубов и Костров ушли из лагеря неизвестно куда, никого из партизан не взяв с собой.
   Еще потемну ушел и Павел Николаевич. Вместе с Петряевым от отправился рыть запасную землянку на сороковой квартал. Там имелось удобное для партизанского лагеря место, которое в свое время Тимофеев и Калашников, отметив на карте, оставили в резерве.
   Выйдя из землянки, Саша погрелся на солнышке. Походив взад-вперед, он снова побывал в землянке, взял свою винтовку, пузырек с маслом и расположился на пригорке чистить затвор.
   В черных брюках, в темно-серой гимнастерке с отложным воротником Саша был похож на ученика ремесленного училища. Увлеченный работой, он не заметил, как сзади кто-то подкрался. Холодные жестковатые ладони легли ему на глаза.
   - Люба...-сразу догадался,-пусти...
   - Ага, узнал! О чем задумался?
   - Так, ни о чем.
   Люба переоделась. Она стояла перед ним с засученными рукавами, в мужских брюках и узкой голубой курточке, испытующе поглядывая и чуть улыбаясь.
   - А я знаю о чем. Зна-аю-у...- нараспев насмешливо протянула она.- Вижу, волнуешься.
   - Выдумываешь все.- Саша недовольно поднял голову, смахивая со лба длинную прядь черных волос.- О чем мне волноваться?
   Люба присела рядом с Сашей и, ковыряя землю прутиком, заговорила;
   - У тебя всегда так. Как волнуешься - хмуришь брови и винтовку начинаешь чистить. Ты же ее на днях уже чистил.
   Саша улыбнулся, щелкнул затвором и отложил винтовку в сторону:
   - Какая ты приметливая...
   - О Наташке думаешь? - быстро спросила Люба, посмотрев ему в глаза.
   - Что мне о ней думать? - процедил Саша сквозь зубы, немного смутившись.- Думать нужно о другом. Ну, неси свою винтовку, я вычищу.
   - Не беспокойся, Шурик. Я сама вычищу. Люба помолчала.
   - Видела я на днях Наташку, когда в город ходила... Знаю, что она выручила. семью Дмитрия Павловича. Смотрю - узнала меня, сторонится. Ну. я тогда... - Люба закашлялась, кашляла долго, до слез. Может быть, Люба умышленно не хотела говорить.
   Саша напряженно ждал.
   - Все воркуете? - прозвучал сзади голос Мити.
   - Воркуют только голуби,- ответил Саша, недовольный, что прервали разговор.-Ну, а потом? -спросил он, не сводя с Любы глаз.
   - Потом? Потом суп с котом...- Люба пренебрежительно махнула рукой,- поговорила я с ней и ушла.
   - Сегодня все на операцию уходим,-довольно улыбаясь, сообщил Митя.- Думаю, горячее дело будет.
   - Ходишь, как оборвыш какой,- поморщилась Люба, критически осматривая Митю.- Столько у нас невест в лагере. А ты... Брюки порвались, зашить надо. На пиджаке одна только пуговица, и та на честном слове держится. Нескладный ты. Ну, шагом марш в землянку! Дам тебе иголку с ниткой. Приведешь себя в человеческий вид, пока Дмитрий Павлович замечания не сделал.
   Смущенный Митя покорно последовал за Любой.
   Саша остался один. Снес обратно винтовку. Не давали ему покоя слова Любы. О чем она говорила с Наташей? "Но я все равно разузнаю",- думал он, прохаживаясь от землянки до ручья и обратно. Помог Петровичу сколотить ящик для продуктов. Посоветовал Алеше Ильину, как лучше подбить подметку на прохудившемся сапоге. И когда снова увидел Любу, настойчиво подступил к ней:
   - Рассказывай! Только по порядку. Что в городе видела?
   На этот раз она оказалась более разговорчивой, не стала мучить его. По словам Любы, ребята в городе, получив от Тимофеева задание следить за продвижением через город воинских частей, действовали хорошо.
   - Наташке особое задание, - сообщила Люба. - От своего дядьки-полицая она должна выведывать, что делается в комендатуре...
   Саше казалось, что он уже давно не был в городе. Ему захотелось как можно скорее повидать ребят, поговорить с Наташей...
   "Отпрошусь у командира, схожу в город",- решил он, увидев поднимающегося по тропинке Тимофеева.
   Но сразу поговорить не удалось. Командир был занят. Да и отпрашиваться накануне операции неудобно. Подумает - отлынивает от дела, все пустяками занимается. Мнительный Саша решил отложить разговор до более подходящего момента.
   Костров и Дубов пришли в лагерь позднее. Вместе с ними были еще двое: неизвестный Саше старик колхозник и женщина в темном старушечьем полушалке и старом нагольном полушубке. Женщина развязала полушалок и бойко огляделась по сторонам.
   - Товарищ Чернецова! - воскликнул Саша, не веря своим глазам.- Вы к нам?..
   Лицо Чернецовой осунулось, потемнело, белокурые косы были теперь собраны в пучок на затылке, но улыбка была по-прежнему веселая, голос звонкий, уверенный.
   - Как тут наши ребята-комсомольцы?.. Все живы? - спрашивала она, окидывая взглядом улыбающиеся, радостные лица комсомольцев: Саши, Мити, Машеньки, Тани, Алеши, Любы, Клавы...
   После обеда Тимофеев и Ефим Ильич расположились на бугорке. Перед собой они разложили карту с карандашными пометками. Тимофеев подозвал Сашу.
   - Видел твоего "немца"...- сказал он.- В самом деле хороший человек.
   Саша недоумевающе смотрел на командира. "Какого моего немца?" - хотел спросить он, но Тимофеев пояснил:
   - Наши выходят из окружения. Один из них - разведчик. Для маскировки ходит во вражеской форме.
   - Вот оно что! - изумленно воскликнул Саша, вспомнив недавнюю встречу с немцем на опушке леса.
   - Что, Саша, не ожидал? - спросил Ефим Ильич, усмехнувшись.- Вот, брат, какие дела могут твориться на белом свете...
   Он поднялся, потянулся так, что хрустнули кости.
   - Просили помочь. Обещал я прислать наших людей,- говорил Тимофеев, попыхивая трубкой.- Придется тебя, Саша, откомандировать к ним.
   Лицо у Саши вытянулось.
   - А на операцию с вами я разве не пойду?-упавшим голосом спросил он.
   - Вот тебе раз! - удивленно сказал Ефим Ильич, посмотрев на Сашу.- Мы думали, ты организуешь как следует переправу. Мобилизуешь на это дело своих дружков из Песковатского. Помнишь, ты нам про них говорил? Надо готовить людей в деревнях - отбирать наиболее стойких, смелых...
   Лицо Саши прояснилось.
   - Значит, можно ребят взять? - не скрывая своей радости, переспросил он и четко, по-военному отрапортовал: - Ваше задание будет выполнено.
   
   
   
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
   
   В полутемной, завешанной пучками пахучих трав избе лесника Березкина Саша встретился с человеком в немецкой форме. Да, это был тот самый "немец", которого они тогда видели на опушке леса. Саша сразу узнал его.
   Тот пристально глядел на партизана, держа на коленях автомат, и молчал.
   - Здравствуйте! - растерянно поздоровался Саша, не до конца уверенный в том, что этот коренастый, плотный парень с красноватым, словно обоженным, лицом и спокойными серыми глазами не фашист, а свой, советский человек. Так резала глаза ненавистная, мышиного цвета шинель и пилотка с чужим значком.
   - Здравствуй! - на чистом русском языке дружелюбно ответил человек в немецкой форме и крепко пожал Саше руку.
   Расспросив Сашу и убедившись, что тот действительно пришел по распоряжению командира партизанского: отряда, новый знакомый - Алексей, как его называл Березкин,- повел Сашу к тому месту в лесу, где находились остальные красноармейцы.
   Шагая вслед за Алексеем, Саша заметил, что тот обут в тяжелые, подкованные гвоздями ботинки. Приглядевшись, Саша увидел на земле отпечатки, которые; оставляли ботинки Алексея. "Вот кто был в лесу. Вот чьи следы..." - подумал Саша.
   Расположились красноармейцы в темном, заросшем ельником овраге, недалеко от опушки леса. В густой зелени молодого ельника стояли две палатки. У небольшого костра, сидя на корточках, несколько красноармейцев пекли картошку в золе. Остальные расположились вокруг на жухлой, засоренной листьями траве.
   - Подожди здесь! - приказал Саше Алексей и направился в ближнюю палатку.
   - Откуда, парень, к нам пожаловал? - почему-то строго спросил Сашу пожилой старшина с перевязанной, рукой.
   - Тут... Из соседней деревни,- уклончиво отозвался Саша, помня приказ командира без надобности не болтать лишнего.
   Из палатки вместе с Алексеем вышел, прихрамывая, белокурый военный. На петлицах его шинели было по одной зеленой шпале.
   - Из партизанского отряда? - осведомился он, глядя на Сашу не очень дружелюбно.-Что же, ваш командир не мог прислать кого-нибудь постарше?
   - Имею задание от командира - помочь вам переправиться через реку! - четко и громко доложил Саша и почувствовал, что это понравилось капитану: тот слегка улыбнулся.
   - Он местный житель,- пояснил Алексей,- уже не одну группу наших на тот берег переправил.
   - Правда? - уже мягче спросил капитан, и его глаза потеряли колючесть и настороженность.
   - Было дело,- уклончиво ответил Саша.
   - Значит, опыт имеешь? Капитан Антипов,- отрекомендовался он, протянув Саше руку.- Будем знакомы.
   - Александр Чекалин,- отозвался Саша, не зная, так ли согласно военному уставу надо отвечать.
   Перед вечером, когда солнце еще золотило крыши домов, из Песковатского вышли, осторожно посматривая по сторонам, приятели Саши - Серега, Егорушка и Степок. В условленном месте, у заросшего ольхой оврага, они встретились с Сашей и все вместе направились к реке. У ребят с собой были топор, веревка. У Саши - винтовка и гранаты.
   - День у нас сегодня спокойный,- оживленно говорили ребята. - Немцев нет, полицаи в селе не показывались.
   С гордостью поглядывали они на своего вожака, не побоявшегося снова прийти в село. Наперебой рассказывали, как прошлый раз часовой отогнал их от амбара, как они следили, когда Сашу с отцом повели по улице.
   - Мы забежали вперед,- рассказывал Егорушка, размахивая руками,- ждали в кустах у Курьянова. Сам понимаешь, если бы было какое оружие, а то с голыми руками много ли сделаешь?
   - Чего там,- добродушно-ворчливым тоном воскликнул Саша,- скажите уж, что испугались.
   - Честное слово, Саша, мы ждали в кустах,- уверял и Степок.- Потом только мы узнали, что ты с отцом удрал от немцев.
   Степок шагал впереди всех, возбужденно поглядывая по сторонам на раскинувшиеся кругом сжатые поля с побуревшей, измятой стерней. Настроен он был воинственно. Попадись ему сейчас на пути фашисты, он уничтожил бы их всех, не струсив. Но фашисты не попадались.
   Серега, засунув топор за пояс, молчал, гордый тем, что наконец-то участвует в настоящем деле.
   - А потом и в отряд зачислят? - допытывался он, шагая рядом с Сашей.
   Дождавшись темноты, ребята сняли с петель ближнего к полю сарая ворота и отнесли их к реке. Ворота были старые, но добротные, из толстых досок.
   В кустах у реки они проверили прочность досок: становились на ворота, ходили по ним, прыгали; доски хотя и потрескивали, но не гнулись.
   - Еще бы бревен или досок достать,- все еще сомневаясь в прочности плота, говорил Саша, вытирая с лица пот.
   Степок вспомнил про бревенчатый настил на дороге через ручей. Разобрать и притащить бревна не представляло большого труда. Теперь плот стал массивным, способным выдержать сразу несколько человек.
   В намеченном месте на берегу реки ребят уже поджидал Алексей. Он вышел из кустов и молча приблизился к Саше.
   Ребята насторожились, увидев рядом человека в немецкой форме и с автоматом в руках.
   - Это свой,- успокоил Саша.
   - Тоже партизаны? - спросил Алексей, разглядывая ребят.
   Саша утвердительно кивнул головой.
   - Вот здорово! - шептал на ухо Егорушке Степок.- Поди разберись - настоящий немец или фальшивый,
   - А это мы сейчас узнаем...- Егорушка храбро подошел к Алексею и уставился на него.
   - Тебе чего? - спросил Алексей.
   - А вы что, дядя, советский или из русских немцев?
   Алексей внимательно поглядел на Егора.
   - Настоящий советский...- пояснил он.- Теперь ты успокоился?
   - Вполне... Теперь порядочек...- Егорушка, довольный ответом, снова отошел к ребятам.
   - Слышали? - горделиво сообщил он.- Я все разузнал.
   Где-то вдалеке, в противоположной от реки стороне, послышался взрыв.
   - Это наши...- успокаивая Алексея и ребят, пояснил Саша.- От переправы внимание отвлекают.
   Вскоре в сумерках показались остальные красноармейцы. Они длинной вереницей бесшумно шли по берегу реки, слегка поблескивая винтовками. С ними, прихрамывая, шел и капитан Антипов.
   - Все готово! - сообщил Саша, снова вытягиваясь перед капитаном.- Можно начинать переправу.
   Внешне спокойный, он очень волновался, думал, не следили ли за ребятами, когда они шли из Песковатского. Теперь только он, и больше никто, отвечал за судьбу доверившихся ему людей.
   Красноармейцы спустили плот на воду. В темноте тихо плескалась река. Небо стало проясняться, морозило.
   Трава заметно побелела от инея, под ногами потрескивал молодой ледок.
   Степок, Егорушка и Серега разошлись в разные стороны охранять переправу. Саша остался с красноармейцами. Переправляли по нескольку человек. Слышались всплески багра и приглушенные голоса людей. Громко разговаривать и курить было запрещено.
   - Успеем ли за ночь переправить всех? - беспокоился капитан Антипов. Он сидел на плащ-палатке на берегу реки и следил за переправой. На руке у него блестел циферблат часов.
   - Успеем,- уверенно отвечал Алексей. Время от времени он поднимался на откос и ходил по краю поля, прислушиваясь, не подают ли сигналов ребята.
   Саша работал с увлечением, ловко, быстро. Он переправлял людей и подтягивал пустой плот обратно к глиняному откосу. Когда больше половины людей были уже на противоположном берегу, Саша, поторопившись, оступился и по грудь погрузился в воду. Красноармейцы помогли ему вылезти на берег.
   - Простудишься, парень,- заботливо сказал пожилой старшина с перевязанной рукой.
   - Ничего! - Саша сконфуженно улыбнулся, не чувствуя холода, хотя ледяная вода стекала с него ручейками и одежда неприятно прилипала к ногам и груди.
   Луна то показывалась на небе, то снова исчезала, дул холодный, пронизывающий северный ветер. Переправлявшиеся красноармейцы, достигнув противоположного берега, исчезали в кустах.
   Последними переправлялись капитан Антипов и Алексей.
   - Ну, Александр Чекалин, если после войны встретимся, лучшим моим другом будешь,- сказал Антипов, с удовольствием глядя на стройного, подтянутого юношу, молодцевато вскинувшего свою винтовку на плечо. Капитан, крепко пожал Саше руку. Алексей тоже протянул ему руку.
   - Передавай привет своему командиру,- сказал он.- В случае чего вернемся к вам в отряд партизанить...- И, немного подумав, добавил: - Я ведь тоже партизан. Поручили мне помочь людям, язык знаю немецкий - помогает...
   Саша видел, как цепочка людей поднималась по берегу, заросшему мелким кустарником, уходя все дальше на восток.
   - Счастливого пути! - прошептал Саша, представляя себе, какой тяжелый, опасный путь ждет этих людей, таких простых и мужественных.
   Засунув пальцы в рот, Саша негромко свистнул, подражая крику болотной птицы. В ответ с разных сторон, каждый по-своему, откликнулись ребята. Потом собрались снова вместе.
   Ночь была уже на исходе. Все громче хрустела под ногами тронутая изморозью трава, над рекой поднималась белесая плотная стена тумана, закрывая противоположный берег. Тянуло, сыростью, запахом глины. У Саши слегка кружилась голова, рябило в глазах, но спать не хотелось. Одежда на нем коробилась, неприятно холодила тело.
   - А мы продрогли,- жаловались Степок и Егорушка, зябко поеживаясь. У обоих носы посинели, лица вытянулись.
   Серега с лихо сдвинутой набекрень шапкой, в стареньком овчинном полушубке только улыбался, в сумраке ночи сверкали его белые зубы и большие круглые глаза.
   - Ловко! - говорил он.- Вот это да! Отряд наших войск переправили.
   Саша тоже чувствовал гордость за удавшуюся переправу.
   "Задание командира выполнили. Теперь можно отдыхать",-думал он, представляя себе, как будет докладывать Тимофееву.
   Ночью возвращаться в село опасно, да и ребята чувствовали, что все они устали, и, кроме того, никому не хотелось уходить от товарищей - так снова сдружила их боевая, тревожная октябрьская ночь.
   Ребята устроились спать в стогу сена. Зарывшись с головой, Саша с наслаждением вытянулся, закрыл глаза.
   В сене было душно, жарко, пахло мятой, клевером. Саша чувствовал, что по его телу ползают какие-то букашки и, уже засыпая, думал: "Как-то теперь партизаны?"
   
   
   
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   
   Было утро, ясное, солнечное, звонкое от скрипа деревьев, от хруста скованных морозом лужиц и листьев. Ночью выпал снег, и теперь все - и земля и деревья - ослепительно белело. И оттого, что в лесу было светло, нарядно, радостно, в землянке все выглядело еще непригляднее, сумрачнее, тоскливее.
   Там, где обычно на нарах помещался Трушкин, теперь чернело пустое место, напоминая всем о том, что его уже нет в живых. Возле печки сидел Костров, тяжело контуженный, с плотно забинтованной головой.
   На нарах у другой стены лежал заболевший Саша.
   Ночное купание в реке не прошло даром - он простудился.
   Уже больной, никому не говоря об этом, Саша пошел в разведку. В одной из деревень, недалеко от Песковатского, он пробрался в избу, где остановились штабные офицеры пехотной немецкой части, выкрал у них полевую сумку с документами и, отстреливаясь от погони, благополучно ушел в лес. Вернувшись в лагерь, он слег.
   Со своей койки на нарах Саша видел, как Люба суетилась возле Кострова, уговаривая его не приподниматься и не разговаривать, чтобы не бередить обожженное лицо. Саша слышал, как партизаны шепотом спрашивали Любу:
   - Не ослепнет Ефим Ильич?
   Люба хмурилась, неопределенно пожимая плечами, и жаловалась, что нет подходящих лекарств, нечем лечить: для глаз нужна свинцовая примочка, а в походной аптечке ее нет.
   Дубов взял лошадь у лесника и куда-то поехал. Саша слышал, как он перед отъездом разговаривал с Тимофеевым, повторив несколько раз имя учительницы Музалевской из Мышбора.
   Одевшись потеплее, Саша вышел из землянки и стал медленно бродить вокруг.
   - Что, еловая душа, приуныл? - спрашивал Матюшкин, участливо посматривая на Сашу.- Все треплет лихорадка?
   Остановившись возле Матюшкина, Саша смотрел, как тот мастерит деревянный календарь. Взялся он за этот календарь вместе с Ефимом Ильичом еще неделю назад. Обтесал топором плашку, вырезал пластинки с цифрами, потом установил плашку на подножки, просверлил три отверстия. Посредине календаря пластинка показывает год и месяц. По краям вставные цифры обозначают день месяца.
   - Ловко?- Матюшкин, прищурив глаза, полюбовался своей работой.- Осталось только раскрасить цифры, нарисовать звезду...
   Лицо у Матюшкина довольное, прокуренные усы обвисли, рыжеватая бородка растрепана. Он присаживается на пенек, медленно свертывает грубыми, заскорузлыми пальцами из газетного листа козью ножку и, не глядя на Сашу, словно разговаривая сам с собой, бурчит:
   - Вот, Сашуха, и зима... снежок выпал. Теперь нашему брату труднее станет. Зима адрес наш раскрывает. Пошел прямо - адрес оставил, в сторону пошел - тоже. След, брат, не скроешь.
   - Этот снег недолговечный - растает! - Саша сжал в кулаке скрипящий белый комочек снега.
   - Знаю, что растает. Не в этом дело! - бурчит Петрович.
   Он глубоко затягивается и говорит, пуская серые Кольца дыма, про то, что тревожит и беспокоит всех партизан:
   - Плохи дела у нашего Ефима Ильича. Плохи! А чем поможешь?
   - Неужели ослепнет?..
   - Один глаз вытек - это точно! Сам видел, когда перевязывал. А другой под сомнением. Если бы операцию сразу сделать, глазного врача найти! - Петрович грустно качает головой.- Люба говорит - примочки помогают. А где теперь найдешь такое лекарство? Сегодня Митя в город пошел. Может быть, он добудет.
   - У Мити оперативное задание,- грустно замечает Саша.
   - И задание надо выполнить и лекарство добыть,- Упрямо стоит на своем Петрович.
   По тропинке верхом на лошади спускается Дубов.
   - Гнедко-то весь в мыле,- замечает Матюшкин,- Чую, вернулся наш Павел Сергеевич с добычей.
   Соскочив с лошади, Дубов осторожно несет в землянку сверток в газетной бумаге.
   Саша присаживается рядом с Матюшкиным на толстый конец березы.
   - Сколько фашисты горя принесли нашему пароду! Вот проклятые, всю жизнь перевернули. Скорее погнать бы их обратно! - Глаза у Саши сверкнули, он крепко сжал кулаки.
   - Погонят, Сашуха, погонят... Легко сказать, такая сила навалилась на нас... Вся Европа на них работает. А нам помощи от союзников нет. Одни воюем. Разве союзники чувствуют наше горе?
   - Народ в деревнях ждет, что к весне погонят фашистов,- замечает Саша, вспоминая свой недавний разговор с колхозниками в Шаховке.- Спрашивали меня, когда второй фронт откроется, а я что скажу? Говорю: будет скоро, обязательно будет...
   - Разве бы мы, Сашуха, сидели с тобой здесь, в лесу, если бы открылся второй фронт! - сердито говорит Петрович.- Второй фронт! Хм-м! Пока что второй фронт здесь, в лесах. Красная Армия - это первый фронт. А второй фронт - мы, партизаны, народ. Понял? То-то...
   Голос у Петровича крепчает, он уже почти кричит:
   - В тысяча восемьсот двенадцатом году у нас был союзник - Англия. А гнали мы француза одни от Москвы. Один наш русский народ Наполеона гнал и Европу освободил. Так и теперь будет. Вот увидишь. То-то...
   Из землянки выходит Дубов, за ним Тимофеев осторожно выводит Ефима Ильича. Забинтованная голова у него неподвижна, словно вылеплена из снега. На полянке появляется Люба, деловитая, озабоченная, с бинтами и свертком ваты в руках.
   - Перевязывать будет,- шепчет Петрович, не сводя скорбных глаз с белой неподвижной головы Кострова.
   Саша уже знает, как проходила боевая операция, в которой он не участвовал, занятый переправой красноармейцев. Партизаны, сняв часового, сумели подойти близко к вражеской базе. Взорвать бочки с горючим вызвался Трушкин. Он пополз с взрывчаткой, но вскоре вернулся обратно - помешало встретившееся на пути заграждение из колючей проволоки или, может, не хватило у него решимости - рядом находилась охрана. Тогда вместе с ним пополз Ефим Ильич. Вдвоем они взорвали вражескую базу. При этом Трушкин погиб, а Ефим Ильич, отброшенный в сторону, тяжело контужен. Немцы подобрали его, лежавшего в бессознательном состоянии, и повезли в город. Уже у самого города партизаны отбили Ефима Ильича...
   Вокруг скамеечки, на которую Дубов и Тимофеев усадили Кострова, собираются партизаны. Пусть он если и не увидит, то почувствует, что его боевые друзья здесь, рядом.
   Люба осторожно, едва касаясь пальцами, разбинтовывает голову и лицо Ефима Ильича. Ей помогает Машенька. Саша видит, как дрожат у девушек руки. Ефим Ильич ласково подбадривает:
   - Смелее, смелее, Любаша!.. Теперь мне ничего!.. Не так больно...
   Он опирается забинтованными руками о скамейку и тихо спрашивает:
   - Правда, Любаша, солнышко светит? Я чувствую!
   "А вдруг он не увидит солнышка?" - думает Саша. Звонко, дрожащим голосом он говорит:
   - Светит солнышко, Ефим Ильич, вы увидите его...
   - Эх-х...- громко вздыхает Матюшкин. Сняв с головы шлем, он судорожно мнет его в руках.
   - Петрович, это ты? - тихо спрашивает Костров, услышав голос Матюшкина.- И Саша здесь?
   - Вы не разговаривайте, Ефим Ильич,- умоляюще просит Люба.
   - Не могу не разговаривать! - Шутливый тон Ефима Ильича действует на всех ободряюще.- Про Москву вы говорили, слышал. Неужели не верите, что Красная Армия, весь наш народ Москву отстоят?..
   Матюшкин подходит ближе, и, хотя Машенька делает ему знаки молчать, Петрович не может сдержать себя:
   - Кто сказал, Ефим Ильич, что не верим? - Давно не бритое, щетинистое лицо Матюшкина багровеет, крепкие жилистые пальцы комкают буденовку.- Нет таких людей среди советского народа, кто не верит!
   Люба снимает последний бинт, вату. Ефим Ильич морщится от боли и крепче сжимает руками край скамейки. Саша впервые видит обожженное, в струпьях и волдырях лицо Ефима Ильича, видит, как капельки свежей крови, словно красные слезы, стекают у него по щекам. Тимофеев нетерпеливо нагибается к лицу Кострова. Все молчат. Молчит и Ефим Ильич.
   Он осторожно встает с места, медленно поднимает голову.
   - Нет! Не вижу... Ничего не вижу! - Голос у него звучит тоскливо.- А солнышко чувствую! - Он протянул руки, шагнул вперед. Лучи осеннего солнца озаряют и греют изуродованное лицо партизана.- Солнышко там... где Москва... Верно, в той стороне?
   - Правда! - шепчет Люба.
   Тихо плачет, прислонясь к дереву, Машенька. Молчат партизаны.
   Ефим Ильич стоит неподвижно, учащенно дыша, вглядываясь в даль незрячими глазами.
   
   
   
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   
   На другой день Клава и Таня, ходившие в разведку, принесли в лагерь сброшенную с советского самолета свежую листовку "Вести с Советской Родины".
   Листовку Дубоз прочитал вслух, потом она долго ходила по рукам. Каждый хотел сам прочитать, подеражать в руках весточку с далекой теперь Большой советской земли.
   Попросил листовку и Ефим Ильич. Ласково, как мать ребенка, погладил зеленоватый листок руками, потом приложил его к своим забинтованным глазам, словно надеялся увидеть.
   В листовке сообщалось, что под Москвой идут ожесточенные бои, что враг напрягает все силы, бросает в бой последние резервы, но что силы советского народа; неисчислимы.
   Заканчивалась листовка словами: "Немецко-фашистские захватчики дальше не пройдут. Фашисты будут разгромлены под Москвой". Затем следовал призыв к населению временно захваченных врагами районов создавать партизанские отряды, громить транспорты и коммуникации вражеских войск, истреблять фашистов и их пособников.
   - Что я говорил! Под Москвой н Наполеон споткнулся. Москва, брат, ни перед каким врагом, будь он сильнее фашистов в сто раз, голову не склонит,- скороговоркой рассуждал Матюшкин, подходя то к одной группе партизан, то к другой. Голубые глаза у него горели, он широко жестикулировал, хотя никто и не пытался возражать.- В Москве весь народ поднялся на защиту! Поняли? - радостно спрашивал он.
   - Думаешь, не поняли! - откликался Алеша. Алеша заметно скучал. Митя ушел выполнять задание, Саша - больной. Последнее время они втроем бы ли неразлучны.
   Петрович выглядел победителем, словно это он нашел и принес листовку. Партизаны оживленно обсуждали каждое слово из прочитанного, спорили между собой - закончится война к весне, если только союзники ударят по фашистам с запада, или не закончится?
   - Закончится! - утверждали одни.
   Другие возражали, что не закончится, пока Красная Армия не прогонит фашистов до самого Берлина.
   Саша прислушивался к разговорам. Он тоже держал листовку в руках, прочитал ее от первой до последней строчки и теперь думал - нет, война еще не скоро кончится. Мысленно он представлял себе карту Советского Союза и свой район на карте, так далеко отстоявший от границы.
   Слышался тихий, слабый голос Ефима Ильича. Умело, в нужный момент он вставлял свое слово в разговор.
   - А я думаю, Ефим Ильич,- раздумчиво говорил Матюшкин,- в Москве, наверно, чуток полегчало, наверно, там почувствовали, когда вы в ту ночь вражескую базу с бензином взорвали... Если не в Москве, то в Туле почувствовали - это факт.
   Саша замечает, как Ефим Ильич слегка проводит рукой по забинтованному лицу. И у него снова сжимается сердце от жалости. Неужели Ефим Ильич на всю жизнь останется слепым?
   - А Тула - это ворота в Москву,- тихо, но так, что все его слышат, говорит Костров.
   - Во-о, правильно...- снова загорается Матюшкин.- Кто в гражданскую войну Москву выручил? Мы, туляки!
   Люба не выдерживает:
   - Ты, дядя Коля, уж слишком...
   Саша невольно улыбается, видя, как глаза у Петровича от негодования становятся круглыми и заросшее рыжей щетиной лицо багровеет.
   - Эх ты, козявка! - тяжело вздыхает он.- Тоже сказала. Да ты понимаешь, Тула что? Оружейный завод- раз.- Он откладывает на пальцах.- Уголек - два. Кто уголек давал в гражданскую войну Москве? Кто винтовки тачал? Патроны делал? Кто, скажешь, как не туляки?
   Саша зябко кутается в пальто. К вечеру он опять чувствует себя хуже.
   Нет-нет да и мелькнет мысль о Мите. Пошел один в город. Как-то он теперь там?..
   Все молчат, слушая Кострова. Говорит он, медленно взвешивая, подбирая каждое слово, тихо, но отчетливо и как ни плохо чувствует себя Саша, каждое слово Ефима Ильича проникает к нему в сердце, зажигает, волнует.
   - В тот день, когда я ушел из города,-рассказывает Ефим Ильич,-позвонил секретарь обкома партии. И знаете, что он сказал? - Костров немного медлит, словно вспоминая, подбирая подходящее слово. И хотя он сидит неподвижно, с разбухшей от ваты и марли белой головой, в которой только чернеют узкие щелки для губ, носа и ушей, партизанам кажется, что он обводит всех глазами, смотрит на каждого. - Задержать... Затормозить, хотя бы на короткий промежуток времени, вражеские транспорты. Не давать врагу возможности пользоваться дорогами. Вот о чем просил нас секретарь обкома партии, зная, что мы остаемся на дальних рубежах обороны Москвы. Вот какая перед нами была поставлена задача.
   - А мы разве не задерживаем врага? - это голос, всегда молчаливого Петряева.- Железная дорога не работает. Сколько вагонов застряли на линии, не проскочат через наш район!
   - Да, мы задерживаем насколько хватает сил,- соглашается Ефим Ильич.
   Измятый, побывавший в десятках рук зеленоватый листок "Вести с Советской Родины" снова у него на коленях.
   - Эти слова из родной Москвы,- Ефим Ильич приподнимает листок, словно глядит на него,- мы разнесем по всем деревням. Мы расскажем всюду, где есть наши советские люди. А наши люди есть везде. Мы расскажем, как защищается Москва. Какие собираются силы, чтобы разгромить фашистских захватчиков, вышвырнуть их с нашей земли. Мы расскажем, что весь народ поднялся на защиту столицы. Ведь это недалеко от нас, там...- Протянув руку, он указывает в сторону Москвы.
   "Недалеко,- думает Саша, не сводя глаз с Ефима Ильича.- Если бы взобраться на курган за Окой, на самое высокое дерево, можно, как говорили в деревне старые люди, увидеть Москву".
   Партизаны расходятся по землянкам. Саша знает, что предстоит операция где-то на шоссе у Белена. И тем обиднее ему, что он заболел, в такое горячее время выбыл из строя.
   У землянки остались только Ефим Ильич и Саша. Сыплется легкий снежок, откуда-то взялся холодный северный ветер. Облака низко нависли над лесом.
   - Давайте, Ефим Ильич, я вас провожу в землянку,- предлагает Саша.
   - Садись посиди! - Костров рукой показывает возле себя, и Саша садится, кутаясь в пальто, - Надоело мне в землянке, так хорошо здесь, на свежем воздухе, на ветерке.
   - Да, хорошо,- соглашается Саша. И, не выдержав, спрашивает о том, что давно уже хотелось узнать. -Ефим Ильич! А что, когда вы пошли взрывать, страшно было? А потом, когда фашисты схватили, страшно?
   Немного помолчав, Ефим Ильич говорит:
   - Нет, Сашок, не страшно. Страшно, когда чувствуешь себя одиноким. Когда дело, за которое борешься, остальным непонятное, чужое. Вот тогда страшно. А потом... Разве я не знал, что выручат меня? Ты один и то выручил бы. Правда ведь, выручил бы?
   - Выручил бы,- шепчет Саша. Ефим Ильич кладет свою тяжелую забинтованную руку на плечо Саше, поворачивает к нему незрячее лицо.
   - У великого русского полководца Суворова была любимая поговорка: "Сам умирай, но товарища выручай", а мы, большевики, говорим: "Товарища выручай, но и сам не плошай".
   Осенний день короток. Быстро начинает темнеть. Шумят, качая вершинами, деревья. По-прежнему сыплются острые, холодные снежинки.
   - Не пора ли тебе, Ефим Ильич, в землянку, полежал бы? - заботливо говорит подошедший Тимофей
   - Погоди, постой.- Костров отстраняет его руку. - Дай мне палку. Надо приучаться самому ходить. Ты мне вот что скажи: хорошо сегодня политбеседа прошла? Слушали меня?
   - Хорошо. Замечательно прошла,- отвечает Тимофеев.
   Саша подает Ефиму Тимофеевтчу крепкую суковатую палку, которую специально для Кострова вырезал Mатюшкин.
   Уходит в землянку и Саша, чувствуя, как горит всё тело и кружится голова.
   
   
   
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   
   Вечером у Саши поднялась температура. Он лежал на парах, безучастно глядя на окружающих.
   - Всерьез заболел Шурик,- тихо говорила Люба партизанам, с тревогой поглядывая на Сашу. Она задумчиво перебирала весьма скудный запас своих лекарств в походной аптечке, не зная, на чем остановиться.- Разве здесь поправишься? - Она оглядела черный бревенчатый настил потолка, земляные стены.- Холодно, сыро. Да еще днем на сквозняке сидел.
   Матюшкин предложил напоить Сашу малинкой, да на горячую печку.
   - А где же у нас печка? - сердито спросила Люба.- Надо соображать, прежде чем говорить...
   - В деревню пойти надо... Ясное дело, не здесь, - Матюшкин стоял на своем.
   Насчет малинки и горячей печки соглашались с Петровичем и другие партизаны, был согласен и Павел Николаевич. Но он опасался отправлять сына в деревню, тем более в Песковатское. Село на большой дороге, почти каждый день на ночлег останавливаются немцы. Не хотелось отправлять Сашу н к учительнице в Мышбор, хотя Дубов и другие партизаны говорили, что она свой человек. Против Мышбора возражали и девушки. Лучше уж в Песковатское, к родным, говорили они.
   Саша молча соглашался с ними, ему тоже не хотелось идти к незнакомой учительнице.
   - Может быть, тебе картошечки поджарить? - заботливо спрашивал Петрович, любивший хозяйничать на кухне.
   - Спасибо, дядя Коля, не хочу...-Саша неохотно смотрел на окружающих, отворачивался, не принимая участия в разговоре. Не нравилось ему, что нянчились с ним, как с малым ребенком. Как ему надоели эти заботливые тревожные взгляды!
   И, словно понимая настроение Саши, откликался со своего места Ефим Ильич:
   - А вы дайте парню уснуть... Проспится, завтра и не узнаете.
   Ночью Саша просыпался, чувствуя, как ему жарко, и снова засыпал.
   А на другой день в лагере стало известно, что немцы схватили в городе Митю. Сообщил об этом Березкин.
   Как только Саша узнал о случившемся, он оделся.
   - Ты куда? - насторожилась Таня.- Опять с температурой ходить будешь?
   - Куда, куда! - сердито отозвался Саша.- Разве можно теперь лежать?!
   Саша пошел разыскивать Тимофеева. "Отпрошусь в город...- думал он. - Надо Митяя выручать..." Тимофеев не разрешил Саше идти в город.
   - Я бы все узнал, - просил Саша.- Вы поймите! Дмитрий Павлович, мы с Митей обещали выручать друг друга, если что случится... Не такой уж я беспомощный, - как вы думаете.-Он выжидательно смотрел на командира, не отходил от него.
   - Нужно проверить, - строго сказал ему Тимофеев. - Не всякому слуху можем верить. Понял?
   - Понять-то я понял... А Митяй не вернулся...- Саша продолжал стоять возле командира.
   Успокаивая Сашу, Тимофеев пообещал:
   - За Митяя не беспокойся... Если нужно будет, тебя первого пошлю в город. Только поправляйся быстрее.
   Никакой тревоги в словах командира не чувствовалось, и Саша отошел, успокоившись. Ведь Дубов и Алеша уже пошли в разведку - узнать, что же произошло в Лихвине с Митей Клевцовым. Саша вернулся обратно в землянку.
   - Ты скоро меня вылечишь? - говорил он Любе.- Пошел бы тогда я в город, про Митяя узнал... А то вот лежу здесь.
   Люба ничего не ответила. Она тоже была встревожена не меньше Саши. Девушки-партизанки, собравшись вместе, сидели расстроенные, пригорюнившись. Клевцова успели полюбить за веселый простецкий характер.
   - Ничего м Митяем не произошло...- пытался Саша их успокоить. - Мне сам командир говорил. Я тоже в свое время пропадал, да вернулся... Так и Митяй...
   Но все же Саша не мог отогнать от себя тревожной мысли. Думал, что если бы он теперь побывал в городе, то через ребят и Наташу все бы точно узнал. "Можно всем отрядом проникнуть в город и, если что, отбить Митяя..." - думал он.
   Поздно вечером вернулись в лагерь Дубов и Алеша. Саша уже спал. И никто, кроме Тимофеева, не узнал, что дела в городе обстояли значительно хуже, чем предполагали. Под угрозой находилась вся подпольная организация.
   
   
   
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   
   Только один человек в городе знал, что Гриша Штыков находится на подпольной работе, - это старшин полицай Ковалев. И, в свою очередь, только один человек в городе знал, что полицай Ковалев работает на партизан, - это Гриша Штыков.
   Они как будто случайно встречались на улицах города, как будто случайно останавливались, разговаривали и быстро расходились, передав друг другу то, что нужно. Так налаживалась связь. Казалось, все было предусмотрено. Но случилось одно за другим то, что с первых же дней чуть не порвало эту связь.
   Неожиданное возвращение Наташи Ковалевой в город спутало все надежды Прохора Сидоровича, что он, поступив по заданию Тимофеева в полицию, может спокойно работать на партизан. Присутствие в доме племянницы-комсомолки явно опорочивало его в глазах других полицейских и, главное, в комендатуре. Но еще более выбило Ковалева из колеи, когда он узнал, что у него в доме, вернее в амбаре возле дома, на его усадьбе поселилась семья чекиста Тимофеева. Напрасно Наташа' с матерью думали, что он ничего не подозревает. Об опасных жильцах Ковалев узнал на другое же утро. Никогда еще в жизни он не чувствовал себя таким подавленным, разбитым, как в эти дни, пытаясь что-то предпринять. Правила конспирации запрещали даже в своей семье говорить, что он находится в полиции для связи с партизанами. Сказать одной племяннице? Но она сразу не поверит и может погубить не только его, но и себя.
   Смертельная опасность нависла над домом Ковалевых. Прохор Сидорович не сомневался: если в гестапо узнают, расстреляют всех, и в первую очередь его и Наташу.
   Оставался единственный выход - как можно скорее заставить племянницу со своими спутниками покинуть дом. Но как?
   "Запугать ее, - думал он, - пригрозить. Пускай уходит и уводит своих гостей". Но Наташа оказалась не из пугливых. Тогда возникло другое решение.
   Нужно как можно быстрее дать знать партизанам. И тут Ковалев вспомнил про Гришу Штыкова. Вот кто мог помочь ему. Не беда, если он встретится с Гришей теперь же, а не через неделю, как условился он с Тимофеевым, когда тот уходил из города.
   Но разговор с Гришей Штыковым вначале не только ничего не дал, но и испугал того и другого. Ковалев, вернулся домой, ничего не понимая, что же происходит. Или Штыков струсил и отказался помогать партизанам. Или он сам чего-то недопонял, как Тимофеев его инструктировал. Семья чекиста продолжала жить у него в амбаре, а Ковалев метался из дома в комендатуру и; обратно, каждый час ожидая катастрофы. Через неделю, при следующей встрече с Гришей Штыковым на улице, Ковалев снова повторил свой пароль. На этот раз разговор состоялся. А на следующий день опасные жильцы ушли из его дома. Ковалев так и не понял: помогли партизаны или семья Тимофеева нашла другое пристанище.
   Тревожные дни пережил и Гриша Штыков после первой встречи с полицаем Ковалевым. Но тут, в городе, он встретился с Митей Клевцовым, и тот от имени Тимофеева предупредил его о предстоящем разговоре с неизвестным. Кто этот неизвестный - для Мити осталось тайной. Когда Ковалев снова подошел на улице к Грише Штыкову и заговорил с ним, Гриша понял свою первоначальную ошибку и полностью доверился сухощавому, плохо выбритому старику с белой повязкой полицейского на рукаве. Так с помощью Мити Клевцова начала действовать связь подпольщиков с партизанским отрядом, о которой были в курсе только Тимофеев, Костров и Дубов. На этот раз, получив задание от командира, Митя Клевцов пошел один в Лихвин. Он должен был до сумерек прийти в город и медленно, не спеша пройти по Советской улице. Тут ему предстояло повстречаться с Гришей Штыковым, который дважды в неделю, по вторникам и пятницам, перед сумерками появлялся на этой улице. Если на улице безлюдно, они оба должны были остановиться для разговора; если обстановка неподходящая - разойтись, чтобы затем встретиться в кустах у реки. Митя уже встречался с Гришей раньше, и все сходило благополучно.
   На этот раз его постигла серьезная неудача.
   Спускаясь с глинистого обрыва оврага, Митя запнулся о корень, упал, больно ушиб ногу и сорвал вместе с подметкой каблук у сапога. Дальше пришлось идти медленно, часто останавливаясь и прилаживая каблук.
   Осенний день короток. Митя запаздывал, явно не рассчитав время. Уже начинало темнеть, когда Митя подошел к Лихвнну и остановился в кустах у разветвления дороги. Вниз она вела к реке, к мосту, а вверх - к городу. От нее, как ветви от высохшего дерева, разбегались в разные стороны узкие тропинки. По одной из них, меж огородов и разных пристроек, молено было выйти на Советскую улицу, по другой - к дому, где жили Клевцовы.
   Поразмыслив немного, Митя понял, что уже поздно идти на явку на Советскую улицу. Сумерки быстро сгущались. Моросил дождь со снегом. Идти прямо в дом, где жил Гриша Штыков, тоже рискованно. Вечером на улице мог задержать патруль. Ноги сами собой направили Митю на боковую тропку, где ему знаком был каждый кустик и бугорок, - домой.
   Никто не видел, как он прошел к себе. Никто не слышал, как тихо стукнула калитка. Сердитый осенний ветер сразу заглушил радостный возглас матери Мити - Варвары Христофоровны, обхватившей сына. Утром в одиннадцатом часу Митя, вымывшись, сменив белье, вволю выспавшись и досыта наговорившись с родными, оделся получше - серые чесанки с калошами, ватный черный пиджак -и отправился к Грише Штыкову на Пролетарскую улицу, надеясь еще по пути его встретить.
   Заложив в карманы руки, с небрежным, скучающим видом Митя прошел через площадь в центре города, мимо комендатуры на Советскую улицу. Затем Митя вернулся обратно и завернул за угол на Пролетарскую, направляясь к дому, где жил Гриша Штыков.
   У дома стоял коренастый, широкоплечий полицейский и закуривал от зажигалки. "Что делать?" - подумал Митя, невольно замедляя шаги. Уже кончалась улица. Дальше были канава, обрыв и едва приметная тропка сбегала вниз. Нужно было или повернуть назад, но тогда полицейский мог заподозрить его, или, не останавливаясь, идти вперед.
   Но Митя, поколебавшись, принял другое решение: подошел к полицейскому, и, сдвинув кепку набекрень, попросил прикурить. Полицейский, пытливо взглянув на него, снова чиркнул зажигалкой и, повернувшись, медленно пошел по тротуару. Митя вошел во двор, выждал некоторое время, не следят ли за ним, и, разыскав низкий, вросший в землю подъезд у забора, решительно постучал в квартиру № 3. Дверь открыл Гриша.
   - Гриша! - прошептал Митя, стискивая сухую горячую руку подпольщика. - На полицая нарвался... Будь осторожен...
   Когда они передали друг другу что нужно и Митя собирался уходить. Штыков осторожно выглянул в окно. Улица была пуста. С неба не переставая падали крупные хлопья мокрого снега.
   - Ну, мы пошли, - сказал Митя. И, чтобы ободрить себя и Гришу, пошутил: - Я еще раз прикурю у него...
   Гриша смотрел из окна. Он видел, как Митя вышел на улицу, не оглядываясь, быстро пошел по дощатому тротуару.
   "Кажется, никого нет",- облегченно вздохнул Гриша и тут же заметил в закоулке приземистого, дюжего человека с белой повязкой на рукаве старой шинели. Тот стоял у забора.
   Полицейский оглянулся по сторонам, словно удостоверяясь, есть ли еще кто на улице, и пошел вслед за Клевцовым.
   "Плохо дело",- сразу насторожившись, подумал Гриша. Полицай мог схватить Клевцова каждую минуту.
   "Надо бежать...- решил Штыков. - Бежать, пока сюда не пришли". Заторопившись, не зная, за что браться, он вдруг снова остановился, и новая мысль перебила прежнюю. Никаких улик у полицая против Мити нет. И что из того, что Митя заходил к нему? А если он убежит, то у полицая будут основания подозревать Митю. В угловом доме по Пролетарской улице никто, кроме Штыкова, теперь не жил.
   "Нет, бежать нельзя, - мысленно приказал себе Гриша, - Нельзя бежать... Нельзя подводить товарища". И Гриша остался дома, решив пока не показываться на улице.
   ...Выйдя от Штыкова, Клевцов решительно направился обратно домой. Казалось, опасность миновала. Но тут он заметил, скорее почувствовал чей-то взгляд на своей спине. Кто-то шел следом. На минуту остановившись, поправляя калошу на валенке, Митя увидел шагавшего позади полицейского. Сомнения не было: полицейский все время следил за ним.
   "Бежать,-так же, как и Гриша Штыков минуту назад, подумал Митя. - Бежать. Пока не схватили. Задание выполнено.... Бежать!" Рядом, за ветхой изгородью, он увидел кусты, нежилые строения. За ними, Митя знал хорошо, тропинка к реке. Стоило только резко свернуть в сторону за эти покосившиеся сараи. Если бежать что есть духу к реке, то никакой полицейский не догонит его.
   "Бежать, бежать",- билось в голове Мити. Но тут же он подумал то, что думал в эти минуты и Гриша Штыков: "Бежать нельзя... Никаких улик у полицая против меня нет. Если я побегу, то полицейскому станет ясно, с какой целью я ходил к Штыкову... И Штыков сегодня же будет схвачен. Нет... товарища подводить нельзя. Бежать нельзя..."
   С трудом сохраняя спокойствие, Митя, ускорив шаг, пошел своей дорогой. Так он прошел площадь, миновал комендатуру с фашистским флагом на фронтоне здания. Полицейский отстал.
   Казалось, опасность миновала. Успокоившись, Митя шел по родной Нагорной улице. Вот он уже дома. Течет мирная беседа с матерью, с младшим братом. И вдруг с улицы в калитку резко застучали.
   - Полиция...- сразу догадался Митя.
   На пороге стоял тот самый коренастый полицейский, у которого Митя закуривал, н с ним еще двое.
   - Собирайся!.. - кратко приказал первый. - Пойдешь с нами...
   Варвара Христофоровна видела, как повели сына. Видела сестра Катя. Видел младший брат Виктор. Видел и Ковалев. Он как раз шел в комендатуру,
   
   
   
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
   
   В партизанском лагере жизнь шла своим чередом. Уходили на боевые операции и возвращались обратно партизаны. Только строже и замкнутее стал командир отряда, когда узнал, что произошло в городе. Никто не хотел верить, что Митя не вернется. Особенно грустили девушки-партизанки. Беспокоило партизан и здоровье Саши. По-прежнему он чувствовал себя неважно.
   - А что делать? - угрюмо спрашивал Тимофеев.
   - Тепло ему нужно. На деревенской печке полежать...- советовала Люба.-А тут он ходит и еще хуже простуживается.
   Перед вечером, когда Саша дремал в землянке, укутавшись на нарах в пальто, Тимофеев, Дубов и Павел Николаевич, выйдя из землянки, стали совещаться.
   - Я думаю, следует отправить Сашу в деревню, в Песковатское, к родным...- предложил Дубов, закуривая.
   - Опасно отправлять его в деревню, - нерешительно сказал Тимофеев.
   - А здесь лучше?.. Совсем изведется парень, - возразил Дубов.
   Павел Николаевич мысленно соглашался и с тем и с другим.
   "Опасно! - думал он. - Но здесь дело на поправку не идет, а дома, может, отлежится на горячей печке".
   - Да идти-то не захочет, упрямый, - добавил он вслух.
   - Пойдет, - усмехнулся Дубов, - если особое задание дать. Парень он исполнительный.
   - Может быть, денек-другой подождем, - продолжал колебаться Тимофеев. Ему очень не хотелось отпускать Сашу одного.
   Когда поужинали, Тимофеев снова подошел к Саше.
   - Ну, как себя чувствуешь? - спросил он, нахмурившись при виде лихорадочных глаз Саши.
   - Ничего, товарищ командир... поправляюсь...-- вытянулся Саша. Стоял он, закутавшись в пальто. Видно, трясла его лихорадка.
   - Поправляешься - это хорошо. Хочу дать тебе задание...
   Саша встрепенулся. "В город пошлет. Выручать Митю",- быстро сообразил он.
   - Пойдешь в Песковатское, - пояснил Дмитрий Павлович. - Нужен нам свой человек в Песковатском... Был твой отец там, а теперь никого нет. Вот и решили послать тебя. Ты нам поможешь. - Тимофеев говорил не совсем твердо, в душе все еще продолжая колебаться. - Остановишься у своих родных... Будешь осторожно в окно следить за большаком, какие воинские части пройдут, машины, танки. Понял? Заодно отдохнешь и поправишься там...
   Саша разочарованно хмурился, но отказаться не посмел. И все же просительно взглянул на командира:
   - А вы разрешите мне сходить в город? Там ребята... узнать про Митю...
   - Если поправишься - сходишь, - уклончиво ответил Тимофеев, не желая расстраивать Сашу отказом. - Завтра Люба проводит тебя, а на днях, может, я и сам зайду в Песковатское...
   - Я провожу, - быстро откликается Люба, довольная, что Саша так быстро согласился. Ей кажется, что стоит только Саше день-другой побыть в домашней обстановке, и он поправится.
   ...Поздний вечер. Саша лежит под одеялом на нарах. Партизаны собираются в очередной поход: кто набивает сумку патронами, кто обувается, пробует затвор винтовки. Закопченная пятилинейная лампа висит у входа на балке стропил, тускло освещая землянку. У стены стоят винтовки, висят сумки с патронами. Звонко потрескивают горящие дрова в маленькой чугунной печке. Пахнет хвоей, овчиной и дымом. На потолке висят капельки воды.
   В землянку спускается Тимофеев. Он тщательно очищает веником снег с сапог, аккуратно встряхнув, вешает шапку-ушанку на колышек. Больше всего Саше нравятся у Дмитрия Павловича его аккуратность в каждом деле, спокойствие, неторопливость. Почти никогда он не повысит голоса, со всеми одинаково вежлив, обходителен.
   - Ветер. Снег метет, - вполголоса сообщает он, поглаживая рукой темные, зачесанные назад волосы.
   - Хорошо! Занесет наш адрес, - отзывается неугомонный Петрович, исследуя свой опустевший кисет. Он тяжело вздыхает, высыпая на ладонь последние табачные крошки. - Крах наступает, - бурчит он про себя. - Табаку нема...
   С нар медленно приподнимается Ефим Ильич. Видно, надоело ему лежать. Голова и лицо у него по-прежнему забинтованы, и по-прежнему никто не знает, вернется ли к нему зрение.
   - Спели бы, братцы, что-нибудь! - грустно просит он.
   Петряев запевает. У него мягкий, ласкающий слух голос, и поет он так легко, задушевно, что все начинают подпевать.
   Партизаны поют песню, родившуюся в первые дни войны:
   
   Вставай, страна огромная,
   Вставай на смертный бой...
   
   - Тебе не холодно? - отец заботливо прикрывает Сашу своим полушубком. Неспокойно на сердце у Павла Николаевича.
   Близко над собой Саша видит озабоченное, заросшее, черной бородой лицо отца; в глазах у него, наверно от дыма, мерцают слезинки.
   Бодро, мужественно звучит песня партизан, призывая к борьбе:
   
   Пусть ярость благородная
   Вскипает, как волна!
   Идет война народная,
   Священная война...
   
   Слышно, как наверху, над крышей, сердито завывает ветер, скрипят деревья...
   "Может быть, Мите удалось бежать и он теперь на пути в лагерь",- с надеждой думает Саша.
   Не знает Саша, что Митя в это время стоит на допросе перед офицером комендатуры. Думает Саша, что теперь делают его друзья в городе. Не знает, что его дружки, притаившись у забора, выводят мелом на мерзлых досках: "Долой фашистов! Да здравствует Москва!"
   А Наташа? Наверно, ждет: он обещал снова встретиться с Ней. Не знает Саша, что в это время Наташа настойчиво выпытывает у своего дяди полицая Ковалева про арестованного Клевцова.
   Саша засыпает, но спит тревожно, беспокойно.
   Темно в землянке, только под потолком еще заметно чадит желтоватый огонек лампочки. Саша, проснувшись, выглядывает с нар. У печки, помешивая кочергой дрова, сидит Люба. На плечах у нее накинут черный платок, густые рассыпанные волосы отсвечивают золотом.
   Она тихо, вполголоса напевает про себя, чтобы не уснуть:
   
   Уходили, расставаясь,
   Покидая тихий край...
   
   Саша замечает, что слезы текут у нее по щекам. Люба их не вытирает.
   "Это она о Мите..." - с тоской думает Саша.
   Услышав, что Саша зашевелился, Люба, не поворачивая головы, спрашивает:
   - Проснулся?
   - Люба, наши ушли?
   - Ушли.
   - Как я проспал!-удивляется Саша. - Ты о чем плачешь-то? Думаешь, Митяй не вернется?
   - Ничего я не думаю...- Люба незаметно вытерла слезы, подошла к Саше, присела рядом. Они долго молчат, думая каждый о своем.
   Люба снова тихо затянула:
   
   Ты мне что-нибудь, родная,
   На прощанье пожелай...
   
   - Не понимаю,-удивляется Саша,-то плачешь, то песни поешь. Неужели тебе весело?
   - Я всегда такая. Весело мне - я пою, грустно - тоже пою...
   Она приложила руку к Сашиному лбу.
   - Опять весь горишь...- Люба горестно покачала головой. - Ой, Шурик, Шурик! Партизан ты мой удалой... Сердце мое изболелось глядеть на тебя.
   - Тоже... сердце у ней изболелось...- сердится Саша.- А ты не гляди.
   - Как же не глядеть-то?.. Позеленел, как кактусный лист. Хочешь покушать картошечки? Хочешь, чайку вскипячу?
   - Ничего я не хочу. Вот холодного выпил бы...-Саша приподнимается на нарах, пьет из кружки и морщится: - Вода-то какая невкусная - теплая.
   Люба наклонилась над печкой, подбросила дров огонь и снова подошла к Саше, видя, как он потянулся с нар, взял винтовку, подержал ее и снова поставил на место.
   - Чистить опять, что ли, хочешь?
   Саша смущенно улыбнулся.
   - Приснилось, что фашисты окружили, а винтовки нет. Я туда-сюда - нет винтовки. И проснулся. А тебе, Люба, что-нибудь снится?
   - Всякая чепуха в голову лезет, - пренебрежительно махнула рукой Люба. - Особенно если задумаешься, помечтаешь о чем-нибудь.
   - А ты любишь мечтать?
   - Конечно, люблю.
   - Я тоже раньше мечтал, - оживляется Саша.-Хотел путешествовать. Уехать на север, в глухую-преглухую тайгу, и там охотой, заняться. Или у Северного полюса на льдине дрейфовать... Помню, у дедушки старые часы починил, бой у них наладил - прозвали тогда дома меня инженером... Потом захотелось мне знаменитым человеком в районе стать. Вырастить картошку или овес такой, чтоб равного в округе не было...- Саша приподнялся на нарах. - А когда с отцом на охоту или на рыбалку пойду, все на свете позабуду. Знаешь, как хорошо, когда утром солнышко всходит! Трава вся росой покрыта, как серебром... А рыба в реке играет...
   Но Люба, очевидно, думает о чем-то своем, не слушает. Она снова подошла к печке, сняла чугунок с картошкой.
   - Ну и картошечка, разварная - как мак! Не хочешь?
   Видя, что Саша молчит, погруженный в свои воспоминания. Люба спрашивает:
   - Шурик, что ты больше всего на свете любишь?
   - Я все люблю, - уклончиво отвечает Саша.
   Люба задорно улыбается, ей хочется развеселить Сашу.
   - И девушек любишь? - лукаво спрашивает она, прищурив глаза.- Ну, чего отворачиваешься?
   - Ничего я не отворачиваюсь,- хмурится он.- Ты все выдумываешь...
   Люба встала, потянулась, машинально заглянула в тусклый осколок зеркала, воткнутого между еловыми сучками стропил на потолке. Отблески пламени осветили ее раскрасневшееся лицо, большие серые глаза, чуть вздернутый нос с черной родинкой, пухлые, яркие губы.
   "Сказать ей разве про разговор с Митяем? - подумал Саша.-Как он тогда допытывался!" - кольнуло Воспоминание о друге. Саша только тяжело вздохнул.
   - Дай мне картошечки,- просит Саша, соблазненный запахом горячей картошки.
   Люба, обжигая руки, кладет Саше на блюдечко Несколько картофелин.
   - Много наложила - не одолеть,- Саша с сомнением качает головой.
   Едва притронувшись, он отодвигает блюдечко, морщится.
   - С добрым утром, Шурик! - приветствовала его Таня. Она взглянула ему в глаза и добавила: - Смотри... Усы уже у тебя пробиваются.
   - Пока воюем, у него и борода отрастет...- пошутила Клава.
   Было заметно, что девушки хотят развеселить хмурого Сашу.
   - Когда уходите? - спросил он Таню.
   - Завтра.
   Саша знает, что Тане и Клаве предстоит серьезное дело. Вдвоем они вызвались пойти в село Батюшково в пятнадцати километрах от лагеря, и там застрелить старосту, выдавшего оккупантам сестру одного из партизан. Про старосту у партизан был уже давно разговор. Теперь Тимофеев очень опасался за свою семью, поселившуюся в Батюшкове.
   Он сам хотел вместе с Алешей идти в Батюшково, но Дубов категорически запретил ему это делать.
   - Тебя, так же как и меня, Кирька Барин знает в лицо...- предупредил Дубов.- Себя угробишь и свою семью под удар поставишь.
   Тимофеев неохотно подчинился.
   Согласившись после долгих колебаний отпустить девушек, Тимофеев и Дубов долго их инструктировали, как вести себя в селе.
   - Завтра,- машинально повторяет Саша. Ему не по душе, что Тане и Клаве поручили такое ответственное и опасное дело.
   - Вот бы нам с тобой пойти, - говорит он Алеше, вздыхая.- Подождали бы, пока я поправлюсь.
   Готовилась уйти на задание и Машенька. Саша видел, как разговаривал с ней Тимофеев.
   "Все при деле. Один только я мешаю всем",- уныло думал он. Саша и не подозревал, о чем шел разговор у Тимофеева с Машей. Он доверил ей восстановить нарушенную связь в Лихвине с Ковалевым, передать ему очередное и, может быть, самое главное задание, ради которого он и был оставлен в городе в полиции.
   После обеда Саша и Люба стали собираться в путь.
   Саша, вздохнув, сунул в карманы пару гранат, потуже затянул ремень на пальто.
   Люба, закутанная в шаль, с узелком и палкой в руках, выглядела со стороны довольно пожилой женщиной. Провожать Сашу из землянки вышли все партизаны, даже Ефим Ильич.
   - Ну, пока...- говорил Саша, каждому поочередно пожимая руку.
   Тимофеев обнял и поцеловал Сашу.
   - Будь осторожен, - еще раз напомнил он. - Увидишь: опасно оставаться - немедленно возвращайся обратно.
   - Ладно, - пообещал Саша.
   - Поправляйся, Шурик! - звонко кричали вслед девушки.
   Саша, оборачиваясь, махал им рукой, пока лагерь не скрылся за деревьями.
   Под ногами мягко хрустел снег, все кругом было нарядное, белое. Еловый смоляной запах приятно щекотал ноздри. Саша чувствовал себя гораздо лучше, хотя от слабости кружилась голова.
   Он задумчиво шагал за Любой, удивляясь, почему Люба так быстро идет, хотя на самом деле она шла медленно.
   - Хочешь, я к тебе дня через два зайду? - предложила Люба.
   Но Саша отказался.
   - А зачем? - спросил он.
   Люба подумала, что действительно лишний раз заходить в село опасно,- можно навести врага на след Саши.
   Быстро темнело. По полю они шли в сумерках. Дул влажный ветер. Рыхлый снег слегка чавкал под ногами, идти становилось все тяжелее.
   - Я провожу тебя до дому,- предложила Люба, когда они остановились в кустах у прогона.
   - Нет, ты дальше не ходи,- попросил Саша.
   В селе, казалось, все было тихо, спокойно. Но Люба смотрела на Сашу с внезапно возникшей тревогой, ей не хотелось оставлять его одного. Так они в нерешительности прошли еще немного и остановились, испытывая гнетущее чувство тоски, словно расставались надолго.
   - А ты как пойдешь? - спросил он, тоже начиная беспокоиться за Любу, видя, как быстро сгущаются сумерки. И тихо попросил ее: - Ты одна ночью в лагерь не возвращайся. Знаешь, местность кругом лесистая... Слышала, сколько волков появилось? Хочешь, я тебе дам гранату?
   Она беспечно махнула рукой:
   - Дойду до Курьянова. Там у меня знакомые, переночую.
   У Саши отлегло от сердца. Соседняя деревушка была совсем рядом.
   По партизанскому обычаю Саша обнял девушку и поцеловал на прощание в щеку. Люба обхватила его голову руками и горячо зашептала:
   - Шурик! Береги себя. Скорее поправляйся...
   Оставшись один, Саша долго смотрел, как мелькала среди кустов ее фигурка в черном осеннем пальто. Потом она затерялась, словно растаяла, в синеватых сумерках. Он некоторое время лежал на соломе в овине, ожидая на всякий случай, когда Люба уйдет подальше.
   Наконец поднялся, преодолевая непривычную слабость, и осторожно, задворками пошел к избе деда.
   Вот и усадьба, маленький сарайчик под драночной крышей, кусты крыжовника. Стараясь не шуметь, Саша перелез через плетень, прислушался. Вокруг по-прежнему было тихо. Только бы не залаяли Тенор и Пальма! В узкую щель занавешенного окна слабо струился свет. Взобравшись на завалинку, Саша прильнул к щели, но ничего не увидел, только уловил движение в избе и чужую речь. Не было сомнения - в избе у дедушки гитлеровцы! Саша быстро соскочил с завалинки, перемахнул через плетень и притаился в тени у забора. Так он стоял очень долго, соображая, что же делать.
   Возвращаться обратно он не хотел, да и не хватило бы сил. Зайти к соседям? Но там тоже, вероятно, находились на постое оккупанты. И притом стук могут услышать посторонние. Когда ноги у Саши в мокрых ботинках стали зябнуть, он медленно, задворками, стараясь держаться в тени, побрел к своей заколоченной избе.
   От мрачного нежилого дома повеяло таким холодом, что Саша снова остановился, не зная, что делать. Можно было ночевать в омете, закопавшись в солому, или забраться в какой-нибудь сарай. Не раз он так проводил ночи. Но его неудержимо тянуло в избу, к теплу. "Истоплю печку",- подумал он и решительно направился к воротам.
   В избе пахло сыростью. Глухо отдавались шаги в пустых комнатах. Саша завесил половиками и разной ветошью окна и зажег маленькую коптилку - жестяную лампу без стекла.
   По темным стенам сразу тревожно забегали тени. "А как же задание командира? - вспомнил Саша.-Мне же поручили следить за большаком..." Он убавил огонь в лампе-коптилке.
   "Переночую, а там видно будет..." - подумал он и вспомнил любимую поговорку отца: "Утро вечера мудренее".
   
   Ночью Саша затопил печку и присел на табуретке у шестка погреться. В избе становилось теплее и уютнее, С трудом дождавшись, когда прогорят дрова - так неудержимо клонило ко сну, - Саша забрался на печку. Положив возле себя гранаты, не раздеваясь, сняв только пальто и ботинки, Саша с головой влез под старое, такое знакомое и родное с детства лоскутное одеяло и мгновенно уснул.
   Утром, когда еще не рассвело, Саша был уже на ногах. Чувствовал он себя гораздо лучше. Печка еще грела. Хорошо! Весь день Саша не выходил из дому. С чердака можно видеть все Песковатское и удобно, не выходя из дома, следить за большаком. Ни одна вражеская машина не могла проехать мимо незамеченной.
   Под вечер он окликнул Серегу, проходившего мимо, и через него связался со своими дружками, ребятами из Песковатского. Те принесли ему молока, хлеба. Настроение у Саши стало лучше. Так появились добровольные помощники, зорко следившие за большаком.
   На третий день Саша решил отправиться в город.
   "Нужно увидеть ребят, Наташу, - думал он. - Может быть, они больше, чем партизаны, знают о Мите".
   Недалеко от Песковатского Саша встретил на дороге человека в коротком, городского покроя пальто, в старой каракулевой шапке и серых валенках с калошами.
   "Якшин! - узнал Саша.- К нам в село направляется,- мелькнула другая мысль, - зачем бы это?"
   Сразу вспомнился разговор о Якшине с Наташей.
   Скрываться Саша не стал - подняв воротник пальто, прошел мимо и только уже потом тревожно подумал: "Знает он, что я партизан, или нет?"
   Саша не подозревал, что Якшин направлялся за сведениями для комендатуры к гитлеровскому ставленнику старосте Авдюхнну.
   
   
   
   ГЛАЗА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
   
   Не случайно встреча с Якшиным так взволновала Сашу, хотя он и не мог дать себе ясного ответа. Раньше на Якшина в Лихвине никто не обращал внимания. Знали, что Якшин ни с кем не дружит, живет одиноко, бобылем, в своем доме в малонаселенном тупике, неподалеку от бань.
   Но после того как Якшина несколько дней продержали в комендатуре, пошли о нем противоречивые слухи. Одни думали, что он фашистский холуй, другие - что связан с партизанами. Тем более что стал он общительным, заговаривал на улице с людьми и даже высказывался против "нового порядка". С полицаями и теми, кто открыто перешел на сторону врага, Якшин держался осторожно, суховато и даже неприветливо, подчеркивая полное равнодушие к ним. Играл он роль независимого от "нового порядка" человека, себе на уме, догадывайся как хочешь. Можешь доверять или опасаться - твое дело. Заметно сторонился он и Чугрея, хотя раньше, бывало, охотно разговаривал с ним.
   - Ну, как живем? - самодовольно спрашивал Чугрей, встречаясь с Якшиным.
   - Живем,- сухо отвечал Якшин, косясь на новый, из дубленой черной овчины полушубок и котиковую шапку, полученные Чугреем в комендатуре.- А ты преуспеваешь? - Он кивал головой на полушубок.- Смотри не ошибись. Придут прежние - отберут. Расплачиваться придется.
   Чугрей беспечно махал рукой:
   - Жди, когда рак свистнет. А пока мы хозяева... Чугрей гордился своим новым положением в городе.
   Даже разговор у него изменился - слова он стал произносить медленно, начальственным тоном. Привычная поговорка "ваше здоровьице!", которую он раньше сыпал как горох, теперь прорывалась у него только изредка.
   В незыблемости "нового порядка" в городе он был твердо уверен, видя, как каждый день идут на восток всё новые автомашины с войсками и движутся танки, артиллерия.
   "Снова возврата к прежнему не будет",- думал он и самодовольно щурил глаза при встрече с жителями города. Он достиг того, к чему стремился всю жизнь,- власти, стал видным человеком в городе. Население его побаивалось. Он мог теперь распоряжаться судьбой каждого. И если бы не сын-комсомолец, портивший Чугрею репутацию у немцев, да не партизаны, действовавшие не только в районе, но и в городе, Чугрей был бы совершенно доволен своей судьбой.
   Партизаны причиняли много хлопот полицаям. Они появлялись в городе каждый день и каждую ночь, портили связь, срывали плакаты и листовки, исписывали лозунгами стены домов. В комендатуре не подозревали, что этими делами занимаются ребята - школьники старших классов. Может быть, кое-кто из полицаев и догадывался, но им выгоднее было валить все на партизан.
   Более смело и открыто действовали партизаны в районе, заставляя полицаев нервничать и с наступлением темноты прятаться по домам.
   С сыном Чугрей никак не мог поладить. Егор явно, открыто презирал отца. Чугрей почти не встречался с ним. Потом Егор и совсем исчез из дому, хотя и находился в городе. Мать тоже не знала, где он, - очевидно, поселился у кого-то из своих друзей.
   Ковалев, встречаясь с Якшиным, стал теперь более терпимо относиться к нему.
   - Живые мощи на костылях! - крикливо по обыкновению поприветствовал он Якшина.- Почему голову повесил?
   Якшин презрительно смотрел на него и, пожевав блеклыми синеватыми губами, не спеша басовито отвечал:
   - Здорово, сапожник. Не повесили еще тебя?
   От таких слов Ковалева коробило, невольно мурашки пробегали по спине. Но он щурил глаза, лихо вскидывал голову и возражал:
   - Я, мил-человек, при новой власти не сапожник, а блюститель порядка.
   Якшин кривил губы:
   - Плохо блюдешь, беспорядка больше, чем порядка...
   Ковалев советовал:
   - Шел бы ты к нам, сударь, в полицию, чего болтаешься?
   Якшин хмурился, молчал. На этом обычно разговор обрывался. Кавалёв отправлялся по своим делам.
   В полиции знали, что служит Якшин посредником между комендатурой и фашистскими ставленниками в селах, хотя и не очень доверяли ему. Но и полицейские знали не все, что поручили ему также следить и за полицаями, выявляя среди них малонадежных.
   Якшин перестал быть домоседом, как раньше. Его видели в разных местах района. Иногда он и не ночевал дома. Лицом Якшин тоже изменился, осунулся, взгляд его стал беспокойным. И походка, прежде солидная, уверенная, стала суетливой. Он заметно прихрамывал, хотя раньше хромота у него не замечалась.
   Самый продолжительный разговор за все время знакомства у Якшина с Ковалевым произошел недалеко от города. Якшин медленно брел по тропинке, извивавшейся по высокому берегу реки, часто останавливался, смотрел на противоположный берег. За этим занятием его застал полицай Ковалев, проходивший мимо по дороге.
   - Рыбу, что ли, ловить собрался? - спросил он, подходя к Якшину.
   Тот испытующе взглянул на Ковалева и указал на противоположный берег:
   - Видишь? Уплыла рыба.
   У застывшей отмели противоположного берега чернел связанный из бревен плот.
   - Да, рыба уплыла,- спокойно согласился Ковалев.- Кому-нибудь понадобился...
   - Не кому-нибудь, а точно можно сказать кому,- нравоучительно поправил Якшин.
   Ковалев небрежно махнул рукой, показывая тем самым, что теперь уже бесполезно говорить о людях, которые переправились на противоположный берег.
   - Кому служишь-то? - неожиданно спросил Якшин, остро, испытующе взглянув на своего собеседника из-под нахмуренных бровей.
   - Как кому? - растерялся Ковалев.- Ты это про что?
   - Перенравились одни -могут и другие воспользоваться. Разве можно так оставлять?
   - А ты переберись на тот берег да пригони обратно,- язвительно посоветовал Ковалев.- Ишь какой прыткий!
   - Доложи коменданту - тот найдет средство.
   - О всяком пустяке докладывать... Ладно, доложу,- неохотно согласился Ковалев. Он искоса поглядел на Якшина, помолчал и добавил: - Суетливый ты какой стал, сударь. До всего тебе дело есть.
   Они медленно шли по заснеженной тропинке. Якшин немного прихрамывал, а Ковалев искоса поглядывал на него и Думал: "Отчего это Якшин так заговорил? Что он может знать?"
   - Ну как, доволен своей жизнью? - вскользь спросил Якшин, все больше хромая.
   - А то как же?..- простодушно откликнулся Ковалев.- А тебя вот не поймешь. Хитришь все, сударь. Замысел-то у тебя, видно, наполеоновский.
   - Что имею, тем и довольствуюсь, - нарочито унылым голосом отозвался Якшин, незаметно улыбнувшись. - Чем бог наградил, тем и довольствуюсь.
   - Все туману напускаешь. Наводишь тень на ясный день,- не задумываясь, по привычке подковырнул Ковалев Якшина.
   Якшин резко остановился, смерил Ковалева гневным взглядом с ног до головы и, не сдержавшись, крикнул:
   - Наступи себе на язык, сапожник! - И потом, словно спохватившись, уже мягче добавил:- Если только хочешь во мне друга иметь. А друг я тебе надежный, полезный...- И снова предостерегающе понизил голос: - Смири свою гордыню.
   - Гордыню? - удивленно переспросил Ковалев.- Моя гордыня вот. - Старик похлопал рукой по своей белой повязке. - Но ты, вижу, сударь, большой человек. Мудро говоришь и не все понятно. Раскусить тебя, сударь, надо большой ум иметь. - Ковалев теперь говорил льстиво, то забегая вперед и вглядываясь сразу подобревшими глазами в неподвижное лицо Якшина, то снова идя рядом. - Такой человек мозговатый - и жил все годы на задворках. Хоронил свою образованность.
   - Хоронил, - гордо и спокойно согласился Якшин, поглаживая рукой свой сизый подбородок. - А почему - понять надо...
   - Вестимо, - поспешно согласился Ковалев.- Как не понять, не те порядки, не старое время, сударь.
   - Вот именно! Чужой я был среди чужих.- Якшин помрачнел, а голос у него становился все более мягким, монотонным: - Поддерживала меня только неугасимая вера. Терпеливо я дожидался возвращения светлого дня.
   - Все так... Все так...- словоохотливо поддакивав Ковалев, семеня рядом с Якшиным, который шел, гордо подняв голову, уже не хромал.
   Завязать дружбу с Якшиным, узнать его агентуру выпытать, кем он был раньше, - такую задачу ставил Ковалев:
   - Приглядывался я к тебе раньше... Не знал, что, ты за человек. Всегда серьезный, молчаливый, слова не вымолвишь зря...
   Своей лестью Ковалев неожиданно обезоружил Якшина. Как и многие неудачники, Якшин был очень тщеславен, высоко ценил свой ум, свою хитрость, и ему захотелось сразу поднять себя в глазах Ковалева.
   - Ты думаешь, я - это я? - внезапно, с заметной гордостью спросил Якшин и, хитровато прищурив глаза, засмеялся. Слушай, мол, какой я откровенный.
   Ковалев насторожился. Наконец-то удалось нащупать слабую струну в характере Якшина.
   - А кто же ты?.. - с наигранным удивлением спросил он и снова забежал вперед, не сводя острых внимательных глаз с лица Якшина.
   Якшин с минуту подумал. Ковалев терпеливо ждал.
   - Облик только мой и душа во мне моя, остальной не мое, чужое. - Якшин снова с удовлетворением погладил свой сизый, колючий подбородок.
   - Кто же ты? - допытывался Ковалев.- Жил столько лет, и не замечали...
   - Такова была моя зашита...-усмехнулся Якшин.- Как в книге свяшенного писания сказано "В одиночестве моем находил я покой своему бытию".
   - Ну и голова!..- удивлялся Ковалев. Седая щетина па лице его топорщилась, глаза то прищуривались, то снова широко раскрывались. - Неужели, сударь, теперь тебя не определят на большую должность? Пустили по мелкому делу. Успешно работаешь-то?
   - Это как же по мелкому делу? - в свою очередь насторожился Якшин.
   Ковалев простодушно усмехнулся:
   - Большому кораблю большое и плавание! До революции-то высокое звание имел? Или так просто, купчишка... аршинник?..
   Якшин не мог сдержаться, чтобы не похвалиться:
   - Жил я... Человеком был. Мундир имел. Ордена и медали...
   - Городовой али стражник?
   Якшин пренебрежительно усмехнулся:
   - Поднимай выше... В офицерском звании. Свою квартиру имел...- Возвысив себя в своих глазах, Якшин самодовольно спросил: - Что... не ожидал?
   - Да-а, что говорить...- Ковалев, поддакивая, смиренно крутил головой.-Вот ты кто!.. А должность у тебя все эти годы неприметная была. Кто бы мог подумать, такой человек - и в бане служит.
   Почувствовав насмешку в словах Ковалева, Якшин презрительно прищурился:
   - Что есть твое ремесло? Пыль да грязь. А я глядел выше. Лицезрел голых людей всех рангов и должностей и презирал их.
   - Вот как...- только и смог проговорить Ковалев.
   - Презирал,- гордо подтвердил Якшин.- Все они раздетые стояли передо мной. Утешался я, видя всех перед собой в голом естестве, отдыхал душой.
   - Понятно, значит, никого не уважал.- Густые кучковатые седые брови Ковалева насупились.- Кого же ты уважал? Людей не уважал. Значит, бога уважал? Богомольный ты человек...
   Якшин усмехнулся, помолчал и нехотя добавил:
   - Истину тебе сказать, и бога не уважал. Нет его, раз он заставил меня столько лет терпеть.
   - Да-а...- Ковалев судорожно потирал свои жилистые, почерневшие от сапожного вара руки. '
   Они входили в город. Навстречу по дороге на грузовиках и автобусах оккупанты везли своих раненых. Густой серый дым расстилался вдали над станцией.
   Со времени этого откровенного разговора Якшин уже не упускал случая снова поговорить с Ковалевым. Он видел, что и Ковалев при встрече с ним теперь тоже как-то особенно радушно здоровается, обязательно о, чем-нибудь приветливо спросит.
   Якшина радовало, что гордый, ершистый Ковалев стал так уважать его. Желание еще более расположить; к себе Ковалева заставляло Якшина хитрить, играть в откровенность. Ковалеву он не верил, как, впрочем, и никому не верил, кроме своих хозяев.
   - Скажу тебе, как другу, - сообщал он при встрече Ковалеву,- ненадежный Чугрей человек. Непрочную основу новая власть себе создает. Втерся Чугрей в доверие к немцам. Сын у него комсомолец, где-то пропадает, говорят, выполняет партизанское, задание, а Чугрей молчит, скрывает.
   - Ненадежный? - внимательно переспрашивал Ковалев.
   - Тебе говорю, почему не доложишь коменданту?
   - Мое дело маленькое, - Ковалев пожимал плечами. - Доложить можно, нетрудно. Был бы толк... Сам доложи.
   - Сам, сам... Все сам,- ворчливо говорил Якшин.
   Возвращаясь домой, Ковалев размышлял: доложит Якшин коменданту или так только подзуживает? И Ковалев видел, что в последующие дни Чугрей, как и прежде, приходил в комендатуру и, судя по его одутловатому, заплывшему жиром лицу, ничем не был встревожен.
   "Значит, Якшин не торопится доносить, - думал про себя Ковалев,-выжидает. А может, и донес, да не обращают внимания".
   В тот день, когда в городе был арестован Митя Клевцов, Ковалева вызвали к начальнику полиции.
   - Возьмешь с собой двоих...- приказали ему.- Пойдешь на Пролетарскую улицу. Там живет Григорий Штыков... Знаешь? Ну вот. Приведете сюда... Попытается бежать, стреляйте на месте.
   Ковалев побледнел.
   - Ты что? Заболел? - удивился начальник полиции, пытливо глядя на Ковалева.
   - Простудился... Теперь ничего...- хрипло пробормотал Ковалев, выходя из комнаты.
   Что делать? Если он придет арестовывать Штыкова, тот решит, что он, Ковалев, - предатель. Что делать? Ковалев подошел к окну в комендатуре, лихорадочно ища выхода из создавшегося положения.
   
   
   
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
   
   Никогда раньше Наташа Ковалева не видела своего дядю таким сумрачным, когда он вечером вернулся из комендатуры домой. Беспокойно ходил он по комнате, сгорбившись, словно какая тяжесть разом придавила его.
   Разговаривать с ним Наташа не стала, ушла в свою комнату, не догадываясь, что дядя порывался поговорить с ней откровенно.
   Получив распоряжение от начальника полиции, он сгоряча решил было немедленно бежать к Штыкову,, предупредить, а потом, вернувшись домой, взять Наташу и скрыться из города. Но тут же понял, что это значило бы раскрыть себя прежде времени. Пришлось на страх и риск исполнять распоряжение комендатуры.
   Гриша был дома, когда Ковалев с полицейскими пришел к нему.
   - Приказано взять тебя! - кратко буркнул Ковалев, насупившись, Но потом решился, поднял голову и с невыносимой мукой взглянул в глаза Грише, который, сгорбившись, стой у окна.
   "Не думай, что я предатель... Не думай!.." - молча, глазами молил Ковалев. Холодный пот проступил у него на спине. Но Гриша сразу понял, что не Ковалев виновник его ареста. Мало того, он незаметно дружески подмигнул Ковалеву, по-мальчишески показал в сторону полицаев кукиш. Такого Ковалев никак не ожидал от Гриши, у которою всегда была в глазах затаенная грусть.
   Какая судьба ожидает арестованного в комендатуре гестапо, и Гриша и Ковалев хорошо знали.
   - Запри дверь-то! - закричал Ковалев на полицейского, когда уходили из дому.- Может, вернется хозяин обратно, чтоб все в целости было.- Он суетился, покрикивал на полицейских, стараясь скрыть свое настроение. Дорогой умышленно немного отстал, думая, что Гриша что-нибудь предпримет. Но полицейские шли рядом с арестованным, а Гриша шел спокойно, ничего не; спрашивая. Из комендатуры Ковалев сразу же ушел, еле передвигая ноги.
   На следующий день Ковалев, пересилив себя, снова пошел на службу. Вернулся он в таком состоянии, словно сам все испытал, словно его, а не Гришу, допрашивали в гестапо. Дома его ожидал неприятный разговор с Наташей.
   Когда семья Тимофеева, покинув дом Ковалевых, ушла из города, Наташа несколько раз собиралась решитeльнo поговорить с дядей, открыть ему глаза на его постыдную должность и все откладывала, выбирая подходящий случай. Такой случай вскоре представился.
   После долгого перерыва над городом неожиданно в дневное время появился самолет - юркий серенький "ястребок" с красными звездами на крыльях. Он смело покружил над городом, оставив после себя в ясном морозном небе белый след буквы "Г", и спокойно улетел дальше.
   Появление советского самолета народ истолковал по-своему. Раз днем безбоязненно прилетал "ястребок" - значит. Красная Армия идет на выручку города. А буква "Г", начертанная самолетом в небе, по мнению некоторых, означала: готовьтесь, подходит время освобождения. Этот слух волной пошел гулять по городу, а потом и дальше, по округе.
   Наташа тоже видела советский самолет. Радостное предчувствие близкого освобождения охватило ее. Встретив дома дядю, она не утерпела:
   - Скоро наши придут. Прилетал самолет. Теперь уж скоро... Придут! - повторила Наташа глухим дрожащим голосом, подступая к дяде.
   Ковалев искоса взглянул на нее, что-то пробурчал в ответ. Ковалев не мог сказать ей, что после обыска в доме он чувствовал себя в полиции неважно. Прежнего доверия со стороны коменданта уже не было. Если раньше он часто дежурил в комендатуре, то теперь его то и дело посылали в наряды по охране порядка в городе. Наташа бессвязно, торопливо, впервые за это время, начала упрекать его, что он стал предателем, что в подвале комендатуры находится много наших, а он не поможет им бежать. На что он надеется, что он думает?..
   - Не подпускают меня к арестованным, - глухо отозвался Ковалев.- Не подпускают,- снова повторил он. - Чугрей там хозяйствует.
   Ковалев сидел за столом, насупившись, не поднимал лохматой седой головы, не глядя на Наташу, и один пил холодный чай. Перед ним стояли чугунок с картошкой, деревянная солонка, лежал ломоть хлеба. В последнее время дома никто о нем не заботился, прежде.
   Но Наташа не думала отступать. Почувствовав явную неуверенность в словах дяди, надеясь, что его можно но еще образумить, повернуть на советскую сторону, она с еще большей энергией приступила к нему, требуя чтобы дядя одумался, пока не поздно, не позорил семью. Она и раньше не боялась его. Теперь свою главную задачу как комсомолки она видела непрестанной борьбе с дядей. Только не давать ему покоя.
   - Отстань от меня, - попросил он, сморщившись. Разъярившись, он стукнул кулаком по столу, но ничего больше не сказал, допил чай и ушел.
   Пришла с колодца мать, звякнув в сенях ведрам. Наташа рассказала ей, что она видела и слышала городе. Дарья Сидоровна истово перекрестилась.
   - Слава богу,- сказала она.- Скорее бы, вздохнув, взглянула на стену, на портрет брата - молодого, молодцеватого, потешного в своей косоворотке с цепочкой на жилете.
   А Наташу снова охватила грусть. Чему, собственно говоря, радуется? Ну, прилетал самолет, что от это изменилось? Разве наступил перелом в войне?
   А на другой день в Лихвине арестовали Митю Клевцова и к вечеру Гришу Штыкова.
   Почти каждый день в комендатуру приводили под конвоем арестованных. Некоторых из них после допроса отпускали, других отправляли в подвал, в тюрьму или на машине отвозили неизвестно куда. Но арест Мити Клевцова, которого в последний раз видели в городе вместе с Сашей, насторожил Наташу и ее школьных друзей. Тем более что почти сразу же в городе появилось новое объявление гестапо, гласившее:
   
   "Истинно русские люди! Партизаны - твои враги! Раскрывай их логова. Сообщай властям о месте их пребывания. За это ты будешь щедро вознагражден. Крестьянин в деревне получит землю. Житель города - в собственность дом и средства для проживания. Некоторые, уже заслужившие вознаграждение, получат его незамедлительно".
   
   "Но кто эти некоторые?.." - думали и Наташа, и Вася Гвоздев, и Володя Малышев.
   - Тебя как комсомолку тоже схватят...- причитала Наташина мать, всхлипывая на кухне. Она не хотела больше выпускать Наташу на улицу.
   Но разве можно было просидеть взаперти, за закрытыми ставнями? Наташа взбунтовалась и, вырвавшись из дома, помчалась к Клевцовым. Мать Мити Варвару Христофоровну она знала.
   В просторном каменном доме под драночной крышей на Нагорной улице царило уныние. Все ходили с заплаканными глазами.
   - Выдали Митю...- сообщила Наташе Варвара Христофоровна, заплакав. Но кто выдал, она не знала.
   Из дома Клевцовых Наташа направилась к Васе Гвоздеву и встретила там неразлучную компанию: Васю, Володю и Егора. Уговаривали ребята Егора Астахова, чтобы он смирился перед отцом и через него узнал, с чем подозревают Митю Клевцова.
   Егор наотрез отказывался.
   - Не могу я... Не могу...- с ожесточением повторял он, кусая губы и меняясь в лице.- Хоть убейте меня, не могу... Не только просить, даже разговаривать:
   Слово "отец" Егор уже не произносил. Увидав Наташу, обрадовался.
   - Вот Натка скорее узнает...- Он даже отошел сторону, давая понять, что разговор на эту тему закончен.
   Вася было поднялся на дыбы, обвиняя Егора в малодушии, но Володя понял настроение Астахова и не стал настаивать.
   Сразу же навалились на Наташу:
   - Тебе легче дома разговаривать...
   Напор ребят так был неожидан и силен, что Наташа, первоначально отказываясь, все же задумалась. Снова разговаривать с дядей она считала бесполезным. Можно но еще раз поругаться с ним. Но какой от этого толк? А ребята продолжали настаивать.
   - Помогай, Наташа...- просил Володя. Слово "дядя" в отношении Ковалева тоже никто не произнес. Пришлось согласиться.
   - Ты умело так подойди к нему. Скажи, раньше в одном классе учились,- инструктировал девушку Bася Гвоздев.
   "Знают ли партизаны, что Митя Клевцов схвачен?" - рассуждал сам с собой Егор. Хотелось ему каким-то делом оправдаться перед ребятами -может быть, отбить Митяя и вместе с ним уйти к партизанам.
   - Не понимаю: за что Гришу Штыкова взяли? - удивлялась Наташа.- Он не партизан. В армии не был...
   - А ты что думаешь? - Малышев прищурился.-В городе говорят, что Штыков каждую ночь с партизанами встречался. Не случайно Митя к нему заходил в день ареста.
   Наташа все же не могла представить себе, что такой тихий, неприметный человек, как Гриша Штыков, мог играть какую-то значительную роль, чем-то помогать партизанам.
   - Ты, если чего узнаешь, немедленно сообщи,- просили ребята Наташу.
   Втроем не решились провожать, пошел с ней один Егор.
   - Не боишься? - спросил он.- Могут и нас, комсомольцев, также отвести в комендатуру.
   А про себя подумал: "Неужели отец сам будет допрашивать и избивать?"
   - Боюсь...- неожиданно призналась Наташа, как-то по-детски оттопырив губы и жалобно взглянув на Егора, но тут же посуровела, морщинка разрезала её лоб.- Нельзя нам бояться. Не будет, Егор, у нас Родины, тогда и нас, комсомольцев, не будет. А я верю... наша Родина отобьется, победит... Нас тогда вспомнят, если что случится...
   Дождавшись прихода дяди домой, Наташа решительно подошла и, подбоченясь, грозно спросила:
   - За что Митю Клевцова забрали? А Гришу Штыкова?..- и замолчала: дядя был не похож на себя - лицо желтое, глаза осоловелые, не свои...
   Ковалев было вскинулся на нее, но тут же съежился, замолчал и ушел к себе в темный угол, где стояла его койка и на столике лежали очки. Даже и теперь, в минуты смертельной опасности, он не имел права раскрывать себя. Но молчал он недолго. Не выдержал. Сам подошел к Наташе и заговорил, сперва грубо, повелительно, потом, сбавив тон, уже упрашивал:
   -Уходи, Наташка, пока не поздно! Куда знаешь, туда и уходи... За мной могут тоже прийти... Тогда поздно будет... Уходи, Наташка... Богом тебя прошу...
   Разговор Наташи с дядей так и не состоялся. Она заперлась в своей комнате. Ковалев же с трудом сдержался и взял себя в руки. Что будет, то будет. Выхода нет. Он знал, что в эти часы Гришу Штыкова допрашивали в комендатуре. Устоит ли Гриша?..
   Прошел час... другой... третий... За Ковалевым никто не пришел.
   Значит, Гриша Штыков сегодня выстоял, еще молчит...
   И на этот раз Наташа не поняла, в чем дело, не догадалась. Хотя догадаться было нетрудно. Истеричные выкрики дяди не дошли до нее.
   "Боится...- думала она по-прежнему неприязненно.- Чем-нибудь не угодил своему начальству и теперь трясется..."
   Наташа решила, что расспрашивать дядю все равно бесполезно, что никакой помощи от него не будет. Так она сказала и ребятам, когда они встретились у здания городской тюрьмы. Кому первому пришла мысль встречаться именно у серого, угрюмого здания тюрьмы, Наташа не знала. Но объяснялось это, очевидно, надеждой на то, что Митя и Гриша, может быть, увидят их из тюрьмы.
   У каменного забора, обнесенного двумя рядами колючей проволоки, толпились родственники, знакомые арестованных. Кто приносил передачу, кто стремился хотя бы одним глазом взглянуть на близкого человека, попавшего в фашистский застенок. Каждый день группы арестованных под конвоем выводили на работу.
   Вывели и сегодня. Но среди них Наташа не нашла ни Мити, ни Гриши Штыкова. Зато Наташа успела сунуть проходившим мимо нее измолденным людям все, что захватила с собой из дому,- хлеб, сухари. Стало как-то теплее на душе.
   У ворот тюрьмы Наташа заметила мать Мити Клевцова. Худощавая, сгорбленная, поседевшая от горя Варвара Христофоровна держала в руках небольшой узелок. Часовой, к которому она обратилась, не понимал по-русски или не хотел отвечать, неторопливо прохаживаясь с автоматом на груди вдоль проволочной изгороди. Ничего не добившись, Варвара Христофоровна, еще более сгорбившись, поплелась домой.
   Наташа хотела было догнать ее, поговорить, успокоить, но тут кто-то сзади неожиданно дотронулся до ее плеча. Она испуганно обернулась и побледнела: перед ней стоял Саша.
   - Ты чего здесь? - прошептал он и, видя, что навстречу идут люди, медленно, сгорбившись, пошел по тротуару, сунув руки в карманы, давая понять Наташе, чтобы она следовала за ним.
   Так они медленно шли друг за другом квартала три-четыре, мимо встречных солдат, мимо редких пешеходов, не обращавших на них внимания. Саша направился к сараю, одиноко стоявшему в конце улицы. Ворота сарая были раскрыты настежь, соломенная крыша разобрана, и через голые, почерневшие ребра стропил проглядывало серое небо. Наташа остановилась на улице, у телеграфного столба, подождала, стараясь утихомирить сильно бившееся сердце, и тоже направилась к сараю.
   - Ну как? - порывисто спросил Саша, протянув девушке горячую руку.- Знаешь что-нибудь про ребят?
   Лицо у Саши было бледное, болезненное, с глубоко запавшими глазами, и голос показался Наташе не похожим на обычный.
   Наташа торопливо, волнуясь, рассказала, как она встречалась с Васей Гвоздевым и Володей Малышевым, как они тоже пытались узнать что-нибудь про арестованных. Наташа видела, у Саши потеплели глаза и немного порозовели щеки.
   - Значит, ребята в случае чего помогут. Это хорошо,- пробормотал он, настороженно наблюдая сквозь щель за улицей. Глубокая морщинка прорезала высокий, прикрытый сбоку прядями черных волос лоб Саши.- Вот дела-то... Наши далеко. А то бы мы...
   Видно было, что Саша уже что-то задумал.
   - Разыщи Малышева и Васю,- попросил он.- Пускай придут ко мне, скажи, я ночую теперь в Песковатском, в своем доме, где мы раньше жили. Пускай придут попозже вечером...- Он снова своей сильной горячей рукой пожал худенькую руку Наташи и предупредил:- Если что узнаешь, через ребят передай в Песковатское. Сама не приходи,- могут заметить. А завтра мы что-нибудь сообразим.
   Наташа первой выглянула нз сарая, но Саша снова вернул ее.
   - Сходи к ребятам,- попросил он, нервно потирая руки и переступая с ноги на ногу.- Скажи, пускай сейчас же сюда придут. Я буду ждать здесь. Понятно? Только пусть не мешкают.
   Выйдя на улицу и увидев, что кругом тихо, безлюдно, Наташа чуть не бегом помчалась к ребятам. На ее счастье, Егор и Малышев были у Васи Гвоздева.
   - Шурка здесь... в городе...- торопливо заговорила она и, оглянувшись, прикрыла за собой дверь в комнату.
   Сразу же ребята оделись и вышли, а Наташа побежала к себе, чтобы принести Саше что-нибудь поесть.
   Когда она со свертком в кармане снова прошла по улице мимо сарая и осторожно заглянула в ворота, поскрипывавшие от ветра, в сарае уже никого не было. Походив по улице, Наташа вернулась домой.
   Ее знобило. Тревожные мысли не давали покоя. Наташа то закутывалась в одеяло, пытаясь согреться, то снова выходила на крыльцо.
   Так прошло несколько часов. Наташа не выдержала и опять побежала к ребятам.
   Шепотом, перебивая друг друга, они принялись рассказывать, что произошло за это время. Наташа слушала, не спуская глаз с ребят.
   Они рассказывали, как Саша подошел к одноэтажному особняку на Коммунистической улице, в котором жил офицер комендатуры. Оттуда вышел денщик офицера в расстегнутом кителе и крикнул Саше: "Эй, ты!" Очевидно, он считал его здешним, живущим где-то по соседству.
   - Саша взял у него ведра,- захлебываясь, рассказывал Вася. - Денщик приказал ему принести воды...
   - Я было выхватил у него ведра...- перебил его Володя Малышев.- Но Саша не дал мне. Сам побежал за водой...
   - Не побежал, а медленно, не спеша пошел,- сразу же уточнил Вася.- Принес воду и надолго застрял в доме... Пропал... Совсем было пропал...
   - Наверно, рылся в офицерских бумагах,- высказала предположение Наташа.
   - Ничего он не взял,- поспешил успокоить ее Вася.- Но с денщиком он познакомился. Теперь он может приходить туда запросто.
   Ребята были очень возбуждены. Они с нетерпением ждали следующего утра, когда Саша должен был снова прийти в город.
   Наташа доплелась до дома, страшно усталая, голодная. Сверток с хлебом так и остался лежать у нее в кармане. Дарья Сидоровна спросила, где она была. Но Наташа молчала, не в силах что-либо сказать.
   "Завтра... Завтра...- думала она.- Завтра Саша снова будет в городе:"
   Против обычного дядя пришел рано. Открыв дверь в Наташину комнату, он взглянул на племянницу, но не решился сразу говорить и отошел назад. Она снова удивилась. Как он за последние дни заметно постарел, глаза слезились, на небритых щеках топорщилась колючая щетина.
   - Выследили...- сказал он, ни к кому не обращаясь, хотя Наташа чувствовала, что его слова относятся только к ней.- Выследили Шурку Чекалина. Видели его в Песковатском, говорят, у себя дома ночует... Якшин в комендатуру сообщил. Наряд солдат и полицаев должен выехать в Песковатское, если уже не выехал...
   Наташа неподвижно сидела за столом. "Как же это? Что же это?" - шептали ее побелевшие губы. Когда мать вышла на кухню, она заметалась по комнате, торопливо набросила на себя жакетку, схватила в руки платок и незаметно выскользнула из дому.
   А в этот же момент по другой тропке к дому подходила Машенька из партизанского отряда. Благополучно добравшись до Лихвина, она шла с поручением Тимофеева к Ковалеву, чтобы узнать о судьбе арестованных Мити и Гриши.
   
   
   
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
   
   Вечером в избе у Саши снова собрались ребята. Осторожно, тайком они пробирались к дому и, так же как Саша, через отодвинутую доску подворотни попадали в избу.
   Первым пришел Степок, за ним - Зинка, потом появились Егорушка, Серега, Илюша. Каждый из них, как и накануне, прежде всего подходил к столу и выкладывал кто яблоки, кто лепешки, кто кусок свиного сала. А Зинка ухитрилась даже притащить кринку молока.
   - Ешь!.. - наперебой потчевали они Сашу. - Тебе нужно подкрепляться...
   - Спасибо, ребята! - благодарил растроганный Саша, принимая подарки. За два дня ему натащили столько съестного, что он не знал, что с ним делать.
   За эти дни Саша вволю выспался, отогрелся на теплой печке. Простуду как рукой сняло. Оставалась только слабость, порой кружилась голова.
   - Может быть, тебе печку истопить? - услужливо предлагал Егорушка.
   Каждому хотелось чем-нибудь помочь Саше. Но Саша решительно отказывался от услуг. Вода в ведре у него была, сухие дрова лежали под шестком.
   - Топить печку рано,- объяснил он ребятам,- дым из трубы могут заметить. Ночью буду топить.
   Как и вчера, Саша рассказывал про партизанский отряд. Ребята слушали затаив дыхание.
   Но и во время разговора Сашу не переставала беспокоить мысль о самом главном, самом важном: могут ли ребята помочь? Пойдут ли с ним в город, не струсят? Но брать всех нельзя,- в городе заподозрят. Взять только двоих. Но кого?.. Чтобы остальные не обиделись...
   Ребята засиделись.
   - Нам пора...- первой спохватилась Зина, вставая из-за стола.- Саше нужно отдыхать. А то мы совсем его заговорили...
   Стали подниматься и остальные. Каждый пожимал Саше руку, желал скорее поправиться.
   Неприметно для остальных Саша попридержал Степка и Егорушку, шепнул каждому:
   - Останься... Дело есть.
   Уходили поодиночке. Саша следил в щель ворот, как расходились ребята. Кажется, в селе спокойно. Все тихо. Немцев нет. Спать можно спокойно... Вернулся в избу. Степок и Егорушка, дожидаясь, сидели на лавке. Саша прислонился к печке. Взлохматил свои давно нестриженные густые волосы и в упор, не умышленно подражая манере Тимофеева разговаривать с людьми в отряде, спросил:
   - Не боитесь завтра со мной в город пойти?
   - Зачем?..- первым не удержался Степок.
   - Забрали там наших... Митю Клевцова... Штыкова: Наверно, слышали? Нельзя их без помощи оставлять:
   И хотя песковатские ребята почти совсем не знали Штыкова и Клевцова, слушали они внимательно. Саша с таким воодушевлением говорил о Мите и Грише, как об отважных, смелых людях, с которых надо брать пример, что ребята поняли: им надо помочь во что бы то ни стало.
   Они все теперь стояли у печки, которая еще продолжала дышать теплом. Чадная лампа-коптилка на столе освещала неровными бликами лица ребят. Они ничего не спрашивали, молчали.
   Постояв у печки, они снова расположились за столом. Саша же продолжал ходить по избе, заложив за спину руки. Спокойно сидеть долго на одном месте он не мог, не мог находиться сейчас в бездействии.
   - Наши партизаны далеко ушли,- говорил он,-сегодня и даже завтра они вряд ли вернутся... Где они сейчас, я и сам не могу сказать... Знаю только, что далеко. Мы, конечно, можем подолсдать, пока они вернутся. Но сейчас дорог каждый день, как вы думаете, ребята? Я предлагаю теперь установить наблюдение, проследить, когда их выведут на допрос. И по дороге отбить.
   Саша видел, как загорелись глаза у ребят. И хотя они молчали, Саша понимал, что Егорушка и Степок не струсят. Он глядел на них испытующе, стараясь разгадать, что они думают.
   - Ну как, ребята, поможете?
   - А оружие? - деловито спросил Егорушка.- Достать бы оружие:
   - Мы не откажемся,- отозвался и Степок.- Можешь надеяться...
   Огонек коптилки, потрескивая, неровно освещал разгоряченные лица юношей, блестевшие глаза.
   - Вот что, ребята,- заговорил Саша, теперь уже шепотом, словно не доверяя окружавшему их полумраку,- оружие есть. Правда, только гранаты. Но в нашем партизанском деле сильнее и надежнее гранаты ничего на свете нет. И главное - легко, незаметно...
   Саша достал с печки одну из своих гранат, любовно погладил ее, показал ребятам и снова положил на печку. Саша на минуту задумался. Имеет ли он право действовать так без ведома командира? Но мысль о том, что необходимо выручить товарищей от смертельной опасности, снова увлекла, повела его за собой. В свои шестнадцать мальчишеских лет он поступал по-прежнему решительно, не задумываясь, ни в чем не сомневаясь. Все казалось ему просто и ясно. Любые трудности можно преодолеть, если смело идти напролом. В то, что он говорил, Саша верил. Но его могли не понять.
   Нетерпеливо махнув рукой, как бы отгоняя навязчивые, неспокойные мысли, он заговорил шепотом:
   - Вот что, ребята... Есть у меня еще гранаты, несколько гранат. Припрятаны в городе. Когда разбомбили немцы наш воинский эшелон, я нашел несколько штук и припрятал, сложил в школьном сарае, под старыми партами. И теперь они там. Проверял я сегодня...
   По тому, как взволнованно слушали его друзья, Саша понял: соберутся завтра ребята в городе, не подведут его.
   - А план, ребята, такой... Вот что...- Саша, нахмурившись, забарабанил пальцами по столу.
   В сущности говоря, плана у него еще не было. План только рождался... Собраться в городе... Деревенских ребят никто из полицаев в лицо не знает. Значит, не будет основания в чем-либо их подозревать... Володю, Васю н Егора расставить дежурить. Одного у комендатуры, другого у тюрьмы, третьего?.. Там видно будет... Деревенских ребят взять с собой. Как только поведут арестованных, гранатами ошеломить конвой... Гранат вот только маловато. А там?.. Там видно на месте будет... Все это быстро промелькнуло в голове Саши. Объяснять он не стал. Ограничился только намеком:
   - Завтра в городе, когда все соберемся... узнаете... Я за ночь продумаю как следует...- Голос Саши упал до полушепота.
   Ребята слушали затаив дыхание. За Сашкой они готовы были пойти в огонь и в воду.
   Степок ушел первым. За ним - Егорушка. Он хотел было остаться у Саши ночевать.
   - Вместе веселее,- говорил он, настаивая на своем.-Я так и дома сказал, что, может, заночую... Ты не бойся,- поспешил он успокоить Сашу, заметив, что тот нахмурился.- Я про тебя ни словечка... Сказал, что у Сереги заночую... Разве я не понимаю? Вместе, Саша, все обдумаем... Ладно?
   Саше очень хотелось, чтобы Егорушка остался, но он понимал, что не имеет права подвергать товарища опасности.
   - Уходи... Иди спать...- решительно произнес он, подвертывая фитиль лампы-коптилки.- Дома отдохнешь как следует... А я, брат, теперь и один не боюсь ночевать. Я теперь ничего не боюсь...
   Саша сказал и вспомнил, что то же самое говорила при встрече и Наташа, а он теперь повторяет ее слова.
   Егорушка не стал настаивать, думая, что, может быть, Саша ждет ребят из города.
   - Ты тоже отдыхай как следует,- сказал Егорушка на прощание.-Да не забудь про лепешки и моченые яблоки. Завтра я еще принесу.
   - Ладно, ладно, спасибо...- говорил Саша, провожая своего друга.
   
   
   
   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
   
   Егорушка ушел. Саша постоял на дворе, послушал, пока смолкли шаги, и вернулся в избу, заперев дверь на крючок. "Настойчивый..." - подумал он.
   После ухода Егорушки Саша долго размышлял, ходил по избе. Если бы можно было сейчас повидать Тимофеева, посоветоваться, как быть дальше.
   "Я же теперь совсем здоровый...- думал Саша.- Задание командира выполняется: ребята следят за большаком..."
   А вообще-то им райком комсомола должен был дать задание. Можно было бы собрать, поговорить... И были бы у партизан теперь десятки надежных глаз. Следили бы они днем и ночью за проклятыми фашистами.
   В избе стало холоднее, печка остыла. Прислушиваясь, как гудит ветер в трубе, Саша присел к столу.
   Слипались глаза. Дремалось. И не чувствовал Саша, что домик его окружают со всех сторон враги. Операция проходила по всем правилам, с большими предосторожностями, словно в нежилом доме, одиноко черневшем на крутом берегу Вырки, находился не один Саша, а целый партизанский отряд.
   В забитое горбылями окно кто-то тихо стукнул: раз, другой... Саша мгновенно очнулся, затаив дыхание погасил коптилку.
   Снова постучали в окно. Мелькнула мысль: "Свои? Ребята из города? Нет, это не свои..." Слышен разговор, немецкая речь... Саша - к печке, где лежали гранаты. Снаружи, наверно, несколько человек налегли на калитку, с треском сорвали запор. Саша успел сунуть в карман гранату, другая осталась где-то в тряпье на печке. Хотел было открыть люк в подпол и юркнуть вниз, но вспомнил, что подземный ход, который он рыл осенью, так и остался незаконченным.
   В сенях тяжело скрипели половицы. Дернули за ручку дверь и сразу же, сорвав крючок, в избу грузно ввалились несколько человек. Саша уже пригляделся в темноте: это были полицаи. Он отскочил к окну, выхватил нз кармана гранату.
   - Сдавайся! - хрипло, перебивая друг друга, закричали полицаи.
   - Комсомолец не сдается! - крикнул Саша, взмахнул над головой гранатой и, швырнув ее в полицаев, спрятался за печку.
   Но взрыва не последовало.
   Испуганно загалдев, полицаи попятились, сшибая задних. Caшa стремительно бросился от печки к окну, вскочил на лавку.
   - Сдавайся! - еще раз закричали полицейские, видимо опасаясь подойти ближе. У кого-то из ннх в руках блеснул револьвер. Но в этот момент Саша схватил со стола лампу, бросил ее в полицейских и, воспользовавшись их замешательством, сильным ударом вышиб раму и спрыгнул в закоулок.
   
   После разговора с Сашей Егорушка долго не мог заснуть. Кружилась голова от нахлынувших дум, одолевало нетерпение - скорее бы утро.
   "Что-то делает теперь Саша? - подумал он.- По-прежнему он такой же нетерпеливый, горячий. Так н рвется... А товарищ он хороший, верный..." Невольно вспомнились Егорушке недавние годы детства... землян ка... коммуна горцев... Как во время одной из встреч на большаке с завыркинцами Егорушка попал в сильные и цепкие руки Фильки Сыча и ему грозила бесславная участь стать пленником завыркинцев.
   "Сашка тогда меня выручил...- думал Егорушка, вспоминая пережитое.- Вовремя он тогда с ребятами на выручку подоспел и меня отбил... За своих, бывало, он душу отдаст".
   - Ложись спать, полуночник!.. - ругала Егорушку мать, но он не спешил.
   "Наверно, Саша топит теперь печку,- пришло ему в голову.- Как бы со стороны дым не заметили? Надо посмотреть".
   Накинув пиджак, Егорушка вышел на улицу. Вглядываясь в темноту ночи, он заметил людей, молчаливо и быстро шагавших по дороге к Сашиному дому. "Полицаи..." - похолодел Егорушка.
   Присмотревшись, он увидел, как полицаи и солдаты стали окружать избу, маскируясь в кустах. Егорушка быстро перемахнул через плетень, подкрался ближе. Он слышал, как полицаи вломились в калитку, зашумели в сенях. Ползком он пробрался еще ближе. В это же время звякнула калитка у дома, где жила Зина. Услышав голоса, она тоже выскочила на крыльцо, охваченная необъяснимой тревогой за Сашу. И Зина и Егорушка слышали, как загремела выбитая рама, звеня, посыпались осколки стекол. Сразу же прозвучало несколько коротких сухих револьверных выстрелов. Егорушка увидел, как караулившие у дома полицаи и гитлеровцы сшибли Сашу с ног, навалились на него и, скрутив руки, повели по дороге к мосту.
   Возле дома Чекалиных все еще суетились солдаты. Очевидно, они еще кого-то искали.
   Егорушка стоял у плетня, судорожно вцепившись в прутья. Ноги у него дрожали, в горле пересохло.
   - Выдали Сашу... Схватили Сашу...- беззвучно шептал он, не зная, на что решиться. Идти за Сашей, он понимал, бесполезно. Что один сделаешь? Чем поможешь Саше? Бежать к ребятам -но они дома, уже спят, наверное. Надо стучаться.
   Он не заметил, что невдалеке стоит девушка в сбитом платке, в коротком жакете, в валенках... Это была Наташа. Как ни спешила она, ни бежала, было уже поздно. Она видела, как Саша вышиб раму и, выскочив в окно, упал. Потом быстро поднялся и, прихрамывая побежал, но один из полицаев снова сшиб его с ног. Она видела, как Саша рвался, как били его, потом, скрутив руки, повели. Она все видела.
   Кругом была темнота. Только снег неясно белел на земле, на крышах домов, на деревьях. Наташа тоже не заметила Егорушки, который, согнувшись, поплелся по саду. Слезы душили ее. Упав на землю, она плакала от отчаяния, от жалости к Саше, от сознания своего бессилия...
   Долго лежала Наташа возле плетня, пока холод от мерзлой земли не привел ее в себя. Слез уже не было. Воспаленные глаза высохли.
   Закутав голову платком, спотыкаясь, Наташа поплелась обратно в город. Она слышала, как на селе протяжно завыла чья-то собака. Потом прозвучал выстрел, и собака замолкла.
   Это в доме стариков Чекалиных, словно почуяв, что произошло, выл Тенор, пока вышедшие из избы фашисты не пристрелили его.
   
   
   
   
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   
   В тот вечер, когда фашисты схватили Сашу в Песковатском, партизанский отряд находился далеко от своей базы, осваивая соседний район.
   Первая операция в незнакомых местах прошла удачно. Партизаны, заминировав участок железнодорожного полотна, пустили под откос товарный состав, а на обратном пути возле большого села, устроив засаду, обстреляли вражескую автоколонну на шоссе.
   - Славно поработали,- оживленно говорили партизаны, возвраш.аясь в лагерь. Хотя необычайно длинный путь утомил людей, у всех было бодрое, приподнятое настроение.
   Ночевать зашли в попутную деревню. Для большей безопасности на ночлег остановились у старосты, рассчитывая, что он побоится сообщить о постояльцах. Насмерть перепуганный староста готов был сделать все, что прикажут партизаны. После небольшого разговора нашлись у него и вино и закуска.
   Утром, еше до рассвета, партизаны покинули "гостеприимный" дом хозяина. Тимофеев пообещал ему больше не останавливаться на ночлег, а староста - седобородый солидный старик, когда-то торговавший в Питере мороженым,- слезно клялся и божился, что он выполнит любое задание, только бы партизаны больше не заходили к нему на дом, не губили его.
   - Поневоле ярмо надел на себя,- убеждал он партизан, провожая их в утренних сумерках до околицы и боязливо оглядываясь по сторонам.
   Отпустив старика, партизаны быстро уходили проселочной дорогой к черневшему невдалеке лесу. Чтобы обезопасить себя, по совету комиссара Дубова немного свернули в сторону,
   "Нет, староста не пойдет доносить,- думал Тимофеев, замыкая колонну и оглядываясь назад.- Фашисты расстреляют, если узнают, что не донес. А донесет - тоже внакладе... угощал партизан. Незавидная судьба у "хозяина" деревни".
   - Нашли себе приятеля,- смеялись партизаны, вспоминая, как староста их угощал.
   - А что! Дело верное. Раскололи фашистского слугу на две половинки. Будет он теперь служить и вашим и нашим,- рассуждал Матюшкин, очень довольный, что удалось выпить, хорошо закусить и поспать на горячен печке.
   Партизаны шли по едва приметным заснеженным тропам глухим лесом, тянувшимся на десятки километров. Впереди уверенно шагал знавший раньше эти места худощавый инспектор пожарной охраны Коротков. За ним гуськом тянулись остальные, позвякивая гранатами и бутылками со взрывчатой смесью.
   На пути попадались крутые овраги, буйно заросшие молодняком просеки, недавние вырубки, засоренные неубранным охвостьем, топорщившимся во все стороны, как проволочные заграждения. Из-под ног то и дело тяжело вспархивали ожиревшие за осень лесные птицы. В зарослях густого ельника задорно цокали огненно-золотистые векши, роняя вниз на людей сучки и еловые шишки.
   - Дразнят, бродяги,-добродушно переговаривались партизаны.
   У Павла Николаевича зудели руки, тянулись к винтовке, но он знал, что стрелять строго-настрого запрещено.
   - Эх, охота здесь хорошая!-вслух думал он.- Вот бы с Шуриком сюда!
   Ноябрьский день короток. В сумерках быстро прошедшего вечера обратный путь к лагерю особенно тяжел. Вдобавок партизаны сбились с тропинки, пошли напрямик, наугад. Сучья цеплялись, рвали одежду, царапали лицо и руки. Даже у самого легкого на ходьбу Павла Николаевича ныла спина и кружилась голова от усталости.
   Когда внезапно в густой темноте выросли на лесной поляне два высоких стога сена, Тимофеев решил:
   - Дальше не пойдем. Здесь будем ночевать. Скудный ужин из остатков взятых с собой продуктов бодрит людей. Снова слышатся разговоры, шутки.
   Разворошив стога, партизаны устраиваются на ночлег. Один Павел Николаевич не торопится спать. Закутавшись в овчинный полушубок, он присел у стога. И словно угадывая его мысли, рядом Алеша, разуваясь говорит:
   - Завтра отпрошусь у командира. Схожу проведать Сашу. Как он там, в Песковатском?
   - Да, надо сходить,- соглашается Павел Николаевич.
   Долго не спит и Тимофеев, ворочаясь на своем месте в стогу сена. "Вернулась ли с задания Машенька?..- думает он.- Передала ли она Ковалеву распоряжение подготовить побег Мити и Гриши? Всем отрядом пойдем к городу... Надо посоветоваться со своими. В случае чего забросаем комендатуру гранатами... Штурмом отобьем ребят".
   Спят партизаны.
   А в это время в одной из партизанских землянок чуть теплится огонек. Свернувшись калачиком, не раздеваясь, дремлет на нарах Люба. Рядом с ней крепко спит, слегка похрапывая, вернувшаяся с задания Машенька. Скрипнула дверь. Кто-то, тяжело ступая, вышел из землянки.
   "Кто же это?..." - силится понять в забытьи Люба, позабыв, что в лагере, помимо нее и Машеньки, остался только Костров.
   Темное небо в облаках, проступающая из-под снега чахлая зеленая травка, покрытая желтой, блеклой листвой, похожие на белые свечки березки в чаще ельника... Так мысленно представляет Ефим Ильич то, что его окружает. Он вышел из землянки встретить своих. С палкой в руках Костров стоит на косогоре, поворачивая белую забинтованную голову то в одну, то в другую сторону, прислушиваясь. Нет, не идут. Не слышно шагов, только поскрипывают и глухо шумят вершинами деревья. Длинная осенняя ночь уже на исходе. Долго так стоит Ефим Ильич, прислонившись к дереву. Слушает, как рождается новое ноябрьское утро, и мысленно представляет, как в предрассветных серых сумерках где-то бредут к себе в лагерь партизаны...
   Как-то теперь сложится его жизнь в отряде? Нет, он обузой не будет! Он тоже сумеет быть полезным...
   По сведениям, полученным в отряде, фашисты готовятся к карательной экспедиции против партизан.
   "Сможет ли партизанский отряд долго продержаться здесь? Не придется ли уходить дальше, вглубь?" - тревожно думает Ефим Ильич.
   Неизвестно, где теперь приютилась его семья - жена, двое сыновей-школьников и маленькая дочка Светланочка. Эвакуировались они в последний день, так же как и семья Тимофеева. Задержала ненужная скромность: что скажет народ, увидев, как районные работники, поддавшись панике, увозят от опасности свои семьи. Не знают жена и дети, какая участь выпала на его долю. Да и живы ли они?
   - Это ты, Любаша? - Ефим Ильич оборачивается на звук шагов.
   - Может быть, вам помочь? - нерешительно спрашивает Люба.
   - Нет, мне помогать не надо,- резко, почти сердито отвечает Ефим Ильич. - Привыкаю, Любаша, один ориентироваться. Скоро буду с нашими на операции ходить... Как... Маша вернулась?
   - Вернулась, Ефим Ильич... Спит в землянке как мертвая...- улыбается Люба.
   - Задание выполнила?..-спрашивает Ефим Ильич.
   - Говорит, все удачно... Выполнила.
   Костров облегченно вздыхает. Вместе с Любой он возвращается в землянку, постукивая впереди себя палочкой.
   - Что-то наши задержались...- Ефим Ильич, ощупью нашел свое место на нарах.
   Люба молчит. Думает она в эту минуту о Мите, о Саше... Как он там, в Песковатском? Наверное, скучает... "Нам-то здесь что... Как-то тебе там, Митя?"
   Хотя и не было разговора в землянке, но Люба догадывается, что Машенька ходила в город по очень важному делу. Может быть, намечается план освободить Митю Клевцова. Но какой?
   Ворочается, не спит на нарах Костров. Ефим Ильич думает: так мало еще времени сражался партизанский отряд, а уж столько потерь: погиб Трушкин, Митя Клевдов и Гриша Штыков в руках фашистов. Он контужен, слепой. Саша болен. Да и весь отряд где-то застрял, и неизвестно, что с ним. О Тане н Клаве, отправившихся выполнять приговор над предателем-старостой, тоже ничего не слышно.
   - Да, долго наши девушки не возвращаются,- про себя вздыхает Костров.
   - Не спите, Ефим Ильич? - спрашивает Люба. Костров не сразу поворачивает к ней свою забинтованную голову.
   - Думаю, Любаша, как-то наши девушки... Справятся ли они с заданием?
   - Сердце у меня за них тоже болит...- тревожно откликается Люба. - На опасное дело пошли. Таня, я знаю, справится. Она решительная. А вот Клава?.. Она и раньше была боязливая. Я в одной школе, в одном классе с ней училась... Всего она раньше боялась. И мышей, и лягушек... Пора бы им уж вернуться... Может, уже и не живы...- мрачно заключает Люба.- Одни мы с вами, Ефим Ильич, остались здесь да Машенька...
   - Ну, ну, Любаша... В панику не впадай...
   И оба умолкают. Только слышно, как стучат, бегут вперед часы-ходики. Горит тусклый огонек в землянке. Снаружи он не виден. Можно ночью пройти в двух шагах от землянок и не заметить жилья партизан.
   Засыпает Люба.
   Бодрствует только один Ефим Ильич.
   Таня и Клава ушли на следующий день после того, как отправили Сашу в Песковатское.
   Люба беспокоилась не зря. Таня и Клава пошли впервые на столь опасное задание, не зная, вернутся ли они живыми. Та и другая на всякий случай оставили прощальные письма своим близким, которые теперь хранились у Любы.
   
   ...Девушки шли нелюдными дорогами. В руках - по узелку с продуктами. У Тани запрятан в складках одежды револьвер. Выдавая себя за возвратившихся с окопных работ, девушки остановились в большом, растянувшемся почти на километр селе на ночлег. Хозяйка дома, бодрая еще старушка, оказалась разговорчивой и смелой на язык.
   - Пришел к нам какой-то чужак...- жаловалась она.- Родом-то он, говорят, из-под Лихвина, песковатский... Теперь мудрует над всеми. Выгнал из дому мою племянницу. "Ты,- говорит,- красноармейская семья, поживешь и в погребе". Хозяйничает теперь в чужом доме... Как только земля держит такого подлеца,- возмущалась старушка,- хотя бы партизаны его постращали.
   У этой женщины девушки прожили несколько дней, внимательно следили за дорогой, приглядывались к встречным. Но староста на пути не попадался.
   Тогда девушки решили зайти к старосте домой, будто бы для того, чтобы попросить у него справку-разрешение идти дальше в прифронтовую зону. Приготовились... Дом, где жил староста, они уже днем хорошо изучили снаружи. За избой шла тропа к овинам. А там неподалеку - лес. Стемнело... Клава нерешительно у крыльца остановилась - страшно заходить в избу.
   - Может быть... завтра, на улице...- прошептала она.
   - Пойдем... - Голос у Тани звучит глухо. Она решительно поднялась на ступеньки, постучала. Какая-то женщина открыла им калитку в сени.
   - Пьяные все... Не ходите...- шепотом предупредила она. Но Таня, а за ней и Клава прошли вперед. Открыли дверь в пахнущую теплом и чем-то кислым избу. Староста Кирька Барин был не один. За столом сидели еще несколько человек, все в гражданском, по виду полицаи.
   - Что нужно, красавицы? - спросил староста, выйдя из-за стола и подбоченясь.- Ночлега ищете?
   Выслушав девушек, староста сердито затопал ногами, закричал:
   - Какую еще справку! Никому не даю! От Советской власти получайте справку.
   Видимо, староста остался доволен своей остротой и вернулся к своей компании.
   - Ступайте в Лихвин,- посоветовал он девушкам.- Там, в котлендатуре, получите справку.
   Девушки продолжали стоять у порога.
   - Садитесь... Гостями будете...- пригласил один из полицаев, бритоголовый, краснощекий, в расстегнутом пиджаке.
   На столе стояли бутылки с самогоном, разная снедь, кипел, пофыркивая, медный самовар. Разговор у собравшихся, как поняли девушки, шел про партизан. Староста, упомянув фамилию Чекалина, смачно выругался. Девушки переглянулись, замерли. Тане вдруг стало страшно поднять руку и выхватить револьвер. Кирька Барин рассказывал, как в Песковатском схватили Чекалина.
   Таня, побледнев, прислонилась к стене. Потом медленно вышла в сени. Клава тоже вышла за ней.
   - Дай мне револьвер, - шепнула в темноте Клава, видя, что Таня ничего не может предпринять. Она решительно отобрала у Тани револьвер, открыла дверь и, шагнув за порог, два раза подряд выстрелила в старосту.
   
   
   
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
   
   Поздно вечером Сашу привели в комендатуру.
   Лысый франтоватый офицер с железным крестом на сером кителе и с вырезанной в виде черта коричневой трубкой в зубах сидел за большим столом, покрытым зеленым сукном. Это был тот самый офицер, у которого Саша накануне в комнате рылся в бумагах. Он узнал его по фотографии. У зашторенных окон, развалившись на стульях, расположились другие офицеры, очевидно чином ниже, в потрепанных кителях. Позади Саши, у двери, стоял начальник полиции в кожаной куртке и с ним два дюжих краснощеких полицая.
   - Сколько партизан в отряде? - спросил офицер с железным крестом, ощупывая Сашу глазами.
   Саша молчал. Он решил молчать, о чем бы его ни спрашивали. Выпрямившись, со всклокоченной черноволосой головой, в расстегнутом пальто и разорванной гимнастерке, он стоял перед офицером, всем своим видом показывая, что не покорится.
   - Где находится партизанский отряд?
   Маленький востроносый переводчик четко выговаривал слова,
   Саша молчал. В эту минуту он не чувствовал никакого страха, совершенно не думал о том, что его ожидает, и внимательно приглядывался к окружающему.
   На столе рядом с массивным мраморным письменым прибором Саша заметил настоящий человеческий череп, белый, с огромными пустыми глазницами и двум рядами длинных желтоватых зубов.
   Темно-карие глаза партизана с такой ненависть смотрели на фашистов, и такая непреклонная была в них сила, что подошедший ближе к Саше рослый начальник полиции злобно засопел и, нагнувшись к переводчику, тихо сказал:
   - Волчонок. У них вся порода такая. Добром от него ничего не добьешься.
   Переводчик, не поняв, что это говорят только для него, быстро, услужливо перевел, пожимая плечами я разводя руками, словно извиняясь, что партизан оказался такой упрямый.
   - Волчонок? - переспросил офицер по-немецки нервно барабаня пальцами по столу. Он еще не терял надежды добиться чего-нибудь. Это было тем более важно, что партизана несколько раз видели в городе вероятно он встречался с подпольщиками.
   - Мы верим тебе... очевидно, партизан ты не знаешь. Но откуда у тебя были гранаты?.. Где ты жил это время?.. К кому приходил в город?.. Назови фамилии и тебя не будут держать, отпустят...
   Саша продолжал молчать, нетерпеливо переступая с ноги на ногу,
   Один из офицеров подскочил к нему и наотмашь ударил по лицу. Неожиданно для всех Саша ринулся к столу, сшиб с ног переводчика, схватил тяжелую мраморную чернильницу и, ударив офицера, бросился к зашторенному окну. Но в ту же минуту, сбитый с ног полицаями, он лежал на полу у окна. Полицаи били его до тех пор, пока он не перестал шевелиться.
   Саша очнулся на дворе комендатуры, когда ему на голову выплеснули ведро ледяной воды.
   Кругом белел снег. В черном небе холодно поблескивали звезды. Увидев, что Саша зашевелился, полицай пнул его ногой в бок.
   - Очухался? - спросил он.
   Сашу заставили подняться и под руки приволокли в подвал с низким, сырым сводчатым потолком.
   Остаток ночи Саша провел в полузабытьи, скорчившись на связке соломы.
   Он плохо соображал, где находится и что с ним произошло. Было очень холодно, так холодно, как никогда еще в жизни. Смутно, забываясь тяжелым сном, он видел мать, братишку, отца, партизан... Кто-то толкал его ногой и грубым, хриплым голосом что-то спрашивал. Может быть, приходили тюремщики?.. Саша окончательно пришел в себя только утром, когда в подвал пробился тусклый рассвет.
   Днем его опять вывели на допрос. Обратно снова приволокли избитого, окровавленного.
   - Упрямый...- говорили полицаи, тяжело отдуваясь и с удивлением поглядывая на худощавого юношу, проявлявшего непонятное им упорство.
   И хотя ныло и болело избитое тело, Саша не терял надежды. Он все время настойчиво думал о побеге, в то же время не представляя себе ясно, что он может сделать, находясь в подвале.
   
   Вернувшись из Песковатского, Наташа всю ночь не могла заснуть. Утром, как только рассвело, она побежала к Васе Гвоздеву, но ребят не оказалось. Они не ночевали дома.
   Наташа, не зная, что предпринять, медленно пошла по площади мимо комендатуры, мимо обнесенного двумя рядами колючей проволоки подвала, возле которого расхаживал часовой, поеживаясь от холодного ветра.
   Все кругом было серое, унылое: небо в клочковатых облаках, мокрые крыши домов, почерневшие от сырости заборы, покрытые жидкой грязью деревянные тротуары.
   "Знают ли партизаны, что Шура схвачен?" - тоскливо думала Наташа. Теперь все мысли ее сосредоточились на партизанах. "Стоит только,- думала она,- разыскать их, сообщить, и тогда..." Тогда, казалось Наташе, все изменится...
   Незаметно Наташа вышла на обрывистый берег реки и остановилась, глядя вдаль, на слегка запорошенные снегом поля, не замечая пронзительного северного ветра, продувавшего ее насквозь. Постояв, прошла к знакомой лужайке, где они, школьники, раньше играли в волейбол и где она совсем еще недавно встречалась с Сашей.
   Наташа снова вернулась к комендатуре. Сердце ей подсказывало, что Саша находится здесь. И если бы не часовой, сердито цыкнувший на нее, Наташа долго стояла бы около этого страшного здания, на котором все еще висела безобидная вывеска "Аптека".
   
   Дядя был дома один. Он беспокойно ходил по комнате из угла в угол и что-то бурчал про себя. По-прежнему угнетала его судьба Григория Штыкова. Гриша все еще держался. Сидел он в одиночке. Чем-либо помочь ему было невозможно.
   - Тебе чего?..- угрюмо спросил он, видя, что племянница стоит у двери и смотрит на него.
   Наташа ласково, просительно заговорпла, пытаясь что-либо узнать про Сашу Чекалина:
   - Ты все знаешь... Ты можешь помочь.
    Ковалев, сморщившись, слушал.
   - Не могу... Никак не могу...- почти со стоном закричал он.
   Связь с партизанами после ареста Гриши Штыкова прервалась. Новому связному - девушке, заходившей к нему на дом, он так и объяснил и теперь ждал, что же предпримут партизаны. Не выдержав умоляющего голоса Наташи, схватил ватный пиджак, шапку и, на ходу одеваясь, ушел из дому.
   Немного отдышавшись, Наташа снова выбежала на улицу. На этот раз ребята были дома.
   Вместе с ними находился и Егор.
   Выслушав взволнованный рассказ девушки о том, как взяли Сашу в Песковатском, ребята сразу же решили:
   - Надо искать партизан.
   - Но где искать их? - спросила Наташа. Долго ребята совещались.
   - А что, если пойти в Песковатское? - предлагал Володя.
   - А чего ты там узнаешь? - возражал Вася. Егор молчал.
   - А что, если... в Батюшкове, у жены Тимофеева?- неуверенно произнес он.
   Сразу Володя и Вася загорелись. Наташа тоже подняла голову. Споров больше не было. Сперва Егор хотел пойти вдвоем с Васей. Но Володя отговорил
   - Ты здесь, в городе, нужнее...- заявил он Егору.
   Володя и Вася пошли в Батюшково. А Егор получил задание поговорить со своим отцом. На этом особенно настаивала Наташа, и долго молчавший Егор скрепя сердце сдался.
   - Ладно...- сказал он, тяжело вздохнув.- Поговорю...- И сразу же заторопился домой. |
   Наташа побежала вслед провожать Егора. Если бы можно было, она с Егором пошла бы к Чугрею и стала бы умолять его помочь Саше.
   - Может быть, твой отец согласится! - убеждала она Егора.
   Но когда Егор вернулся домой, отец сидел мрачный. Он даже не захотел разговаривать с сыном.
   - Явился? - только спросил он и снова ушел в комендатуру.
   - В немилость впал у начальства. Вот п нервничает...- сообш,ила Егору мать, жалобно глядя на него и не понимая, радоваться ей или печалиться.
   Егор уже слышал. Жадность отца, нечистого на руку, таскавшего к себе вещи из разгромленных, опустевших домов в городе, возбудила к нему неприязнь даже в комендатуре.
   Напрасно Наташа надеялась. Вскоре, встретив Егора на улице, по его угрюмому лицу и насупленному взгляду поняла, что и у него ничего не получилось.
   А Вася и Володя в это время бодро шагали в Батюшково. Однако в селе их ждало разочарование: семьи Тимофеева там уже не было. На калитке дома висел замок.
   - Надо поспрошать у жителей...- решили ребята.
   Они прошли вдоль села, но не встретили подходящего человека, с кем бы можно было поговорить о партизанах. Они прошли еще несколько километров, до следующей деревни. Но там находилась немецкая воинская часть. Улица была запружена легкими танками, грузовиками в огромных маскировочных чехлах. Ребята подошли к колодцу на краю деревни. Пожилая колхозница в сером армяке набирала воду, хмуро и пугливо озираясь по сторонам. Ребята осмелились - заговорили с ней о партизанах.
   - На что вам партизаны? - сурово спросила женщина, нахмурив брови.
   Ребята замялись, понимая, что так открыто им ничего не скажут о партизанах, если даже знают.
   - Идите подальше отсюда и держите язык за зубами,- посоветовала женщина, смягчившись.
   - Амба! - сказал Володя, безнадежно махнув рукой.
   Ребята поплелись обратно в город. Найти партизан оказалось не так просто. Может быть, они и были совсем рядом, но кто мог об этом сказать?
   - Завтра я разыщу партизан,-уверенно заявил Володя, когда они пришли домой и, не раздеваясь, легли отдохнуть. Возлагал он теперь все надежды на мать Мити Клевцова, наивно полагая, что она-то знает, где обосновались партизаны.
   Поздно вечером пришел Егор.
   - Повесить хотят Сашу...- сказал он, тяжело опускаясь на стул. Это все, что он смог дома узнать.
   Не только ребята из города пытались найти в этот день партизан. Искали партизанский отряд и ребята из Песковатского.
   Все село уже с утра знало, что Саша схвачен в своем доме фашистами. Знали, что выследил Сашу староста Авдюхин.
   Когда Егорушка и Серега пришли утром к старикам Чекалиным, Марья Петровна суетливо топила печку, а Николай Осипович в расстегнутой рубашке сидел на лавке, безжизненно опустив голову на грудь. Слезы покатились у Марьи Петровны по щекам, когда она начала рассказывать про внука.
   Ребята сидели у Чекалиных недолго. Они поняли, что старики им ничем не помогут. На улице к Сереге и Егорушке присоединились Зинка и другие ребята. Все вместе они теперь собрались в незапертом старом сарае у прогона.
   - Как же это так?..-упрекала Зинка Серегу и Егорушку.- Вы же вчера долго еще оставались у Саши... Я видела... Не могли предупредить.
   Егорушка чувствовал, что он больше всех виноват. Нельзя было Сашу одного оставлять.
   - Не догадались охрану на ночь у дома установить...- горевал Степок.
   Теперь все удрученно молчали.
   - Как же, ребята? - растерянно спрашивал Серега.
   - А что, если пойти к леснику,- предложил Егорушка,
   Он знал, что лесник живет километров за пятнадцать от села, за оврагом Крутой Верх. Ребята сразу оживились, заговорили, убеждая друг друга, что если даже лесник сам и не знает, где лагерь партизан, то поможет найти их.
   Егорушка и Степок немедленно помчались к леснику. И хотя Березкин, встретивший ребят сухо, настороженно, заявил, что нигде не встречался с партизанами и ничего не знает о них, ребята почувствовали, что он кое-что знает, но не хочет говорить.
   Ребята безнадежно переглянулись. Пора уходить.
   - Есть у меня знакомые,- уклончиво пообещал Березкин, решительно выпроваживая ребят из избы.- Может, они увидят партизан, дадут им знать...
   На крыльце он еще постоял, последил, куда пошли ребята. Потом, тяжело вздохнув, вернулся в темную избу.
   Уже начинало вечереть, когда ребята подошли к Песковатскому. У околицы нагнали закутанную в темный платок женщину с узелком в руках. Рядом с ней шел парнишка в серой заячьей шапке. Они двигались медленно, неуверенно, по временам останавливаясь на дороге, словно кого-то поджидая.
   - Ты знаешь, кто это? - спросил Егорушка у Степка, когда ребята были уже на своем посаде.- Это Сашина мать. Честное слово. И Витюшка с ней.
   - Что же ты раньше не сказал? - рассердился Степок.-Я бы подошел к ней, спросил...-Что он спросил бы, Степок и сам не знал.
   - Только сейчас догадался,- растерянно признался Егорушка, не понимая, чем могла бы помочь им мать Саши.
   - Смотри, староста по посаду шныряет,-тревожно предупредил Степок, оглядываясь.
   Не желая попадаться на глаза Авдюхину, ребята поспешно шмыгнули в закоулок и задворками разошлись по домам.
   
   А Сашу в это время снова привели на допрос. Одновременно привели и Митю. Очевидно, гитлеровцы решили устроить им очную ставку, рассчитывая заставить партизан заговорить. Но ребята, торопливо обменявшись взглядами, не подали и виду, что знают друг друга, хотя каждый из них понимал, что это бесполезно.
   На Митю было страшно смотреть. В кровоподтеках, синее лицо, запекшиеся губы, разорванная в клочья рубашка. Но держался он спокойно, и Саша понял: Митяй устоял, ничего не выдал.
   Саша ощутил новый прилив сил.
   Как ему хотелось сейчас подойти поближе к Мите, пожать ему руку и сказать: "Держись, Митяй! Не бойся... Я тоже не боюсь... Нас еще отобьют свои. Вот увидишь..."
   Если бы можно было сейчас заговорить с Митяем! Но об этом нечего и думать. Можно только смотреть на Митю и мысленно разговаривать с ним...
   На этот раз допрашивал другой офицер, толстый, о водянистыми, бесцветными глазами и прилизанными белокурыми волосами, зачесанными гладко на пробор. Судя по знакам отличия, он был выше по чину, чем предыдущий. Он допрашивал по-русски, чисто, но как-то деревянно выговаривая каждое слово.
   И так как Саша по-прежнему ничего не отвечал, офицер стал допрашивать Митю,
   - Его знаешь? - спросил он Митю, указывая рукой на Сашу.
   - Не знаю,- глухо, исподлобья глядя на офицера, ответил Митя.
   - Были вместе в партизанском отряде?
   - Я не был в партизанском отряде,- медленно проговорил Митя, взглянув на Сашу.
   - А ты тоже скажешь, что не был? - тяжелый вопрошающий взгляд офицера словно буравил Сашу.
   Саша молчал. Он выпрямился, поднял голову, встряхнув длинными спутанными прядями черных волос.
   Ему вдруг захотелось сделать что-то такое, чтобы это воодушевило Митю и дошло до Гриши Штыкова, которого он так и не видел и ничего не знал о его судьбе.
   Слегка прищурив глаза, Саша смело, с вызовом посмотрел на офицера, переступил с ноги на ногу и снова неожиданно для стоявших рядом конвоиров быстро рванулся к столу. Но за ним зорко следили. Кто-то из солдат схватил его сзади за воротник, другой сильно, так что у Саши хрустнули зубы, ударил по лицу.
   - Отведите их,- сказал офицер, поморщившись. Мясистой, в золотых перстнях рукой он потер свою гладко выбритую, синеватую щеку, сплюнул.- Повешу!..- вдруг исступленно закричал он, вскочив со стула и затопав ногами так, что зазвенели у него на груди кресты и медали.- Повешу!.. Завтра же повешу! Ну-у:
   Он выбежал из-за стола, тяжелый, грузный, с перекошенным лицом, подскочил к ребятам, потрясая кулаками.
   Саша ожидал, что фашист начнет бить их. Но бить ребят на этот раз не стали.
   Их обоих отвепн в подвал, туда, где раньше находился Саша.
   "Будут подслушивать" - сообразил Саша, когда они остались вдвоем с Митей.
   Но кто помешает им говорить шепотом, так, чтобы ни одна душа больше не слышала?..
   Саша протянул Мите руку. Тот схватил ее, крепко сжал. Без слов они сказали друг другу больше, чем словами. Самое главное - они были вместе.
   Немного спустя за Сашей снова пришли. Для него не сделали исключения. Допрос только еще начинался:
   Обратно в подвал Сашу принесли. Снова облили ледяной водой. Тогда он очнулся...
   
   Надежда Самойловна с Витюшкой в это время были в Песковатском. Марья Петровна, заливаясь слезами, рассказала им, как оккупанты взяли Павла, как увели его неизвестно куда, наверное на расстрел. Она, как и все в Песковатском, не знала, что Саша бежал с отцом. Рассказала Марья Петровна и про Сашу:
   - Схватили Шурика в нежилой избе... Там он ночевал, к нам не пошел. У нас на постое солдаты были... Двадцать солдат и полицаев схватили Шуру. И не мог он один, вдобавок хворый, обороняться. А выдал его староста Авдюхин, сообщил через своих людей в город.. Что теперь с Шурой, никто ничего не знает...
   Пришел свекор. Надежда Самойловна с трудом узнала его: так он постарел, сгорбился за последнее время.
   - Ну вот... дожили...- сказал он глухим, вздрагивающим голосом и снова вышел в сени.
   Витюшка видел, что дедушка заплакал.
   Тоскливо прошел вечер в полутемной избе, при тусклом, мерцавшем свете ночника. Еще тоскливее тянулась ночь.
   Казалось Надежде Самойловне, что не будет конца этой ночи. Сухими, воспаленными глазами смотрела она на чуть теплившуюся перед иконами лампаду. Слышала, как жарко молилась свекровь, шепча: "Спаси, господи, Александра... и Павла... сохрани им жизнь..."
   Утром, еще до рассвета, свекровь поставила самовар, собрала на стол. Надежда Самойловна снова ни до чего не дотронулась.
   И только она собралась уходить с Витюшкой в город, чтобы там у знакомых узнать про мужа и сына, как в избе появился староста Авдюхин. Свекровь затряслась, увидя его, а свекор громко засопел, нахмурился, сжимая и разжимая все еще крепкие, заскорузлые кулаки.
   Авдюхин, войдя в избу, снял шапку, перекрестился, ласково поздоровался. Ему никто не ответил. Но это нисколько не смутило старосту.
   Посмотрев на Надежду Самойловну, Авдюхин покрутил рыжеватой бородой, ухмыльнулся и, не отходя от двери, притворно-добродушным тоном проговорил:
   - Давненько, Самойловна, не видались... Что ж, идем в город, сына выручать...
   Поняв намек старосты, свекор засуетился. Он хотел незаметно толкнуть невестку, дать ей понять: беги, мол, пока не поздно, а я попридержу его.
   Но бежать было уже поздно. У крыльца стояли солдаты, полицаи. Да Надежда Самойловна и не думала бежать. Не хватило бы сил.
   Она оделась. Одела сына. Простилась со стариками и вышла на крыльцо.
   В Песковатском видели, как повели Чекалину с Витюшкой в город.
   Позади конвойных шел Авдюхин и всю дорогу злобно шипел:
   - Искореню... Весь чекалинский корень уничтожу...
   
   
    ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   
   Еще одну ночь, теперь уже вместе, провели Саша и Митя в сыром, темном подвале комендатуры. Тяжело нависал сверху сводчатый каменный потолок. В решетчатое окошко глядела снаружи ночь, разбрасывая по стенам слабые отблески.
   Прижавшись друг к другу, стараясь хоть немного согреться, Саша и Митя лежали на соломе.
   - Гриша Штыков держится,- шепотом рассказывал Митя,- вдвоем нас допрашивали и поодиночке. Он ни в чем не признается. Его тоже пытали, били...
   "Может быть, он сейчас рядом, за стеной в подвале",- думал Саша, прислушиваясь.
   За дверью послышались шаги. Опять кого-нибудь повели или это ходят тюремщики?
   Митя вспомнил, как разошелся офицер на допросе.
   - Грозился повесить... Как ты думаешь - повесят? - спросил он, глядя в темноту широко раскрытыми глазами.
   - Не посмеют! - Саша крепко, до боли, сжимает зубы.-Нет, Митяй, мы так покорно не умрем! Вот увидишь, еще поживем, наши отобьют. Да мы и сами в случае чего...- наклонившись к уху товарища, Саша шепчет, что надо попытаться бежать, когда выведут из подвала.- Ну и пускай нас застрелят, убьют... Только смелее, не бояться,- говорит он, поблескивая глазами.
   Митя молчит.
   Саша зябко ежится: опять лихорадит: С трудом поднявшись на ноги, он подходит к окошку. До утра, наверное, долго, очень долго...
   Как все болит! Били, пока он не потерял сознание.
   Но все же выстоял... Удивительно, сколько в нем силы! Даже и болезнь, корежившая его, отступила, не взяла.
   А фашистам тоже не взять. Главное, стиснуть зубы и молчать...
   Саша ходит от двери к окошку и обратно, прислушиваясь, как поскрипывает под ногами смерзшаяся солома.
   "Бежать...- думает он.- Бежать! Как только откроют дверь, поведут - рвануться вперед... Схватить что попало под руки... Ударить, если схватят, и бежать..." Саша глядит на скорчившегося в углу на связке соломы Митю.
   "Нет... Ему не убежать. Он и так с трудом держится на ногах".
   Темно и тихо кругом. Долго, очень долго тянется осенняя ночь. Саша ходит, пытаясь согреться. Кружится голова. Ломит и саднит избитое тело. Вчера было теплее, звенела с крыши капель, а ночью подморозило.
   Какой сегодня день? Саша, прислонившись к стене, пытается взглянуть в окошко. Он стоит долго, задумавшись, считая по пальцам, вспоминая все дни с момента ухода из партизанского лагеря.
   - Среда...- шепчет он.- Четверг... Нет, пятница...-И вдруг словно электрический ток пробежал по телу Саши.- Неужели?! Да ведь сегодня шестое ноября... В самом деле... Точно, шестое ноября... Митя! Митяй!..- лихорадочно затормошил он своего друга.- Ты знаешь, какой сегодня день?
   Митя устало качает головой. Он потерял счет времени с тех пор, как находится здесь, в подвале.
   -А я знаю...-возбужденно шепчет Саша.-Сегодня шестое ноября! А завтра годовщина Великой Октябрьской революции!.. Помнишь, как мы в прошлом году ходили на демонстрацию?.. Пели песни... веселились. Я еще тогда фотографировал...
   Закрыв глаза, прислонившись горячим лбом к стене, он видит: колышутся красные полотнища знамен на площади. Звучат песни... Эх, если бы только он был на свободе! Саша еще не знает, что бы он тогда сделал. Может быть, пробрался бы в школу и на крыше вывесил флаг. Или бросил бы гранату в комендатуру. Но обязательно что-то такое он сделал бы.
   - Знаешь, Митяй...- говорит он после долгого молчания, широко открыв глаза.- Если меня поведут на допрос или на смерть, я так покорно не пойду... Вот увидишь! Даю тебе слово.
   Наступил рассвет и вместе с ним хмурый, сумрачный день 6 ноября. Вскоре заскрипела дверь. В подвал вошли трое полицейских. Старший из них, Чугрей, пытливо оглядев партизан, нахмурился.
   - Кого из вас первого вешать вести? - спросил он. Вперед вышел Саша, загораживая от полицейских своего друга Митю.
   - Ведите меня...- громко ответил он.- Думаете, испугались? Не испугаемся!
   - Тебя-я? Значит, сам напрашиваешься? - спросил полицейский. Он уже имел распоряжение, кого первого вести, и говорил просто так, издеваясь. Скрутив Саше руки, полицейские вывели его из подвала.
   - Держись, Митяй!..- крикнул уже за порогом Саша.
   Митя, приподнявшись на соломе, глядел ему вслед. Своего друга он видел в последний раз.
   Утро пришло туманное, холодное, с порывистым северным ветром. Медленно прояснялось небо в тяжелых клочковатых облаках, низко нависших над деревьями.
   В это утро выпал снег. Все кругом было белым.
   С утра в городе распространился слух, что на площади будут вешать партизан. Откуда это стало известно, никто толком не знал.
   Ровно в полдень полицаи начали сгонять народ на площадь. Собирать пришлось долго - никто добровольно не шел.
   На нижнем суку ясеня, одиноко стоявшего посреди площади, чернела, покачиваясь от ветра, веревочная петля. А ясень был белый, как и дорожка от дерева до комендатуры, по которой должны были провести Сашу.
   Люди хмуро косились на толпившихся в стороне гитлеровцев и тихо переговаривались.
   Полицейские и солдаты из комендатуры усердствовали - народ все прибывал, заполняя площадь и прилегавшие улицы.
   Вскоре из комендатуры вывели босого, со связанными руками Сашу Чекалина.
   Теперь, когда на него смотрели сотни глаз своих, непокоренных советских людей, Саша снова ощутил необыкновенный прилив сил. Предстоящей смерти он не боялся. Теперь, когда остались считанные минуты жизни, он не думал о том, что там, на площади, ожидает его. Пускай все вндят, что фашисты не сломили его, что он их по-прежнему не боится, никого не боится. Он шел... До дерева оставалось двести шагов... Сто... Сто шагов жизни. И каждый шаг приближал его к бессмертию. Но все же хотелось жить. Очень хотелось. И Саша замедлил шаги. Приостанавливался, шел с гордо поднятой головой, в черных волосах которой, словно прядки седины, запутались соломинки.
   Конвоиры кричали на него, подталкивая штыками, но он продолжал упираться. Там, где ступали босые, почерневшие ноги Саши, на снегу оставались ярко-красные следы.
   Толпа заколыхалась, загудела. Гневный рокот волной прошел по плошади и стих.
   Все улышали звонкий, вздрагивающий голос Caши. В его словах звучали насмешка, презрение к. врагу:
   - Держите крепче, все равно убегу... Развязали бы, мне руки... Боитесь, трусы... Все равно убегу...
   Он рвался, кричал, быстро оглядывался по сторонам, ища кого-то глазами
   - Товарищи, бейте фашистов... не взять им Москвы... Не победить нас...
   И каждому советскому человеку, стоившему на площади, казалось, что это к нему обращается Саша с пламенным призывом...
   Страшны и незабываемы были эти минуты для собравшихся на площади жителей города.
   Увидели люди, какая сила, какая неукротимая воля к жизни, к борьбе у этого рослого, стройного юноши: с ярко горевшими карими глазами на смуглом, обветренном лице, необычайно красивом и мужественном в эти минуты.
   Наташа стояла у ограды, судорожно вцепившись в прутья железной решетки. Вместе с ней были Володя, Вася и Егор. Когда из комендатуры вывели Сашу, они поняли: поздно! Они опоздали, и Саше уже ничем нельзя помочь. Но они не могли, не в силах были стоять вот так на месте и смотреть.
   Егор и Вася, расталкивая людей, все ближе продвигались к виселице, окруженной цепью солдат. Наташа тоже рвалась вперед, но чьи-то сильные руки удерживали ее сзади.
   А в это время двое солдат и староста Авдюхин вели к городу мать Саши и Витюшку. Подымаясь по дороге к площади города, Витюшка услышал вдали глухой шум.
   Кто-то закричал... потом запел... Лицо у Витюшкн побелело, он схватил мать за руку:
   - Мама! Слышишь? Это Шура... Это он... Витюшка сразу узнал голос своего брата. Этот голос он мог бы отличить от тысячи других.
   Сзади его подтолкнул прикладом солдат, что-то крикнул на чужом языке.
   Мать тоже прислушалась и тоже узнала голос Саши.
   А Сашу в это время подвели к дереву на площади, поставили на ящик.
   На всю площадь звучал его молодой, еще не окрепший, звонкий голос:
   - Нас много! Всех не перевешаете...
   Когда палач в темно-коричневом мундире дрожащими руками торопливо стал распутывать петлю, Саша вдруг перестал вырываться. Вскинув голову, он громко запел:
   
   Вставай, проклятьем заклейменный.
   Весь мир голодных и рабов!..
   
   И тут произошло то, чего никак не ожидали фашисты. Песня Саши словно пробудила черневшую от множества людей площадь. Толпа снова заволновалась, зашумела... Повинуясь общему порыву, все, как один, обнажили головы. Вместе с Сашей пели уже десятки... сотни голосов...
   
   Кипит каш разум возмущенный,
   И в смертный бой вести готов...
   
   Напрасно суетились полицаи, злобно и растерянно кричали:
   - Молчать!.. Шапки надеть!..
   Песня словно на крыльях неслась над площадью. Собрав последние силы, Саша ударил ногой палача.
   В толпе на площади многие плакали... Это было 6 ноября 1941 года.
   
   
   
   
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   
   Мать и брата Саши привели на площадь, когда все уже было кончено и жители города разошлись.
   На ясене, чуть покачиваясь от ветра, висело тело Саши. Рядом все еще толпились солдаты. Кто-то из офицеров фотографировал повешенного.
   Даже шагавший рядом с Чекалиными предатель Авдюхин молча отошел в сторону, когда Надежда Самойловна приблизилась к сыну. У нее подкосились ноги.
   - Прощай, сынок! Прощай, Шурик! - прошептала она и, поклонившись сыну до земли, как слепая, спотыкаясь, пошла за конвоирами.
   За ней плелся Витюшка, сгорбившись, не решаясь оглянуться назад.
   Надежду Самойловну привели в комендатуру, а Витюшка, замешкавшись, остался внизу у крыльца, среди толпившихся на улице солдат.
   Теперь Надежде Самойловне было все равно. Она не чувствовала страха, в ее душе была теперь только ненависть, страшная, жгучая ненависть к врагу.
   Когда один из предателей - чернобородый, франтовато одетый Шутенков, узнав ее, злобно засмеялся и сказал: "Ну, коммунистка, попалась...", Надежда Самойловна ответила ему:
   - Нет, мы, коммунисты, не скрываемся!
   В помещении были другие арестованные, дожидавшиеся решения своей участи. Все теперь смотрели на Шутенкова и Чекалину.
   Подошел офицер гестапо и, слыша, как визгливо закричал побагрсвевший Шутенков: "Расстреляем!..", подтвердил по-русски:
   - Да, расстрелять.
   - Ладно! - крикнула Чекалина, сбросив с головы платок и подступая к офицеру.- Стреляйте... Мужа моего вы убили. Сына убили... Убивайте уж и младшего сына. Казните меня вместе с ним. Я сама вам его приведу...
   Надежда Самойловна бросилась к двери. Часовой, видя, что офицер молчит, пропустил ее.
   В это время о чем-то заговорили другие арестованные, невольно отвлекая внимание.
   Надежда Самойловна сбежала с крыльца.
   - Бежим, сынок,- прошептала она и, схватив Витюшку за руку, юркнула в проулок. Задами они пробрались на шоссе, смешались с проходившими беженцами и, выйдя на проселочную дорогу, скрылись из города.
   Почти сразу же спохватившийся Шутенков выскочил на крыльцо и, не найдя Чекалиной, поднял тревогу.
   Напрасно в этот день полицейские искали Чекалину в городе: она была уже далеко.
   Двадцать суток висел труп Саши Чекалина на городской площади - хотели фашисты устрашить советских людей. Хотели фашисты унизить юного героя. Повесили ему на плечи ржавую винтовку, а на шею - фанерную доску с надписью "Конец одного партизана!"
   В расклеенном всюду приказе комендатуры было сказано: "Каждого, кто укроет партизан или поможет им, мы будем так же вешать".
   Но и приказ не устрашил, а только больше ожесточил людей. А песня Саши жила п после его смерти. Ее слышали и вспоминали не только жители города Лихвина, находившиеся в тот день на площади. Ее слышали в подвале комендатуры Митя Клевцов и Гриша Штыков. И эта песня придала им мужества, вдохнула новые силы.
   Когда в тот же день после казни Сашн того и другого снова привели в комендатуру на допрос, снова стали избивать, Митя и Гриша и на этот раз устояли-ни слова не сказали о том, что знали. Случайно Ковалев видел, как после допроса их уже не вели из комендатуры, а волочили по земле.
   А на другой день Ковалев узнал, что Гриша и Митя, не выдержав пыток, добровольно согласились уехать на работу в Германию. Никак не мог поверить этому Ковалев. Сомневались и жители города. Но что в подвале гестапо и в местной тюрьме арестованных Штыкова и Клевцова нет, Ковалев точно знал. То же самое сообщили в комендатуре и матери Мити - Варваре Христофоровне, когда она пришла узнать о судьбе сына.
   Исчез из города и Чугрей. Его жене сообщили в полиции, что Чугрей повез арестованных Штыкова и Клевцова в Германию.
   В одну из темных осенних ночей фанерная доска с груди висевшего на дереве Саши исчезла. Какой-то смельчак снял ее. Народная молва в городе приписывала этот подвиг лихвинским школьникам. Называли имя Егора Астахова.
   Сашины друзья, как могли, мстили гитлеровцам за Сашу. Они срывали со стен домов и заборов фашистские листовки, писали советские лозунги. Большего пока сделать не удавалось. Все строже становились фашистские порядки в городе. Почти каждую ночь происходили облавы, обыски, аресты - искали партизан.
   
   
   
   
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
   
   Тихо, тоскливо в землянке.
   По-прежнему остается незанятым место Саши на нарах. Висит на колышке Сашина гимнастерка с разорванным рукавом, компас, лежат разные вещи... Кажется партизанам, что вот-вот откроется дверь и на пороге покажется худощавая фигура Саши, прозвучит его звонкий голос. Но знают партизаны, что Саша больше никогда уже не вернется. Только Павел Николаевич не подозревает о гибели сына. Тщательно скрывают от него партизаны страшную весть.
   Снаружи вьюга воет волчьими голосами, заметая снегом вход в землянку. Слышно, как скрипят деревья.
   Павел Николаевич принес из леса охапку дров, затопил печку. Присев на карточки, он медленно закуривает. Отблески огня освещают его похудевшее, заросшее черной бородой лицо. От общего, какого-то тоскливого молчания ему становится не по себе.
   - Вот тоже и радио снова вышло из строя, - с грустью говорит он, поглядывая на молчавший радиоприемник, возле которого, вертя рычажками, трудится Алеша.-Да ничего, Шурка придет - починит. Для него это пара пустяков...
   Павлу Николаевичу приятно говорить о сыне. Он не видит, как у Машеньки начинают дрожать ресницы, как, уткнувшись лицом в подушку, всхлипьшает Люба.
   - Сходить завтра к Шурке, проведать?..- нерешительно спрашивает Павел Николаевич у Тимофеева.
   - Нельзя... рано еще...- отрывисто отвечает тот, стараясь не смотреть в лицо Павлу Николаевичу.
   Еще тише становится в землянке. Не выдержав, с нар вскакивает побледневший Дубов. Черная гимнастерка у него расстегнута, светло-русые волосы, всегда гладко причесанные, теперь взъерошены.
   - Я пойду...- говорит он, взглянув на Тимофеева и накинув на себя ватник, быстро выходит из землянки. Следом за ним выходит и Тимофеев. Он злает: задумал Дубов пойти в Песковатское и застрелить там Авдюхина.
   - Успокойся,- говорит командир Дубову и кладет на плечо руку.- Придет наше время... Нельзя рисковать.
   - Не могу,..- шепчет Дубов, прислонившись к дереву.- Как только взгляну на отца Саши... Не могу...
   Тимофеев продолжает убеждать, и Дубов остается. С Павлом Николаевичем теперь разговаривают осторожно, чуть что, переводят разговор на другое, и все знают, что так долго продолжаться не может.
   ...Но вот наступил день, когда Павел Николаевич узнал о Саше, а потом и о жене, и младшем сыне, о том, что их тоже забрали в Песковатском и отвели в комендатуру, из которой они бесследно исчезли.
   Лицо у Павла Николаевича почернело, щеки ввалились, а глаза побелели, стали мутными, словно незрячими. Он стал еще более молчаливым, замкнутым.
   
   Надежда Самойловна с Витюшкой шли глухими дорогами от одной деревни к другой, пробираясь к линии фронта.
   Опережая их, летела людская молва о шестнадцатилетнем школьнике Саше Чекалине, которого даже на виселице не могли сломить враги.
   Восемнадцать суток мать и сын пробирались к своим по разоренной, обугленной родной земле.
   Наконец недалеко от Тулы, в районе Косой Горы, действовавшие в тылу врага разведчики помогли им перейти линию фронта.
   Разведчики привели Надежду Чекалину с Витюшкой в штаб полка пехотной дивизии, занимавшей оборону на окраине Тулы.
   - Ты кто? -спросил Витюшку командир части, удивленный недетски суровым лицом и серьезным взглядом веснушчатого молчаливого паренька.
   - Брат Шуры Чекалина,- ответил Витюшка, как будто все должны были знать о его брате.
   И он не ошибся. Красноармейцы уже слышали об отважном юном партизане.
   Красноармейцы приютили Чекалину с сыном. Отогрелось, немного отошло среди своих сердце матери.
   В Туле она пришла в обком партии, где помещался штаб обороны города, и там рассказала о своем погибшем сыне.
   Попросила Надежда Самойловна помочь ей остаться в воинской части. Ее сердце жаждало мести за сына и за мужа, которого она тоже считала погибшим. Надежда Самойловна была зачислена в медсанбат сначала санитаркой, потом медсестрой. Первое время мать и сын были вместе, но потом их пути разошлись. Медсанбат, в котором находилась Чекалина, ушел вперед. Виктор же остался в воинской части, действовавшей на соседнем участке фронта. Его хотели отправить в тыл к родным, но Виктор отказался ехать. Он хотел воевать - мстить за своего старшего брата. Его долго уговаривали... и оставили в воинской части в качестве воспитанника. И опять упрямый пионер зароптал, стал изводить командира жалобами. Виктор отказался быть воспитанником. Только бойцом, красноармейцем, таким же, как и остальные. И на этот раз он добился своего. Тринадцатилетний пионер - школьник из Лихвина Виктор Чекалин был зачислен бойцом в 3-й батальон 740-го полка 217-й пехотной дивизии. В штабе все оформили, как полагается. Виктор получил красноармейскую книжку, был зачислен на довольствие, полковой портной сшил ему по росту гимнастерку и брюки. Вот только шинели подходящей не нашли, но Виктор хорошо себя чувствовал в теплом, объемистом ватнике. Зато он был теперь разведчиком.
   В первую свою разведку через линию фронта в тыл врага Виктор пошел в декабре в районе Климова Завода, неподалеку от Юхнова. Через несколько дней он благополучно вернулся обратно и приволок за собой отобранную у раненого немца винтовку. Принес он командиру важные сведения. Так началась военная жизнь тринадцатилетнего красноармейца, младшего брата Саши Чекалина.
   
   
   
   
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
   
   Партизанский отряд Тимофеева продолжал успешно проводить свои операции против фашистов. То там, то тут в разных местах района появлялась на снегу одна и та же надпись: "За Сашу Чекалина".
   А рядом лежали покореженные, подорвавшиеся на минах автомашины, повозки, сброшенные под откос вражеские эшелоны...
   В непрерывных боях прошел ноябрь. Наступил декабрь со снежными вьюгами, морозами.
   Незадолго до Нового года партизанский отряд установил связь с наступавшими частями Красной Армии.
   24 декабря в сумерках раннего зимнего вечера в заваленный сугробами снега город окольными тропинками пришли двое партизан. Это былр переодетые Дубов и Алеша.
   В суматохе, вызванной внезапным обстрелом города артиллерией Красной Армии, никто не обратил внимания на колхозника в рваном полушубке и в стоптанных валенках и на рослого черноволосого парня с угрюмым, нахмуренным лицом. Они прошли в центр города и там неожиданно столкнулись с полицаем Ковалевым.
   Ковалев, не узнав партизан, тороплнво прошагал было мимо, но Дубов остановил его.
   - Куда торопишься, Прохор Сидорович? - спросил он старика, подойдя к нему вплотную.
   -Уже пришли? - оторопел Ковалев, широко раскрыв глаза от удивления.- Рановато. Лютуют фашисты... Много еще войск в городе.
   Ковалев заметно беспокоился. Он оглядывался по сторонам, выставив вперед руку с белой повязкой, топтался на месте.
   Дубов отвел Ковалева в сторону, к забору. О чем они говорили, Алеша не слышал.
   Сумерки все сгущались. Небо было темно-багровое от полыхавшего зарева. От реки несло гарью, над крышами домов стлались клубы дыма- на окраинах города горели разрушенные снарядами деревянные постройки, их никто не тушил. Из города спешно эвакуировались тыловые части оккупантов.
   Вечером Ковалев торопливо ходил по домам, где жили начальник полиции, бургомистр, полицаи, и собирал их в городскую управу. Всем ворчливо и сердито говорил одно и то же: комендант приказал собраться по срочному, неотложному делу.
   В это время Дубов один вышел на окраину города, к реке. Позже должен был сюда подойти партизанский отряд. Алеша пошел встречать партизан и долго не возвращался.
   Чтобы одному не стоять в кустах и не возбуждать подозрения, Дубов зашел в раскрытую калитку крайнего дома, окнами выходившего на реку.
   - Хозяева дома? - негромко спросил он, остановившись у порога.
   - Дома,- глухо ответил голос. Из-за печки вылез взъерошенный паренек лет двенадцати, протирая рукой заспанные глаза. Это был Славка.
   - Наши пришли! - радостно воскликнул он, разглядев у Дубова в руках револьвер, а за ремнем гранаты.-А я вас знаю,-заявил он.-Вы, наверно, из партизанского отряда?
   - Где отец? - спросил Дубов, продолжая внимательно оглядываться по сторонам.
   - Фашисты убили,- тихо ответил Славка. Смуглое лицо у него сразу померкло, стало печальным.
   - Так...- Дубов погладил Славку по растрепанной голове.- А мать где?
   - У соседей прячется. Боится она бомбежки,- пояснил Славка.- А я не боюсь.
   Он стоял перед Дубовым, босоногий, вихрастый, засунув руки в карманы штанов.
   - Я - тимуровец,-гордо сообщил он. -У нас в отряде комиссаром был Саша Чекалин. Его фашисты повесили. Слышали, наверно? До самой смерти он не сдавался, своими глазами я видел...
   - Слышал,- насупившись, ответил Дубов.
   Узнав от Славки, что неподалеку, на соседней улице, в складе райпотребсоюза, находятся пленные раненые красноармейцы. Дубов предложил ему пойти туда вместе с ним.
   - Я сейчас...- засуетился Славка.
   Он торопливо набросил на себя овчинную шубейку, влез в большие отцовские валенки и выбежал вслед за Дубовым на улицу.
   Когда они вошли в темное, глухое помещение склада, там было тихо и так же холодно, как на улице.
   Чиркнув спичкой, Дубов увидел: на полу лежали уже засгывшне трупы. Лежали они в ряд у стены, человек двенадцать. По всему было видно, что фашисты еще днем расправились с ними.
   - Поздно мы пришли,- взволнованно проговорил Славка, торопливо прошлепав своими валенками по проходу и вернувшись обратно.- Вчера я им в окошко хлеб бросал... Были живые, пить просили...
   - Да, поздно...- глухо прошептал Дубов.
   Славка первым выскочил на улицу, но сразу же юркнул обратно.
   - По дороге офицер идет, из комендатуры... Знаю я его...- торопливо предупредил он.- Не показывайтесь, он заметил меня.
   Но у Дубова кипело в груди.
   Выглянув из двери, он увидел высокого белобрысого офицера в шинели, в фуражке с высокой тульей, медленно подходившего к складу.
   Офицер тоже увидел партизана, быстро сунул руку в карман, но Дубов первым в упор выстрелил. Офицер закачался и упал в сугроб.
   Видя, что поблизости никого нет, Дубов подскочил к лежавшему ничком фашисту, вынул из его судорожно сжатой руки револьвер, взял из карманов документы, трубку, на которой -он позже разглядел - было выгравировано понемецки: "На память Паулю в рождество", и ногой забросал его снегом.
   - Ловко вы его укокошили,- одобрительно произнес Славка.
   - Беги домой! - строго приказал ему Дубов, слыша, как на улицах снова с сухим треском стали взрываться мины.
   Славка, шаркая валенками, побежал обратно. У обрыва Дубов увидел Алешу.
   Нет еще наших,- тревожно сообщил тот.- Прошел до оврага и дальше... Не видно ни души...
   - Ну, ничего. В крайнем случае мы и одни. Открыв дверь в помещение городской управы. Дубов прислушался. Все было тихо. Он зажег лампу, проверил, плотно ли зашторены окна, осмотрел внимательно все закоулки и чулан в коридоре. В просторной комнате, кроме длинного стола, покрытого зеленым сукном, стульев да портрета Гитлера на стене, ничего не было.
   "Что же, подождем", - подумал Дубов, мысленно намечая, что делать дальше.
   Внизу скрипнули ступеньки. Кто-то торопливо поднимался на второй этаж. Дубов насторожился, держа револьвер в кармане наготове.
   В комнату вошел в своем порыжелом пальто с полуоторванным рукавом Ковалев.
   Он тяжело дышал, видно торопился, но глаза у него задорно, молодо блестели.
   .- Все в порядке! - сообщил он.- Кому чуток сказал пораньше, кому - попозже. Так что все придут.- Он хмыкнул и засмеялся, видимо очень довольный собой.
   Дубов подошел к Ковалеву, крепко пожал его сухую горячую руку.
   - Спасибо, Прохор Оидорович,- сказал он потеплевшим, дрогнувшим голосом.- А теперь иди... Посмотришь на улице. В случае чего... понятно?
   Ковалев кивнул головой.
   - Уж очень мне надоела моя должность,- пожаловался он, но, увидев, быстрый, просительный взгляд Дубова, заторопился: - Иду, иду... Теперь уж последние денечки,- забормотал он, нахлобучивая на голову шапку.
   Спустившись вниз, он заметил у забора парнишку в рваной шубейке и в огромных валенках.
   - Ты чего здесь? - подозрительно спросил Ковалев. Но тут из ворот выдвинулось еще несколько пареньков.
   - Проходи, дядя,- серьезным, предостерегающим тоном посоветовал кто-то из них.- А то плохо будет...
   Ковалев, удивленно пожав плечами, засеменил к комендатуре-следить, как бы кто не предупредил немцев, что партизаны находятся в городе.
   В это время к Дубову поднялись Тимофеев и Алеша.
   - Наши внизу,- сообщил Тимофеев, внимательно оглядываясь по сторонам.
   Партизаны заняли свои места. Дубов и Алеша остались в коридоре, а Тимофеев, поставив у двери стул, вынул из кармана пару гранат, револьвер и приготовился.
   Первым пришел бургомистр - высокий мужчина с черной окладистой бородой. Он спокойно, ничего не подозревая, открыл дверь, переступил через порог - и лицом к лицу столкнулся с человеком в потертом ватнике и шапке-ушанке.
   - Вы... вы... уже здесь...- прошептал бургомистр, побледнев и заметно задрожав. Он сразу весь как-то обмяк, осел.
   - Да, господин бургомистр, здесь,- резко ответил Тимофеев.
   В руках у него блеснул револьвер.
   - Оружие есть? Положить сюда.
   Бургомистр трясущимися руками вынул из кармана наган, положил его на стул и сел вдали, на указанное ему место.
   Снова заскрипели замерзшие ступеньки. Послышались тяжелые шаги - и на пороге показался грузный, обрюзгший Якшин. Так же, заикаясь от неожиданности и страха, он покорно отдал свое оружие и сел поодаль от бургомистра, куда указал ему Тимофеев.
   Один за другим приходили предатели: Шутенков, Капитонов, Орлов... Потом явились их помощники и сподвижники.
   Ошеломленные встречей с партизанами, они трусливо сдавали оружие и садились поодаль друг от друга.
   Могильная тишина стояла в городской управе, где сейчас сидели недавние хозяева города. Только слышалось, как скрипели под ногами приходивших на "заседание" ступеньки лестницы.
   И когда в городской управе собралось двенадцать предателей - все, кого Ковалев пригласил,- Тимофеев встал, подошел к столу.
   - Ну, господа начальники, собрались?-резко опросил он, зорко оглядев предателей.
   Это последнее заседание городской управы в городе Лихвине, еще занятом врагом, произошло вечером 23 декабря.
   А через день утром передовые части Красной Армии вступили в Лихвин. В городе уже были партизаны. Советскую власть в Лихвине возглавил Матюшкин. Он стал председателем горсовета. Охрану города взял на себя Тимофеев с отрядом. Было приготовлено помещение для военного госпиталя. В уцелевшей хлебопекарне пекли хлеб для красноармейцев.
   Под конвоем партизан арестованные предатели восстанавливали разрушенную переправу через Оку, приводили в порядок шоссе. Но не все еще предатели были обнаружены. Разыскать и арестовать их взялся Дубов. Авдюхин успел вместе с отступающими гитлеровскими войсками удрать из Песковатского. Но не сумел уйти далеко. В одной из дальних деревень настиг его Дубов.
   Ни один предатель, виновный в гибели Саши Чекалина и его друзей, не ушел от народного возмездия.
   Труп Саши Чекалина не сразу нашли. Фашисты скрыли его. Тайно от жителей, даже от полицаев, зарыли на окраине города.
   ...В морозный январский день жители города хоронили Сашу Чекалина. Море обнаженных голов чернело на площади. Величаво и скорбно пели медные трубы военного оркестра. С воинскими почестями провожали жители города и района в последний путь своего сына, героя-бойца. Партизаны бережно несли на руках обтянутый кумачом и украшенный зеленой хвоей гроб с телом Саши. Позади шел отец. Мать в это время находилась километрах в ста от Лихвина, перевязывая раненых в медсанбате. В последний раз взглянуть на сына она так и не смогла. Не смог в последний раз взглянуть на брата и Витюшка. В этот день он находился еше дальше от Лпхвина, в тылу врага, как красноармеец-разведчик.
   5 февраля 1942 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Саше Чекалину посмертно звания Героя Советского Союза. Мать и Витюшка узнали об этом из газет. В этот день все газеты писали о Саше как о народном герое. Писала "Правда", называя Чекалина отважным сыном своей Родины. Писали "Известия", что "навсегда сохранится память о юноше, показавшем врагу силу пламенного советского патриотизма, стойкость и душевную силу молодого поколения новых людей". Писала "Комсомольская правда", что "комсомол и молодежь Советского Союза никогда не забудут лихвинского школьника Александра Чекалина, что память о нем будет жить вечно и имя его всегда будет звать нас к борьбе".
   А весной, когда растаял снег и зашумела, забурлила, сбрасывая свои ледяные оковы и словно смывая с себя всю фашистскую нечисть, могучая в половодье Ока, стала известна судьба Гриши Штыкова и Мити Клевцова.
   Матери упорно не хотели верить, что их сыновья покорились врагу и уехали работать в гитлеровскую Германию. Чуяло сердце у той и у другой: они здесь, в городе... наверно, убиты... Рядом с городом, на берегу Оки, во рву нашли они своих сыновей. Лежали трупы Гриши и Мити рядом, слегка засыпанные землей, страшно изуродованные, с пулевыми ранами на затылке. Слух о том, что они согласились уехать на работу в Германию, оказался провокационным. Тут же рядом лежал труп фашистского прихвостня Чугрея, тоже с пулевой раной на затылке. Видно, выполнив свою роль палача, он стал больше не нужен и даже нежелателен своим хозяевам фашистам.
   Продолжалась война... Все дальше на запад уходили наши войска. Вместе с 33-й армией мать Саши Чекалина прошла длинный славный путь от Тулы, через Калугу, Смоленск, Витебск, Каунас. Попала в Польшу. Через Люблин, Варшаву, Калиш дошла до немецкой земли. Мстила Чекалина врагу на вражеской земле жестоко, сурово, как может мстить только мать... Ничего не знала она о младшем сыне. Как это бывает в фронтовой обстановке, мать и сын потеряли друг друга из виду. Переписка прервалась. А младший брат Саши Чекалина стал курсантом, потом танкистом... командиром танка. Шесть раз он горел в своем танке и снова возвращался в строй, мстил врагу за старшего брата, за Родину.
   И только в майские дни 1945 года, когда наши войска штурмом взяли столицу гитлеровской Германии, на улицах Берлина мать и сын случайно встретились. Они, не зная друг о друге, участвовали в великой битве. На плечах у сына были офицерские погоны, а на груди, так же как и у матери, ордена, медали и разноцветные ленточки об имевшихся ранениях.
   
   
   
   Эпилог
   
   Повесть закончена. Кажется, сказано все. Но что же было дальше? - может спросить читатель.
   На извилистом крутом берегу неширокой в этих местах реки Оки стоит небольшой старинный русский город- ровесник Тулы и младший брат Москвы. Летом Он утопает в зелени садов. А зимой ветры гуляют по его широким малолюдным улицам и напевает свою песню метель. Город как город. Таких неприметных городов много в Подмосковье. Ничем он не выделялся раньше. Не было в нем никаких достопримечательностей. Мало кто знал его. Назывался он Лихвином. Но теперь нет города Лихвина, а есть город, пожалуй, единственный в Советском Союзе, названный в честь школьника-комсомольца,- город Чекалин. И имя его теперь знакомо каждому. Назван он так по ходатайству молодежи и общественности района еще в начале 1944 года.
   Посмотрите на карту. Километрах в ста восьмидесяти от Москвы, на берегу Оки, вы найдете этот город. В нем все напоминает о Саше: улицы, дома...
   В центре города на самом высоком месте, где, по преданию, раньше стояла сторожевая башня,- обширная площадь. Она тоже носит имя юного героя. Среди посаженных школьниками молодых берез, тополей, лип и кустов сирени находится могила Саши Чекалина. На ней гранитный памятник с бюстом Саши. Рядом с Сашей в другой могиле лежат Гриша Штыков и Митя Клевцов. А немного поодаль широко раскинуло свои ветви дерево, на котором был повешен Саша Чекалин. Дерево сохранилось. Оно было начало засыхать, словно не выдержав того, что видело, но потом собралось с силами, воспрянуло и ожило. Весной и летом оно шелестит своей густой листвой, как будто рассказывает о бессмертном подвиге комсомольца-школьника. А осенью и зимой, сбросив листья и скорбно чернея голыми сучьями, напоминает всем, что произошло здесь 6 ноября 1941 года, что нельзя никогда позабыть.
   В стороне окнами бокового фасада выглядывает на площадь белокаменное двухэтажное здание городской средней школы, в которой учились Саша и его погибшие друзья. Она тоже носит имя Саши. В школе есть класс. На обычном своем месте по-прежнему стоит парта, за которой в свое время сидел Саша Чекалин. На стене портрет юного героя.
   В пяти километрах от города, если идти по обсаженному вековыми березами большаку, на обширных просторах колхозных полей, среди березовых перелесков раскинулось старинное село Песковатское. Там, на берегу небольшой речушки Вырки, над заросшим кустарником песчаным обрывом стоит небольшой дом, в котором прошло детство Саши. Здесь по решению ЦК ВЛКСМ создан Народный музей имени Саши Чекалина. В нем собрано все, что имеет отношение к юному герою и его друзьям-партизанам. А рядом с домом находится колхозная пасека, на которой трудится пожилой пасечник Павел Николаевич - отец Саши.
   Весной и осенью, зимой и летом сюда, на берег Вырки, идут из дальних районов школьники - посмотреть на памятные места и поклониться праху любимого героя, чье имя стало символом беззаветной любви к своей Родине, отваги и мужества.
   Здесь, на берегу Вырки, часто собираются друзья детства и юности Саши. Здесь можно увидеть и мать Саши, и его младшего брата Виктора, который стал кадровым офицером-танкистом.
   А с пригорка за колхозной пасекой, где стоит сельская школа, часто доносится песня школьников, которую они сами сочинили. Песня эта о народном герое-партизане Саше Чекалине, имя которого стало бессмертным.
   А как же сложилась судьба других героев повести?
   Сразу же, после того как наши войска вступили в Лихвин, партизанский отряд перестал существовать. Многие партизаны ушли в армию. Ушли в армию и Таня с Клавой. Тогда, после возмездия над старостой, им удалось спастись. В одной из воинских частей они стали разведчицами и, выполняя боевое задание, погибли в тылу врага. Не вернулся из армии и погиб на войне Егор Астахов. В городе Чекалине можно встретить Алешу Ильичева. С фронта он вернулся инвалидом. В одном из подмосковных городов трудится Машенька.
   Трагично сложилась судьба Ефима Ильича. Он разыскал меня еще во время войны в воинской части, где я тогда находился, и обратился с просьбой помочь ему достать путевку к профессору В. Н. Филатову, который многим слепым возвращал зрение. Ефим Ильич надеялся, что и ему вернут зрение. Время было военное. Слепых и увечных было очень много, и такую путевку оказалось достать нелегко. Через командование части я стал добиваться такой путевки и добился. Со своим провожатым Ефим Ильич поехал к профессору Филатову. Но было уже поздно. Профессор Филатов не смог вернуть ему зрение. Так на всю жизнь Ефим Ильич остался слепым. Проживает он в настоящее время в Калужской области, в городе Сухиничи.
   На Украине, в Черкасской области, в городе Монастырищи, можно встретить бывшего командира партизанского отряда Тимофеева. На военной службе находится Дубов. Где-то на Урале проживает Наташа Ковалева. В Белоруссии - Володя Малышев. Ну, а как те красноармейцы, которых Саша переправлял через реку? Дошли они тогда до своих или погибли в пути? Счастливая случайность помогла мне узнать и их судьбу. После того как мой очерк о Саше Чекалине был напечатан в "Комсомольской правде", а главы из повести - в "Пионерской правде", в редакцию на мое имя пришло письмо. Незнакомая женщина писала мне из Ташкента: "Я прочитала в газете, как Саша Чекалин со своими друзьями переправлял через реку красноармейцев, и хочу через вас поблагодарить партизан. Среди красноармейцев был и мой муж капитан Антипов. После того как они с боем вышли из окружения, мой муж получил отпуск, приезжал ко мне. Потом снова вернулся на фронт и пропал без вести. Не можете ли вы что-либо сообщить мне о дальнейшей судьбе капитана Антипова?" Получив такое письмо, я обрадовался и опечалился. Обрадовался - узнав, что красноармейцы дошли до своих, а опечалился, что этой женщине ничего утешительного я сообщить не мог. Во время войны пропали без вести сотни тысяч людей. И до сих пор о многих из них никто ничего не знает. Отгремела война! Сгладились шрамы сражений. Но осталась печаль во многих сердцах. И перед ними, не вернувшимися к мирному очагу, хочется мне вместе с читателями этой книги низко поклониться и сказать:
   "Мы о вас не позабыли. Мы помним и всегда будем помнить. Спасибо! Большое спасибо за ваш ратный труд!"
   
   1946-1966 гг.