...на самом деле, не только в случае с Виктором Третьякевичем. Но ставили вопрос только о нём.
    Дело в том, что с приходом Виктора был создан руководящий штаб. Это его идея. Он предложил учредить клятву для вступленья в подполье и разработал первоначальный проект.
    Временные комсомольские билеты - тоже его идея. Виктор и форму билета разработал.
    Я слышал, что будто бы найден документ, подтверждающий что Виктор Третьякевич пришёл в Краснодон не в сентябре 1942 г., когда была создана "Молодая Гвардия", а позже. Если документ истинный, то начало деятельности "М.Г." следует считать не с сентября, а позже.
    Я ещё раз подчёркиваю, что пишу об этом не в порядке постановки вопроса, а показать, память какого человека пытается чернить В.Борц.
    Знала ли она о его истинной роли? Она не могла не знать. Но беда в том, что Борц причастна к тому, что Виктора в своё время оклеветали.
    Один из братьев Виктора Третьякевича, Владимир Иосифович Третьякевич рассказывал и описывал, что ещё в войну, во время отпуска приезжал в Краснодон и обращался к Борц с просьбой рассказать правду о Викторе. И Борц написала хороший отзыв о Викторе. Но позже, в Москве на бюро ЦК ВЛКСМ под чьим-то воздействием от написанного ранее отреклась. И братья Третьякевичи с тех пор Валерию Борц иначе как двурушником не называют.
    Теперь уместно поставить вопрос: почему В. Борц под видом исторической правды клевещет на погибшего товарища именно сейчас, когда "Молодая Гвардия" без всяких кривотолков используется в полную меру в целях воспитания? Почему именно сейчас она занялась этой деятельностью, а не в 1960-61 годах, когда было принято решение о реабилитации Виктора Третьякевича и в печати он даже был назван первым комиссаром "Молодой Гвардии"?
    Тогда она никаких возражений не высказывала. Более того, похоже, что в тот период её тревожили угрызения совести. В 1969 г. мы однажды беседовали с ней о содержании моих воспоминаний. Она выразилась так: "Нужно все же назвать, кто был комиссаром. И назвать надо Олега, независимо от того, кто был на самом деле. Так нужно для воспитания". А потом на нас нахлынули воспоминания и у неё вырвалось: "Ещё в войну, когда мы ехали в Москву, мне было сказано: если подтвердишь там, в Москве, то получишь орден". Я не хочу называть имя того, кто оказывал таким образом давление на Борц. А это требовалось подтвердить, она не договорила. Спрашивать я не стал. В тот момент мне её просто было жаль.
    Но весь ход предыдущих рассуждений подсказывает, что речь должна была идти о Викторе Третьякевиче.
    Я пытался разобраться, что же с ней произошло? Почему она так себя повела? Причину, видимо, следует искать во всей истории её жизни.
    Мне, например, было очень трудно решиться написать это письмо.
    Во-первых, неприятно заниматься изложением воспоминаний о фактах отнюдь не героического свойства.
    Во-вторых, нелегко найти время. Дела по службе, общественная работа.
    Ей проще. Давно уже не у дел. Нет детей, нет внуков. А жить-то чем-то нужно? Вот она и занялась подгонкой истории под роман.
    Все послевоенные годы она не интересовалась тем новым, что удавалось выяснить о подполье коллективу музея. Для неё историей был сам роман. В какой-то мере это проявление чванства героини романа, нежелающей признавать первооснову художественного произведения - саму историю подполья, собранную по крупицам за много лет.
    Я уже упоминал, что Борц не раз звонила мне, приезжала для беседы.
    При встрече беседовала по хорошему. Она даже во многом со мной соглашалась. А по телефону то шантажировала, то бросалась ругательствами. Иногда ставила вопросы-ловушки, записывала мои слова на магнитофон.
    У меня складывалось впечатление, что я имею дело с душевно больным человеком. Понимая это, я сдерживал себя от ответных грубостей, пытался вежливо объяснить.
    Только однажды я сказал ей то, что думаю: посоветовал обратиться к врачам. С тех пор она не звонит.
   

    Подпись. Левашов
    02 марта 1980 г.
   

    Анатолий Григорьевич!
    Очень прошу подтвердить получение моего письма.