Молодой, лет под сорок, но уже седеющий мужчина подошел к детской кроватке. Он присел на краешек стула и с улыбкой смотрит на безмятежное лицо мирно спящей девочки, на полуоткрытые пухлые губки, руки, покоившиеся на подушке. "Инна, Иннушка, дочурка, спи, спокойно спи",- так думает мужчина. Девочка улыбнулась во сне, волосы ее разметались по белоснежной подушке, темные волосы, унаследованные от мамы... такие же были и у ее бабушки... Как она спокойно спит, должно быть, сон хороший привиделся. А за стеной слышны живые звуки, рядом люди. А тогда... за хатой тревожно шумели сосны, и каждый звук пугал, тревожил не только взрослых, но и детскую душу. Нет, не таким было его детство, военное детство...
   Глубоко вздохнув, Виктор Андреевич Желобкович встал, поправил сползшее одеяло на спящей дочери, выключил ночничок и вышел в другую комнату. Сел в кресло, задумался. Он стал вспоминать разговор, состоявшийся у него сегодня с корреспондентом какой-то газеты. Честно говоря, он уже устал от всего этого: повторять всем одно и то же. А ведь если б они знали, как это тяжело - бередить память, живую рану, которая никогда так и не зарубцуется! Вот и сегодня, вынув записную книжку, корреспондент все задавал и задавал вопросы. Желобкович отвечал неохотно. Он был угрюм и неразговорчив, как всегда. Но корреспондент терпеливо записывал даже эти скупые ответы.
   - Виктор Андреевич, ну расскажите, как жили хатынцы в годы войны.
   - Как жили?.. Да так, как и все...
   - Ну, а чем они занимались? - робко спросил корреспондент, не зная, как расшевелить Виктора.
   - Тем, чем и все крестьяне занимаются. Скот... хозяйство...
   - А вы в какие-нибудь детские игры играли?
   - Гулять некогда было. Мы, дети, занимались тем же, чем и взрослые.
   - А в лес ходить боялись?
   - Почему боялись? - хмуро спросил Виктор Андреевич.
   - Ну, все же война...
   - Нет, не боялись. Мы любили лес. Лес кормил нас,- задумчиво ответил Желобкович.
   - А как сложилась ваша судьба после пожара?
   И рассказал Желобкович, как приютила его Юлия
   Антоновна Красовская, жившая на хуторе близ Хатыни. Жил он у нее два месяца вместе с Володей и Соней Яскевичами, которых Юлия Антоновна тоже взяла к себе. А потом он ушел с партизанами и жил в лагере для мирного населения, который находился рядом с боевым партизанским лагерем. А когда немцы блокировали лес - это было весной сорок четвертого года,- Виктор со всеми вместе дошел до озера Палик. Хоть партизаны и уговаривали женщин и стариков идти са- мостоятельно, чтоб не подвергать людей риску, но те настолько боялись зверств фашистов, что ни на шаг не отставали от партизан. Вот так вместе с ними и попали они в окружение. И когда каратели, прочесывая лес, наткнулись на лагерь, партизаны вынуждены были вести бой. Тогда-то и потерялся Виктор в лесу. Помнит, как немцы шли цепочкой, держа наготове автоматы. Один шел в двух шагах от мальчика. Виктор втиснулся между кочек на болоте, а немец в это время посмотрел куда-то в сторону и не заметил его. Второй раз чудом жив остался. И вот Виктор остался один в лесу, пока его не подобрал партизан, потерявший свой отряд во время боя. Так и не нашел он никого из своего отряда: много партизан тогда погибло на Палике. Собрав все свои силы в тылу и даже вызвав подкрепление с фронта, немцы обрушились на партизан. Более восьмидесяти тысяч гитлеровцев окружили самые активные партизанские районы Белоруссии и оттеснили партизан к озеру Палик. Там, в непроходимых болотах, они хотели уничтожить их окончательно. На земле - танки, а в не- бе - самолеты. Туго пришлось партизанам. Проиграв войну, враг не хотел отступать просто так, он озверел еще больше. Много людей погибло тогда на Палике.
   Виктор с партизаном много дней бродил по лесу, таясь от немцев, питаясь ягодами и травой, запивая гнилой болотной водой. И все надеялись найти своих людей. Наконец партизан и мальчик набрели на мирный лагерь, прятавшийся в лесу от немцев. Партизан оставил Виктора, а сам ушел искать своих собратьев по оружию. Виктора взяла к себе женщина, у которой и своих детей было четверо.
   - А где четверо, там и пятый! - сказала она.- Возьму сиротинку, не объест.
   И увела Устинья Гапонович Виктора вместе со своими детьми к себе в Заречье. Жалела мальчика Устинья: лучший кусок ему отдавала, сердобольной оказалась.
   - У моих деток мамка есть, а у него никого, один как перст. Хлебнет еще горюшка...- говорила она, вытирая слезы и ласково поглядывая на Виктора.
   А когда Советская Армия освободила Белоруссию, Виктора отдали в детдом в Плещеницах. Там он встретился с Толиком Барановским, с Володей и Соней Яскевичами. Потом закончил школу и политехнический институт. Инженером стал. Теперь работает на Минском станкостроительном заводе. Женился на девушке, которая тоже воспитывалась в детском доме, оставшись круглой сиротой. Дочь у них, Инна.
   Как сложилась судьба других хатынских детей, оставшихся в живых после пожара? Володя Яскевич работает мастером на Минском автозаводе, Соня, его сестра,- на почте. Саша Щелобкович - однофамилец Виктора - офицер. Толик Барановский был инженером, работал на цементном заводе, нет уже его, умер... Вот все пятеро детей, которые спаслись во время хатынского пожара. А теперь их только четверо, бывших детей из сожженной Хатыни.
   Давно ушел корреспондент, а боль в сердце осталась... "И почему они все спрашивают только о живых? Никогда никто не спросит о моем друге...
   Антон... тебя давным-давно нет на свете. Но разве я могу забыть тебя, Антошка?.. Твое лицо, усыпанное веснушками, пряди льняных волос, что прикрывали лоб, и вечно в твоих волосах запутывались то пушок одуванчика, то сосновая иголка, то крылышко мушиное прилипало к твоим волосам. Ведь и ты, и я, и все мы, мальчишки, никогда не сидели на месте - на лугу кувыркались, боролись, а когда ходили в лес за ягодами, то не просто шли, как девчонки, а всю дорогу, до самого леса, и даже в лесу не переставали возиться. Мы, как говорили наши отцы, "на голове ходили".
   Я успел забыть твое лицо, мой маленький друг. Ведь это было так давно! Тебе было столько лет, сколько сейчас моей дочке. И все же я помню тебя и всегда буду помнить. Я обращаюсь к тебе, Антошка, потому что ты - это моя память. Я обращаюсь к своей памяти. Ты - мое детство. Я обращаюсь к нему, Я не могу вспоминать тот страшный день, Антон, когда не стало тебя, Хатыни и всех, кто жил в ней. И все же я часто думаю: почему это было? Мне хочется самому все выяснить и понять, что произошло. Я хочу разобраться в этой трагедии. Я вспоминаю нашу жизнь, обычаи, привычки. А это очень тяжело - вспоминать. Но я не имею права предавать забвению маму, отца, братьев, сестру, тебя, моих друзей и всех односельчан-хатынцев. Не смею. Потому что о вас помню не только я. Все люди на земле. Вы - наша совесть. А о ней забывать нельзя. Я часто возвращаюсь к нашему детству, беспечному, довоенному детству. Ведь если вспоминать только страшное, можно и с ума сойти. Кто пережил войну, тот никогда не забудет ее, даже если был ребенком. Человека, пережившего войну, можно сразу узнать - по глазам. Думаешь, я вспоминаю тебя только сидя за обеденным столом или лежа в мягкой постели? Нет, мой маленький друг. Я помню тебя всегда, даже тогда, когда иду по улице. Вокруг меня суета и шум. Вокруг то, что называется жизнью. Я иду с работы. А дома ждут меня жена и дочь. Ядя уже накрывает на стол и прислушивается к шагам в коридоре. Я люблю свою жену и дочь. И они меня тоже. А ведь и у тебя могла быть семья. И по улице мы могли идти с тобою рядом, шагая в ногу, рассказывать о прошедшем рабочем дне и думать о том, как провести свободный вечер, чтобы он был приятным. Но тебя нет. Почему?.. Ты знаешь, Антошка, я прочел много книг о войне. И все думаю: почему?.. Иногда, не скрою, мне кажется, что во всем виноваты мы сами. Почему не убежали в лес? И тут же я сам себя спрашиваю: а ты знал, что немцы придут? Нет, не знал. Они не так часто появлялись в нашей глухой деревеньке: партизан боялись, их было много на Логойщине. А сейчас на Западе кое-кто хочет замести свои следы и, чтобы снять с себя вину, заявляет, будто мы сами себя истребляли! Но ты не самоубийца, Антошка, нет! И не я убивал тебя! Тебя живьем сожгли фашисты!
   Много книг я прочел о войне. Теперь я знаю то, чего не знал, когда был мальчишкой. Я многое понял. Я не читал книгу Гитлера "Майн кампф", но знаю, что она была настольной книгой почти каждого гитлеровского офицера, эту книгу обязан был прочесть каждый гитлеровский солдат, потому что в ней Гитлер учил, как убивать и зачем убивать. Он учил убивать любыми средствами, но чтобы мир был завоеван немцами. Он хотел создать великую Германскую империю, а для этого прежде всего ему надо было освободить территорию от славян: чехов, югославов, болгар, русских и поляков. И гитлеровцы делали все, чтобы завоевать весь мир.
   "Убивайте,- говорил Геринг,- каждого, кто против нас, убивайте, убивайте, не вы несете ответственность, а я, поэтому убивайте".
   Нас убивали.
   Когда шла вторая военная зима, во все группы немецких армий был разослан приказ о борьбе с партизанами. В этом приказе говорилось о том, что от партизан надо избавиться любыми средствами, не щадя ни женщин, ни детей, если этого потребует обстановка.
   И нас убивали. Даже тогда, когда этого не требовала обстановка. Враги сжигали деревни вместе с детьми, стариками и женщинами. Вот тогда сгорела и наша Хатыня. И не только она. Таких деревень сгорели тысячи! Одних фашисты убивали сразу, других угоняли в лагеря смерти, чтобы, замучив, все равно убить. А мучили людей там очень. И детей тоже. В Освенциме одного мальчика, кажется болгарина, спросили: "Ну, как твои дела, Георгий?" И он ответил: "Я не боюсь, здесь все так страшно, что там, в небе, мне, наверное, будет лучше". А чешский мальчик, ему было девять лет, перед тем как войти в газовую камеру, чтобы никогда оттуда не выйти, сказал: "Я знаю многое, но я знаю также, что я ничему больше не выучусь, и это самое грустное". Мы с тобой не воевали, Антошка. Ведь мы были еще детьми. И Георгий не воевал, и тот чешский мальчик... И все же нас убивали. "Кто может оспорить мое право уничтожать миллионы людей низшей расы, которые размножаются, как насекомые"-так говорил Гитлер о славянах. Это мы с тобой, Антошка, "насекомые", и Георгий, и тот чешский мальчик...
   На судебном заседании военного трибунала в Минске (это было после войны) подсудимого Ганса Хехтля спросили:
   "О чем вы думали, когда стреляли в мирных людей?" "Я ни о чем не думал",- ответил Хехтль. "Когда требует политика, надо лгать",- сказал однажды Гитлер. И он лгал, вбивал в головы просто- душных гансов несусветную чушь. Поверил Гитлеру и Ганс Хехтль, хоть ему не очень хотелось воевать в России. А сказали Гансу, будто бы Россия напала на Германию и немецкий народ вынужден был защищаться, а кто добровольно пойдет на Восточный фронт, тот получит в России землю и будет жить там припеваючи. Им, этим гансам, обещали имения, рабов! В Германии они не могли бы получить всего этого. Им хотелось стать господами, но какой ценой! Хехтль на суде раскаялся в том, что выполнял преступные приказы. И многие рас- каялись, признав, что борьба против партизан была только причиной для того, чтобы уничтожать советских людей и угонять скот, раскаивались в том, что натворили в Белоруссии, открыто заявив суду и народу, что фашизм - самое худшее для человечества.
   Но не все раскаивались, сидя на скамье подсудимых. Вот что сказал Гесс на процессе в Нюрнберге: "Я ни о чем не сожалею. Если бы я опять стоял у начала моей деятельности, я опять-таки действовал бы так же, как действовал раньше, даже в том случае, если бы знал, что в конце будет зажжен костер, на котором я сгорю". Страшные слова. И страшнее всего то, что этот фашист жив, хоть на судебном процессе советский судья и требовал для него смертной казни, так как Гесс совершил преступление против человечества.
   В западногерманском городе Кобленце судили бывших эсэсовцев, совершавших массовые убийства в нашей Белоруссии. Среди подсудимых находился и Вильке. Семнадцать с лишним лет прошло со дня окончания войны до суда. И все эти семнадцать лет этот заправский убийца не был наказан. Более того, он преподавал в народной школе! Чему он мог научить?
   А Дирлевангер? Где он сейчас? Не дожидаясь конца войны, он сбежал с поля боя и под чужим именем где-то разгуливал на свободе. Но если бы Дирлевангер и попал на скамью подсудимых, то, наверное, отделался бы так же легко, как Вильке, Гесс и другие преступники, которых судили в западноевропейских судах капиталистических стран. Если Дирлевангер еще жив, то, должно быть, не жалуется на жизнь. Убивая и грабя людей, бывший коммерсант, видать, разбогател. А ведь кто он такой, Дирлевангер? Еще до войны его судили за браконьерство и растление несовершеннолетних девочек. Таких и подбирал Гитлер в свою нацистскую партию. Дирлевангер - типичный фашист, "сверхчеловек", ариец. "У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание - убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик,- убивай! Этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семье и прославишься навеки". Это одно из обращений Гитлера к немецкому командованию. И дирлевангеры с немецкой точностью выполняли приказы. А по приказу Гитлера им надо было уничтожить двадцать миллионов человек, за это им обещали награды. И они убивали, убивали, устроив кровавую жатву!..
   Иногда мне кажется, Антон, что война все еще продолжается. Вильке жив, и Дирлевангер, быть может, тоже. Почему? А вдруг они опять затеют войну?.. Почему там, на Западе, молчат? Почему их не схватят и не накажут? Разоблачения боятся? Кто-то заботится о немецкой молодежи, чтобы она правду о своих отцах и дедах не знала, дескать, неуважительно будет относиться она к прошлому своего народа. Это неправильно! Это политика фашистов! Еще Гитлер, когда понял, что проиграл войну, издал приказ о сжигании трупов. Чтобы от всего мира скрыть следы своих зверств. Чтобы замаскироваться, а потом снова начать войну... Я не могу молчать, Антон!.. Весь мир должен знать об этом! Ведь вот чего захотелось им - замести следы преступлений. Если б они могли, эти "сверхчеловеки", они и память человеческую сожгли бы в огне. И тот, кто старается приукрасить прошлое, представить его в ином свете,- трус или негодяй. Забыть прошлое невозможно! Забыть прошлое - это простить убийц! Забыть - это предать забвению погибших! Забыть - это подвергнуть мир новой опасности! Я буду звонить во все колокола и требовать расправы над теми убийцами, кто еще жив! Я не могу забыть свою Хатынь!..
   Я много прочел книг о войне, Антон. И многое понял. Многое... Да разве все выскажешь?
   Я часто бываю в Хатыни, нашей Хатыни, она стала памятником всех сожженных белорусских деревень. Я брожу по каменным дорожкам и... заглядываю в наши дома. Я так часто вхожу в свой двор, свою хату - там все по-прежнему. В памяти, конечно. Ее немец не смог сжечь. И в твою хату я заглядываю, Антошка. И в ней все по-старому... А однажды, помню, скрипнула калитка, а я спросонья не мог понять тогда, что это батя мой из города приехал. Какой это был радостный день! И мама примеряла новый шелковый платок... Какая она красивая тогда была, мама... моя мама... Но как печально для меня закончился тот день: я выкурил папиросу из пачки "Беломорканала", стащив ее у отца, и отец меня высек. Это была первая и последняя папироса в моей жизни. Я и сейчас без улыбки не могу вспоминать тот день... Собрались тогда все наши хлопцы за околицей, за старой баней спрятались. Никто с пустыми руками не пришел, у всех оказался отцовский самосад. Сделали из газеты самокрутки и задымили. Накурились до того, что голова кругом пошла. И я выкурил свою папиросу, хоть и кружилась голова, но докурил до конца: перед хлопцами слабым прослыть не хотел. И вдруг колени мои подогнулись, и я рухнул замертво в снег. Вот страху было! Решили хлопцы - помер я. Кто-то за саночками сбегал, и привезли меня домой. А мама плакать стала да причитать. И она решила, что я умер. Отца дома не было. А когда вернулся, всыпал мне... А однажды я ударил тебя, Антошка. И ты заплакал. Чего бы только не сделал я, чтобы вернуть тот день! И прожить его иначе. Ты знаешь, ведь и тогда я мучился, и мне хотелось, чтобы ты дал мне сдачи. Но ты был благороден или, вернее, по-детски беспомощен. Ты простил меня. Я это понял по твоим глазам...
   Эх, Антошка!.. А бывает, я кричу по ночам. Иной раз мне кажется, что горит весь земной шар и Иннушка, протянув ко мне руки, зовет меня!.. Тогда я кричу и просыпаюсь в холодном поту. А Ядя обнимает меня, прижимает к себе, гладит мое лицо, волосы и шепчет ласковые слова..."
   Виктор сидел задумавшись, склонив голову на грудь. Потом поднял голову, посмотрел на противоположную стену. Как раз напротив кресла висела картина, которую нарисовал его друг, художник- любитель. Печка-стела с колоколом, а вокруг цементный сруб и калитка. Все мертвое, застывшее... Медная дощечка, как кровоточащая открытая рана, с именами всей погибшей семьи. Единственное живое - это дерево, в скорби склоненное. Открытая калитка, пустынная дорожка... И колокол, как живой. Вот он вздрогнул, качнулся - и жалобный стон поплыл над срубом... Колокол еще чуть покачивается, вот он уже только вздрагивает, все тише его звон... Нет! Не таким Виктор вспоминает свой дом! Не может примириться его сердце! Не признает он эти мертвые камни своей хатой, где прошло его детство! Не эти камни тревожат его память!
   Памятники. Памятники! Памятники!! Как много вас оставила война! Погибших не воскресить. Но в памяти они живые. И этот сруб, волнующий, вызывающий слезы на глазах людей,- ничто в сравнении с памятью! Человеческая память... Память детства... Мучительная память. Может, в ней и перемешались действительность и сновидения, но эта память бессмертна. И никуда от нее не уйти.